"Пронзающие небо" - читать интересную книгу автора (Щербинин Дмитрий Владимирович)Глава 3. На север!Когда говорили про домик Старца Дубрава, то имели в виду, причудливо изогнутый, давно уже вросший в землю ствол некоего древа. И никто даже и сказать не мог, что это за древо – могучий ствол обильно был покрыт мхом, и изливал душистый, свежий, и вместе с тем загадочный аромат, который никто не мог определить, и если уж спрашивали, на что он похож, то говорили: на глубины лесные, в час закатный, когда всё дышит теплом уходящего дня, но уже залегла в глубоких тенях некая тайна… Да – Дубрав ничего не строил, и когда в отчаянную годину, лишившись семьи, пришёл он в эту чащу, то сразу же здесь и поселился: обитали там, между прочим, и беличья и заячья семьи, а в верхней части, в извилистых дуплах и птицы свою жизнь устраивали: и все они сразу же ужились, и отсюда–то и пошло у Дубрава знакомство с лесными обитателями. У них–то, у первых он и выучился звериному языку, а потом повёл знакомство и с медведями, и с лисами, и даже с волками. Хотя с волками он был скорее в состояния перемирия, чем дружбы, и то – в летнюю пору. Зимой же, как только вместе с морозами волки начинали лютовать – хоронил у себя от серых разбойников всяких слабых зверюшек. Позже всех познакомился Дубрав с теми обитателями леса, которых люди часто поминают нечестью: то есть с лешим, с лесовиком, с водяным, русалками, кикиморой; несколько раз к нему и Баба–Яга залетала, однако же на помеле иль в ступе её он никогда не летал – то были домыслы. …Когда Дубрав вернулся из Березовки, и на прощанье одарил Николая некоторыми снадобьями – сомненья его вовсе не прекратились, он вновь и вновь вспоминал недавний разговор с Алёшей и Ольгой, и приговаривал: – …Ах, что же я, что же я… Надо было сразу им сказать, что с ними иду… А ведь нужна им моя помощь… В это время слетел с тёмно–ветвистого, в углу пристроившегося насеста, древний, но всё ещё полный сил ворон, который с давних пор служил Дубраву, и которого звали Крак. Он уселся у старца на плече, издал глухой вскрик: «Крак!» Дубрав поглаживал его темя, и приговаривал: – Вот ты то, на первых порах и послужишь мне и ребятам. Ведь я даже дороги им не описал: впрочем, дорогу то я и сам знаю только до Янтарного моря, ну а дальше… Ну хорошо – хоть до Янтарного моря им всё что знаю напишу, да с тобою им вслед пошлю. Ну а сам… Сам пока собираться буду… Денёчка два–три пройдёт, там и нагоню их… Нельзя ж так сразу старому человеку в дорогу кидаться, правда, Крак? Древний ворон «кракнул», однако в этом возгласе звучал скорее упрёк, нежели одобрение. Тем не менее, Дубрав уселся и несколько часов не останавливаясь скрипел пером – с двух сторон мелким почерком исписал довольно большой лист бумаги, свернул его трубочкой, уложил в футляр, но тут сон сморил его, и проспал он довольно долго… …Когда вышел из своего корня время уже перевалило за полдень. – Должно быть, ребятки уже в дороге… – проговорил Дубрав, прищурившись поглядел в небесную высь, и тут нахмурился. Хотя небо было безоблачным, и отливало синевой – синева эта была какая–то блеклая, выцветшая, а солнечный диск представлялся размазанным. – А ведь к вечеру буря разразится. – проговорил Дубрав. И тут же, словно бы подтверждая его слова, загудел сильный порыв морозящего северного ветра, ветви надсадно затрещали, а некоторые не выдержали – переломились, увлекая за собой снежные пласты, пали на землю. Старец нахмурился, морщины глубже прорезались на его лбу, седые брови сдвинулись – он погрозил кулаком куда–то на север, и проговорил: – Всё ты колдуешь! Всё не уймёшься, всему живому зло несёшь! Всю жизнь в лёд обратить хочешь, но не выйдет! Не выйдет!.. Вновь ударил серверный ветрило, и теперь уже не обрывался, но всё нарастал, и уже весь лес пронзительно, с мукою трещал, гудел, выл – вот ледяной этот порыв плетью ударил Старца в лицо, и он невольно прикрыл рукою глаза Вот ветер немного присмирел, и Старец смог оглядеться: были поломаны многие ветви; меж ветвей клубилось какое–то марево, но самым скверным было то, что небо уже посерело, и наплывали всё новые и новые, клубящиеся бурей тёмные валы – лес погружался в зловещие тени… Дубрав поспешно вернулся в своё жилище. – Как же они там, в дороге? Хорошо, если успеют добраться до какого–нибудь жилья… Нет – это пустые надежды, ведь до ближайшей деревни двадцать вёрст – буря их в пути застигнет, с пути собьёт… Эх, что ж это я… Приговаривая так, он спешно ходил из угла в угол; подхватывал и складывал в котомку мешочки и снадобья, которые могли понадобиться в дороге. – И чего ждал, и чего ждал – и зачем сюда возвращался… Он всё ходил, приговаривал, а между тем на улице всё возрастал пронзительный, надрывный скрежет ветра – там уже настоящая буря разразилась – про такую погоду говорят, что «хороший хозяин собаки не выпустят» Тяжко ему было на сердце – уж больно заунывным был вой ветра – зло смеялся он над сердцем, вновь и вновь смерть сулил, и ещё нашёптывал: «Юнцы обречены – и ты с ними? Ни за что ни про что погибнешь!». И тогда, словно бы в ответ на эти злые чары вспоминал он детишек своих Солнышко да Мирослава, да жену свою Мирославну – набегали в глазах его слёзы, и шептал он: – Ничего, ничего – мы ещё посчитаемся. Ты меня бурей не испугаешь – я теперь тоже кой–какое колдовство ведаю. Вот наконец котомка была собрана, Дубрав пристроил её на спине – на пороге на прощанье поклонился своему жилищу (впрочем, чувства свои сдерживал – считал, что и так уж непростительно расчувствовался). Он уже повернулся к двери, собирался её открыть, как она сама резко распахнулась, бешено взвыл ветрило, вихрясь ворвался плотный веер колких снежинок; вслед за ним – сразу же ещё один. Из рокочущего полумрака (который всё густел, в черноту обращался) – шагнуло к Дубраву, такое чудище, что при одном виде его многие впечатлительные люди пали бы в обморок. Тем не менее, чудище это было женского пола и звалось Бабой–Ягой.. С давних времён Баба–Яга и сёстры её – враждебно относились к человечьему роду; и тому были свои причины – ведь и люди, для которых облик этих лесных колдуний был совершенно неприемлем, проклинали их, гнали их; а когда одна из сестёр была зарублена Иваном–богатырём, то Бабы эти объявили людям настоящую войну, и действительно свершили много злодейств: и не зря говорили даже, что уносили они малых детишек, да поедали их… Дубрав был тем человеком, который впервые за долгое время, сошёлся с Бабой–Ягой; впрочем и с ним, как и со всеми, была она весьма груба; и вот теперь, вцепившись одной своей кряжистой ручищей, с длиннющими костяными пальцами в косяк двери, другой ручищей оттолкнула Дубрава обратно в жилище, и тут же завизжала своим, похожим на скрежет несмазанных петель голосом: – Далеко ли собрался?! Один нормальный из всего этого проклятого племени, и то на гибель пошёл?!.. Её изгибающийся к самому потолку носище, её выпученные чёрные глазищи – всё это пребывало в неустанном, ворожащем движении; и даже выступающий из пасти жёлтый клык – и тот подрагивал, и, казалось – вот сейчас вцепиться в Дубрава. А старец отвечал Яге: – Я уже всё решил… – Ни за что, ни про что погибнешь… – Ну, хоть какая–то польза от меня будет. А жить дальше – спокойно жить, и знать, что не сделал всё, что мог сделать для этих ребят; нет – так не смогу. – Что они тебе сдались?.. – Пойми – глядя на них – своих детей вспомнил… Зря ты, Яга так плохо к людям расположена. Конечно попадаются среди них и плохие… Но девушка эта, Оля – она же Солнышко, она же как весна вся любовью сияет. А в юноше этом Алёше – тоже великие силы дремлют. За своими детьми не уследил – грех мне конечно великий; но хоть этим помогу… Некогда мне с тобой говорить, и так уж тьма времени утеряна. Прости, прощай, не поминай лихом… – и уже направляясь к двери. – А лучше бы помогла – хоть ступу бы одолжила. – Ступу?! – скрипуче взвизгнула Яга. – Как же – понесёт тебя, человечка моя ступа!.. Да и ветер вырвет… – И то правда. Ну, стало быть прощай… Крак, идёшь со мною?.. Конечно древний ворон слетел со своего насеста и устроился на плече Дубрава. А когда Старец вновь раскрыл в бурлящую северным ветром и снежными полчищами ночь, то совсем поблизости прорезался звон колокольчиков, и вдруг вырвалась из тёмного, стремительного кружева тройка – в санях стоял отец Алёши – Николай–кузнец; матушка сидела рядом, заплаканная – увидев Дубрава, она заголосила: – Алёшенька из дому ушёл! Вместе с Ольгой ушли! Помогите вы нам! Николай старался говорить спокойнее, но и его голос дрожал: – Мы уже носились по дороге к Дубграду – никого не встретили. Кроятся они от нас, верно… А сейчас буря эта началась… Помогите вы нам, если можете… – Ну, хорошо, что вы приехали – а то уж думал, пешком мне что ли идти… Когда Дубрав взбирался в сани, за спиной его протяжно загрохотало, заухало, затрещало, и разодранная чёрная тень, сразу растворилась в снежном мареве. Алёшина мама, хоть и поняла, что – это была Баба–яга – пребывала в таком страшном волнении за своего сына, что даже и не испугалась, и не удивилась. Вот Николай–кузнец взмахнул вожжами, и тройка понесла – в одно мгновенье растворились во мраке очертания корня – и Старец невольно вздохнул – он знал, что видел его в последний раз… * * * А утром, когда Алёша был разбужен, было так: – Ох, сынок, – говорила мать, – опять ты меня напугал, я подошла – гляжу на тебя, а ты весь бледный–бледный и губы у тебя белые! И холодный и недвижимый… – Да ладно! – выдохнул Алеша. – …Что ты ко мне как к маленькому. Холодный и холодный – согреюсь сейчас. Говорил он раздражённо, и действительно чувствовал раздражение: зачем это она выдернула его из сна, да в такой ответственный момент, когда он проползал по каменному щупальцу, над обрывом. – А на груди то у тебя что – ушиб что ль какой–то?.. И холодом то каким веет… Алёша выгнул шею, и обнаружил, что рубашка была расстёгнута, и вздымался над сердцем синий нарост – и чувствовал он как колет сердце медальон: – Да что ты, право следишь за мною! Отставь!.. Алёша поддался порыву злобы, и в глазах его стало темнеть – со стороны же казалось, будто дикий, холодный пламень там вспыхнул. Взгляд его метнулся по горнице, и остановился на платочке, который лежал на подоконнике в розоватом сиянии восходящего дня – снова кольнуло сердце, но уже по новому, не злобой. Соскочил Алёша с печки, подбежал, подхватил – так и есть: то было Олино рукоделье: ведь она была пожалуй лучшей (после своей матушки), швеёй в их деревне; и на этом платочке отобразила круглое озеро, да березки над ней склоненные; у одной из берёзок можно было разглядеть и её фигурку – впрочем, не ясно – потому что она почти сливалась с белейшим стволом. Тогда Алёша поднёс этот шелковистый, веющий цветочным ароматом платок, тихо поцеловал его, и прошептал: – Прости меня, Оля, опять я… – повернулся к маме, которая расстроенная стояла у печи, перебирала посуду, и ей сказал. – …Прости меня, мама… – Да ничего–ничего… – вздохнула она. – Тебе ж тяжело… Алеша сморщился, заскрежетал зубами, но всё же сдержал рвущийся крик. После этого сложил платочек, во внутренний карман убрал, к самому сердцу приложил – и теплом благодатным согрелся, словно бы Оля своей ладошкой дотронулась. Пытаясь предотвратить следующие вопросы матери, которая конечно же заметила Алёшину боль, он спросил: – Как сегодня на улице? – Солнечно и сугробы пышные лежат! Но дедушка на улицу вышел на небо посмотрел и сказал, что к вечеру буря начнется… Алёша не обратил внимание на слова про бурю – чувствовал он в себе силы преодолеть любое испытание (но скорее конечно и не представляя этих испытаний); вот он приложил к ледяному узору на окне ладонь и подержал так некоторое время, не чувствуя холода. Потом отнял руку и увидел, что ледяной узор остался прежним, разве что совсем немного подтаял – так холодна была его рука. Стараясь не высказывать своего волнения, задал следующий вопрос: – А высоко ли солнце? – Да, высоко. Все уж давным–давно проснулись, только ты один так долго спишь! Если б я тебя не разбудила ты б наверное, спал до вечера! – Странно. – задумался Алеша, – наверное, там время идет совсем иначе, нежели здесь… – Ты о чем это? – Да, что же я… Мне же идти надо! – воскликнул Алеша – Куда идти? Ты же болен! Тебе лекарство принимать надо, в бане париться, да ты еще и не позавтракал! – Мне старец Сергий сказал, чтоб я побольше двигался. Алеша повернулся к столу, залпом выпил парное молоко, закусил хлебом, съел несколько ложек меда и спешно стал одеваться. – До снежной бури вернусь домой! – и сам подивился своей смелости и убедительному тону. – Я и Жара с собой возьму! Говоря это, Алеша уже полностью оделся, а оделся он так, что в избе ему тут же стало жарко. Он уж было бросился к сеням, но вспомнил о оставленном в кладовке мешке с едой и вернулся за ним – мешок оказался весьма тяжелым – Алеша взвалил его через плечо и тут вспомнил об охотничьем ноже, который собирался взять у отца. Он остановился на миг, задумался и решил, что можно обойтись и без ножа. Спустя мгновенье он, никем не замеченный, выскочил из дома навстречу яркому солнечному сиянию, которое заливало высокое морозное небо и блистало на пышном белом ковре покрывавшем землю. Алеша бросился бежать к калитке, на бегу крича: – Жар! Жар, за мной! Раздался радостный лай и большой огненный шар с выделяющимся черным мокрым носом и блестящими глазами выскочил из конуры и догнал Алешу. Юноша распахнул калитку и остановился там повернувшись к дому, глядя на белый столбик дыма, который поднимался из трубы, на ветвистые яблони, что росли у окон, на крыльцо на которое он так часто взбегал или же выбегал… – Прощай! – проговорил Алеша и на глаза его выступили слезы. – Когда я увижу теперь тебя вновь, дом родной? Алеша поправил перевешенный через плечо мешок, и поспешил по деревенской улице, туда, где за последними домами стояла белая, как снег, березовая роща от которой деревня и получила свое название – Березовка. В те минуты, печаль расставания с родимым домом оставила Алешу – и что право! – светило солнышко, синело небо, морозный, свежий воздух приятно щекотал лицо и полнил легкие прохладой. Все вокруг было чисто и светло; белый снег скрипел под валенками, где–то чирикали воробьи. Да вот и они сами – маленькие птахи, клевали кем–то насыпанные зерна. И представился тогда Алеше весь дальней путь этакой освещенной солнцем дорогой, на протяжении которой он будет играть с Олей в снежки, песни петь, просто разговаривать… А вот и Ольга – она стояла на дороге в окружении белых березок, ее щеки пылали румянцем, а мешок с едой стоял чуть поодаль, она встречала Алешу такими словами: – Эх, Алёша, Алёша – ведь целый час уж здесь тебя дожидаюсь… – Да ладно тебе. – добродушно усмехнулся Алеша и даже запустил в Ольгу снежным комом. Та увернулась и спрашивала: – Я то уж надеяться начала, что все обошлось, что сны к тебе вернулись… И неужто правда… Ты веселый такой… – А что печалиться? – жизнерадостно улыбнулся Алеша и еще раз оглядев залитый солнцем, белый мир, запустил в Ольгу еще один снежок, на этот раз она не успела увернуться, но отвечать Алеше не стала, зато спросила: – Так что, идем? – Ну да, идем! – вновь улыбнулся Алеша; выпустил изо рта несколько облачков белого пара и стал наблюдать, как они тают в прозрачном воздухе. Ольга молча повернулась, подняла свой мешок, и первой зашагала по дороге вьющейся среди стройных березок. Жар увязался за ней, но часто оглядывался на Алешу и вилял ему хвостом. А Алеша некоторое время стоял в молчании, глядя на тоненькую фигурку и вот что–то кольнуло его в сердце, и подхватив свой мешок, он догнал ее и зашагал рядом. – Оля, я хочу сказать тебе кое–что сказать… Та шла потупив голову. – Ольга, ты должна знать – я очень тебе благодарен за то, что ты так вот решилась идти со мной, спасибо тебе… Теперь Ольга повернулась и смотрела на Алешу. Некоторое время они шли в молчании, потом Ольга спросила слабым голосом: – Ты ничего не забыл Алеша – кремний, топор… – Топор, топор! Как же я мог забыть – что ж теперь возвращаться… – Не надо возвращаться, я так и думала, что ты что–нибудь да забудешь – я взяла топор… А нож взял? – Нет и нож то же… хотел взять у отца охотничий, да подумал заметят еще… – Так, значит, и нож я не зря взяла… Некоторое время они шли в молчании. Березки склонили свои тоненькие, укутанные снежными варежками веточки над дорогой, изредка некоторые из этих веточек вздрагивали словно живые, и снежные комья опадали с них в сугробы. Но вот березовая роща осталась позади, и перед ребятами предстал большой холм на который взбиралась дорога. И они начали подъем… – Как думаешь – скоро наше исчезновенье заметят? – спрашивал Алеша. – Мои то раньше вечера не забеспокоятся. – отвечала Ольга, – а как стемнеет – начнут бегать по избам спрашивать, не видел ли кто Олю… Ну а там… Ох, жалко мне их… – А мне что – своих, думаешь, не жалко? – проговорил Алеша и остатки веселья вместе с этими словами вылетели из его головы… Ребята взошли вершины холма, и там, остановились, и повернувшись долго смотрели на открывающийся вид: под крутым склоном холма, укрытым толстым белым покрывалом, покоилась, блестя сотнями белых шапок и несметным количеством тоненьких веточек березовая роща; за ней виднелись крыши родной Березовки. Дальше, за деревней отливало иссяня–черным цветом круглое озеро, за ним раскинулось белое поле, с одной стороны которого серебрился в ярком свете лес, южная же часть поля опадала к берегу реки Рыбницы за которой вновь лежали поля и совсем уж вдали, у самого горизонта, вновь чернели тоненькой полосочкой леса… Видно было, что с севера плывут редкие пока облачка, несколько раз долетали оттуда слабые порывы холодного ветра. Ребята про себя сказали последнее: " – Прощай!» родным домам и зашагали по дороге ведущей на восток. С вершины холма видели они, что дорога тянется сероватой нитью по большому полю, нигде не было видно ни живой души, лишь темнели кое–где небольшие рощицы да перелески. Вдали же, у самого горизонта, черной нитью виделся большой лес. – Это Ельный бор. – говорил, указывая рукой на черную ниточку, Алеша. – Я бывал там с отцом, срубали мы там елку под новый год… Дорога через него проходит, а там уж и Янтарный тракт – там, я знаю, много людей ходит, рассказывают, что купцы там в санях, а то и целыми караванами свой товар везут. Вот, может, и нас с собой в сани возьмут… Идти то туда, я думаю, дня три, еды нам, значит, с лихвой хватит. Только бы не замерзнуть. Некоторое время шли они, разговаривая или же напевая песни, стараясь не думать о том, что будет дома… Раз послышался им позади звон колокольчиков и они обернулись на оставленный гребень холма, постояли, подождали некоторое время да пошли дальше. А с севера медленно поднималась, заслоняла синеву небес белая стена, все чаще налетали порывы ветра… Шли до тех пор, пока у Алеши не заурчал желудок. Тогда ребята присели прямо у обочины и наскоро перекусили кусками окорочка и хлебом – Алеша достал было бутыль с медовым напитком, но Ольга запротестовала: – Когда уж совсем холодно станет, так откроем, а так… не хватало еще, чтобы нас пьяными нашли… Сказав это она достала бутыль с яблочным соком. Встревожено заскулил Жар. Алеша бросил ему кусок окорока, но пёс к нему и не притронулся, он переводил взгляд с Алеши на надвигающееся с севера ненастье и на виднеющиеся в отдалении холм, за которым притаилась Березовка. Тогда Алеша нагнулся к Жару, обхватил его за шею и заговорил: – Ты пойми – мы теперь домой не скоро вернемся. Не могу я жить как раньше – без снов… Жар слабо вильнул хвостом, лизнул Алешу в нос и опустил свою огненную пушистую голову: – Ну вот, умница, все понимаешь, – произнес Алеша и потрепал Жара за ухом. А потом они зашагали дальше среди снежных просторов. Шли быстро, иногда даже бежали, чтобы не замерзнуть. Так прошло несколько часов. Алеша вспоминал теплую избу, пламя в печи. Представлял себе, что мать уже наверное сварила кашу, и поставила ее – дымящуюся, льющую приятный аромат, на стол… Налетела вьюга, а вместе с ней и сумерки пали на белую землю. Бессчетные мириады снежинок застилали видимость. А где–то далеко–далеко, едва слышно за свистом ветра, взвыли волки. – Слышишь, Алеша? – спросила Ольга. – Слышу, слышу – волки, да где–то совсем далеко… Вот бы нам где–нибудь укрыться… – Я, кажется видела, перед тем как налетела вьюга, перелесок у дороги… – Ну и далече до него? – В такую то непогоду за час дойдем! – Ну, значит, пойдем быстрее, а то нас этот ветер совсем з–заморозит. – Алеша застучал зубами. Теперь дорога завернула на север и вьюга била ребят прямо в лицо. Тогда Ольга закричала: – Это снежная ведьма! Это ее проделки – она хочет остановить нас в самом начале… – Ольга закашлялась от попавшего в рот снега. Дальше шли молча, подняв воротники… Все тяжелее и тяжелее было шагать – казалось, снег налипал на валенки стопудовыми гирями – и это был первый день пути! В это время пора уже было ужинать, однако ребята так замерзли, что о какой еде и не думали. Наступила ранняя декабрьская ночь: беззвездная, темная. Ребята взялись за руки – так легче было идти. Если один спотыкался, то второй поддерживал его. Впрочем, один раз они растянулись вместе, споткнувшись обо что–то. А когда поднялись из наметенного ненастьем сугроба поняли, что во тьме сбились с дороги – споткнулись они об поваленное дерево, собратья которого окружали Алешу и Олю со всех сторон. – Ну вот, забрели, – устало проговорил Алеша. – Впрочем, Жар нас все равно выведет… Но сейчас стоит поискать прибежища на ночь, в этом лесу, по крайней мере, ветер не так силен, как в поле… Ольга молчала, но вот сквозь завывания леденящего ветра Алеша услышал ее тихие всхлипывания, и взглянув на нее увидел, что на ее щеках блестят и тут же превращаются в маленькие льдинки слезы. – Я ничего… извини. – быстро сказала Ольга и утерла варежкой щеки. Алеша, повинуясь возникшему в душе порыву, поцеловал ее в щеку. Они прошли несколько шагов и тут залаял Жар – он подбежал к ребятам, и схватив Алешу за подол шубы, потянул за собой; что ж – Алеша знал какой умный пес Жар, и последовал за ним. Пройдя несколько шагов, каждый из которых давался с большим трудом, так как приходилось продираться сквозь сугробы, они обнаружили, что стоят у кромки небольшого оврага. Алеша шагнул и зацепившись за какую–то, скрытую под снегом корягу полетел вниз к заваленному снегом дну. Он погрузился лицом в снег и застонал от продирающего холода. Его тут же подхватила Ольга и помогла подняться, а Жар жалобно поскуливал где–то поблизости. – Вот, кажется, и укрытие для нас. – проговорила слабым голосом Ольга и указала на черный провал под нависшей над оврагом сосной. Во тьме этой маленькой пещерки свешивающиеся корни походили на гнилые зубы, а лежащий в глубине валун напоминал уродливый язык. Тем не менее, после часов пути через снежное поле продуваемое ледяным ветром, это убежище показалось ребятам настоящим райским уголком. Они растянулись на земле – уставшие и продрогшие. Прижались друг к другу, стуча зубами и настороженно вслушиваясь в завывания ветра… Несколько раз им слышался отдаленный волчий вой; в такие мгновенья навострял свои уши и Жар… Вот он вскочил и лизнул Алешу в лицо. – Что?! – Алеша насторожился и вот сквозь рев бури долетел до него звон колокольчиков. Вот закричал, зовя своего сына, Алешин отец. Затем Ольгина мать звала дочь, потом Алешина мать и Ольгин отец и наконец все хором… заржали где–то на дороге лошади. Жар завилял хвостом и готов был уже залаять, но Алеша закрыл ему варежкой пасть. Вот он перелез через кромку и смутно различил в отдалении, пробивающийся сквозь метель свет факелов. Услышал он голос своего отца: – Здесь их искать надобно! В поле они замерзли бы уж давно, а здесь есть где укрыться. – и завопил во все горло. – Алеша!! Ольга!! – его крик подхватили все остальные – с ними был еще и дед Михей – Алеша услышал его хрипловатый, пронизывающий вьюгу и метель голос. Но вот снежная буря еще усилилась, ветер завыл страшно, по волчьи… Алеша не чувствовал своих щек – раньше они щипали, болели, теперь словно отвалились. От дороги раздался пронзительный, прерываемый всхлипываниями голос Алешиной матери: – На что ты нас, Алешенька, оставил?! На что, в бурю ледяную ушел?! Замерзнешь ведь, окоченеешь! Алеша! Крик его потонул в пронзительном завывании ветра… Бессчетные снежинки бросались на землю и давно уже замели следы оставленные Алешей, Ольгой и Жаром. Тем не менее, видно было, как факелы разлетелись в разные стороны, углубляясь при этом в лес… Потом отец Алеши закричал: – Жар, ко мне! Пес всегда отзывался на этот крик, но на этот раз вспомнил предостережение Алеши и сдержал рвущийся из пасти приветственный лай. Факелы приближались… Алеша хлопнул себя по лбу и пробормотал: – Мешок то мой! Обронил ведь… Вот найдут сейчас мешок и поймут все… И он пополз вперед, навстречу факелам. Один раз он даже встал, оглядываясь по сторонам, но мешка так и не увидел: по видимому, его уже занесло снегом. Вновь посмотрел он на свет факелов – пламя, такое жаркое, жизнь дающее; оно притягивало Алешу к себе словно бы звало: " – Пойдем. Что ты делаешь здесь, в этом холодном лесу? Пошли домой, там тепло и уютно, там ты согреешься!» Алеша замотал головой, силясь отогнать это наваждение и пополз обратно к оврагу. Еще раз он услышал голос отца: – Их здесь нет, иначе Жар отозвался. Поскакали к Дубраву! Алеша скатился обратно в овраг, там вздохнул тяжело и проговорил: – Ну вот – первый день нашего похода закончился – пора спать. Развести бы костер да сил нет, выпить бы – согреться, да я свой мешок где–то потерял… Теперь только спать… Ольга прижалась к нему и хотя в темноте не было видно ее лица, а за воем ветра не было ничего слышно, Алеша почувствовал, что Оля плачет… И показалось тогда Алеше, что некая огненная пчела ужалила его прямо в сердце. И он зашептал, потрескавшимися на морозе губами: – Клянусь: чтобы не случилось, я всегда буду помнить о тебе… Заледеневшие ресницы его слипались – он видел, как кружат в стремительной пляске снежинки; слышал, как свистит и стонет северный ветер в обнаженной кроне дерева где–то над его головой. Стонет, завывает, ревет яростно, но не может теперь достать укрывшихся ребят. Алеша начал падать в теплую белую шерсть Жара; вот она приблизилась, он погрузился в нее; но нет – не шерсть это была, а призрачное облачко, которое стремительно рассеялась и… * * * Алеша дико заорал, когда его, обутые в валенки ноги заскользили вниз по гладкому выступу, в двадцати метрах под которым виделись черные клыки каменного лабиринта. И Алеша полетел бы вниз, и разбился бы, но его схватила сзади рука… – Держись! – закричал Чунг. Крик этот оглушительным раскатом прозвучал в мертвом воздухе, и словно огненное копье умчался, порождая бесконечное, причудливое эхо, в могильной тиши… Не так то легко было остановить падение – Алеша продолжал заваливаться, он уже повис над кручей… За спиной заскрежетал зубами Чунг: – Не могу больше… Алеша рванулся телом назад, плюхнулся задом на выступ и… благополучно отполз обратно к стене. Задышал тяжело, вдыхая морозный воздух, тут он заметил, что при выдохах из его рта не вырывается ни единой белой струйки, как то бывает на холодном воздухе. Вновь он видел гороподобные врата, нависшие над этим обмороженным миром, и вновь задался вопросом – как долго идти до них, сколько ночей? (хотя в этом мире дни и ночи не менялись)… Чунг тем временем рассказывал ему: – Вчера я долго тебя звал… Потом понял, что тебе разбудили… – Нет, не разбудили, а вытащили отсюда в наш мир, – поправил Алеша. – Пусть так, – согласился Чунг. – Но я верно рассудил, что ты рано или поздно вернешься на этот выступ, растеряешься и полетишь вниз… Я то знаю, как неожиданно каждое погружение сюда… Знаешь, мне тоже пришлось не сладко – я был, как ты говоришь, вытащен отсюда когда взобрался уже метров на пять. И когда вновь заснул – не удержался и полетел вниз – до сих пор спина болит, впрочем, мне еще повезло – мог бы упасть на камень похожий на копье… Алеша прервал его рассказ указывая в сторону ворот: – Смотри! С той стороны стремительно приближалась синеватая сфера из которой исходило ровное сияние. Сфера летела по прямой и врезалась в конце концов в один из высоких каменных выступов метрах в ста от изумленных друзей. Раздался оглушительный резкий хлопок, и воздух наполнился синеватыми осколками. Осколки эти стремительно разлетались во все стороны – их было великое множество и они, словно стрелы, пронзительно свистели в воздухе. На Алешу дунуло холодом, что–то прозвенело около самого его уха… и вот сбоку его обдало таким леденющим дыханьем, что он отдернулся и чуть было вновь не соскочил к краю уступа. – Осторожно! – предостерегающе закричал Чунг, когда Алеша вновь собирался отпрянуть к стене. Обернувшись юноша понял в чем было дело – оказывается, это один из синих осколков просвистел рядом с его ухом. Он врезался в черный камень и торчал теперь в нем, слегка подрагивая. Именно от синего осколка исходил совершенно непереносимый холод. Алеша знал, что стоит ему только дотронуться до этого острого и тонкого, словно игла, осколка и он превратится в ледышку. Он видел, как поверхность черного камня рядом с ним засинела… Оставаться на уступе дальше становилось совершенно невозможно, у Алеши даже заболело, заскрипело горло, словно бы обрастая льдом… Но прежде чем начать спуск они заприметили, что то каменное щупальце, в которое врезалась синяя сфера теперь все посинело и даже вздрагивало, словно живое существо. – Студено то как, – молвил Чунг, – Полезли скорее отсюда, а то тут слишком брр… брр х–холодно. – А где не холодно–то? – поежился Алеша, – так согреться хочется, а негде… Брр. – он пошевелил пальцами под варежками и подумав снял варежки и убрал в карман, чтобы удобнее было цепляться за выступы… Им показалось, что прошло полчаса, по окончании которых они – усталые и замерзшие, прыгали, пытаясь согреться и смотрели то на черную скалу с которой они благополучно спустились, то друг на друга. Алеша дул на обмороженные руки и слабо постанывал – болели уставшие предплечья и ноги – после спуска чувствовалась такая усталость во всем теле, что казалось, дай ему кто подержать соломинку и он не выдержал бы, и выронил бы ее из дрожащих, непокорных рук. Чунг отдышавшись, проговорил: – Ну, по крайней мере, не зря мы туда лазили. Я как эти ворота увидел, так и обомлел – вот чудо, они ведь прямо притягивают к себе, на них то и смотреть тепло. Вот и хорошо, значит есть теперь у нас цель, знаем мы куда идти. Алеша посмотрел на своего друга: на этот раз Чунг был облачен в какую–то плотную шерстяную одежду, весьма тонкую в отличии от просторной Алешиной шубы; тем не менее, тепла она, судя по всему, давала не меньше чем шуба – во всяком случае, Чунг выглядел куда бодрее Алеши. Не говоря больше ни слова, ребята углубились в каменный лабиринт. Со всех сторон направились на них режущие глаз острые углы и бессчетные выступы которые, казалось, только и ждали, чтобы кто–нибудь из ребят оступился и рухнул на острую грань. – Алеча, я предлагаю тебе вот что: если кого–нибудь из нас вытащат в наш мир, тогда второй останется на прежнем месте и дождется возвращения друга… Хорошо? – Хорошо, хорошо, – вздохнул полной грудью Алеша и закашлялся. – Осторожно! – воскликнул Чунг и помог удержаться своему другу, который споткнулся о какой–то выступ на земле. Постояв немного, они продолжили свои блужданья. Выискивали они посиневшее щупальце. Но стены, уступы, клыки, острые грани и шипы – все это высилось причудливыми стенами вокруг Алеши и Чунга, и сужало весь обзор до нескольких метров, ополчившихся на ребят холодным камнем. В этих причудливых, витиеватых стенах во все стороны шли не менее причудливые проходы – иногда узкие, в которых едва мог протиснуться один человек, иногда какие–то арки, все перекошенные в мучительной агонии… Алеша стал замечать, что каждый вдох оставляет после себя в груди маленькую нерастопляемую частичку, и постепенно частички эти складывались в студеный ком, леденящий его изнутри. Еще раз он закашлялся… Ребята продвигались вперед, ища направление, откуда сильнее веяло холодом (хотя, конечно, было это совсем неприятно)… И вот предстал перед ними тот каменный отросток в который врезалась синяя сфера. Только ребята увидели его и тут же отпрянули назад – иначе они просто заледенели бы и рухнули словно две ледышки. Все же они успели различить, что все вокруг посиневшего каменного щупальца было покрыто тонкими, словно иглы, и длинными, словно копья, осколками сферы… Они отскочили назад от этого источника мертвенного холода и тут Чунг вскрикнул: – А–а! Он схватился за щеку и согнулся в три погибели: – Ты что? – спросил было Алеша, но тут сам вскрикнул – ледяная игла распорола ему щеку… – Осколки! – воскликнул он, увидев несколько маленьких синих точек похожих на снежинки, они медленно падали на их головы… И тут Чунг исчез – впервые Алеша видел со стороны как это происходит – позади стонущего от боли и холода Чунга выросло белое облачко, и вытянувшаяся из него рука, схватила его за плечо… Чунг еще раз вскрикнул и начал стремительно таять, не прошло и мига как перед Алешей стоял лишь полупрозрачный призрак, а прошло еще одно мгновенье и там колыхалась лишь прозрачная вуаль в складках которой с трудом угадывались контуры Алешиного друга. Что–то защипало Алешину голову, он вскинулся весь, отдернулся, бросился в сторону, но было уже поздно – один из этих маленьких осколочков осел прямо ему на макушку и теперь Алеше казалось, что кто–то надел ему на голову снежную шапку, и не было сил эту шапку скинуть – он схватился за гудящую голову, обморозил еще больше пальцы и заплакал от боли, холода и отчаяния, и не помня себя, бросился было бежать куда–то назад, в уродливое переплетенье черных выростов да тут вдруг почувствовал, что тает, и… * * * Увидел чудесную картину: в метре от него потрескивали, обуянные пламенем дрова, а веселые жаркие огоньки трепетали в воздухе, словно крылья огненной птицы. Как мило было для Алеши это жаркое пламя – он тут же приблизился к нему продолжая пожирать глазами открывающийся вид: он лежал на земле, ибо снег не мог залететь в маленькую пещерку, выбитую в весеннюю пору звонким ручейком в извороте лесного оврага. А за свешивающимися откуда–то сверху покрытыми инеем корнями, блистал на солнце пышный, ярко белый снег. Так как пещерка находилась на извороте, видна была большая часть овражного склона покрытого толстым белым саваном. Деревья склонили свои снежно–инеевые ветви, а в просветах меж ними синело чистое, полное солнечного света небо. Вот пробежал заяц–беляк – прыг–прыг, остановился, повернулся к костру, навострил длинные уши да и запрыгал дальше… Аппетитный запах щекотал Алешины ноздри, он перевел взгляд на пламя – оказывается, там уже булькало что–то в небольшой кастрюльке, а на вертеле поджаривался кусок мяса, приправленный какими–то пряностями. – Оля. – произнес он тихо и посмотрел ей в глаза. Она улыбнулась ему, проговорила: – А ведь могли и замерзнуть вчера – это Жару спасибо, он нам эту пещерку нашел.. – она погладила пса, который лежал тут же, грелся. – Вот, держи – Ольга протянула ему кружку в которой дымилось какое–то варево. – Я знала, что мы простудимся вот и взяла из дома кой–каких трав, а воду я из ручейка достала, он здесь течет – надо только снег разгрести да лед пробить… Алеша одним глотком проглотил горячее варево – горло объяло пламенем, такое же пламя загорелось в его желудке и оттуда огненными ручейками разбежалось по всему телу… За завтраком почти не говорили – грелись у костра; Алеша даже обжег руки, так как сунул их прямо в пламя – так хотелось ему согреться после часов проведенных в холоде. Откуда–то издали долетел топот лошадиных копыт, а следом крики незнакомого извозчика: – Но–но! П–шли родные! Потом вновь тишина леса, нарушаемая лишь мягким шорохом падающего с ветвей снега, да еще, изредка, перекличем лесных обитателей. Вот он вышел из пещерки и вздохнул полной грудью морозного воздуха – этот воздух хоть и был морозным, но отнюдь не походил на воздух из мертвого мира… А на лес смотреть было любо – после резких углов и режущих глаз граней, все эти мягкие переливы, гибкие ветви, блестящий иссиня–белый иней на них, снег и глубокое небо в разрывах между ветвям! Все это радовало глаз – Алеша даже улыбнулся, потом рассмеялся, нагнулся, быстро слепил снежок и запустил его в ствол близстоящего дерева – попал метко – от удара тонкий ствол закачался и, осыпаясь с веток, завертелся в танце золотисто–белый дождь… Потом помог выбраться из оврага Ольге и тут только вспомнил что потерял накануне свой мешок с едой; он указал Жару на Ольгин мешок и велел: – Ищи мой! Пёс тут же бросился на поиски… Вскоре раздался его лай – Алеша хорошо понимал разные интонации в голосе своего косматого друга, вот и этот лай он прекрасно знал: «Сюда, сюда – нашел!» Алеша, а за ним и Оля побежали на эти звуки и вскоре увидели Жара, который разгребал лапами один из сугробов. Алеша бросился помогать ему, вытащил мешок да тут и выронил его – мешок весь был разодран когтями, а единственный оставшийся окорок изодран волчьими клыками. – Вот ведь… – проговорил Алеша. – мы то думали, волки в дальнем лесу выли, а они, оказывается, здесь, поблизости… Тем не менее, разгребая снег дальше, Алеша нашел коробку с яйцами, и несколько лепешек. Все это впихнули в Ольгин мешок, который Алеша перекинул себе через плечо… Подойдя к последним деревьям они остановились и оглядели дорогу – собственно после прошедшей бури и дороги то не было – лишь небольшое тянущее вдаль углубление в толстых снеговых наростах, да еще свежая колея… Им повезло – до самого вечера не видели они ни единой души, и их никто не видел, а если кто и видел, то ребята об этом никогда не узнали. А дорога все больше и больше заворачивала на север – по мере приближенья, поднималась вверх стена Ельного бора, видны уже были отдельные острые вершины елей, а так же струйки дыма поднимающиеся из труб стоящей там деревушки Еловки (именно эту деревеньку, отдалённую от Берёзовки на двадцать вёрст и называли ближайшей). Алеша не раз уже оглядывался – все ему чудились звуки погони, но вдали виделся лишь давно оставленный перелесок. Они прошли по деревянному мостику перекинувшемуся над небольшой, одетой в ледяную броню, речушкой. И тут увидели далеко впереди скачущих им навстречу тройку! Ребята рванулись обратно к пройденному мосту и укрылись под ним. Алеша возбужденно шептал: – Ну, теперь ясно это наши родители были – они уже видно, в самую ночь за Дубравом съездили, а потом поутру, когда ты кушанья готовила, мимо, до самого торгового тракта доскакали, всех расспросили и теперь обратно возвращаются. И в Еловке, стало быть, всех расспрашивали… А я то надеялся переночевать там в какой–нибудь избе, да теперь нам туда лучше и близко не подходить… Нарастал топот, вот задрожал деревянный промерзший настил над головами. Жар шумно потянул носом, неуверенно вильнул хвостом и едва сдержал приветственный лай рвущийся из его груди: пес учуял своих хозяев. – Тпр–ру! Стой! – раздался вдруг над самой головой окрик Дубрава. Сани были остановлены, и вот голос Николая–кузнеца – усталый, но новой надеждой наполненный: – Никак почуял что?.. И тут вдруг измученный, слезами наполненный голос матери: – Где ж он, Алёшенька, радость моя… У Алёши заныло сердце – так мучительно было, что он не смог сдержать стона. И тут же вскрикнула мама: – Вот – не могло моё сердце ошибиться! Сейчас стон был – должно быть снегом ему присыпало! Алёшенька, Алёшенька! Мука была уж совсем невыносимой, и сердце так надрывалось из–за этой борьбы, что, казалось – сейчас вот не выдержит, разорвётся; в глазах перемежались чёрные и кровавые пятна, и наверное бы он всё–таки не выдержал, и закричал, если бы Оля не обняла его нежно за голову, не прижала бы к своему тёплому телу, не осыпала бы ласковыми поцелуями. Но и ей было тяжело: ведь и её мать звала, и по какому–то наитию – так же, как дочку Дубрава: – Солнышко! Солнышко! Радость ты моя, почто покинула; почто в горе под старость лет ввергла!.. Вернись, доченька… Оля плакала, кусала губы, но не издала ни единого стона. Жар всё порывался бросится к зовущим, и хвост его молотил по снегу, и мускулы были напряжены, и стоило только дать знак, как он сорвался бы. И тут сверху – взволнованный голос Старца: – Вы посидите в санях, подождите, а я гляну… Заскрипел снег под его валенками – сомнений не оставалось – он спускался именно под мост – вот уже засинела на снегу его тень. Тогда боль несколько отступила от Алёшиного сердца, он больше не изгибался, но вновь придвинулся к Оле, и зашептал ей: – Выходит, и он с ними… Но я не вернусь… Сейчас бежать брошусь… – И я с тобой, Алёшенька. – прошептала Оля. – Только ты руку мою не выпускай, а то упаду… И вот уже стоит перед ними Дубрав – Алёша поглядел на него с презрением (и не сложно было испытать это нехорошее чувство, когда в сердце колола ледышка); проскрежетал он сквозь плотно сжатые губы: – Эх вы – предатель… За прошедшую ночь лик старца изменился – те, кто знал бы его прежде, заметили бы, что он сильно побледнел, осунулся даже; в глазах была усталость – чувствовалось, что он много пережил за последние часы, и даже волосы его стали кажется ещё более седыми, нежели прежде. А он действительно много страдал, когда несли его сани сквозь эту леденящую бурю в которой волки голодные выли, когда рядом рыдали матери Алёши и Оли – он не мог себе простить, что не пошёл с ними: и были они для него как родные дети: Мирослав и Солнышко, и слетал с его побелевших губ неслышный шёпот: – Это же испытание мне во второй раз было послано. И вот не выдержал… Эх, только бы живы остались… Только бы… Дети вы мои… Простите вы меня, простите… И вот теперь увидел – живые они – тут же светом весенним глаза его вспыхнули, и он приложил палец к губам, зашептал: – Тихо–тихо – не выдам я вас. Действительно – ни к чему вам теперь возвращаться. Родителям то теперь конечно тоже не сладко. Да я их уж как–нибудь успокою – скажу, что по приметам знаю, что живы, что к весне вернётесь. Сейчас я должен ехать с ними, успокаивать, а вы здесь оставайтесь; до сумерек я вернусь, а там уж вместе пойдём… – Ну, что – есть?! – крикнула с саней Алёшина мать. – Сейчас – иду–иду! – закряхтел по склону Дубрав. – Что ж нету тут?! – в голосе боль. – Поедемте, поедемте… – Старец вздохнул, чувствовалось, что и ему сейчас не легко. – Н–но! Пошли, родимый! – мучительно прозвучал голос Николая–кузнеца, чувствовалось. Прошло несколько мгновений, и вот топот и звон колокольчиков смолкли в отдалении. Наступила тишь, которая может быть только в зимнюю безветренную пору, в отдалении от людского жилья… Оля личиком уткнулась Алеше в грудь, рыдала. Жар прилёг, хвост поджал – смотрел на хозяев своих с печалью, казалось, что и сам сейчас заплачет – и тут насторожился, вскочил, зарычал глухо, зловеще – а спустя несколько мгновений налетел заунывный волчий вой – он перекатывался над полем; и чувствовалось, что – это очень большая стая, и что составляющие её волки очень голодны. Алёша вытер невольно набежавшие слёзы, чуть отстранил, вздрогнувшую Олю, поцеловал её в лоб и прошептал: – А ведь не спроста волки так завывают. Чуешь – в какую стаю собрались?.. – Да… – едва слышно выдохнула Оля. – …Это она верно она… колдунья снежная, да?.. – Да… – проговорил Алёша, и опустился на снег. – Нельзя здесь оставаться – они скоро уж нагрянут… Поближе к человеческому жилью переберемся, там и дождемся Дубрава… Пошли дальше… Метрах в пятистах перед ними дорога ныряла под широкие лапы ельника, там же стояла и деревенька Еловка; уютные теплые домики, в которых на столы заботливые хозяйки поставили дымящиеся блюда… – …Но в Ёловку нам нельзя. – докончил, невысказанную, но ясную обоим мысль Алёша. – …Что же, давай здесь остановимся. Думаю Дубрав скоро появится. Они уселись прямо на снегу у дорожной обочины, и там наскоро перекусили – причём ел один Алёша – Оля оглядывалась по сторонам, и вот проговорила: – Вон от Ёловки выехал кто–то… – Так… – Алёша быстро собрал пожитки в мешок, а мешок перекинул через спину. – Нас сразу узнают – лучше от дороги подальше отойти, а там в снег залечь… И тут оказалось, что поблизости есть как раз подходящая тропка, к тёмной еловой стене ведущая. Ребята побежали, а Жар ещё оставался у дороги – снова огненная шерсть его, словно огонь разгорающийся стала дыбом, словно зарычал он. – Что ты, Жар?! – крикнул через плечо Алёша. – Бежим, бежим!.. Жар бросился за ними, но по прежнему зловеще рычал, был напряжён… Они успели отбежать шагов на сто, когда их заметили, и действительно ведь узнали – какой–то мужик, кажется приятель Николая–кузнеца, закричал: – Э–эй! Стойте! Стойте же!.. Алексей, Ольга! Да куда ж вы!.. – Бежим! Бежим! – вскрикивал на бегу Алёша. Остановились они тогда только, когда тропа нырнула под темные еловые сени. Оглянулись – на дороге виднелись какие–то фигуры, но из–за расстояния невозможно было разглядеть – кто это. – А, теперь понятно, почему Жар рычал. – мрачно проговорил Алёша. – …Тропа то волками вытоптана… И действительно – кой–где на тропе виделись небольшие клочки серой шерсти; а также в одном месте густо чернело пятно крови – может уволокли какую–то живность из деревни, и тут растерзали; а может – с голоду то – и кого–нибудь из своих соплеменников. – Ну ничего… – пытаясь внушить спокойствие, приговаривал Алёша. – Главное, что эта тропа нам по дороге. На север она идёт… Тут одна из древних елей вздрогнула, точно живая, и посыпался с её ветвей, загудел тяжко, темня воздух, обильный снегопад. |
|
|