"Фантастика 1990 год" - читать интересную книгу автора (Фалеев Владимир, Теплов Лев, Гай Артём,...)

Александр ЛЕВИН. НАВАЖДЕНИЕ

Эта история произошла лет десять тому назад. Быть может, больше. Летом.

Сумрачным и тоскливым выдалось это лето. Я писал для себя, нигде не публиковался. Был я настолько щепетилен, что не допускал мысли, чтобы мои прозаические произведения могли быть возвращены. Написал я довольно много. Чувствуя, что мои произведения не дотягивают до какого-то установленного стандарта, именуемого мастерством, я глубоко задумался.

Дело, очевидно, заключалось в словарном запасе, которым я владел. Но как узнать свой словарный запас? Каждый раз, бросая его в бой за овладение темой и содержанием, как добиться, чтобы рассказ не задерживался бы в редакционных кулуарах? Хорошие-то рассказы никто не читает! А что делать, если они не очень хороши? А мои были не очень хороши. Потому-то я и обратился за разъяснением к словарям.

Ничего существенного, разумеется, в орфографических словарях я не нашел. Пришлось в конце концов выяснять, какое же количество слов приходится на каждую букву алфавита.

Получилась занятная картина: большинство слов в словарях оказалось на букву П. Высчитывая словарные запасы по малым произведениям Н. В. Гоголя, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Л. Н. Толстого и других, я подошел к тому же выводу и очень удивился этому.

Столбец букв на П я назвал алфастратом. Ведь в нем находились слова всех или почти всех частей речи. Так появилось мое первое маленькое открытие. Теперь я уже наперед узнавал: какой бы рассказ (конечно, только хороший!) я ни взял в руки - в нем обязательно будет доминировать над всеми, побеждать все столбец словаря на букву П. Об этом я потому здесь говорю, что большинство редакторов и писателей не подозревают этого. “Понравился или не нравился” - вот их оценка. Меня же такие критерии, прямо скажем, уже не удовлетворяли. Я хотел видеть, что в рассказе плохо, а что хорошо. И вот что я еще сделал. Обычно частотные словари сопровождаются графиками и диаграммами. Считают так. Берут общее количество слов, приведенное данным словарем, и делят на него количество слов, что приходится на каждую из букв алфавита. Приводят диаграмму. В процентах от общего количества слов в словаре. Им так удобнее. Представил, и все тут.

Какой бы словарь я ни открывал, в нем количество слов на П лидировало. Недолго думая, я перевернул счет. Полагал я так: П - алфастрат, багодаря приставкам, объединяет почти все столбцы. Вот и нужно считать по букве П. Я взял количество слов в П-столбце за единичное, как некогда подобное совершил Д. М. Менделеев, поделил на это единичное количество все другие столбцы. Как же назвать то, что я произвел?

Я дал ему имя - алфаграмма. А то, что заполучил от деления на П-букву, назвал так же алфастратами. Теперь каждый алфавитный столбец в моей алфаграмме соотносился к столбцу П и составлял десятые и сотые доли столбца П.

Это уже походило на открытие. Любой словарь - частотный, орфографический, толковый,- как только я сосчитывал в нем все слова, тут же превращался мною в единичный. По букве П. Важен был масштаб, и я мог проделать со словарем все, что мне угодно: надо усреднить по П - усреднял; хотел сравнивать- сравнивал. Но то же самое я мог совершить и со словарными запасами классиков. В них я тоже произвел деление на П-букву или П-алфастрат.

Но и этого мне показалось мало. Вы спросите, как же я сравнивал? Ведь в словаре тысячи слов на одну и ту же букву, а в словарном запасе даже “Кавказского пленника” на ту же букву всего каких-нибудь семьдесят-восемьдесят слов. Не больше. Но масштабы-то равны! Я ввел масштабную диспропорциональность. По диспропорциональности выявлялось, как ведет себя словарный запас по отношению к словарю: если в нем имелись по буквам большие отклонения, значит, ошибку следует искать именно в этом столбце.

Но это было всего лишь прикидкой. Чтобы научиться точно регистрировать, какие слова лишние, каких не хватает, следует проделать еще большую работу. Надо научиться распределять слова на знаменательные и служебные. Каждому известно, что знаменательные слова - это существительные, глаголы, прилагательные, наречия, числительные; служебные - это местоимения, предлоги, союзы, частицы, междометия. И я решил высчитывать их по словарям - орфографическим, толковым, частотным. Года четыре продолжалась эта нудная работа. Моя жена принимала в ней участие. Наконец такие словари составлены, для них выполнены на кальке алфаграммы.

Миллионы слов были посчитаны. Теперь я мог видеть служебные и знаменательные слова алфаграммированными в словарях орфографических, частотных, толковых. Их совокупность не только обрадовала меня, но заставила еще крепче подумать. Получилось, что существительные имеют свой рисунок (графическое представление), глаголы - свой, прилагательные - свой, наречия - свой. Отличительные рисунки получили и служебные слова, совокупность служебных слов. Что я при этом испытал, особенно при воспроизведении рисунка совокупности глаголов,- это можно было выразить лишь стихотворением. И я написал стихотворение - “Глаголы по Э. Штейнфельту”. В нем утверждалось то, что я первым в мире увидел все глаголы.

Жена, Надежда Николаевна, сказала: “Теперь я спокойно могу умирать. Ты приоткрыл завесу над графическими представлениями знаменательных и служебных слов. И я узнала их, хотя они нам достались очень с большим трудом”.

Я поцеловал ее за это откровение и пообещал: “Подожди! Ведь мы делаем первые шаги на подходе к компьютеризации прозы: впереди много терний, я их предвижу. Любой ученый, филолог брякнет: “Ну и что?” Но я благодаря моей теории создам текстовой детектор… лжи”.

“Ну, это ты подзагнул”,- упрекнула меня Надежда Николаевна.

Само собою разумеется, что авторские совокупности знаменательных и служебных слов, вписываясь в общий рисунок, каждый раз имели небольшие отличия. В целом же автор221 ские алфаграммы, с учетом талантливости автора, как бы копировали совокупность тех или иных слов в словарях.

Мы вывели закон: тот автор гениален, чья совокупность служебных и знаменательных слов отражает рисунок в словаре или словарном фонде.

Следовало усреднить совокупности знаменательных и служебных слов отдельно по орфографическим, отдельно по частотным (a их в русском языке - четыре) и отдельно по толковым словарям, с одной стороны; с другой - по классическим словарным запасам таких писателей, как Гоголь, Пушкин, Лермонтов, Толстой, и воспроизвести относительные коэффициенты детектора ложной информации.

Что я и сделал.

И вот, чтобы как следует отдохнуть от титанического труда, я решил прекратить сочинять, занялся… живописью.

Вот тут-то и случилась эта история, когда я чуть не поменял жену и чуть было не покатил на Запад. Но сначала нужно привести кое-какие сведения. Дело в том, что я сочинил перед этим свой первый расчетный рассказ - “Проблема”, направил его в “Новый мир”. Ответ последовал почти незамедлительно. В общем, он Гласил так: “Отдел прозы “Нового мира” ознакомился с Вашим рассказом “Проблема”, написанным с помощью компьютера. Таких рассказов мы не публикуем, особенно написанных на счетных машинах”.

Прочитав ответ, я расхохотался. Для сведения скажу: классики русской литературы на 100 существительных в среднем употребляют 100 глаголов, 50 прилагательных, 36 наречий, 18 местоимений, 12 предлогов, 8 частиц, 6 союзов.

А теперь к делу. Сумрачным и тоскливым выдалось это лето: метеорологи постарались, точно по заказу. С восхода солнца и до 11 -12 часов стояла летняя погода. Солнце, и поутру уже горячее, к десяти часам жгло немилосердно. Но все было обманчивым. Уже к 11 часам на небе появлялись редкие кучевые облака. К 12 они уже бросали на площадь пятновые тени.

Едва закончив к 12 часам вычислять, я быстро запихивал в сумку шапочку, мыло, полотенце, блокнот для набросков на пляже, тент, одевался во все белое, надевал сабо. Выходил из метро: дальше надо было ехать на троллейбусе. Пока ждал троллейбуса, начинался летний дождь. Небо сплошь затягивало грустными оловянными облаками или сизыми тучами. Дождь шел над самым пляжем, разгонял уже собравшуюся публику, из-за которой, собственно, я и устремлялся на пляж в своем художническом ажиотаже.

Домой я возвращался мокрым, в обляпанном белом костюме, который приходилось стирать, отжимать, сушить, откладывал выезд на завтра, послезавтра. Но и завтра и послезавтра повторялось все, как вчера, позавчера.

Я клял погоду, метеорологию, дома, улицы, площади, а главное - это лавы перегретого асфальта, что всасывают в себя девяносто пять процентов солнечных лучей, чтобы всей этой энергией выстреливать в небо, тем самым как бы приглашая тучевые облака к водоемам городских окрестностей.

Но однажды, по-моему, это была пятница, когда и в 12 дня редкие облака висели в небе неподвижно, не предвещая как будто бы ближнего дождя, а если как следует присмотреться к ним, двигались от центра к окрестностям, мне все же посчастливилось не только выпрыгнуть из троллейбуса, но удалось дойти до решетчатой ограды парка при Речном вокзале, острый шпиль которого высоко взлетал в небо, хоронясь в темной зелени вязов и осин, и даже войти в их тень, укорачивая дорогу к пляжу по тропинке.

Припахивало вянущей листвой и сухой крошкой ломких под каблуками веточек. Потягивало их пыльцой. Песок на проплешинах около скамеек, попадая под голые подошвы, обжигал. Все покрывалось капельками пота. Десятикопеечный билет предъявлен блондинке-контролеру, что сидит в тени.

И вот уже между нагромождением голубых облезлых павильонов, как бы занавешенных стволиками и ветками акаций, уже проглянула теплая, голубая, зазеркаленная солнцем вода с множеством купающейся публики на противоположном низком сочно-зеленом берегу водохранилища, к которому с одной стороны подступал зеленый, но уже засиненный жаркой дымкой лес, а с другой - только еще строились серые железобетонные массивы. Здесь же, на узком грязном химкинском пляже, публики было не слишком густо, и мне даже посчастливилось найти не только местечко под навесом, но и лежак.

Я постелил на лежаке синеполосатый тент, который, чтоб не обтрепался, был подбит бахромой. Публика на пляже - в основном пенсионного возраста: рабочий день еще не кончился. Было десятка четыре разрозненных студентов - группами и в одиночку, шесть-семь семейных очажков. Я огляделся, но ничего для зарисовок не нашел. Сел. Стянул с себя куртку.

Распоясался. Снял брюки. Сложил. Вынул блокнот. Проверил карандаш, приготовил, положил. Потянулся во всю длину на лежаке, руки заложил за голову, прикрыл глаза и замер.

Одно из достопримечательностей таких узких пляжей, как химкинский,- это ощущение в запахе самой воды какой-то свободы, когда все вокруг переполнено людьми. Всюду есть люди. Много раз я наблюдал, как вблизи воды тучнеют, до посеребрений, осинник и ивняк. Первый даже осветляется.

Открывая глаза, я поглядывал на небо, но видел лишь серебристый узорчатый шатер широкой нешумящей осиновой листвы и как-то крепко расчлененные, но все же летящие вверх стволы осин, таких же немолодых, а моложавых, как и я. Публика вокруг меня либо вязала негромкие разговоры о житейском, либо точно так же, как и я, отдавала дань полудреме-полузабытью, а быть может - отрешению. Только неумолчные воробьи среди веточек акаций неутомимо, как-то по-делячески, чивиликали во всеголосье, да изредка глухо стучал мотором очередной проплывающий мимо трамвай. Водная милиция несла исправно свою службу по опеке: “Красная шапочка! Вернитесь за линию буев! Голубая шапочка! Я вас оштрафую!” И снова, чукая мотором, проплывал очередной трамвай, сквозь застекленные окна которого можно было видеть публику на противоположном берегу. Следом за ним снова появлялись яркие солнечные блики.

Публика стала заметно прибывать часа в три пополудни.

Скоро все места под навесами были заняты. Пляж углубился от воды до пляжной ограды. Редкий говор превратился в непрерывный гомон. Начали приходить и красивые женщины.

Правда, непременно в сопровождении мужчин. Но все равно их приход живительнейшим образом оздоравливал уже было совсем потускневший пляжный пятачок. А рука к карандашу и блокноту отчего-то не тянулась: не те, видно, были женщины.

Все вместе они вносили оживление на пляжный пятачок, но каждая, взятая порознь, не притягивала взора. Формы тела?

Да что ж, что формы тела… Главное не в формах, а в тех позах, какие принимали эти женщины, одетые для пляжа, в их жестах и каких-то неуловимых движениях. У большинства женщин, красивых и некрасивых, вовсе не было никаких поз, жестов, движений, либо они были, но… пригодные лишь для карикатуры. Писать или же рисовать карикатуру или, что еще хуже, пародию на портрет машины? Нет. Это все не для меня. Зачем я сюда приехал? Что меня так сюда тянуло? Испачкал и отстирал столько белых штанов и курток… Забвение? Одиночество? Но я ими не страдал. Что меня сюда тащило через столько препятствий? Меня же сюда буквально уносило, и лишь дождь… возвращал. Покой? Какой уж там покой! Впрочем, забвение полнилось, чем больше в поле моего зрения оказывалось некрасивых, но, что называется, смазливых лиц. Людской гомон рассредоточивался вширь к баюкался в воде. Я принялся было зарисовывать мимолетные пляжные картинки, но бросил: кажущаяся неподвижность женщин под палящими лучами - фикция. Да и публика схлынула к воде. Я закрыл блокнот и, заложив его под голову, уперся глазами в ветки осины, ее листья. Воробьи с веточек акаций куда-то послетали и уже, верно, где-нибудь кормились. И высматривал край облака, когда услыхал вблизи, за акациями, сверху, шорох шагов нескольких человек, грузно шедших по песку. По обрывкам говора, долетевшего до меня, мне показалось, что грузно вминавшими песок мужчинами верховодит женщина, вышагивающая и грациозно и легко. По крайней мере это ей принадлежал бархатистый голос, когда она, остановившись, сказала, что оставаться надо под навесом. В ее голосе мне послышались нотки дамы, привыкшей кокетливо повелевать в мужском ограниченном кругу. И я живо, не видя ее, представил себе яркую, грудастую блондинку, красивую, с крепким и упругим телом на изящных и упругих ногах - тип распорядительницы-женщины со столь высоким самомнением о всяческих собственных достоинствах, чтобы в них можно было комуто сомневаться. Я улыбнулся. Подумалось, что эта женщина попала в наш тесный мир, вся сотканная из мира прошлого. Я приготовился к смешному. Чтобы женщина в наши дни привела с собой или увела четверых отцов семейств, как я успел услыхать из обрывков их разговора, и вовсе не штурманов или капитанов, а чиновников какого-то речного управления…

Я повернул голову налево, где в ряду акаций был пролом, а трава выбита. И точно. Я не ошибся. Женщина оказалась блондинкой, но не такой полной и упругой, как это я было предположил вначале, но симпатягой-женщиной, даже в чем-то напомнившей мне двоюродную сестру в детстве, в какую однажды жаркой летней ночью (мы спали на полу) я так безотчетно был влюблен, что за всю ночь так и не уснул: мне мерещилось бог знает что…

Женщина была в купальнике. Вокруг нее грудились четверо мужчин, в одном из которых я заподозрил либо ее мужа, либо любовника. Мужчины, по-видимому, были слегка уже навеселе, пообедав в ресторане при вокзале.

– Вот здесь и остановимся,- сказала женщина, не обращая внимания на публику, занятая собой и спутниками, что расположились от меня в двух шагах. Они принялись стаскивать с себя одежду, укладывать ее на газетку, чтобы и самим не помять, и другим чтобы она была не подхвачена или не помята.

А со мной случилось невероятное - я вдруг ощутил себя богатым. И не просто богатым человеком, а богатым баснословно.

Женщина положила сумку на освободившийся лежак с ножками. Она стояла, продолжая с мужчинами разговор на производственно-речную тему. Я же тупо лежал без движения и лишь созерцал недоуменно, каким же богатством я владел.

Но точно, я чувствовал себя богачом. Безмерным богачом.

Только отчего я, богатейший человек, богатство которого безмерно, лежу на безногом лежаке, застеленном тентом в синюю с белым полоску, на таком грязном пляже, как химкинский водохранилищный пляж? Нет, я не рассмеялся. Мое богатство было такого рода, что мне было не до смеха. То была бы насмешка над самим собой. Дело в том, что среди всей этой пляжной публики, и той, что дальше по московским пляжам, и той, что теперь жарится в квартирах или уехала закаляться в Болгарию, на Средиземноморье, я… самый богатый человек. Это так же верно, как и то, что есть на свете женщина, притащившая с собой на пляж четверых мужчин и теперь сидевшая на лежаке. Она сидит сейчас на лежаке, подняв и согнув одну ногу, обхватив колено, опустив другую на песок, совершенно не слушает, что ей говорят ее мужчины, смотрит в воду.

Не знаю, заметила ли меня эта женщина сквозь щели? кустах акации, почувствовала ли, когда приближалась и приблизилась, на себе мой взгляд и догадалась ли по нему, насколько я богат. Но я видел, как постепенно пропадает ее интерес к мужчинам, ею же приведенным на этот пляж, и принялся неторопливо ждать, когда она наконец оттолкнет их одного за другим, чтобы остаться в одиночестве, мне необходимом.

До ее появления на пляже я как-то не думал о том, беден я или богат, но как будто бы знал, что беден и даже очень беден.

Стоило мне ее увидеть, я понял тотчас, что я не только богат, но… сверхбогат! Я такой богатый человек, каких нет на этом земном шаре и никогда не будет после. И никакая здесь чертовщина не замешана. Потому и вознамерился я, если возможно, предложить ей и руку и сердце.

Я терпеливо выжидал. Но ожидал я не как страстный любовник, а как безмерно богатый человек. Не могли же со мной состязаться эти четверо, в общем-то, как я успел заметить, людей, вполне добропорядочных, не лишенных ни собственных достоинств, ни ума, ни чести, ни юмора, ни сердца, ни… денег. Вообще нет - они должны уйти. Они обязаны уйти и оставить женщину, что уже принадлежит самому богатому человеку, какой может позволить себе купить ей пароход, наконец, Речной вокзал с водохранилищем и со всем движимым и недвижимым имуществом, даже оба министерства - морское и речное, со всем их персоналом, несколько рек… в конце концов, целый континент, вроде Австралийского или чуть больше.

И это была такая же правда, как и то, что четверо мужчин рано или поздно покинут эту женщину. Двое мужчин уже удалились: одного она отчитала за что-то, другого обидела за неудачно сказанное слово.

И только четвертый, в котором я все еще подозревал ее мужа, не уходил и уйти никуда не собирался.

Я случайно встретился со взглядом женщины, но ровно ничего такого в ее глазах не прочитал. Правда, после встречи взглядами, отказавшись идти в воду вместе с последним из мужчин, женщина прилегла на лежаке боком, спиной ко мне, и больше уже не поднималась.

Между тем я почувствовал, что то, первоначально кокетливо-игривое, настроение женщины исчезло. Была ли это усталость от чрезмерно выпитого вина, а может быть, желание освободиться от назойливой опеки или домогательств четвертого мужчины,- этого я знать не мог и не желал. Да и вовсе незачем суперкрезу знать, отчего у женщин вдруг исчезают настроения. Настроения пропадают оттого, что появляются.

Было бы странным, если бы, явившись, они пребывали неизменно. Другое дело - какое-то мертвое ощущение, чувство, состояние, как у меня. Я с большим трудом подбирал нужные слова, необходимые для объяснения того стойкого состояния в самом себе, открытого, неважно, тобой или кем-то другим.

Какая, в общем, в этом разница? Состояние - нечто глубинное, глубокое. Можно прожить всю жизнь, но так и не узнать, беден ты или богат; умен ты или глуп; вор ты или честнейший человек; безумец ты - или нет; завистлив - или нет; гений ты - или ничтожество. Богатство, как я понял, шестое чувство, состояние. Теперь я знаю, кто я. Я - безмерно богатый человек. Я - суперкрез.

Меня теперь можно вытянуть или вытащить за пляжную оградку, если я от радости накачаюсь пивом на оставшиеся деньги или схожу в ресторан и вместо пива напьюсь коньяком.

Потому, что деньги для меня - не главное, не самоцель. К примеру, я могу пойти сейчас к директору ресторана на вокзале, взять у него две-три тысячи рублей, если, конечно, они есть у него в кассе; или, пока не закрыто районное отделение госбанка, пойти к управляющему и взять без всякой расписки всю его наличность. Под эту наличность организовать какойнибудь институт для претворения в жизнь методики словарного запаса, что мной открыт… Или, к примеру, учредить патентное внеорганизационное бюро с тем, чтобы каждый, кто занимается много и упорно, имел деньги на карманные расходы, какие, я глубоко уверен, он вложит в государственное дело, желая получить от этого дела результат…

Человек, в котором я подозревал мужа женщины, а затем любовника, как я и захотел, как-то нехотя стал одеваться, оделся, кольнул женщину тем, что попросил ее при очередном проезде снова позвонить ему и обязательно, не прощаясь, ушел в горку.

Чтобы как-то завязать знакомство, я встал и приблизился к лежаку, на котором лежала женщина, и положил ей эскиз ее фигуры. Женщина не притронулась к нему. Как будто бы она не слышала, как я подходил, и не видела, делала вид, что просто не замечает какой-то бумажки. Тогда я снова приподнялся, снова обошел лежак, присел перед нею на корточки, взглянул в серые, мне показалось, родные глаза и скатал ей то, что думал о появившемся впечатлении, будто я богат, будто это исходит от нее, хотя я и знаю, что не от нее. Но такова сила благодарности.

– Знаете, что я вам хочу сказать. Не хочу, а должен. Вас не было на пляже, и я как будто ничего не чувствовал, не осознавал. Но вот увидел вас и вдруг осознал себя самым богатым человеком, даже сверхбогатым. Что вам нужно, я все сделаю. Нужны вам деньги? Я сейчас пойду и найду их. Вам нужна прописка московская? Немедленно это сделаю. Если вы замужем, то сделаю вам квартиру во сколько хотите комнат, в любом районе Москвы, поскольку я понял - вы иногородняя. Вы получите самую лучшую дачу. Сколько вам требуется легковых автомобилей? Получите любой марки, какой пожелаете. Наконец, назначу вам пенсию. Если вы замужем, то нe будете работать. Если вы незамужем, то я предлагаю вам свою руку и сердце. Говорю все это я совершенно в здравом уме и твердом рассудке. Но что бы вы ни захотели, вы не будете обязаны мне. Ничем. Я вас благодарю за то чувство и состояние, которым обязан вам. У меня все.

– Что вы говорите и зачем? - спросила женщина.

– Я говорю для того, чтобы вы услышали, что я вам предлагаю, ничего не требуя от вас лично.

– Но я замужем уже.

И женщина вновь закрыла глаза, опустилась головой на сумку.

Я было отошел в полном недоумении. Мне показалось, что я слишком много наговорил, а женщина не смогла всего проглотить, либо она испугалась меня.

Я снова приблизился к лежаку и присел на его край.

– Вы, наверное, как-то иначе понимаете меня.

Затем я опять повторил все слово в слово, причем при свидетелях: девушка и мужчина таращили на меня глаза, когда я ровным голосом, как и подобает суперкрезу, объяснял этой зачумленной женщине, что я даю ей в благодарность за открытие, сделанное в самом себе. Мужчина и девушка раскрыли рты, посмотрели, откуда я пришел: с лежака без ножек, накрытого сине-белым тентом, подбитым бахромой. На белых, свернутых аккуратно штанах и куртке лежал узкий блокнот.

И вдруг они кинулись прочь… Я повторил все снова.

– Но я замужем уже! - не понимала меня женщина.

Тогда я вновь возвратился к своему лежаку без ножек. Было шесть часов. Публика редела. Женщина безмолвствовала. Думала ли она над моими словами, не думала ли… Я подумал, что в третий раз повторю ей то же самое, когда мы вдвоем пойдем к метро.

Зной начал рассеиваться.

Женщина приподнялась на лежаке, спустила ноги. Встала и прошлась к мосткам, но лишь окунулась в воду и возвратилась к лежаку. Она стояла ко мне спиной, и я видел, как просыхают капельки воды на ее округлых плечах, на коже ее обнаженного плеча, предплечье, как синий мокрый купальник обтягивает ее тело.

Я сделал то же, что и женщина. То есть вошел в воду с мостков и окунулся, но плыть не захотелось. Оттолкнулся от дна, сделал два взмаха руками, изящно разрезая воду, и возвратился под навес точно таким же сверхбогатым человеком, каким прошел к мосткам. Каким вошел в воду, таким и вышел из нее.

Женщина взглянула на меня, но по ее взгляду никак нельзя было понять, что она думает, согласна ли она на мое предложение.

Мне ничего не оставалось, как просохнуть, одеться и уйти.

Я был все тем же суперкрезом, а она - женщиной. И только.

Но едва я натянул на себя белую рубашку, застегнул пуговицы, надел брюки, застегнул “молнию”, перекинул на плечо куртку, как женщина тоже стала поспешно собираться. Она быстро сунула в сумочку подстилочку, предварительно свернув ее, положила туда же полотенце. Я было направился к пивному киоску, но женщина сказала: - Подождите. Проводите меня.

Проводы ее как-то не входили в мои планы, но из благодарности к этой женщине я ответил утвердительно, кивком головы, отмечая, что пройдусь, а пивнушка будет еще работать.

Мы вместе поднялись в горку, пересекли пляжный городок, вышли через ворота и по дорожке направились через парк.

Женщина молчала, я тоже шел молча, обходя кусты. Я посчитал, что в третий раз не стану ей ничего объяснять. Видно, что за птичка. Но сказал:

– Больше мы никогда не встретимся. Но все остается в силе. Когда бы вы ни захотели: ваше - есть ваше.

– Я же вам сказала, что я замужем! - Она меня не понимала.

– Вам, верно, на автобус? - спросил я.

– Да. А вам? Но не надо меня провожать. Я очень прошу вас. Я устала. Я не отдохнула. Если вы захотите провожать меня, я никуда не поеду…

– Как желаете.

Я резко повернулся и пошел прочь, к пивному киоску. Чтото очень быстро я туда дошел: контролер удивилась и пустила без билета. Возле киоска стояла длинная очередь из полуодетых мужчин и нескольких женщин. Я встал с краю, но очередь почему-то расступилась - все смотрели на меня. Я подошел к оконцу и попросил два ящика пива. Но едва я взглянул на продавца, он ошалело захлопал глазами, сказал:

– Да вы к дверям, здесь неудобно.

Когда я приблизился к дверям, два молодца, тараща на меня глаза,- держали в руках картонный ящик с пивом.

– Куда вам его отнести?

– А вон к тому навесу,- показал я.

Ребята ходко прошли к навесу, поставили ящик на нормальный лежак с ножками, вскрыли ящик. Целая кипа белых стаканчиков. Они не уходили, ждали.

Из вскрытой угодливо бутылки полилось пенистое пиво.

Я подхватил стаканчик, выпил. Был налит другой. Я и другой выпил. Жара спала, но все же было жарко. Пиво охлаждало внутренности какого-то странного во мне человека. Ребята стояли, смотрели на меня во все глаза. И не уходили. После втфой бутылки я, оказывается, напился и ящик предложил ребятам. Они молча начали выпивать бутылку за бутылкой из горлышка. Хорошо было смотреть на них. Но вот один из них что-то шепнул другому, а я прилег на лежак. Когда первый парень опустился, второй о чем-то спросил его. Я расслышал только фразу: “Не, не пришел еще”. Угадывалось почему-то, что ребята меня сторожили. Денег у меня было не больше десятки. Наступила какая-то минута торжества. Почему она наступила? Быть может, та женщина никуда не уходила, а была где-то рядом? Ну уж, извините. Второй раз я не подойду ни к одному человеку… Ведь сказав, тем самым я как бы расплатился.

Подошли два милиционера. “Налейте”. Ребята мигом налили им по стаканчику. Милиционеры пили только затем, чтобы посмотреть на меня. Вот они напились, отошли нехотя и с той поры кружили рядом, в то время как мои ребятки надирались пивом, хваля его, пляж, а главное - это место.

– Какое место? - спросил я, подняв голову.

– Это место!

Милиционеры, не сговариваясь, приблизились.

– Можно нам с вами посидеть? Просто посидеть. Место какое-то особенное.

– Можно, отчего же нельзя.

– Мы будем молчать.

И они тихо присели.

Я почему-то приоткрыл глаза и взглянул вверх: мне показалось, та женщина смотрит на меня в проломе акаций. Каково же было мое удивление, когда я встретил ласковый взгляд благообразного, как я назвал его мысленно, “старичка”. Этот “старик” явно меня разглядывал. Особенно его кроткую усмешку вызвали мои самодельные сабо. Он так и впился в них взглядом.

– Позвольте взглянуть?

Отчего же суперкрезу не дать взглянуть.

– Вы сами делаете их? Из чего?

– Из сырой осины. Конечно, лучше из липы. Долотом она режется, как масло.

– И из этой осины тоже можно?

– Тоже можно.

– Идемте. У меня есть стамески. Не откажите. За пиво платить? - Благообразный старичок вынул я уплачу. Кому четыре десятки.

– Им.

Тогда он по одной десятке положил каждому на колено.

Милиционеры принялись отказываться, но старик ловко засунул их им в карманы.

– Не отказывайте. Прошу рас, я у вас забираю этого человека. Я видел, как милиционеры и парни были чем-то недовольны, словно старик… грабитель. Но, взяв за руку, он уже волок меня к новенькой “Волге”. Я еще отметил, как он подмигнул продавцу пива.

– Куда мы поедем? - спросил я его.

– А никуда,- было мне ответом.

Мы отъехали на приличное расстояние и остановились в траве. Тогда за оградой парка росла высоченная трава. Благообразный старик увез меня с пляжа не затем, чтобы узнать способ, как сделать сабо. Он отвалился на спинку сиденья.

– Вот мы с.вами - два богатейших человека в Москве. Не странно ли, правда? Мое богатство - не ваше. Не сочтите за труд, что у вас за состояние?

Я коротко рассказал, как такое состояние возникло: я увидел женщину, кажется, чем-то похожую на мою двоюродную сестру, которую однажды ночью я безотчетно полюбил.

Спали мы на полу. В душной комнате. Летом.

– Не хотите ли вы тем самым сказать, что женщина явилась состоянием вашего богатства?

– Конечно же, нет. Она просто явилась стимулятором. Ощущение богатства во мне постоянно пульсировало. А сегодняшняя встреча…

– Вы хотите сказать, усилила до крайности? Глядя на вас, я чувствую себя робко.

– Очевидно, для того, чтобы богатство появилось когданибудь, нужно работать волом, создавая его материальные предпосылки.

– И они вами созданы?

– Думаю, что да.

– Что это за предпосылки?

– Я, кажется, создал текстовой компьютер лжи.

– Ив чем он заключается?

– Я, кажется, знаю, откуда происходят гении.

– Откуда же?

– Из адекватности своих словарных запасов еловарному фонду языка.

– У вас готова таблица?

– Вот она,- я вынул четвертинку писчего листа и указал на цифры.- Вот она. Девяносто миллионов пересчитанных слов. Двадцать папок расчетов, диаграмм, алфаграмм. В ней.

– Как ваше желание разбогатеть обгоняет время! У нас вы не будете богаты. Ваш курс - на запад. Только в этом случае ваше богатство реализуется. Мы поможем вам его реализовать.

– Кто это - мы?

– Люди, называющие себя масонами.

– Вы шутите,- я готов был рассмеяться.

– Нет, не шучу. Давайте лучше подумаем, где примут эту идею. У нас ее наверняка отвергли… в Академии наук.

– Откуда вы знаете?

– Вы хотите приневолить академика считать…- благообразный старик сердечно рассмеялся.- Что, интересно, вам ответили?

– Разные каналы. Институт методики преподавания русского языка в школе ответил, что такого не бывает. Он начисто отверг даже сводку средних цифр по прозе. Художественной прозе. Институт преподавания русского языка в национальных школах согласился, но в упор не захотел считать. Надо еще?

– Не надо. Вон там, на заднем сиденье, все для того, чтобы вам выехать дипломатическим путем. Пятьсот тысяч долларов вам хватит?

– Пятьсот тысяч? И вы с меня не берете никакого обещания?

– Масоны помогают реализовывать только стоящие открытия и ничего не требуют взамен. Согласны выехать?

– Дайте подумать.

– А что думать? У нас ваше открытие найдут лет через двести. И то, учтите, если найдут… Я не говорю, что я не русский человек. Я глубоко русский и поэтому советую…

– Что вы говорите. Через пять-шесть лет ни один уважающий себя писатель уже не сможет работать без дорогостоящей аппаратуры… При общей отсталости - люди уже пользуются пишущей машинкой. Я же предлагаю простейшее: раскладывать каждый раз свой текст на неповторные и повторные слова с помощью микрокалькулятора; подвергать свой словарный запас корреляции еще на одной ЭВМ со вставочным роликом, на котором нанесена мои таблица.

– Да,- подтвердил благообразный старик.- Вы действительно богаче меня.

– Но это не все. Открываются возможности по изучению языка животных, птиц, зверей. Перевод их языка на общечеловеческий язык. Кроме того, вещественный язык и перевод этого языка опять-таки на общечеловеческий язык.

– Что это за такой, как вы говорите, вещественный язык?

– Язык, на котором “говорят” все вещи и явления природы. Язык графиков. Ведь он же являет собой форму алфаграммы.

Благообразный масон достал с заднего сиденья “дипломат”, открыл его. Денег в нем не было. Была чековая книжка и какието консульские, дипломатические документы, без фотографий.

– Мы едем в фотографию, где фотографируются на заграничные паспорта.

Не говоря ни слова, он вывел машину из травы и направил ее в город. Через небольшой промежуток времени я превратился в советского представителя римского консульства, имеющего на руках билет и чек на пятьсот тысяч долларов для оплаты за какое-то оборудование.

– Это вам поможет избежать проволочек, связанных с чиновниками всех рангов,- сказал старик, вклеивая фотографии в мои заграничные документы, где я числился Федором Ивановичем Федоровым-Пернатовым.

А еще через два часа мы подъезжали к Шереметьеву, где мой патрон остановил машину.

– У вас чек на пятьсот тысяч долларов. Я пойду и улажу дело с таможенниками.

Вскоре он возвратился с таможенником и сказал про меня: - Вот Федоров-Пернатое. Вот его документы. Вот чек на оплату оборудования.

Чиновник просмотрел мои документы, часть взял. И вместе с сумочкой, в которой лежали подстилка, карандаш, шапочка, полотенце, блокнот для зарисовок, я оказался в большом специальном зале, где были представители консульств, летевшие в разные страны.

– Ну, желаю всего счастливого. И, пожалуйста, не беспокойтесь…- благообразный старик покинул зал.

Я был настолько уверен, что все это правда, что позволил себе шляться по залу и выглядывать, нет ли знакомых лиц. Все лица были незнакомы, некоторые были с провожающими их домочадцами. Зал представлял пеструю картину оживленных лиц в противоположность соседнему, через решетку, откуда выезжали насовсем из пределов Союза. Меня почему-то потащило к этой решетке. Здесь царили разобщенность и какое-то уныние. Лучше сказать, здесь прощались с Родиной навсегда.

Те были по ту сторону решетчатой загородки, я - по эту, где, как всегда, сопутствовал легкий шум. Кто-то у кого-то все время спрашивал: “Ты ничего не забыл? Все ли вещи вместе? Рубашки, галстуки… все?” “Напиши матери, брату ну хоть две строчки…” Я же уезжал, не предупредив о своем отъезде ровно никого.

Так, думалось, еще лучше… Пусть на моей квартире, мастерской с картинами висят замки. Как-никак оставались же у меня здесь друзья, знакомые. Они будут встречать замки. Моя дочь тоже встретит замок. Пройдет время, замки заржавеют, но дверей все равно не вскроют. Их придется ломать. Взломают и найдут чудовищные материалы каких-то алфаграмм, непонятных, неизвестных людям… Чудовищную работу пересчета слов по словарям, где каждое слово отмечено разными карандашами. Вскрывающие удивятся проделанной работе: “Бесспорно, здесь жила “машина”, машина для какого-то счета слов. Или здесь жила группа сумасшедших, свихнувшихся на русском языке, если она поставила перед собой цель - сосчитать все русские словари, да еще и пометить их: это - существительные, а это наречия, это - глаголы или прилагательные”. Затем обрушат на пол словари на непонятных языках, а их - 27.

Все с пометками - Оксфорд, Филадельфия, Нью-Йорк, Мадрид, Рим, Копенгаген, Осло, Берлин, Париж.

А куда я еду? В промышленные, высокоразвитые страны!

Чтобы делать гениев, говорящих на русском языке? Да кто же говорит в ФРГ на русском языке! В Испании… Америке…

Ведь я еду в Америку. Мне придется выучить английский язык и произвести с англоязычными словарями все то, что я сделал с русскими… Пятьсот тысяч долларов хватит на все?… Да пятьсот тысяч хватит только лишь на обзаведение! И больше ни на что не хватит. А потом я, русский, советский человек, буду обучать американскую элиту… Куда же в таком случае они впрыгнут? И где останутся русские, советские, у которых есть все словари, какие нужны? Тогда как ни в Америке, ни в Англии, ни в Испании нет таких словарей. Вот почему я создал компьютерную таблицу… на русском языке. И уж если там люди богаче, так и пусть остаются при своем богатстве. Язык им вовсе ни к чему.

Я заметался. Что делать? Взглянул на свой билет. На нем указан рейс самолета и время отлета - 20 часов. Отлет через полчаса. Так что же - прощай и без возвращения? Два часа - и уже Рим. Возврата нет. Здесь я как бы пропадаю без вести.

Меня все считают пропавшим без вести. Но ты же суперкрез.

Ты забыл, что там можно купить… Там все покупается! А ты - суперкрез. Ты едешь куда надо. Не противься, не мечись. Все будет, как и должно быть. А вдруг состояние, что я чувствую, временно? Будет ли оно тем же, когда я сяду в самолет? Ведь это здесь я почувствовал, узнал, воспринял… 20 минут. Вот уже и объявление по радио: “Все, кто на рейс № 2560 - Рим, пройдите в левое крыло”.

“Нет. Так не пойдет. Посмотри, к тебе жмутся люди”.

Я только сейчас заметил, как ко мне жались люди, словно их интересовали не самолеты и пункты отправления, а я… И вдруг новое объявление: “Самолет рейса № 2560 отправится через 40 минут”. Толпа как-то в радости отхлынула от проходных дверей и тут и там. “Да, я - суперкрез. Но не надо улетать. Надо оставаться здесь”.

Объявления следуют буквально друг за другом: “Самолет рейса № 2560 отправится через час”. Я нахожу таможенника. Останавливаю его. К нему придвигаются почти все.

– Почему?…

– Откуда же я знаю, почему,- кричит таможенник. - Это Аэрофлот. Может быть, метеорологические условия в Риме…

И куда-то исчезает. Появляется благообразный старик.

Он берет меня под руку. Отводит, шепчет: - Вы летите или не летите?

– Не знаю.

– Но ведь только там вы сможете быть недосягаемым… В противном - я не могу поручиться, что с вами будет здесь. Вы должны решиться наконец.

– Вам хорошо. У вас все решается, а у меня не решается. Я должен дать разбогатеть еще больше более богатым?

– Что ж, резонно. Вот вам чек еще на полтора миллиона.

– Но мы вызываем нездоровое явление в аэропорту…

– За это вы не беспокойтесь.

– Что я должен, по-вашему, сделать с этими деньгами? Мне нужны наши, советские, деньги.

– А вот чего нет - того нет.

– Тогда я и не уезжаю.

– Ну и черт с вами, коли вы не уезжаете! Выкручивайтесь сами…

Благообразный старик, четко поклонившись, покидает меня.

Я остаюсь стоять. Вдруг вбегает пилот и направляется ко мне.

Он громко, чтобы все слышали, произносит: - Вы летите или не летите? Вот… вы!

– Я? При чем здесь я?

– При том… Извините, прошу вас, извините меня. Мы вылетим, когда вы пожелаете.

– Я… не пожелаю. Все.

И вот я вынимаю все проездные документы. На виду у всех вырываю свои фотографии. И тут же оказывается таможеннлк. Он подает документы, которые взял. Я вырываю и из них две фотографии, ищу автоматическую камеру хранения, нахожу ее в углу, приближаюсь и в автоматическую камеру вкладываю оба чека, все документы. Закрываю. Все. Выхожу в ночь.

Четверо людей в штатском рвутся меня проводить, но я краем глаза вижу, как таможенник перегораживает им дорогу. Я иду к автобусу. И только я заношу ногу на ступеньку, как автобус срывается с места.

Оттого ли, что все случается быстро, или еще по каким-то причинам, я теряю то состояние, самочувствие, наглость суперкреза.

Я в автобусе. Еду домой. Так что… незачем спешить. И вообще некуда спешить. Открытие сделано. Все мое - с собой. А то, что наше общество теперь не желает его получить…

Придет время получения и на нашу землю! Вот теперь кажется, что оно приходит… Но так мне казалось и всегда. Я человек негордый и, как Лаплас, готов ждать 300 лет.

Но что самое интересное в этой истории - я никогда больше не встречал ни той женщины, похожей на мою двоюродную сестру в детстве, ни тех парней, ни милиционеров, ни продавца пивом, ни благообразного старика… Вот что странно.

Словно их и не было. А они были. Правда, уже нет и того пляжа в Химках.