"Распутин. Почему? Воспоминания дочери" - читать интересную книгу автора (Распутина Матрёна)

Глава 24 Удар ножом

Известно, что такое 1913 год. К сожалению, 300-летие династии Романовых стало последним праздником империи.

Приближалась война, которой многие в Петербурге хотели. Если бы можно было как-то предупредить этих неумных людей. Но если отступился Бог, человек бессилен.

Когда Греция, Болгария и Сербия вместе с Черногорией восстали против турецкого владычества, черногорские агенты зачастили в Петербург. Вспомнили, что при русском дворе есть две черногорки — великие княгини Милица и Анастасия. Они всегда оставались патриотками больше Черногории, чем своей новой родины — России, поэтому их даже не надо было уговаривать помочь. Действуя через своих мужей великих князей Петра Николаевича и Николая Николаевича (особенно!), они почти уговорили царя вступить в войну против Турции.

Вряд ли великий князь Николай Николаевич вполне понимал, что сулит России война против Турции. Зато ясно видел перед собой пост верховного главнокомандующего. К тому же на продолжающихся в великокняжеском дворце спиритических сеансах к войне генералов склоняла сама Жанна Д'Арк. (Бедный архимандрит Феофан так ничего и не смог поделать с черногорками!)

У Николая было большое искушение поддаться на уговоры и вступить в войну. Многие даже умные люди полагали, что она окажется полезной для России: «Горькое, но лекарство».

Из всех, кому в то время разрешалось говорить с царем о войне, только двое были против нее — граф Витте и отец.

Если у Витте доводы были политические и экономические, то у отца совсем другие, но, как ему казалось, не менее важные. Анна Александровна передавала их так: «Отец верил, что Царство Божье существует во всех людях, поэтому считал войны насмешкой над Божьей волей, безумием, попыткой обратить Господа против Самого Себя».

Не знаю, что именно подействовало на Николая, но он издал манифест, в котором заявил, что Россия не вступит в Балканскую войну.

Сразу после этого царская семья отправилась на охоту в Польшу. Таким образом Николай, возможно, хотел избежать объяснений с великими князьями, боясь оказаться нетвердым.

Великий князь Николай Николаевич и его сторонники обвиняли в происшедшем отца, крича во всех домах, что «мужик остался мужиком, не чувствующим благодарности».

Действительно, великий князь Николай Николаевич и его жена Анастасия первыми из аристократов поддержали отца в Петербурге. А брат великого князя — Петр — проявил исключительную доброту и щедрость во время маминой болезни. Об этом отец никогда не забывал. Но он не мог переступить через совесть.

Я своими ушами слышала, как великий князь Николай Николаевич, ворвавшись в нашу квартиру и не смущаясь моим и Варимым присутствием, поносил отца, называя его неблагодарной свиньей.

По словам Анны Александровны, именно тогда у великого князя Николая Николаевича родилась идея сместить Николая, а Александру Федоровну отправить в лечебницу для душевнобольных. Он даже уже готовился к этому, не без участия старого двора. (И кроме виднейших дворянских фамилий у Николая Николаевича оказался под рукой весьма полезный и неразборчивый в средствах Джунковский — товарищ министра внутренних дел, командующий отдельным корпусом жандармов. Вот почему так легко было стряпать скандальные провокации типа «фотографирования» и статеек в газетах.)

Но у поведения великого князя Николая Николаевича есть и объяснение, к которому никто не прибегал, но которое находится на поверхности.

Отклонения разного рода не были редкостью в той среде, к которой принадлежал великий князь. О них предпочитали не говорить и уж тем более не увязывать с ними происходившее при дворе.

Но случай с Николаем Николаевичем был особым. Болезнь его многие воспринимали как часть его военной профессии. Доктор сказал бы, что великий князь страдает болезненной жаждой крови. Всякий другой заметил бы — наслаждается.

Впервые это открылось во время русско-турецкой войны. Тогда Николай Николаевич был совсем еще молодым офицером. Но военные предприятия случались недостаточно часто для получения желаемого удовлетворения. В мирное время нашлась замена — охота. В силу обычаев своего сословия сильное пристрастие к охоте долго ни у кого не вызывало вопросов. Но потом нашлись свидетели, видевшие, как именно великий князь утолял свою жажду крови на животных.

После того, как отец был введен в дом великого князя, Николай Николаевич нашел возможным признаться ему в своем пороке, который все же осознавал как порок. Отец пытался его лечить, и это послужило даже некоторому их сближению. Николай Николаевич скоро отказался от лечения и, как уверял Симанович, не мог простить отцу, что тот узнал о его постыдной слабости. Однако он боялся совершенно напрасно, отец никогда не позволял себе разговоров на темы, связанные с его целительскими делами.

И вот перед великим князем возникла почти реальная картина войны, а значит, крови. Он не мог устоять, стремясь к войне как к изысканнейшему наслаждению. При чем здесь были интересы России?

Я не сгущаю краски. Личность Николая Николаевича вообще была несимпатичной. Великий князь Александр Михайлович пишет: «Оглядываясь на двадцатилетнее правление императора Николая Второго, я не вижу логического объяснения тому, почему государь считался с мнением Николая Николаевича в делах государственного управления. Как все военные, привыкшие иметь дело с строго определенными заданиями, Николай Николаевич терялся во всех сложных политических положениях, где его манера повышать голос и угрожать наказанием не производила желаемого эффекта. Всеобщая забастовка в октябре 1905 года поставила его в тупик, так как кодекс излюбленной им военной мудрости не знал никаких средств против коллективного неповиновения. Нельзя же было арестовать несколько миллионов забастовщиков! По его мнению, единственное, что можно было сделать, — это выяснить требования «командиров восстания». Попытка объяснить Николаю Николаевичу, что восстание 1905 года носило анархический характер и что не было «командиров», с которыми можно было вести переговоры, оказалась бы безрезультатной. С тех пор, как существует мир, все армии, в том числе и революционные, находились под предводительством командиров. И вот 17 октября 1905 года, перед угрозой всеобщей забастовки, руководимой штабом большевистской секции социал-демократической партии, и аграрных беспорядков крестьян, которые требовали земельного передела, Николай Николаевич убедил государя подписать злополучный Манифест, который мог бы удовлетворить только болтливых представителей русской интеллигенции. Манифест этот не имел отношения ни к большевикам, ни к крестьянам».

Граф Витте: «Николай Второй никогда бы не подписал октябрьского Манифеста, — если бы на этом не настоял великий князь Николай Николаевич».

Так кто же был больше, чем великий князь Николай Николаевич, виноват в том, что бунтовщики не встречали должного отпора?

А еще находились такие, кто говорил, будто подписать Манифест 1905 года царя заставила Александра Федоровна, выполняя приказ своих заграничных друзей.

В это время Илиодор, теперь расстрига Сергей Труфанов, замыслил страшное преступление. Для его совершения был назначен день — 6 октября 1913 года, день царского тезоименитства. Должны были погибнуть шестьдесят высших правительственных чиновников и сорок епископов.

Труфанов без труда вовлек в заговор многих врагов трона. Разумеется, действовать решили чужими руками. Подготовили бомбистов, которые и должны были метнуть снаряды в толпу.

Заговорщики настолько были уверены в успехе своего предприятия, что не позаботились о сохранении тайны. Полиции удалось сорвать планы преступников, а Труфанова отправить в тюрьму.

Но интрига продолжилась. В нее вступил великий князь Николай Николаевич. Ему приходилось соблюдать осторожность, чтобы не навлечь на себя царский гнев. В лице Труфанова он получал человека, готового на все.

К тому же Труфанов не смог бы оправдаться, попадись он снова — расстриге никто не поверил бы.

Великий князь устроил побег Труфанову, взяв с того слово убить моего отца.

Выйдя на свободу, Труфанов начал подыскивать помощника. И нашел довольно быстро.

Хиония Гусева никогда не встречалась с моим отцом и не имела личных причин убивать его, но она находилась в полной власти Труфанова и этого было достаточно. Ждали только удобного случая.

Мне исполнилось 15 лет. Я чувствовала себя вполне взрослой — молодые люди присылали мне приглашения в театр. Но отец установил очень строгие правила: меня всегда сопровождал кто-нибудь из взрослых, и я обязана была вернуться домой до 10 часов вечера.

Однако как и любая другая девушка, я находила множество способов обойти строгости.

Чаще всего мы гуляли с Марусей Сазоновой по Невскому и делали вид, что рассматриваем витрины магазинов. Конечно же, мы использовали их как зеркала, чтобы видеть идущих следом за нами юношей. (Помню, например, что напротив гостиницы «Европа» находился большой магазин, чьи витрины очень нам нравились.)

Невинный флирт. Ни в мою, ни в Марусину голову (более искушенную) и придти не могло, что можно познакомиться с молодыми людьми на улице.

Однажды раздался телефонный звонок, звали меня. Мужчина, совершенно не знакомый мне, с ходу начал объясняться в любви, говоря, что видел меня на улице. Я спросила, уверен ли он, что имеет в виду именно меня, а не Марусю. Он ответил, что совершенно уверен.

Он пообещал позвонить снова и стал звонить каждый день. В конце концов, признался, что шел за мной до самого дома и так узнал, что я — дочь Распутина.

Молодой человек не скупился на лесть, и я уже почти влюбилась в него, но мне пришлось сказать, что я не могу с ним встретиться, потому что через несколько дней уезжаю с отцом в Сибирь. Звонки тут же прекратились.

Добравшись до Тобольска, мы пересели с поезда на пароходик и на нем приплыли в Покровское.

На одной из остановок, совсем недалеко от Покровского, на пароход сел смуглый молодой человек. Он, дождавшись, пока рядом не окажется отца, представился мне, назвавшись газетным репортером Давидсоном. Я сразу узнала голос — это он звонил мне. Мне не очень понравилось лицо молодого человека, но я была польщена тем, что он поехал вслед за мной. Все это было так романтично. Отцу я ничего не сказала. И жалею об этом до сих пор. Моя глупость привела к трагедии. (Потом выяснилось, что Давидсон — один из участников покушения на моего отца. Как только мы прибыли в Покровское, он тут же отправился к Хионии Гусевой, чтобы закончить подготовку к преступлению.)

На следующий день было воскресенье, стояла прекрасная погода, опровергавшая представление о Сибири, как о мрачном и холодном крае.

Наступило 28 июня 1914 года.

По возвращении из церкви наша семья с друзьями (все, кроме нас с Варей — потому что мы были приглашены к соседям) собрались за воскресным обедом.

Как мне потом передавали, отец чувствовал себя обновленным, как всегда после возвращения домой. Он находился в прекрасном расположении духа, рассказывал о своей жизни в Петербурге: как ему удавалось избавляться от полицейских агентов, о слухах, им же самим и изобретаемых (однажды это был слух о несуществующем китайце, с которым он вел некие таинственные переговоры), и как он потчевал самогоном являвшихся шпионить за ним (напиток, по вкусу напоминающий керосин, отец называл «Месть Распутина»).

Обед проходил очень весело. Раздался стук в дверь. Дуня пошла посмотреть, кто это. Через секунду она вернулась и сказала, что староста принес телеграмму от царицы. Отца просили немедленно вернуться в Петербург.

Отец тут же вышел со старостой, решив немедленно отбить телеграмму и выехать в столицу.

Улица была полна народу: односельчане, принарядившись, вышли на воскресную прогулку. Уже совсем недалеко от почты отец столкнулся лицом к лицу с незнакомой женщиной, лицо которой было закрыто платком так, что видны были только глаза. Это и была Хиония Гусева. Она протянула руку, словно за подаянием, и когда отец замешкался, доставая деньги из кармана брюк, она второй рукой стремительно выхватила из-под широкой накидки нож и вонзила его в живот, пропоров его снизу до самой груди. Намеревалась ударить снова. Но не успела — отец, теряя сознание, все же умудрился загородиться руками.

Оказавшиеся рядом люди навалились на Хионию. Она бросила нож и хотела бежать, но разъяренная толпа схватила ее и принялась избивать. Хионию спас подоспевший полицейский и уволок, почти бесчувственную, в крохотную тюрьму, состоящую из одной комнатки.

Отец согнулся от боли, обхватив живот, чтобы внутренности не вывалились прямо в дорожную пыль. Кровь лилась сквозь его пальцы.

Перепуганные соседи помогли ему добраться до дома, но к тому времени, когда добрались до двери, он уже совсем обессилел, пришлось подхватить его на руки и внести в дом. И мама, и Дуня остолбенели: подумали, что отец мертв. Но они не были кисейными барышнями и мгновенно оправились от первого испуга.

Мама смахнула со стола на пол всю посуду, чтобы освободить место для раненого. Дуня послала одного из мужчин привести нас с Варей домой. Потом вернулась и стала помогать маме. Раздев отца, они смыли кровь, чтобы определить серьезность повреждений. Рана оказалась серьезной, некоторые кишки были перерезанными.

Дмитрия послали на почту вызвать телеграммой ближайшего доктора из города, а мама и Дуня тем временем пытались остановить кровотечение. Они знали, что впереди у них длинная ночь: доктор быстро не успеет.

Вскоре раздался стук в дверь. Я побежала открывать. Пришел Давидсон, который хотел узнать о положении отца, объяснив, будто хочет послать репортаж в свою газету. Пока я смотрела на него и слушала его расспросы, меня вдруг осенила ужасная догадка: этот человек меня обманул. Мой мозг словно осветил взрыв фейерверка, я поняла все: зачем он звонил мне по телефону, зачем льстил мне, пока не выудил нужные ему сведения о нашей поездке в Сибирь, почему оказался на том пароходе, и самое отвратительное из всего — зачем он пришел к нам домой. Конечно, он хотел разузнать, удалась ли попытка убийства. Я — причина несчастья! Я привела убийцу к отцу!

Я толкнула Давидсона, что-то кричала ему — не помню. Потом — провалилась в обморок. Но скоро очнулась лежащей на полу. Мама громко звала меня. С трудом встала, ноги и руки были как ватные.

Когда я вошла в комнату, где лежал отец, снова чуть не упала в обморок — у него было лицо мертвеца. В этот самый момент он захрипел. Это придало мне силы — значит, еще жив.

Все время я держала отца за руку, молясь и плача. В редкие секунды возвращения в сознание он останавливал мутный взгляд на мне. Я сжималась, словно от удара ножа. (Этот взгляд преследовал меня до тех пор, пока отец не выздоровел и не сказал, что любит меня по-прежнему.)

Никто из нашей семьи в ту ночь не сомкнул глаз. И хоть мы не признавались в этом даже самим себе, каждый был убежден, что отец не доживет до рассвета.

Доктор приехал далеко за полночь, совершенно загнав лошадей.

Осмотрев рану, провел предварительную операцию, чтобы очистить брюшную полость и сшить, насколько это возможно при домашнем свете, разорванные кишки.

Отец пришел в себя. Он очень страдал от боли. Доктор хотел дать эфир, но отец отказался. Попросил только вложить ему в руку крест, подаренный епископом Феофаном.

Мама, Дуня и я оставались в комнате и по мере сил помогали доктору. Когда скальпель начал свою работу, я почувствовала, как отец содрогнулся, и с ужасом поняла, какую боль он вынужден терпеть. Слава Богу, отец тут же снова погрузился в спасительное беспамятство.

Как только рассвело, доктор велел собрать своего бесчувственного пациента — ехать в город. В деревне не нашлось экипажа с рессорами, и доктору предстояло принять очень трудное решение: гнать во весь опор по разбитым дорогам и подвергать опасности жизнь больного, который мог скончаться от толчков и тряски, или ехать медленнее с риском не успеть довезти его вовремя. Он выбрал первое, и такое решение оказалось верным. Мы с Дуней сидели по обе стороны от отца, придерживая его и оберегая от ударов о стенки своими телами.

За время шестичасовой поездки отец всего один раз приходил в себя. Когда я склонилась над ним, он попытался заговорить, но смог только пробормотать в полубреду: «Его надо остановить… надо остановить…»

Я не могла понять, что он пытается мне сказать. В суматохе минувшей ночи никто не догадался прочесть телеграмму царицы, а даже если бы и прочел, то не понял бы, кого же надо остановить.

Июль подходил к концу, отец все еще находился в больнице между жизнью и смертью.