"Люди сороковых годов" - читать интересную книгу автора (Жуков Юрий Александрович)

У порога нашего дома

Теперь мне предстоит рассказать о самых трудных и самых драматических событиях, пережитых в битве под Москвой гвардейской танковой бригадой. Речь пойдет о ее боях на этом направлении, у порога Москвы, в дни того самого генерального наступления немцев, которое Гитлер заранее разрекламировал как решающую битву на востоке.

Москвичи хорошо запомнили воздушные тревоги в конце ноября тысяча девятьсот сорок первого года. Им памятны и свист немецких авиабомб, и отчетливо различимый рокот дальнобойных батарей, и грозный рев посылаемых ими снарядов, уходивших к фронту, и наглые немецкие листовки, обещавшие скорый конец советской столице. Фашистские генералы спешили донести Гитлеру, что они уже видят в бинокли «внутреннюю часть города».

В те дни пульс фронта бился особенно напряженно. Синие стрелы на штабных картах вонзались уже в близкие дачные поселки, так хорошо знакомые нам всем, — в те самые поселки, где еще в мае гуляли по выходным дням москвичи. Какую выдержку, какую силу воли должны были проявить в ту пору защитники Москвы, сражавшиеся у самого порога нашего дома!

Штурмуя Скирманово и Козлово, генерал Катуков неотступно думал о Чисмене. В сущности, это был очень рискованный, хотя и жизненно необходимый маневр: снять бригаду с Волоколамского шоссе и перебросить ее сюда. Это было похоже на то, как если бы прочный замок сняли с одной двери дома, притом весьма заманчивой для непрошеных гостей, и заперли им другую дверь, скажем выходящую во двор.

Учитывая, что гитлеровцы уже заканчивали подготовку к новому большому наступлению и оно могло начаться буквально со дня на день, Катуков испытывал большую тревогу. Он с облегчением вздохнул, когда сразу же после того, как его мотострелковый батальон выбил гитлеровцев из Козлова, поступил приказ о возвращении в Чисмену.

Этот маневр был выполнен так же молниеносно, как предшествующий: Козлово было освобождено вечером 14 ноября, ночью танкистов сменила пехота, а 15 ноября 1-я гвардейская танковая бригада уже стояла на своих прежних рубежах в районе Чисмены.

Не прошло и двадцати четырех часов, как по всему фронту заговорила своим простудным басом гитлеровская артиллерия, и окоченевшая от долгого лежания в русском снегу серо-зеленая солдатня Гитлера ринулась в атаку. Перед началом наступления ей прочли приказ фюрера:

Ветеран бригады П. И. Тернов вспоминает в письме ко мне:

События развивались грозно и стремительно. Нужно было обладать крепкими нервами для того, чтобы сохранить душевное равновесие в те дни. По данным, приведенным в книге «Разгром немцев под Москвой», составленной Маршалом Советского Союза В. Д. Соколовским и группой работников Генерального штаба, на Москву наступали в те дни 75 немецких дивизий, в том числе 14 танковых и 9 мотострелковых. Наши войска сопротивлялись с невиданным мужеством, но все же вынуждены были шаг за шагом отступать, теряя пространство, но выигрывая время, необходимое для сосредоточения новых ударных армий, призванных остановить и обратить вспять врага.

Как сообщил в своем «Кратком обзоре боевых действий танковых частей 16-й армии за период с 16 ноября 1941 г. по 1 января 1942 г.», направленном начальнику управления боевой подготовки Главного автобронетанкового управления, начальник АБТВ этой армии подполковник Орел, только на ее участке гитлеровцы сосредоточили 4 танковые дивизии, дивизию СС «Империя» и 3 пехотные дивизии; у них было примерно 600 танков. 16-я армия располагала тогда всего лишь 140 танками.

Непосредственный участник этих драматических событий, уже хорошо знакомый читателю Я. Я. Комлов, так описывал в письме ко мне 15 октября 1971 года сражение на том участке, где находились танкисты Катукова:

Мы, сотрудники отдела фронта «Комсомольской правды», в эти дни с особым напряжением следили за тем, что происходило на Волоколамском шоссе, — всем было ясно, что от исхода событий на этом участке зависит многое, очень многое. А военные корреспонденты, выезжавшие на передний край с раннего утра, возвращались в редакцию все быстрее — расстояние до линии фронта, хотя и медленно, сокращалось.

В холодный день 26 ноября в редакцию ввалился наш шумливый фронтовой фоторепортер Фишман, обвешанный с ног до головы трофейным оружием и фотоаппаратами. Сбивая снег с воротника полушубка, он таинственно объявил:

— Из Истры… Гитлеровцы форсировали реку, заняли монастырь… — И добавил, вытаскивая из-за пазухи новенький парабеллум: — Тысяча и одна ночь! Это от Лавриненко…

Ошеломленные известием о том, что фашисты уже в Истре, мы начали требовать подробностей, но Фишман только вздохнул и отправился проявлять пленку. На снимке, который он показал нам через час, было снято горящее селение. Посреди площади в дыму и гари стоял танк Т-34, а возле него наш старый друг старший лейтенант Дмитрий Лавриненко.

К этому времени половина Истры уже была занята немцами, а вторую половину удерживали наши войска. Лавриненко со своим танком прикрывал одно из важных направлений, находясь в районе деревни Соколово. Буквально в две минуты он рассказал фоторепортеру, что произошло, постоял тридцать секунд перед объективом, дал Фишману прикурить, а потом сердито сунул ему трофейный пистолет и сказал:

— Возьми на память, пригодится. Еще тепленький… И тут же крикнул:

— Что же ты стоишь, дурак? Не видишь — мне воевать надо! Лавриненко влез в танк, захлопнул люк, и машина, громко трубя, умчалась в бой.

— Ну я и ушел, — немного обиженно закончил свой рассказ наш фоторепортер. — И хорошо сделал, что ушел: там мины падать начали.

Фишман бежал полкилометра к оставленной им машине. Кругом все пылало и взрывалось. Сзади вставали высокие стены дыма: это горело нефтехранилище.

Через день линия фронта еще ближе придвинулась к Москве, и мы встретились со старыми знакомыми неподалеку от городской заставы — в то время грохот канонады явственно доносился до холодных прокуренных кабинетов редакции нашей газеты на улице «Правды». Танкисты по-прежнему не падали духом, хотя смертельная усталость лежала на их лицах: они не выходили из боя уже много дней. И что за бои это были!..

— Когда-нибудь про эту войну будут писать книги, — задумчиво сказал мне комиссар Бойко, — и какие книги! Вот тогда и напишут про то, как мы уходили из Чисмены. Мы держались там до последней возможности, чуть не попали в окружение. С правого фланга доносят: «Немцы зашли на три километра в тыл!» Катуков отвечает: «Стоять насмерть». С левого фланга сообщают: «Нас обходят!» — «Не пускайте фашистов». Звонит командир танкового полка Еремин: «Гитлеровцы включились в мой телефонный провод». — «Держись». Так и стояли, пока прибыла шифровка из штаба армии с приказом отходить.

Мне вспомнилась тихая деревушка, в которой нас принимали гостеприимные танкисты две недели тому назад, кудрявые дымки над трубами, ребятишки на салазках, и тишина, странная, удивительная фронтовая тишина. На фронте мы ко многому привыкли и теперь отлично знали, во что превращаются такие деревушки после того, как через них перехлестывает вал войны.

В этот раз я только мельком видел генерала — он еще больше похудел и осунулся: приступ застарелой болезни скрутил его, и только чудовищное напряжение воли давало ему возможность сохранять все тот же невозмутимый и немного ироничный тон.

— Теперь мы с вами соседи, — сказал он с печальной улыбкой, — но, честное слово, мы не будем слишком назойливы. Придет время, и вам опять придется гоняться за нами!

На память об этой встрече я сохранил измятый клочок бумаги, исписанный карандашом. Это черновик донесения, который мне сунул начальник политотдела: описание ухода танкистов из Чисмены. Теперь уже можно предать его гласности как памятник времени:

Да, предосторожность генерала, который в дни затишья так много внимания уделил разведке местности, оказалась далеко не лишней. Любая часть, оказавшаяся перед лицом четырех вражеских дивизий, отрезанная от дорог, была бы поставлена под смертельную угрозу, не изучи командование заранее в деталях все тропы и проселки!

Гитлеровцы собирались одним ударом покончить с гвардейской бригадой, причинившей им столько неприятностей. Им казалось, что пробил последний час Катукова: непрерывные воздушные бомбардировки, комбинированные удары с различных направлений, баснословный численный перевес — что еще требуется для разгрома одной-единственной танковой бригады?

И все-таки сломить танкистов не удавалось. Они цепко держались за каждый клочок земли, за каждую позицию, заранее подготовленную для круговой обороны. И только тогда, когда отходящие части закончили перегруппировку, командование 16-й армии приказало танкистам организованно отступить. Сначала отошла пехота, а последними уходили танкисты.

В донесении об этом было сказано коротко:

Батальонный комиссар Мельник подробно рассказал мне, что кроется за этой лаконичной фразой. Я живо представил себе знакомый мачтовый лес, узкие тропы, занесенные сугробами, и усталых людей в синих комбинезонах, идущих вслед за немногими сердито рычащими машинами. Танки буксовали в рыхлом и мокром снегу. Под снежной пеленой скрывались зыбкие топи, и бурые пятна, страшные вестники трясины, преграждали путь. Надо было искать обходы, надо было вытаскивать на буксире застревающие машины, надо было отстреливаться от вражеских автоматчиков, надо было идти и идти, чтобы вовремя поспеть туда, где пехота уже ждала поддержки танков. И нельзя было оставить в этом мертвом, гнилом царстве ни одного танка, ни одного тягача, ни одного автомобиля, ибо каждый из них в те трудные дни решал исход боев.

С одной из групп шел генерал Катуков. Он шел пешком, худой и бледный, но, как обычно, подтянутый и стройный. Генерал мог бы уехать вперед, мог бы сесть в танк, в автомобиль, но он предпочитал идти пешком, потому что знал — никакой приказ в трудную минуту не окажет такого сильного действия на бойца, как личный пример командира. Танкисты видели, что генерал идет с ними, и им становилось легче на душе.

Люди рубили вековые ели и клали их поперек незамерзших лесных бочажков, протаптывали дороги для автомобилей и помогали тягачам тащить пушки. Каждый шаг давался им с трудом. Но к сборному пункту все подразделения вышли вовремя, и ни один снаряд, ни один ящик с продовольствием не был оставлен в пути.

Передышки не было. Танки генерала Катукова немедленно развернулись и заняли новый рубеж, готовые оборонять его любой ценой…

То были самые трудные и самые опасные дни, когда гитлеровцы упорно и методично, не считаясь пи с какими потерями, загоняли два стальных клина в нашу оборону — один южнее, другой севернее Москвы. На юге они уже прорывались к Кашире, на севере — к Яхроме и Дмитрову, стремясь форсировать канал Москва — Волга.

В один из этих тяжких дней в бригаду Катукова прибыл с пополнением молодой, худощавый и ловкий танкист Леонид Лехман с щеголеватыми испанскими бачками. В петлицах у него было уже два лейтенантских «кубика» — к своим двадцати годам он накопил кое-какой жизненный опыт.

Родился Лехман в семье рабочего в поселке Черниговка Запорожской области; отец его умер, когда ему исполнилось всего два года, и матери, малограмотной женщине, едва окончившей два класса церковноприходской школы, было нелегко воспитывать двоих детей — Леонида и его сестру.

Но Леонид был способным мальчиком. К 1938 году он успел закончить девятилетнюю школу и поступить в музыкальное училище. Однако в воздухе уже пахло войной, и Лехман понял, что лучше будет профессию сменить и стать военным человеком. И не прогадал: буквально за неделю до начала войны, 15 июня 1941 года, он окончил Орловское бронетанковое училище.

В первый же день войны Лехман получил назначение в 202-ю танковую дивизию. В ее рядах в июле он сражался под Ельней. Потеряв в бою свой танк, попал в резерв Западного фронта и вот теперь получил назначение в 1-ю гвардейскую танковую бригаду…

Много лет спустя Лехман так описал свое первое знакомство с катуковцами в письме ко мне:

Назавтра все прояснилось. Лехман был назначен в танковую роту, которой теперь командовал Дмитрий Лавриненко. Командир роты тут же испытал молодого лейтенанта в бою и остался доволен им. «Воевать можешь», — одобрительно сказал он ему. Лехман увидел, что его окружают подлинные мастера танкового боя, и был рад тому, что ему так повезло с назначением. Впереди ему предстоял долгий и счастливый путь до самого Берлина, и читатель еще не раз встретится с ним на страницах этой книги…

Только к концу ноября частям 30-й армии под командованием генерала Д. Д. Лелюшенко, поддержанным войсками 1-й Ударной армии, которой командовал генерал Кузнецов, удалось задержать и отбросить обратно за канал фашистов.

Танкисты 1-й гвардейской бригады дрались все там же, на территории Истринского района. Они буквально изнемогали в неравных сражениях, но каждый понимал, что дальше отступать некуда: рядом — Тушино, а это, по сути дела, уже московский пригород.

«Ни шагу назад, позади Москва», — было сказано в приказе по [войскам Западного фронта, который прочли в частях еще 22 ноября.[21] И танкисты Катукова, как и пехотинцы-панфиловцы, и кавалеристы Доватора, которые все время дрались бок о бок с ними, сражались поистине отчаянно.

Стояли морозные дни, сталь буквально обжигала при каждом прикосновении, но люди не выходили из боевых машин. Контратаки следовали одна за другой. Некоторые селения по нескольку раз переходили из рук в руки…

Старый солдат Катуков прекрасно понимал, что уж если советским людям в военных шинелях в эту суровую пору приходится невтерпеж, то гитлеровцам в десять раз тяжелее. «Мы воюем у ворот своей столицы, — говорил он работникам штаба, — нам здесь и стены помогают, а их черт занес за тысячи километров от дома. Чужая, смертельно враждебная страна, ожесточенные контрудары, усталость от долгих боев, плохое снабжение из-за растянутых коммуникаций, партизаны в тылу, наконец, эти неожиданные морозы, к которым они совершенно не были готовы… Нет, что ни говорите, а хваленая выдержка их скоро надломится».

К тому же генерал знал то, о чем другие могли лишь смутно догадываться: проявляя выдержку, советское командование в сложнейшей обстановке немецкого наступления скрытно и умело сосредоточивало под Москвой новые армии, которые вот-вот должны были все перевернуть вверх дном и положить начало разгрому фашистских армий, уже истекавших кровью на подступах к Москве.

Может быть, именно поэтому генерал, невзирая на смертельную усталость, выглядел в эти дни бодро. Именно поэтому он так жадно читал каждое донесение из батальонов, которое могло дать хоть какое-нибудь представление о том, как настроен сейчас немецкий солдат.

— У нас было совсем немного сил, — рассказывал мне впоследствии Катуков. — Две недели непрерывных оборонительных боев сделали свое дело. Но я чувствовал, — понимаете, как-то физически ощущал, — что у гитлеровцев дела обстоят немногим лучше. Знаете, как говорят теперь наши бойцы: «Не тот фашист пошел. Скучный фашист, вялый». Правда, они еще наступали, а мы отступали.

Но уже чувствовалось, что назревают какие-то новости. Надо вам сказать, что в нашем деле, как и в любом другом, великую роль играет психология. Ее надо обязательно учитывать в военных замыслах. Ну, и вот мы с комиссаром подметили нечто весьма любопытное. Было это, по-моему, у Надовражино…

И генерал начал подробно рассказывать об этой операции, которая принадлежала к числу особенно любимых им.

За несколько дней до начала наступления частей Красной Армии, в самом начале декабря, генералу донесли об удивительном происшествии: в районе станции Бакеево три гвардейских танка неожиданно обнаружили существенное ослабление боеспособности противника.

Дело было так. Бригада Катукова оборонялась на рубеже Жилино Горетовка — Брехово близ Пятницкого шоссе. Левее по линии Бакеево Надовражино — Шеметково — Нефедьево держала оборону наша 18-я стрелковая дивизия. Гитлеровцы нанесли удар по правому флангу полка, оборонявшего Бакеево, и он отошел на опушку леса в километре восточнее этой станции.

Как раз в это время гвардейцы получили из ремонта несколько танков Т-34, и Катуков послал три машины под командованием лейтенанта Михаила Попова на выручку пехоте. Они подоспели в критический момент: колонна гитлеровских танков и автомашин уже вышла из Бакеева по дороге, ведущей к Пятницкому шоссе. Фашисты теперь не ожидали встретить существенного сопротивления и двигались беспечно.

Уже стемнело. Попов подпустил немецкие танки на близкую дистанцию, и все три «тридцатьчетверки» открыли по противнику ураганный огонь. Четыре вражеских танка и несколько автомашин с пехотой были уничтожены, остальные круто развернулись и ушли без боя в Бакеево. Не давая врагу передышки, наши танкисты вместе с пехотой на рассвете атаковали станцию. Гитлеровцы опять были застигнуты врасплох. Они в панике бежали в сторону села Еремеево, бросив немало вооружения и имущества. На поле боя осталось много убитых и раненых гитлеровцев. В этом бою лейтенант Попов и его товарищи уничтожили еще пять танков, не понеся при этом никаких потерь.

Генерал потом рассказывал мне:

— Нас этот странный, необычный случай очень заинтересовал. Помню, мы с комиссаром голову ломали: что бы это могло означать? Сначала подумали, что на этом участке оказался какой-то трусливый сброд, только что прибывший на фронт, — с резервами у гитлеровцев было уже туговато, и они бросали маршевые батальоны в бой, словно солому в печь. Проверили, оказалось, что перед нами те же части, которые до этого с такой силой атаковали нас. Стало быть, здесь могло быть одно из двух: либо провокация, преднамеренная демонстрация мнимой слабости для того, чтобы заманить танкистов, либо действительно моральный надлом войск, истощенных долгой кровавой борьбой.

Но о провокации не могло быть и речи: ведь гитлеровцы в этой схватке понесли большие потери и не получили никаких тактических выгод. Значит, действительно на психике немецкого солдата начали сказываться переутомление и истощение всех физических и моральных сил. Отсюда следовало, что время для активных наступательных операций наступило.

Катуков все же решил еще раз себя проверить. Для этого требовалось как следует тряхнуть какую-нибудь гитлеровскую часть и посмотреть, что из этого выйдет.

Танкисты в те дни обороняли отдельными засадами восемнадцатикилометровый участок фронта, прикрывая фланг армии. Тем не менее Катуков, когда его попросил о помощи командир 371-й стрелковой дивизии генерал-майор Ф. В. Чернышев, решил пойти на риск: первого декабря он снял с фронта семь машин, свел их в единый бронированный кулак и сосредоточил для удара по немецкому тылу в районе села Надовражино. Операция была поручена лихому лейтенанту К. Самохину, тому самому, который когда-то в Скирманове забрасывал ручными гранатами из люка танка немецкие блиндажи.

Операция была тщательно подготовлена. Разведчики нашли тайные лесные тропы. Техники идеально подготовили материальную часть. Сами танкисты внимательно изучили по карте местность, на которой им предстояло действовать, и продумали свой маневр. Генерал и начальник штаба обстоятельно проинструктировали их. И вот глухой зимней ночью семь танков Самохина углубились в лес и начали пробираться к селу Надовражино, превращенному гитлеровцами в опорный пункт. Оказалось, что как раз в этот час здесь остановилась немецкая колонна — 10 танков, 40 автомобилей, много пехоты, отряд мотоциклистов.

На полном газу танки Самохина ворвались в село, стреляя из всех орудий и пулеметов. Что произошло дальше, описать трудно. «Пожар в кабаке с музыкой и танцами», — сказал мне Самохин, описывая операцию, когда мы впоследствии встретились с ним в «пещере Лейхтвейса» — в селе Ивановское за Волоколамском. Его молодцы дважды промчались по улицам, оставляя за собой какое-то месиво: достаточно прикосновений гусеницы тяжелого танка, чтобы любой автомобиль, не говоря уже о его содержимом, превратился в гладкий металлический блин.

Расстреляв три немецких танка, уничтожив сорок автомобилей, пятьдесят мотоциклов и около роты пехоты, танкисты Самохина так же стремительно вылетели из деревни, как и влетели в нее. На этом можно было бы считать инцидент исчерпанным, если бы Самохин не заметил, что из лесу выходят две немецкие танковые колонны, спешащие на выстрелы. Одна колонна подходила к селу с одного конца, вторая — с другого. Их водители плохо отдавали себе отчет в том, что произошло в селе.

— Вот тут-то мой Самохин и показал им, что такое военная хитрость, часто повторял, мягко улыбаясь, генерал Катуков, — артистический маневр!..

Об этом маневре он не уставал рассказывать снова и снова, ему доставляло удовольствие сознание, что его воспитанники овладели не только боевой техникой, но и тактическим искусством. А Самохин действительно сманеврировал артистически. Скрытно передвигаясь за деревьями, он обстреливал то одну, то другую гитлеровскую колонну. Окончательно сбив с толку фашистских водителей, он заставил их в конце концов сцепиться друг с другом — каждая из этих двух колонн приняла другую за советскую…

— Они лупят друг друга, а Самохин добавляет, а Самохин — добавляет то одному, то другому!..

Все семь танков вернулись на свой сборный пункт.[22]

Генерал был удовлетворен боевыми результатами операции. Он окончательно убедился, что наступательный порыв гитлеровцев выдыхается. Во-первых, они не сумели организовать оборону и действовали вяло, в то время как раньше на такие дерзкие налеты отвечали энергичными контрударами; во-вторых, они явно растерялись, чего с ними прежде не случалось; в-третьих, командиры двух гитлеровских танковых колонн не смогли даже разобраться в создавшейся оперативной обстановке, не нашли противника и начали бить друг друга — значит, смертельно измотались.

Всеобщая радость была омрачена лишь одним печальным известием: 1 декабря в бою был тяжело ранен один из лучших политработников бригады комиссар 1-го танкового батальона А. С. Загудаев, мужественно сражавшийся в строю. Его заменил Н. И. Ищенко, занимавший до этого пост комиссара 2-й роты этого же батальона.

Теперь Катуков совершенно уверенно и спокойно ждал приказа о наступлении. Он знал, что успех обеспечен.

— Отныне мы будем действовать дерзко, запомните это, — говорил генерал танкистам. — Дерзость, стремительность и, если хотите, нахальство — вот что нам требуется сегодня!

Приказ о переходе в наступление не заставил себя ждать…