"Император вынимает меч" - читать интересную книгу автора (Колосов Дмитрий)

4.7

День и ночь ревели трубы под Смирной, славнейшим городом Эолиды. День и ночь кричали дикими голосами эгосаги. Аттал, царь Пергама, подчинял своей власти эолийские города. Он взял уже Куму, сдалась Фокея, очередь была за Смирной.

Объезжая новым солнечным утром позиции войск, Аттал недоумевал:

— Не понимаю, почему они противятся моей воле! Я же милостив…

Аттал и впрямь был милостив, вряд ли кто мог бросить ему упрек в жестокосердии иль равнодушии. Было ему в ту пору уже под пятьдесят, но годы пощадили царя. Аттал был мужчина крепкий, из себя видный, с величавым лицом, отмеченным выражением твердости и одновременно благожелательности. Высокий лоб, правильные черты, коротко, не по моде, обрезанные волосы — свидетельства недюжинного ума и энергичного характера. В отличие от прочих царей, Аттала мало заботила внешность. Достаточно быть чисто выбритым и причесанным, а локоны, мази и благовония пусть занимают праздные умы. Царь Пергама слишком занят, чтобы тратить время на подобные пустяки.

Он не думал об этом, ни будучи зеленым юнцом, ни позднее, когда по воле судьбы водрузил на голову корону, верней шлем, ибо царями властители Пергама тогда еще называться не смели. То были нелегкие времена. Египтяне пошли войной на сирийцев, потом сирийские цари перегрызлись между собой, к тому же повсюду разбойничали галаты. Тут закружилась бы голова и у более искушенного правителя, но Аттал оставался холоден и трезв. Он разбил галатов, избавив азиатские народы от их бесчинств, за что был прославляем всеми. Именно тогда он надел на голову золотой венец, и другие цари признали его равным себе, ибо одержавший столь великую победу достоин быть коронованным властелином. Затем была долгая война против сирийцев: Селевка и Антиоха — братьев, то враждовавших между собой, то объединявших усилия против египтян и против Аттала. Ту войну он тоже выиграл, захватив почти все земли к северу от Тавра. Неподвластны Атталу остались лишь небольшие анклавы египетского царя, да Вифиния с Понтом — царства, враждебные Селевкидам и потому дружественные Пергаму.

Пергам возвысился, как никогда, к вестям оттуда прислушивались и в Пелле, и в Риме, и в Карфагене. Но судьба изменчива. Селевкиды оправились от междоусобиц и начали возвращать утраченные владения. Аттал отчаянно сопротивлялся, но небольшая пергамская армия не могла противостоять полчищам сирийских сариссофоров с элефантами на щитах, ведомых полководцем, о доблести которого говорил весь мир. Ахей оказался сильнее Аттала. Последнюю, решающую битву пергамский царь проиграл подле Сард, после чего поспешно бежал и укрылся за неприступными стенами своей резиденции. Ахей подошел к Пергаму и даже постоял подле него, но взять этот город не сумел бы никто, даже сам Александр, вернись он вдруг изо мрака Аида. Сирийцы ограничились тем, что пограбили все окрест, и ушли восвояси.

Аттал перевел дух. Он отсиделся, выжидая, что же будут дальше делать враги, и собрал новую армию. Путь на восток для него теперь был заказан, но разве мало земель на юге! Призвав на подмогу варваров-галатов, чтивших пергамского царя, как своего победителя, Аттал устремился в Эолиду. Он с ходу взял Кумы и Фокею и вот теперь застрял под Смирной, городом, как казалось Атталу, всегда к его власти расположенным. Необъяснимое упрямство жителей Смирны удивляло и огорчало Аттала.

— Не понимаю, почему они противятся моей воле! Я же милостив, — говорил он, собирая недоуменные морщины на высоком, обожженном солнечным ветром лбу.

Впрочем, будучи милостивым, к осаде он относился серьезно, как к каждому делу, за какое брался. Он лично расставил посты, определил места для окопов и указал, где следует поставить баллисты и катапульты. Их было немного, но все они были новехоньки и стреляли хоть редко, да метко, сшибая верхушку городской стены и время от времени забрасывая в город пылающие горшки с земляным маслом. Но тут воинам было велено не усердствовать: Аттал любил Смирну, и любовь эту не могло разрушить даже необъяснимое упрямство горожан.

И вновь ревели трубы и кричали дикими голосами эгосаги. На тридцатый день осады Смирна капитулировала. Аттал отнесся к побежденным с поистине царственным снисхождением.

— Нужно быть милостивым, и я милостив, — объявил он горожанам, оставив городу все его права и свободы. Варвары-галаты, лишившиеся предвкушаемой добычи негодовали, но Аттал успокоил их, оделив серебром.

Горожане ликующе приветствовали все это, удивляясь собственной глупости: к чему так долго сопротивлялись?

Глядя на судьбу Смирны, под власть Аттала отдались Теос и Колофон, затем Мисия и Кария. Здесь, в Карии, Аттал избавился от галатов, чье поведение становилось все более вызывающим. Галаты испугались лунного затмения, объявив, что боги против продолжения похода. Аттал не стал спорить. Он выделил галатам землю для поселения и вернулся в Пергам.

В те давние времена Пергам был не самым большим, но хорошо укрепленным городом, правильно спланированным и с задатками той красоты, что будет отмечать столицу Атталидов еще много столетий. Своим возвышением Пергам был обязан Филетеру — из александровой поросли. Когда властелин полумира скончался, Филетер оказался в помощниках у Лизимаха, и служил верно, иначе подозрительный владыка припонтийских земель вряд ли бы доверил ему лучшую из крепостей и казну. Но под старость Лизимах выжил из ума, принявшись уничтожать даже собственных сыновей. Скорее из опасения за собственную жизнь, нежели из корысти, Филетер отложился от Лизимаха, объявив Пергам собственным владением. Никто не оспорил этого акта: трудно найти простака, готового по пустякам ссориться с тем, кто имеет мириад талантов, а, значит, и преданность мириада воинов. Филетер стал династом — правителем самостоятельным, хоть и мелким. Детей он не имел, виной чему несчастье: еще в младенческом возрасте он, несомый кормилицей, был так сильно стиснут толпой, что по взрослению не обнаружил в себе влечения к женщинам. Впрочем, это не помешало ему стать настоящим мужчиной — решительным, отважным, физически сильным.

Все это Филетер и доказал, не просто выжив в жуткой грызне, устроенной диадохами, но и заложив основы стабильного и процветающего царства. Он и его преемник — племянник Эвмен превратили провинциальный городишко в жемчужину эллинистического мира. Страсть к обустройству города наследовал и Аттал, мужчина крепкий, из себя видный.

Современники оставили подробное описание Пергама, какое может быть дополнено сведениями, полученными при раскопках Гуманна, Конце и Виганда.

В центре города на вершине горы располагалась крепость, оснащенная всем необходимым для долгой осады. Стены ее были высоки и крепки, на башнях размещались метательные орудия, на специальных площадках стояли чаны для кипячения воды и смолы. Громадные склады и арсеналы, расположенные в западной части крепости были заполнены самым разным оружием, грудами камней и стрел для метательных механизмов, зерном, амфорами с вином и маслом, засоленным мясом и рыбой. По северной стене располагались казармы, достаточные для пяти тысяч воинов. Здесь же, в крепости размешались: царский дворец, не самый большой, но отделанный с редким вкусом, храмы и алтарь, воздвигнутый Атталом в честь победы над варварами.

Аттал не чурался искусств и был человеком культурным. Он не писал стихов или трагедий, памятуя о том, что каждый должен заниматься тем, что наречено богами: правитель — править, скульптор — ваять, трагик — развлекать толпу сочинительством. Нелепо, если бы Еврипид полез в архонты, а Александр вдруг начал писать стихи. Нелепо и опасно для государства. Римляне правильно заметили по этому поводу — suum quique.[8] Римляне… О римлянах Аттал в последнее время немало думал. Рим, о котором стало известно всего лишь недавно, привлекал Аттала странной, незримой, неведомой силой.

Но не к месту покуда о Риме. Итак, Аттал не увлекался ни сочинительством, ни ваянием, но покровительствовал и сочинителям, и ваятелям, ибо труд их стоил, в общем, недорого, но восславлял державу и ее властелина. И потому сей властелин щедрой ладонью тратил деньги не только на войско, но и на храмы, которые строили лучшие архитекторы, а украшали известнейшие ваятели. Он велел заложить библиотеку, подобную той, что построил в Александрии Птолемей Филадельф. Чем Пергам хуже Египта? Пусть беднее. Бесспорно! Но не настолько, чтоб отказать в покупке нескольких кип папируса и оплате труда десятка писцов.

И теперь Аттал мог любоваться плодами трудов своих: цветущим городом, храмами, библиотекой, хранившей уже многие тысячи свитков. Из окон верхнего этажа дворца открывался сказочный вид на город — на жилые кварталы с одной стороны и на библиотеку и храмы — с другой. Просыпаясь, Аттал смотрел сначала в одно окно, потом — его спальня выходила сразу на обе стороны — в противоположное, словно желал убедиться, что все на своих местах, что неведомые могущественные духи, какими изобилует древняя земля Мисии, не похитили его достояние. Лишь потом он облачался, наскоро завтракал — утренняя трапеза была нехитрой — и приступал к делам. Аттал инспектировал войско, осматривал арсеналы, следил за возведением храмов, разбирал тяжбы и жалобы, устраивал празднества для верноподданных. У царя много дел, когда он не занят войной. Много забот…

В последнее время Аттала все больше и больше заботило положение дел в Азии. Прежнему, благоприятному для Пергама положению, когда раздираемые междоусобной враждой Селевкиды оставляли без внимания дерзкие предприятия Аттала, явно пришел конец. Юный Антиох не имел себе равных соперников. Правда, оставались неопределенными его отношения с дядей, Ахеем, но этот самый Ахей был для Пергама еще более опасен, чем Антиох. Сирийский царь хотел лишь вернуть свое, не покушаясь на образованные наследниками Александра царства, Ахей же пытался воздвигнуть собственное и был ненасытен в стремлениях. Пергам и Эолида влекли его плодородием земель, богатством городов, удобными гаванями. Отсюда было сподручно вести натиск на север — к проливам, господство над которыми давало большое могущество. Кроме Ахея был Филипп, стремившийся поработить Элладу. Рано или поздно ему это удастся, и тогда македонянин неизбежно устремит свой взор на восток — к тем же проливам и дальше. Недаром, как говорят, он мечтает сравняться во славе с самим Александром. Нельзя сбрасывать со счетов и юного Птолемея. Покуда он спит, но ведь и отец его, Эвергет, тоже большую часть царствования мирно продремал, но во время нечастых своих пробуждений сумел пройти огнем и мечом все Сирийское царство. Что если проснется и этот?!

У Аттала голова шла кругом от этаких мыслей. Царь ощущал ответственность за судьбу своего царства. Правители по обыкновению делятся на три типа: авантюристы, ленивые сластолюбцы и прагматики. Авантюристы порой достигают большого могущества, но редко когда сохраняют его. Сластолюбцы ведут свои царства к погибели, если вдруг и спасаемые, то не царскою волей, а божьим промыслом. Прагматики звезд с неба не хватают, но и погибели на свою голову не ищут. Если они воюют, то не во имя громкой славы, а во благо собственного народа. Если предаются наслаждениям, то в меру — крохотную такую меру!

Они реже всего попадают на скрижали истории, ибо та любит крайность: величие или ничтожество, аскезу или разврат, мужество или трусость, искренность или коварство. И чтобы всего этого — того или противоположного — сразу и много. А у прагматиков не бывает помногу. Они в чем-то велики, но в чем-то ничтожны, они отважны, но порою трусливы, они не развратны, но и не мучают себя пустым воздержанием, они искренни и доброжелательны, но, если требуют обстоятельства, коварны и жестоки. И потому им труднее всего, ведь они не могут предаться крайностям, чтобы вывернуть душу, они вынуждены замыкаться в себе, во всем соблюдая меру. Во всем. И тяжкие думы настойчиво лезут в голову. Аттала мучила мысль о будущем царства.

Когда-то, в самом начале, все казалось ему неизмеримо сложным. Потом вдруг все это предстало простым. И вот вновь все, представлявшееся простым, обретало былую сложность. И неясно, что было тому причиной, текущие годы, либо перемены, происходящие вокруг. Неясно…

Аттал вздохнул и направился к окну, топча причудливую мозаику, сложенную так, что казалось, будто бы по полу разбросан мусор — шутка зодчего, угодившего царственной воле. Царственный шаг был тяжел. Аттал был грузен и со стороны казался медлительным, но люди, близкие к владыке Пергама, знали, сколь стремительно это могучее тело, когда обстоятельства требуют быстрых действий.

Пергам… Пергам смотрелся из окна сверкающей брошью на фоне убранных, поблекших к зиме полей. Прекрасный город, прекрасное будущее. Если только он, Аттал, сумеет устоять перед врагами, если только…

Но как?

Аттал вернулся к прежним своим размышлениям. Врагов было много, и все они были сильнее Пергама. Друзей? Их не было. По крайней мере, таких, что могли подать крепкую руку. Разве что Рим, загадочный и далекий. Но Рим вступил в войну с Карфагеном, и кто знает, как дальше сложится судьба этого города. О, судьба!

Аттал кликнул слугу, который немедленно явился на зов — смазливый молоденький евнух с порочно поблескивающими глазами.

— Пиши! — приказал Аттал.

Евнух устроился на низкой скамеечке, положил на колени дощечку с растянутым на ней листом папируса, вставил в отверстие с краю дощечки серебряную чернильницу и вопросительно посмотрел на царя.

Тот хмурил лоб, размышляя.

— Пиши, — повторил он спустя несколько мгновений, придав мысли оформленность. — Царь Аттал шлет привет и поклон римскому народу и желает ему благополучия и процветания. Царь Аттал…

Аттал, владыка Пергама, принял решение подружиться с Римом…