"Дитя мрака" - читать интересную книгу автора (Рослунд Андерс, Хелльстрем Берге)

Ранее 53 часа назад

Темнота облепила все тело.

Собственно, так было всегда. По крайней мере, сколько он себя помнил. Липкая, липкая, липкая темнота…

Он привык. Ему это нравилось. И ничего другого он не желал.

Но здешняя, настоящая темнота, та, что снаружи, та, что царит от вечера до утра, была ему непривычна, и он всегда сомневался, правильно ли ведет себя, выглядит ли как надо, присматриваются ли к нему встречные прохожие или просто не замечают его.

Он мерз. Зима долго подстерегала его и вот теперь бросилась в атаку; тонкая куртка, вконец истрепанные брюки, спортивные тапки, когда-то зеленые, которые он носит с незапамятных времен, — вся эта одежда должна бы защищать, но не защищает, во всяком случае этой ночью, в разгулявшийся январский мороз.

Звали его Лео, и шел он обычной походкой, шаркая ногами по снегу, ссутулив худые плечи, которые день ото дня горбились все сильнее. Брел он откуда-то со стороны площади Фридхемсплан, сперва по Фридхемсгатан, потом свернул налево, на Арбетаргатан. Мимо пустого школьного двора по одну руку и многоквартирного дома по другую, где уличные фонари горели ярче и было достаточно светло, чтобы видеть облачко собственного дыхания, и достаточно темно, чтобы люди, иной раз встречавшие рассвет у окон, не могли разглядеть, что творится возле их припаркованных машин.

На углу Арбетаргатан и Мариебергсгатан он остановился.

Рождественские звезды словно огоньки в каждом окне. Легкое движение — кто-то еще не спит. Скрип ворот, которые заперли неподалеку.

Он стоял прямо посреди перекрестка, ждал, беспокойно оглядываясь.

Асфальт здесь покрыт снегом и льдом, хотя Управление коммунального хозяйства заботливо посыпало дороги гравием. Он скреб ногой, пока из-под снега не показалась круглая крышка канализационного люка.

Огляделся в последний раз — ни души кругом, никто его не видел.

Лео снял рюкзак, поставил рядом с собой. В наружном кармане рюкзака лежал длинный металлический прут, он просунул его в щель между крышкой люка и асфальтом и рывком приподнял крышку, тяжелую, чугунную, килограммов на шестьдесят, но тощие руки оказались на удивление сильными. Еще один рывок — и литой круг наполовину сдвинулся, открыв колодец. Под крышкой обнаружилась запертая решетка, мощным амбарным замком соединенная с петлей, вбитой в бетонную стену, посередине к решетке подвешены два пластиковых пакета с крысиным ядом. Он нащупал связку ключей и присел на корточки. Ключ был короткий, толстый, а замок такой же тугой, как и все замки в январе. Отперев, он откинул решетку в сторону, голые руки едва не прилипли к ледяному металлу.

Из узкой улочки в двух кварталах от него донесся шум приближающегося автомобиля.

Времени в обрез; тяжело дыша, он прикрепил к ремням рюкзака двадцатипятиметровую веревку и, зажав ее в ладонях и превозмогая боль, стал спускать его в колодец.

Наконец послышался глухой стук. Рюкзак лег на дно. Протискиваясь в темный люк, Лео успел увидеть яркий свет автомобильных фар.

Ступенями служили ввинченные в стену короткие скользкие скобы.

Когда, подняв руки над головой, он задвинул на место крышку, а затем и решетку, его зашатало от усталости. Он выругался, оттого что пластиковые пакеты с крысиным ядом били по щекам, но все-таки защелкнул замок, как раз когда автомобиль проехал прямо над ним.

Он исчез посреди перекрестка и медленно продвигался вниз, все дальше и дальше от столичной улицы над головой.

*

Автобус подъезжал к Стокгольму с юга.

Грязно-красный, обшарпанный, допотопной модели; изношенный мотор громыхал, перекрывая шум немногочисленного транспорта.

За последние полчаса зарево в небе становилось все заметнее, всегдашний свет, властвующий ночами в большом, полуторамиллионном городе, — уличные фонари, неоновая реклама, люстры в гостиных.

У Вестберги автобус покинул четырехполосную магистраль, свернул на длинный съезд к Орете и Сёдермальму и сбросил скорость, будто сомневался, как ехать дальше, и искал ответа среди заснеженных указателей.

Мало кто обратил на него внимание — автобус в столице интереса не вызывает. Те, кто его заметил, видели, что он проехал по мосту Лильехольмсбру, а затем по Лонгхольмсгатан направился к мосту Вестербру и к Кунгсхольму; вероятно, кое-кто усмехнулся, наблюдая, как он рывком тормозит и рывком же трогается с места, шофер, похоже, не привык водить машину по снегу и льду; вероятно, иные вскользь подумали и о пассажирах в салоне, хотя и не могли разглядеть их за стеклами, грязными снаружи и запотевшими изнутри.

Вот и все, что они видели и знали.

Ведь даже сорок три пассажира не знали.

Не знали, что скоро исчезнут.

*

Здесь темнота была другая.

К ней он привык, она его защищала, никто его не видел, никто не судил.

Темнота туннелей.

Под покровом стокгольмской ночи Лео открыл и закрыл канализационный люк посреди асфальта на перекрестке Арбетаргатан и Мариебергсгатан. Скрылся в дыре за считаные секунды и теперь ощупью спускался в подземелье; он часто пользовался этим спуском и знал, где колодец сужается и плечи задевают твердую стену.

Семнадцать метров под землей.

Рюкзак лежал на цементном выступе, который, словно тротуар, тянулся вдоль стены канализационного коллектора, сухое место — попробуй попади, он долго тренировался. Сейчас, конечно, уже поздняя ночь и уровень воды совсем невысок, несколько сантиметров, не больше, но он не хотел, чтобы рюкзак вымок — в нем была его жизнь.

Он отвязал длинную тонкую веревку, сунул ее в наружный карман рюкзака. Автомобиль приближался очень быстро, с рюкзаком пришлось спешить, и нейлоновый шнур обжег ладони в тех местах, где на рукавицах были прорехи. Раны кровоточили, необходимо промыть их и перевязать, иначе здесь, под землей, они мигом превратятся в гнойные язвы.

Тут всегда тепло, круглый год градусов пятнадцать-восемнадцать. По обыкновению, Лео стоял неподвижно. Чтобы унять дрожь, чтобы оставить зиму тем, кто согласен в ней жить, чтобы молча прислушаться и убедиться, что он один.

Налобный фонарь лежал в другом кармане рюкзака. Батарейка села, — наверно, разрядится еще до утра. Он двинулся прочь от колодца, но взгляд проникал всего-навсего на метр-другой вперед, и дорога займет на несколько минут больше, чем он рассчитывал.

Туннель широкий, почти два с половиной метра, и достаточно высокий, по крайней мере, не ниже его метра девяноста, однако шел он, по-прежнему ссутулясь и слегка подавшись вперед, словно боялся удариться головой о несуществующую преграду.

Двадцать два шага.

Первая дверь была в каменной стене справа. Единственный замок, обычный, с трехгранной скважиной. Он отпер его и, покинув канализационную систему, вошел в соединительный коридор.

Воздух здесь не такой сырой, дышалось гораздо легче.

Он поправил лампу на лбу, пинком отшвырнул крысу, метнувшуюся под ноги.

Еще семь шагов.

Соединительный коридор заканчивался новой дверью с двумя замками. Верхний такой же, как и первый. Нижний, круглый, обычно отнимал больше времени.

Открыв дверь, он попал в следующую систему. Армейскую. Туннель такой же просторный, только стены в основном бетонные, а не каменные. Он предпочитал именно такие ходы, чувствовал себя в них лучше всего и одиннадцать лет назад выбрал их себе для жизни.

Канализационный коллектор. Соединительный коридор. Армейский туннель.

Он знал дорогу.

Никто не ориентировался здесь так, как он.

Опять крысы, он пинками расшвыривал этих окаянных тварей, которые даже не думали убегать, потому что не видели его, хлопал в ладоши и топал ногами, расчищая себе дорогу.

Запах, такой приятный, словно легкий дымок, словно гарь пожара, может, огонь тот же самый, что в рождественских звездах наверху.

Ее надо убрать.

А вот свет нравился ему меньше. Лампа, тускло освещавшая путь. Тени, порой похожие на людей. Впрочем, все вполне терпимо, пока свет не падал на него самого, вот такой свет он не выносил.

Она приведет их сюда.

Ее надо убрать.

Он шел дальше, распугивал крыс, щурился, когда свет лампы отражался от металла на стене и тогда настигал его. Но шаги он больше не считал. Туннель длинный, шагов слишком много, добрых четыре сотни метров на запад, в том же направлении, в каком бы он шел и наверху, по заснеженной Арбетаргатан.

Третья дверь, как и первая, врезана в стену туннеля.

К ней-то он и направлялся.

К входу, а одновременно к выходу.

На другую сторону, в другой мир.

Он опять подождал с ключом в руке, тревожно прислушиваясь, но слышал по-прежнему лишь собственное дыхание. Ни шагов, ни голосов — большинство тех, кто жил в здешних туннелях, по ночам спали.

Он отпер замок, ведь это проще простого, с силой толкнул тяжелую дверь и ступил в обыкновенный подвальный кульверт большой городской больницы.

*

Грязно-красный автобус медленно катил под уклон, по Хантверкаргатан. За окнами, грязными снаружи и запотевшими изнутри, возникло движение, кто-то отчаянно тер стекло, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Что-то происходило, и пассажиры заволновались, не понимая толком, что именно происходит и почему, просто впервые за долгое путешествие почуяли страх перед неизвестностью.

В городе ночь, до рассвета еще несколько часов, и потому длинный автобус, не заглушая изношенный мотор, под прикрытием темноты припарковался на площади Кунгсхольмсторг.

Из автобуса один за другим вышли двое мужчин и женщина. Вынесли коричневые пластиковые пакеты и кучами сложили на узкой гравийной дорожке. Затем вернулись в автобус, несколько секунд царила тишина, насколько это вообще возможно в густонаселенном квартале.

Потом грянули крики.

Не слишком громкие, не особенно продолжительные, но все же перебудившие обитателей близлежащих домов: сорок три ребенка решительно отказались покидать свои места.

Одни крепко вцепились в поручни, другие отбивались, многие плакали, кое-кто истошно вопил.

Громче всех кричала девочка с виду постарше других — прижимая к себе младенца, она забилась в угол сиденья, к запотевшему окну. Один из мужчин сильно встряхнул ее за плечи, другой выхватил младенца, вынес из автобуса, посадил на землю рядом с пакетами. Оттолкнув того, кто тряс ее за плечи, девочка бросилась следом за ребенком, подхватила его и снова прижала к себе. Потом обернулась и крикнула что-то в сторону автобуса, на языке, которого никто из любопытных, наблюдавших за этой сценой в окно, не понимал.

Считаные секунды — и все стихло.

Быть может, от мороза, к которому они были не готовы.

Быть может, от таблеток, которые им давали, а в конце пути удвоили дозу.

Быть может, они просто подчинились, ведь и старшую девочку тоже выставили из автобуса.

Несколько мальчиков, на вид лет двенадцати, подошли к куче пластиковых пакетов и долго рылись в них, пока не нашли два тюбика сантиметров тридцати в длину, открыли и принялись делить липкое содержимое, выдавливая его в подставленные ладошки.

Они уселись бок о бок на краю тротуара и глубоко дышали, уткнувшись носом в ладони и провожая взглядом автобус, пока он не скрылся за домами набережной Норр-Меларстранд. Мало-помалу дети затихли, ушли в себя.

*

Лео не любил это здание. Но нуждался в нем. Он не любил тамошних людей, днем и ночью суетившихся вокруг. Другие здания, которые имели выход прямо в туннели, ночью стояли темные, безмолвные, пустые, но здесь жизнь кипела ключом круглые сутки.

Он поднял тяжелую крышку одного из канализационных люков на Арбетаргатан и спустился в подземелье, прошел по системе туннелей и подождал у последней двери, пока не убедился, что никто его не увидит.

Потом открыл дверь.

И очутился в подвальном этаже большой больницы.

Он приходил сюда время от времени, оставлял и забирал разные вещи.

Над ним, на верхнем уровне подвала, на первом и всех прочих этажах высотного дома, сновали люди в белом. А здесь, в самом низу, большей частью попадались мужчины в синем, водители автокаров, и он совершенно точно знал, что последний проходил несколько часов назад, около девяти, это был мусоровоз, выглядевший как небольшой поезд из нескольких вагонеток. Следующий придет утром, он поменьше и пахнет кашей и свежим хлебом.

За много лет он выучил этот распорядок, знал наверняка, сколько времени можно находиться здесь без опаски.

Рука сжимала связку ключей. Взгляд на стенные часы. Скоро четыре.

Ночь близилась к концу.

Осталась еще одна дверь, наискось по коридору того больничного кульверта, где он сейчас находился. Тоже голубая, металлическая, но с красным огоньком светодиода возле дверной ручки.

Сигнализация.

Но его это не тревожило. Он же знает, как открыть, чтобы она не сработала.

Верхний замок здесь уже давно, ключ легко скользнул в скважину и без труда повернулся.

А вот нижний — совсем новый, поэтому Лео достал из кармана половинку маникюрных ножниц, сунул острие в цилиндр замка, покрутил. Затем извлек из того же кармана металлические пластинки-щупы из набора инструментов, который несколько лет назад стащил на бензоколонке «Статойл» у станции метро «Альвик». Перебрал их, выбрал одну, подточил напильником, чтобы получилось четыре зубчика, расположенные чуть подальше друг от друга, чем на обычном ключе. Осторожно просунул отмычку в замок, она точно вошла в скважину, обработанную маникюрными ножницами, сопротивление ослабло, цилиндр с легким жужжанием повернулся.

Лео вошел в больничную мастерскую.

Он часто бывал здесь по делам. В помещении пахло машинным маслом и пылью, он поставил рюкзак на пол между верстаками, распустил кожаные ремни, откинул клапан. Достал неуклюжего вида агрегат, водрузил на верстак. Потом взял висящий на стене шланг, подсоединил к агрегату и стал следить за ходом зарядки.


Ночь была хорошая, долгая.

Ей нельзя там оставаться.

Он устал, хотел домой.

Она приведет их к нам.

Если поторопится, он успеет перетащить ее и оставить, успеет еще раз пройти по системе туннелей туда и обратно.

Ее надо убрать.

Времени пока вполне достаточно. Хотя она тяжелая и его израненные руки будут болеть, а ее тело будет цепляться за выбоины туннеля. Он покончит с этим до утра, пока не рассеялась темнота, пока в большом доме не началась каждодневная суета.

*

За большим окном было холодно.

Снег, темнота, треклятая зима, что ночь за ночью расширяла свои владения, пожирала его пятидесятивосьмилетнюю жизнь, безвозвратно.

Он не боялся, не горевал о том времени, которого не осталось, времени всегда не хватало, чтобы избыть тоску, он устал, устал оскальзываться на плохо расчищенных тротуарах, устал от напряжения, которое не давало перевести дух, устал от гнета вины, мечтал о толике тепла, о том, чтоб ходить без перчаток и кальсон, — черт побери, разве он требует слишком много?

Эверт Гренс повернул тугую ручку и открыл одну из четырех узких створок. Его кабинет выходил в большой внутренний двор Крунуберга, где целыми днями шныряли взад-назад всякие полицейские ассистенты с папками под мышкой, сейчас там было пусто, они отсыпались по домам, чтобы назавтра вновь сновать, уже с другими папками.

Мороз обжег лицо, когда он высунулся наружу. Дул слабый ветерок, Гренс вздрогнул, но, как и рассчитывал, взбодрился; холод, поднимавшийся от метровой толщи снега и льда, сделал свое дело.

Он видел сон. Тот самый, ужасный сон, что преследовал его долгие годы: ворота за ним захлопываются, впереди лестница, ведущая в никуда, он не может найти свою квартиру, она то ли исчезла, то ли теперь на почтовом ящике стоит другое имя, и он продолжает подниматься на этажи, которых в его доме нет, входит и выходит из дверей, похожих на его собственную, и повсюду в этом якобы своем доме натыкается на людей, они не двигаются, только смотрят на него и спрашивают, какого черта он здесь делает.

Он никогда толком не мог ответить.

Наверно, поэтому частенько и предпочитал ночевать здесь.

Несколько часов беспокойного сна в брюках и куртке, на потрепанном диванчике, обтянутом коричневым вельветом. Спину ломит, затылок раскалывается. Он не любил эти окаянные ночи, которым конца-краю нет, — на что они нужны?

Эверт Гренс закрыл окно. Он тосковал по ней. Она всегда навещала его в эту пору, хоть и сидела у совсем другого окна, смотрела на залив и лодки, на жизнь, в которой ее не было.

Она лежала неподвижно, сперва он и не заметил то красное, что оказалось кровью, вытекавшей у нее из головы.

Он не понимал людей, а они не понимали его, вот и все. Но с Анни было иначе, она не нуждалась в объяснениях, с ней он не притворялся, и так было с самого начала, еще до того несчастья.

Он подошел к здоровенному магнитофону, который стоял на полке за письменным столом, покопался в собственноручно записанных кассетах, в песнях, что они оба любили.

Конечно, сегодня днем он посидит рядом с ней, на стуле возле металлической кровати на колесах; рука Анни казалась такой маленькой, когда ей давали наркоз, когда она случайно засыпала сама. Состояние ее ухудшалось исподволь, год за годом, сосуды в мозгу мало-помалу закупоривались, и ее регулярно возили из частного санатория на Лидингё в ту или иную городскую клинику, чтобы сделать рентген и получить заключение специалистов, такова была обычная практика с пациентами вроде Анни, и он давно перестал задавать вопросы, поскольку понял, что не хочет знать ответы, — все только продолжалось, без перемен к лучшему.

Он отыскал нужную кассету, прибавил громкость, начал танцевать, покачиваясь всем своим грузным телом, вскинув руки над головой.

Сломай и выбрось свой шикарный «кадиллак», Сломай и выбрось свою лодку.

Он обнимал ее, и они танцевали в рассветных сумерках, когда он оставался один, закрыв дверь в длинный коридор полицейского управления; музыка наполняла безмолвие и мрак, до которых ему не было дела.

Сломай и выбрось свое бунгало, А я только посмеюсь.

Несколько быстрых па, песня отдавалась от стен, Сив Мальмквист с оркестром Свена Улофа Валльдоффа, запись 1966 года, альбом «Lucky Lips», он подпевал, знал текст наизусть. Шесть кассет с записями Сив, здесь, в этой комнате, ничего другого не было.

Он согрелся, даже вспотел под мятой курткой, но задвигался быстрее и запел громче, когда хор и тамбурин вступили в припеве первый, второй, третий, четвертый и пятый раз, — ему очень нравилось это место. Когда через две минуты сорок секунд музыка смолкла, он отдышался и опять поспешил к магнитофону, чтобы снова включить эту песню, одного раза мало, руки, обнимавшие ее, почти помолодели.

Резкий телефонный звонок рассеял волшебство, вернул его к будничной реальности.

Эверт Гренс аж зарычал от злости, демонстративно повернулся к письменному столу спиной, но звонки не унимались.

Еще и половины шестого нет. Выход в город пока не включен. Какой-то гад звонит по внутреннему, знает, что Эверт здесь.

Телефон упорно трезвонил, и Гренс сдался, ответил, тяжело дыша.

Звонили из дежурной части, один из тех сотрудников, с кем он работал много лет, не испытывая ни малейшего желания познакомиться лично.

— Нужна твоя помощь.

Гренс вздохнул:

— Не сейчас.

— Сейчас.

Новый вздох.

— Я и без того зашиваюсь. Ты же знаешь. — Он взглянул на письменный стол, на папки, разложенные пятью стопками разной высоты, и добавил: — Тридцать два.

— Я знаю сколько.

— Тридцать два текущих расследования.

— Эверт, мне нужен профессионал. И как раз сейчас… на месте один ты.

Эверт Гренс сдвинул в сторону две стопки, сел на край стола. За окнами по-прежнему темно. В воздухе нет-нет да и взблескивали белые искры, наверно, опять пошел снег, как-никак зима на дворе.

— Что там?

Дежурный помедлил, будто сомневаясь:

— Сорок три ребенка.

— Ребенка?

— Мы обнаружили их двадцать минут назад. Сорок три обкуренных, легко одетых ребенка мерзли на тротуаре у Хантверкаргатан. Патрульные доставили их сюда, к входу со стороны Бергсгатан. Сейчас они сидят внизу, ждут.

*

Когда-то давно здесь наверняка был склад. Во всяком случае, она так думала. Хотя спрашивать не спрашивала — не все ли равно? Может, это и вправду был склад. Так или иначе, она провела тут много дней и ночей.

Бетонные стены, бетонный пол, бетонный потолок. С виду сурово, особенно для непривычных. И все-таки комната хорошая, уютная. Не то что прежняя. Здесь дышалось полегче, несмотря на дым, которого сейчас вообще многовато — огонь в очаге догорел, а дверь в туннель приоткрыта совсем чуть-чуть и сквозняк не гонит прочь легкие серые струйки дыма.

Дверь служит дымоходом, а очаг устроен прямо на полу, в выложенном из кирпичей прямоугольнике. Тепла от этого не прибавлялось. Но она считала, что это красиво, и не хотела ничего менять.

Она потянулась. Поздно уже. Или рано? Лео отсутствовал дольше обычного, ведь огонь, как правило, горел почти всю ночь и редко гас до его прихода.

Закутавшись в спальный мешок, она лежала на спине, на тонком матрасе. Спала беспокойно, а разбудила ее крыса, пробежавшая по животу. Крысы держались поодаль, только пока горел огонь. Она не испугалась, не то что в первый раз, когда спустилась в подземелья; она теперь поступала так, как ее научил Лео: громко кричала и махала руками, пока крысы не уходили.

Она взглянула на то место, где обычно спал Лео. Пусто. Матрас и спальный мешок валяются кучей, он всегда их так оставлял.

Хорошо бы он был здесь.

А не там, наверху, один на свету, который его пугал.

Она обернулась на шорох. Крыса металась из угла в угол, по ящикам, заменявшим стол, по желтым одеялам с печатями Губернского совета, разбросанным вокруг. Крысы, думала она, шныряют точь-в-точь как морская свинка, которая была у нее когда-то. Бывало, выпустит морскую свинку из клетки, и та мигом спрячется под кроватью, в квартире, где она жила вместе с мамой и папой. Она опять громко закричала, вылезла из тесного мешка, громко затопала, и крыса в конце концов убежала в туннель за дверью.

Она зевнула. Снова вскинула руки над головой, потянулась. Она еще не старая, на вид ей дают лет пятнадцать-шестнадцать. В темноте надела красную куртку и еще одни штаны. Волосы у нее длинные, темные, всклокоченные, лицо покрыто грязью и сажей, руки почти черные.

Когда дым немного рассеялся, крысы появились снова, она замахала руками, затопала, закричала, но безуспешно — их много, а она одна. Она открыла дверь пошире, почувствовала сильный ток воздуха из туннеля. Потом склонилась над кучей дощечек — все одинаковой ширины и длины, — сбрызнула каждую техническим спиртом и сложила в очаге шалашиком. Зажигалку заело, лишь после нескольких тщетных попыток удалось разжечь огонь, стало светло, тепло, и она сумела прогнать фырчащих крыс, всех до одной.

Она опустилась на матрас.

Огонь порой потрескивал, жар поднимался от деревянных планок к потолку, ища выхода из помещения, замкнутого бетонными стенами.

В руке у нее была сигарета, она закурила, несколько раз жадно затянулась.

Она жила здесь уже давно. Но никогда не чувствовала себя так спокойно, так свободно. Было раннее утро, одно из тех, когда ей хотелось верить, что она сможет вновь подняться наверх, рискнет вернуться.

Черными от сажи пальцами она крепко зажала новую сигарету, белая бумага тотчас запачкалась. Она улыбнулась.

Издалека, вероятно оттуда, где туннель делал крутой поворот, донеслись его шаги.

Ей нравилось закрыть глаза и прислушиваться к этим шагам, слегка шаркающим по бетону. Лео долговязый, худой, на спине — тяжелый горб рюкзака, лицо угловатое, небритое.

Пламя затрепетало, когда он вошел.

Несколько небольших кирпичей вокруг очага упали, когда он задел их ногой.

— Она приведет их сюда.

Лео замер посреди комнаты.

Тело его словно одеревенело, руки тряслись, глаза горели.

Она много раз видела его таким, знала, что это пройдет, иногда с ним так бывало из-за света, иногда — из-за крыс, которых он собирал, но она никогда не тревожилась.

Сейчас обстояло иначе.

Этот его страх, злость, попытки спрятаться.

Ей хотелось схватить его, вцепиться в него, но он не подходил ближе, так и стоял на бетоне поодаль от матраса и тихо, почти неслышно шептал:

— Ей нельзя здесь оставаться.

*

Свен Сундквист приехал рано, движение на шоссе было не такое интенсивное, как обычно утром по понедельникам, — может, из-за гололедицы, может, просто случайно. Тем не менее путь от Густавсберга до Кунгсхольма занял меньше времени, он даже успел еще раз позавтракать в кафе, там хоть и дороговато, зато оно рано открывается и расположено прямо напротив главного входа в полицейское управление. Пока Свен уминал два бутерброда, заметно рассвело, день уже настал, но еще не начался, когда он расплатился, поблагодарил пожилого мужчину, которого считал владельцем кафе, пересек Бергсгатан и направился к месту своей работы. Невысокая лестница, тяжелая наружная дверь, потом бюро пропусков, которое надо миновать, чтобы войти в первый из коридоров Городского полицейского управления.

Он открыл дверь. Огляделся. И замер.

Свен Сундквист сразу сообразил, что ничего подобного до сих пор не видел.

Одни лежали прямо на полу, другие неподвижно сидели на деревянных диванах, которые всегда казались ему неоправданно жесткими, большинство же просто стояли у стен, испуганные, с отсутствующим видом.

Он пересчитал их. Сам не зная зачем, машинально, возможно, чтобы разобраться, что, собственно, здесь происходит.

Сорок три ребенка.

Все в одинаковых желто-синих комбинезонах.

Не шведы. Единственное, в чем Свен был уверен. И потом, это странное молчание. У него у самого десятилетний сын, Юнас, так что он знает, какие дети шумные. Но эти не разговаривали, не смеялись, не плакали. Молчали. Даже самые маленькие, сидевшие на коленях у старших.

Свен Сундквист медленно перевел дух.

Пахнет, как обычно, немножко холодновато, как всегда зимой, под потолком, прямо над автоматом с кофе, мигали две люминесцентные лампы, которые давным-давно пора заменить, но, по всей видимости, мигать они будут еще долго.

Все как всегда. Но то, что он видел вокруг, казалось совершенно неправдоподобным.

Сорок три ребенка, затравленные, перепуганные, неухоженные.

— Свен.

Поодаль, между двумя огромными цветочными горшками, прижав к уху мобильник, беспокойно расхаживал взад-вперед Эверт Гренс. Грузное тело, обширная блестящая плешь, правая нога плохо сгибается, заставляя комиссара криминальной полиции прихрамывать.

— Свен, какого черта? Иди сюда.

Он еще раз взглянул на мигающие лампы. Сумел взять себя в руки.

— Эверт, что здесь…

— Их надо увести отсюда. Скоро начнут приходить люди. Детей надо увести наверх, в отдел оперативных расследований, посидят пока там, в коридоре.

— Ты бы должен…

— Давай, Свен, действуй.

Свен Сундквист заметил четверых полицейских в форме, они стояли по углам, широко расставив ноги и заложив руки за спину, наблюдали за происходящим. Он перевел взгляд на детей, которые лежали и сидели с отсутствующим видом, потом медленно направился к ближайшему дивану, к группе мальчиков чуть постарше Юнаса. Присел на корточки, стараясь поймать их взгляд, спросил, как их зовут. Они его не видели. По крайней мере, так ему казалось. Смотрели на него и сквозь него, будто он прозрачный.

Он спросил, откуда они, как себя чувствуют. Сначала по-шведски, потом по-английски и, понизив голос, на ломаном школьном немецком. Даже припомнил какие-то французские фразы.

Никакого ответа.

Никаких признаков контакта.

По утрам Свен часто заходил в комнату Юнаса и подолгу смотрел на сына. И сегодня утром Юнас, как обычно, спал, спутанные темные волосы разметались по подушке. Свен Сундквист стоял возле него слишком долго, но предпочитал задержаться у сына, а потом в ускоренном темпе рвануть в город. Эти минуты были важнее целого дня.

Юнас домашний. Лучше слова не подберешь. Но оно совершенно неприменимо к детям, которых он видел сейчас.

— Upstairs. — Свен Сундквист указал на широкую лестницу и снова почувствовал себя прозрачным. — Upstairs. Everyone.[2]

Он положил руку на плечо одного из мальчиков — худенькое тельце вздрогнуло, как от удара, ребенок отвернулся и выкрикнул что-то непонятное.

— Don't be afraid. You…[3]

Внезапно Свен почуял запах. Сильный запах растворителя и мочи. Тут только он понял, насколько был потрясен, если до сих пор не замечал этой вони, от которой его теперь мутило. Он не сразу сообразил, что происходит, когда мальчик рядом с ним — помоложе остальных, примерно как Юнас, лет десяти, — зажав в худенькой руке тюбик, выдавил на другую ладошку жидкий клей, сжал ее в кулачок, поднес к носу и с жадностью принялся вдыхать химические пары.

— Господи… Что ты делаешь?

Свен Сундквист схватил тюбик, потянул к себе. Но мальчишка держал крепко, Свен хотел дернуть посильнее, однако ощутил резкую боль: ребенок укусил его за палец.

Один из полицейских в форме быстро шагнул к ним, хотя вмешиваться не стал, остановился примерно в метре. Свен разжал пальцы, поднял руку.

Полицейский в форме покачал головой:

— Зря ты так.

Свен Сундквист посмотрел на свою руку. Четкие следы зубов кровоточили.

— А ты что бы сделал на моем месте?

— Мы с ребятами доставили их сюда. Я успел к ним присмотреться. Ты сам разве не видишь? Токсикоманы. Все до единого. А ты хотел отобрать то, что дает им ощущение защищенности.

Лицо Юнаса, спутанные волосы на подушке. И мальчик, лежащий на полу, с тюбиком клея в руке.

Защищенность?

Пусть тюбики пока останутся у них.

— Upstairs.

Свен Сундквист опять поднялся, глянул по сторонам и снова жестом показал на лестницу:

— Now.[4]

Они молчали, не двигались. И лишь мальчик, который лежал перед ним, что-то бормотал, выдавливая на ладошку новую дозу и вдыхая пары клея.

Потом он скорчился и замер.

— Ему нужна помощь, Сундквист! Искусственное дыхание!

Свен пощупал пульс на шее у мальчика, поднес руку к его рту — дышит ли?

Маленькое тело вдруг ожило.

Руки инстинктивно взметнулись в воздух, стараясь оттолкнуть расплывчатое чужое лицо, Свен почувствовал, как ему обожгло щеку.

Мальчик продолжал биться, и группка детей двинулась было к нему, но полицейский в форме не пропустил их, а Свен силой перевернул мальчика, сел на него верхом и прижал его руки к полу.

Так он сидел несколько минут, потом мальчик задышал ровнее, худенькое тело слегка расслабилось. Девочка лет пятнадцати, с грудным младенцем на руках, вышла вперед, что-то сказала на непонятном языке, кивнула на лестницу. Затем обратилась к одному из старших мальчиков — видимо, попросила последить за остальными, — и шагнула к лестнице. Кивнула еще раз, повторила только что сказанное, и дети неуверенно пошли за ней.

Свен Сундквист встал, и мальчик с тюбиком тут же исчез.

Свен провожал их взглядом.

Никогда он не видел ничего подобного.

Безмолвная вереница детей с пустыми глазами покидала вестибюль, оставляя после себя запах мочи и растворителя. Токсикоманы. Сорок три ребенка в желто-синих комбинезонах. Большинство шли сами, самым младшим помогали. Маленькие ребятишки помогали тем, кто еще меньше.


Некоторые уже спали.

Беспокойный сон на холодном линолеуме.

Остальные сидели тут же, Свен Сундквист шел мимо них по коридору, и все та же сильная неловкость охватывала его, когда взгляд погружался в их бездонные глаза.

Четверо полицейских в форме стояли на посту в длинном коридоре оперативного отдела, в девяти метрах друг от друга. Свен мимоходом кивнул им, они явно устали, эти славные парни, толком не понимающие, кого они охраняют. Дети без имени.

В коридоре полицейского управления.

У всех у них были сумки. Коричневые, полиэтиленовые. Свен помнил, с такой сумкой, сложенной вчетверо, его мама ходила за продуктами в магазин «ИКА» в двухстах метрах от дома. Приносила в ней молоко, маргарин и продолговатые пакеты с соком, из экономии она старалась не покупать каждый раз новый пакет. Он покачал головой. Такие сумки не попадались ему уже тридцать лет. И вот сейчас валяются на полу в коридоре.

Сорок три штуки, у каждого своя.

Он уже подошел к своему кабинету, но вдруг передумал и миновал еще две двери. Кабинет Эверта. Он постучал, осторожно заглянул внутрь. Эверт сидел на стуле, как и прежде, с телефонной трубкой в руке.

Он ни с кем не говорил. Просто держал ее перед собой.

— Их комбинезоны.

Эверт Гренс возвысил голос:

— Синие с желтым, Свен. Синие с желтым.

Свен Сундквист вошел, шагнул к дивану, где, он был уверен, совсем недавно спал его начальник. Они работали вместе без малого тринадцать лет. За эти годы он неплохо узнал комиссара, которого многие в управлении предпочитают избегать, и давно уже привык к его громким проклятиям. Это не со зла, тут что-то другое, чуть ли не отчаяние.

— Ты что-нибудь понимаешь? — Комиссар встал, принялся беспокойно расхаживать по кабинету. — Свен… ты понимаешь, какого дьявола никто их не ищет?

Эверт Гренс сновал взад-вперед между письменным столом и диванчиком для посетителей, неуклюже поворачиваясь и едва не наступая Свену на ноги. Оба молчали, Эверт все пытался заговорить, но ему что-нибудь да мешало: то сквозняк из окна, то кашляющий в коридоре ребенок — охраннику следовало бы дать ему воды.

— Социальная служба будет с минуты на минуту. — Он встал перед Свеном. — Но я хочу, чтобы ты быстро организовал переводчика, нам не удалось с ними связаться. А иначе с детьми не поговорить.

За дверью снова послышался кашель. Свен Сундквист уже направился к выходу, но Гренс его остановил:

— Подожди, еще одно дело. — Комиссар огляделся вокруг, словно проверяя, что их никто не слышит. — У меня нет детей. Но… как ты думаешь? По-моему, они голодные…

Свен остановился на пороге. Выглянул в коридор.

Напряженные взгляды, худые, изможденные лица.

Он кивнул:

— Думаю, да.


Эверт Гренс тщательно запер дверь. Ему необходимо минуту-другую побыть в одиночестве.

Совсем недавно они обнимали друг друга.

Сперва он распорядится, чтобы детей накормили. А потом вернется к магнитофону и закончит то, от чего его оторвали час назад.

Две минуты сорок секунд, «Сломай и брось» Сив Мальмквист.

Я не успел.

Сегодня утром Анни будет спать, под наркозом, поэтому важно дотанцевать до конца.

Я не успел затормозить.

Он снова включил песню. Тот же текст, тот же припев. А потом отпустил ее, когда музыка умолкла, он опять вспотел — и спина, и затылок.


Они лежали и сидели, как раньше.

Свен стоял возле мальчика, который все время кашлял. Один из полицейских в форме вел пятилетнюю девочку к туалету. Гренс оставил дверь кабинета открытой, вышел в коридор. Смотрел на них, на каждого по очереди, и они видели его, наверняка видели, хоть и пытались уклониться от его взгляда, будто им вообще нет до него дела. Он слишком мало знал о детях, собственно, никогда с ними не сталкивался, разве что иной раз допрашивал несовершеннолетних, расследуя преступление. Но ему было ясно: эти дети в беде.

Он остановился у кофейного автомата. Первый стаканчик черного кофе выпил залпом. Второй опорожнил до половины, а остатки выплеснул в мусорную корзину. Жуткая дрянь. Но он к ней привык, не мог без нее, едкое дешевое пойло приятно разливалось в груди, особенно после ночей, проведенных на диванчике в кабинете.

— Доброе утро.

Он не видел ее. Но обрадовался, услышав за спиной этот голос.

— Доброе утро. Ты рано.

— Эверт?

— Да?

— Что это?

Марианна Херманссон взглянула в конец коридора, положила руку на плечо комиссару. Он, по обыкновению, дернулся, поскольку никогда не знал, как вести себя в таких случаях.

— Приехали нынче утром.

Гренс вкратце объяснил ей ситуацию, она всегда понимала с полуслова. Она умница, эта Херманссон. Он научился ценить ее, а ведь два года назад резко возражал против ее временного назначения. Но случай с заложниками в одной из крупнейших стокгольмских больниц заставил его пересмотреть свое мнение.

— Почему ты выбрал меня?

— Это так важно?

— Я знаю твое отношение к женщинам-полицейским.

Она была молода, только что закончила учебу, но отличалась осторожностью и аналитическим складом ума и в том расследовании, которое волей случая началось в операционной отделения скорой помощи, пришла к выводам, какие следовало бы сделать ему самому.

— Городская полиция каждый год пополняется почти на шестьдесят человек. Что ты хочешь услышать? Что ты такая замечательная?

— Я хочу знать почему.

А спустя полгода он, наплевав на длинную очередь ожидающих, взял ее в отдел на должность инспектора.

— Потому что ты и вправду замечательная.

— А женщины-полицейские?

— Никуда не годятся. И твоя компетентность ничего не меняет.

Разговор происходил в этом же коридоре, в дверях его кабинета, и, казалось, время от времени оживал и стоял между ними.

Он так и не понял, хорошо это или плохо.

Херманссон показала на кофейный автомат, он посторонился, и она несколько раз нажала одну из верхних кнопок. Смесь порошкового молока и чего-то еще — любимый напиток молодых полицейских. Он с отвращением смотрел на ее пластиковую чашку, ему хватало бессонных ночей и тридцати трех текущих дел на столе, и без этого синтетического дерьма он уж как-нибудь обойдется.

— Думаю, надо попробовать поговорить с ними.

— Как раз этого они и не делают. Не говорят.

Но Херманссон уже направилась к детям. Шла медленно, стараясь не расплескать чашку, а другой рукой легонько делая знаки группе ребятишек. Вот она остановилась перед одной из старших девочек, снова сделала знак рукой, но ответа не получила. Немногим раньше Гренс видел, как эта девочка с младенцем на руках присматривала за остальными, и решил, что она тут неформальный лидер или, по крайней мере, пользуется их доверием, вот почему он уже два раза за это утро пытался поговорить с ней.

Оба раза она отворачивалась, будто пренебрегала им. От Херманссон она хотя бы не уходила.

Он нажал на кнопку, решил выпить еще кофе.

Глянул в окно: чертова зима, год от года она все более отвратительна ему, мокрая, скользкая, бесконечно долгая.

Херманссон по-прежнему стояла возле девочки, которой делала знаки. Гренс ждал подле автомата, пока тот, фыркая, собирался с силами, потом выпил кофе и пошел к ним — короткая прогулка среди молчащих детей. Свен заметил его и вышел из кабинета, чтобы составить ему компанию. Гренс обернулся к коллеге и весело сообщил:

— Я заказал еду. Через полчаса привезут, им сперва надо прогреть печи. Сорок три «Каприччиозо».

— Прости?

— Хочешь одну?

— Эверт, ты о пицце?

Они были уже в двух шагах от Херманссон и девочки, когда Гренс остановился и раздраженно бросил:

— Они ведь голодные, так? Я думал, ты заметил.

— Эверт…

— Свен, мне начхать на твои продовольственные счета. Им нужна еда. И они ее получат.

Его раздраженный голос эхом отдавался в коридоре, и кое-кто из детей поблизости забеспокоился. Девочка, которая стояла перед Херманссон, отпрянула назад, испуганные глаза пытались истолковать жесты пожилого мужчины.

— Они ничего не ели со вчерашнего дня.

Когда девочка отпрянула, Херманссон протянула руку и осторожно погладила ее по щеке. Потом оглянулась, посмотрела сначала на Эверта, затем на Свена.

— Последний раз — вчера после полудня. То есть семнадцать-восемнадцать часов назад.

Эверт Гренс фыркнул:

— Откуда, черт возьми, ты это знаешь?

— Она сказала.

— Ты что, смеешься?

Херманссон кивнула на детей, стоявших поблизости:

— Эверт, и он, и она… — Она понизила голос, словно боялась, что те, о ком она говорит, услышат. — Дети улицы. Я уверена. Из Бухареста.

*

Она лежала лицом к огню. Было горячо, чуть не обжигало кожу, ей так нравилось.

Но огонь быстро умирал, вновь едва теплился.

Она спала около часа. Настолько их и хватало, дощечек, что Лео отрывал от грузовых поддонов, которые стащил на одном из продуктовых складов неподалеку. Это она усвоила — ровно час, если широко открыть дверь и уложить их по пять штук, на расстоянии нескольких сантиметров.

Здесь не было ни других часов, ни времен года, ни дней, ни ночей.

Она оглянулась, посмотрела на него. Он спал. Лицо, недавно такое суровое, смягчилось, щеки почти без складок, когда он дышал, веки на некоторое время перестали дергаться.

Ей нельзя тут оставаться.

Лео стоял тогда посреди комнаты. И был напуган. Хотел, чтобы она поняла.

Сейчас он беспокойно метался на матрасе. Лоб взмок от пота. Спальный мешок кучей лежит на полу, он завернулся в два желтых больничных одеяла. Красивый. Он всегда был с ней, когда она боялась тех, наверху. Был здесь, когда она пришла сюда, давно-давно, ждал со своими ключами, со своей нетребовательностью, а когда они разговаривали, держался от нее на расстоянии. Никогда ничего от нее не хотел. Она спрашивала, не хочет ли он взять ее, иной раз подносила его руку к своей щеке, расчесывала его пальцами свои длинные волосы, но он всегда отстранялся, боялся взять у нее то, что было ею, боялся, что она подумает, будто он такой же, как другие.

Ей вспомнилась их первая встреча. В тот раз она уходила из дома только на неделю. И конечно, не знала, кто он. Лео стоял в вечернем свете возле автобусов на Фридхемсплан, пил благотворительный кофе и разговаривал с людьми, которые ходили вокруг, раздавали бездомным одежду и бутерброды. Почему-то она пошла к нему, попыталась подойти ближе, он уже тогда ей понравился. Она чувствовала, что ему ничего от нее не надо, и потому рискнула последовать за ним в канализационный люк, когда он решил показать ей мир, о котором она не имела ни малейшего представления. Если хочешь, чтобы тебя не нашли. Лео доверился ей. Открыл, чего боится. Она до сих пор не знала почему, возможно, он просто понял, что она тоже из таких, кто не хочет, чтобы его видели.

Он снова вспотел. Лицо у него старое. Но не глаза.

Глаза-то человеческие.

Она искала взглядом огонь, но пламя уже погасло. Первые крысы теснились в дверях. Большие, слепые, они издалека чуяли запах плоти. Морская свинка… она опять вспомнила про нее, хотя не очень-то о ней заботилась, держала в клетке да смотрела на нее и лишь через несколько недель после того, как та умерла, поняла, что скучает по ней, чувствует себя одиноко.

Лео словно бы почуял крыс, их чуткие носы, проснулся, сел возле погасшего очага, слушая топот приближающихся зверьков. Сбросил с себя одеяла и принялся хлопать ими по полу, пока крысы не исчезли.

Потом пнул ногой поддоны, оторвал несколько дощечек, расщепил ножом на тонкие лучинки, положил на угли. Несколько раз дунул, наклонясь к самому полу и подняв тучу пепла. Огонь ожил, она протянула Лео несколько дощечек побольше и стала ждать.

— Где?

Она ничего не говорила несколько часов, может, потому этот вопрос и застрял у нее в голове.

Лео не ответил.

— Где?

Он пожал плечами. Но ничего не сказал. Она никогда не повышала на него голос, не было нужды, наверно, поэтому он и казался таким громким.

— Я хочу знать. Понимаешь? Я хочу знать, где она.

*

Он потихоньку спускался по лестнице, с третьей чашкой кофе в руке. По той же темной холодной лестнице, как все эти годы. Времени на это уходило все больше, а ведь когда-то он бегом бегал — что вверх, что вниз. Тридцать пять лет в полиции, чертова уйма шагов.

Эверт Гренс провел ладонью по лысине. Прежде, теперь — и великое множество всего между ними. Куда со всем этим деваться, потом?

Шум он услышал, еще находясь этажом выше. По отремонтированному полу двигали стулья, на стол со стуком ставили стаканы, негромкие голоса вели разговор.

Они заполнили всю дальнюю часть столовой, где окно во двор. Три длинных стола, пятьдесят два места. Гренс остановился у столика для грязной посуды, издалека глядя на них.

Свен и Херманссон. Четверо полицейских в форме. Двое молодых людей из социального ведомства. Еще один, постарше, переводчик. Все смотрели, как сорок три ребенка в желто-синих комбинезонах руками ели «Каприччиозо», прямо из картонных коробок, и пили молоко из коричневых пластмассовых стаканчиков.

Никогда раньше он не встречал таких детей.

Херманссон успела коротко поговорить с девочкой, самой старшей, которая пользовалась доверием остальных.

Бухарест, сказала она.

Гренс покачал головой. Непонятно. Это же в трех тысячах километров.

Марианна Херманссон сидела поодаль с группой детей постарше. Конечно, он должен был знать. Должен был знать, что она говорит по-румынски, и проклинал свою невнимательность. Она по крайней мере два раза рассказывала ему о Мальме, о больших домах в Русенгорде, о шведке-матери, о румыне-отце, о своем детстве, так не похожем на его собственное. Он не думал, что это вдруг окажется важно. Вот в чем дело. Он за своей жизнью не мог уследить, а уж за чужой тем более!

Он тогда сразу заметил, что она обиделась. Она делилась с ним воспоминаниями о своей жизни, а ему было начхать.

Люди вечно чего-то требуют.

Он непременно поговорит с ней об этом, позже. Скажет, что ценит ее доверие. И что поначалу просто не понял, как с этим быть.

Дети ели торопливо, жадно. Свен прав, они хотели есть. Эверт Гренс поставил пластиковый стаканчик на поднос с грязной вчерашней посудой и пошел к столам. Несколько детей тревожно подняли глаза от полупустых коробок. Он узнал мальчиков, которые убежали от него, когда он жестикулировал в коридоре, слишком бурно и слишком близко от них.

Гренс кивнул представителям социального ведомства и сделал знак Херманссон. Хотел, чтобы она подошла, несколько минут наедине, шепотом, спиной к любопытным.

— Девочка, Эверт… — Она ответила прежде, чем он успел задать вопрос. — Девочка, с которой я говорила в коридоре.

— Еще кто-нибудь?

— Вот он.

Херманссон показала на торец среднего стола. Мальчик, несколько помоложе девочки, может быть лет двенадцати-тринадцати.

— Надо сосредоточиться на этих двоих. Они единственные, кто осмеливается говорить. Может быть, сумеют кое-что объяснить, несмотря на страх.


У Марианны Херманссон опять возникло странное ощущение все в том же месте, под ложечкой. Вздумай кто-нибудь просветить ее сейчас рентгеном, там ничего бы не обнаружилось, и тем не менее ей казалось, будто внутри вздулся большой мяч. Что-то давило на ребра, не неудовольствие, нет, другое, непонятное.

Пока сказано всего лишь несколько фраз.

Она будто говорила сама с собой.

Эта девочка на двенадцать лет моложе и пришла из другого мира. Но выглядела она как когда-то сама Марианна. Тот же цвет волос, те же глаза, та же… манера держаться.

Что-то неуловимое.

Сейчас она шла рядом с ней по коридору, где часом раньше, к удивлению Эверта, получила ответы на свои первые вопросы. Коричневые полиэтиленовые сумки так и лежали на полу, разбросанные от лестничной клетки до кофейного автомата. Запах комбинезонов все еще висел в сухом воздухе, запах пота и какой-то химии.

Надя. Так ее звали. Она шла короткими шажками, устремив пустой взгляд прямо перед собой, дышала неровно. Херманссон хотела обнять ее за плечи, но подумала, что этот жест, который для нее самой означал защищенность, девочка могла истолковать совершенно иначе.

Кабинет Эверта Гренса находился в дальнем конце коридора, на порядочном расстоянии от ее кабинета, она все еще была здесь «новенькой» и ждала случая переехать поближе к коллегам. И переедет, через год-другой, но ей не к спеху, она даже толком не знала, хочет ли этого, ведь в том, чтобы сидеть подальше от шефа, которого не понимаешь, есть определенные преимущества.

Дверь была открыта. Она показала на нее и попросила Надю войти. Ни слова в ответ, ни взгляда. Девочка с пустыми глазами молча прошла в комнату и остановилась только у окна, спиной к Херманссон.

— Ты бы лучше села.

Херманссон говорила по-румынски. Но это не играло никакой роли. Девочка ее не слышала.

— Надя, повернись. Я хочу, чтобы ты села на диван, возле письменного стола. Я сяду рядом. Мы поговорим, и только.

Эверт Гренс постучал по косяку. Девочка у окна вздрогнула и еще сильнее прижалась к стене, возле которой стояла. Херманссон подождала, пока Гренс усядется за письменный стол, на почтительном расстоянии от испуганного подростка.

— Он должен присутствовать, Надя. Так нужно для тебя. Он будет слушать наш разговор, мои вопросы и твои ответы. Понимаешь?

Молоденькая румынская девочка продолжала стоять. Не спуская с нее глаз, Херманссон протянула через стол два провода, включила диктофон. Девочка не была красивой, разве что милой — длинные темные волосы, темные глаза. Выглядела она усталой, лицо не знало покоя. В резком освещении, усиленном белизной снега за окном, она казалась чуть ли не старой. Человек с двумя возрастами — биологическим и другим, измеряемым непомерной тяжестью пережитого.

Допрос ведет Марианна Херманссон (MX).

MX: Как тебя зовут? Надя, а дальше?

Надя (не слышно).

MX: Говори, пожалуйста, громче.

Надя (не слышно).

MX: Я ничего не слышу. Надя, послушай. Я всего лишь хочу знать, как тебя зовут.

В комнате было довольно холодно, как всегда в эту пору, словно тепла батарей не хватало на старое здание, особенно на комнаты в конце коридора. Однако Надю бросило в пот. Херманссон видела, как заблестел ее лоб, как на висках и на носу выступили бисеринки влаги.

MX: Ты плохо себя чувствуешь?

Надя (не слышно).

MX: Ответь, пожалуйста.

Надя: Я не знаю.

Напряженное лицо задергалось, спазмы или тик, в основном вокруг глаз. Херманссон в полиции недавно, но уже видела такое. Те были постарше, но их мучили те же демоны, тело жаждало того, к чему привыкло.

Она понимала, что это значит. Но хотела полной уверенности. Хотела видеть руки девочки.

Херманссон пошарила в кармане и наконец вытащила то, что искала. Пачку сигарет. Она прекрасно сознавала противозаконность своего поступка, но решила оставить это без внимания.

Реакция Нади оказалась именно такой, как она ожидала.

Она протянула руку к пачке и в первый раз взглянула на Херманссон. Марианна Херманссон кивнула, девочка осторожно взяла сигарету. Пальцы дрожали. Теперь Херманссон знала наверняка. Вспотевший лоб, тик, неугомонные руки, которые поминутно мелькали в воздухе. Румынская девочка страдала от ломки, от сильного абстинентного синдрома.

MX: Твои руки?

Надя: Да?

MX: Можно взглянуть на них?

Надя: Зачем?

MX: Можешь закатать рукава комбинезона? До локтя?

Надя раскачивалась всем телом, показывала на зажигалку, которая лежала рядом с пачкой. Херманссон снова кивнула, руки девочки, по-прежнему дрожа, зажгли сигарету. Губы жадно стиснули фильтр, она втянула в себя дым, одна затяжка, две, три — уже спокойнее, хоть и ненадолго.

Я сижу здесь.

Она — там.

Марианна Херманссон смотрела на пятнадцатилетнюю девочку, которая курила, пока от сигареты ничего не осталось, потом пожала плечами и медленно закатала до локтей рукава комбинезона.

Я на двенадцать лет старше. Я всю жизнь говорила на двух языках.

Я сижу здесь.

Она — там.

На каждой руке было от десяти до пятнадцати ровных шрамов. Свежих, потому что припухлость еще не опала. Херманссон наклонилась к микрофону, заговорила по-шведски, в первый раз с тех пор, как вошла в комнату:

MX: Прерываю допрос. Комментарий по поводу Нади.

Она посмотрела на девочку, продолжила.

MX: Руки трясутся. Лицо дергается — тик. Сильно потеет. Кроме того, когда говорит, издает причмокивающие звуки. Видимо, во рту пересохло. Сильный абстинентный синдром.

Девочка стояла перед ней, выставив вперед израненные руки.

За спиной у нее окно и снег, кружащийся над внутренним двором Крунуберга.

Марианне Херманссон хотелось зажмуриться.

MX: На руках нет следов от инъекций. Но десять-пятнадцать порезов. Прямых, относительно свежих, сосредоточенных на внешней стороне предплечья.

Глубокий вдох. Короткий взгляд в пустые глаза девочки. А потом — опять микрофон в руке.

MX: Порезы примерно пять-шесть сантиметров длиной. Явное членовредительство.

Во время допроса дверь оставалась приоткрытой, и Херманссон много раз замечала, как девочка смотрит туда. Когда кто-то мимоходом задел дверь и она распахнулась, Надя быстро повернулась в ту сторону и даже привстала на цыпочки. Дверь была открыта всего несколько секунд, но Надя, Херманссон не сомневалась, попробовала выглянуть в коридор.

Она сразу же выключила магнитофон.

— Раньше у тебя на руках был ребенок.

Девочка все еще смотрела на закрытую дверь.

Херманссон включила магнитофон, убедившись, что девочка действительно поняла вопрос, который она только что задала.

— Маленький ребенок. Примерно полугодовалый. Так, Надя?

— Да.

— Твой ребенок?


Эверт Гренс молча сидел и слушал.

Понимал он не так много, но юная девочка с тиком, потоотделением и пятисантиметровыми шрамами на предплечьях — здесь переводчик не нужен. Ребенок, дурно пахнущий, с абстинентным синдромом, Эверт смотрел на нее и чувствовал что-то похожее на безнадежность. Откашлялся и хотел было сформулировать дополнительный вопрос, как вдруг тишину разорвал навязчивый сигнал.

Он вздохнул.

Девочка сжалась, уставилась на телефон. Гренс не поднимал трубку, пока сигналы не прекратились.

Он опять откашлялся, глядя на девочку, приготовился задать свой вопрос, но звонки грянули снова.

Гренс с досадой взял трубку:

— Да!

— Эверт?

— Я просил отключить телефон. Сюда звонить нельзя. Какого черта! Уже второй раз за это утро коммутатор соединяет…

Тот же голос, что и раньше. Из дежурной части.

— Эверт, еще работа.

Гренс огляделся. На столе папки, на диване девочка.

— Слушай, у меня было тридцать два дела одновременно. Несколько часов назад ты добавил тридцать третье. Теперь пытаешься навязать тридцать четвертое?

Он крепко сжимал трубку, снова глянул на девочку, пытаясь обуздать закипающую ярость.

— Труп женщины. Где-то в кульверте больницы Святого Георгия. — Дежурный даже не думал отвечать. — Похоже, убийство, Эверт.

*

Она слушала, как шаги тихо приблизились, прошли мимо, затихли.

Кто-то шел по туннелю, шаркая по бетонному полу.

Она положила ложку, но продолжала прислушиваться даже после того, как шаги постепенно затихли.

Она не любила шаги.

Когда кто-то шел мимо их двери.

Поправила скатерть. Скатерть красивая. В красно-белую клетку, как в дорогом ресторане, куда она ходила с родителями, когда была маленькая. Она ела лазанью, и никто не кричал, ни разу за весь вечер, такое было время.

Стол, конечно, не ахти какой. Четыре поддона, один на другом. Но скатерть закрывала их целиком, красно-белая ткань, единственное, что было видно.

Она открыла банку супа из армейских запасов, вытащила бутерброды с сыром, оставшиеся от последней акции городской благотворительной службы, там, наверху, на улице возле Фридхемсплан, положила поверх консервированную ветчину с продовольственных складов «ИКА». Хороший завтрак. Она осторожно разогрела его на плитке, которая стояла на полу между матрасами и столом.

Плитку они раздобыли как-то ночью, в одной из школ неподалеку, самую маленькую из тех, какие она видела, в кухонном уголке учительской. Но шнур был длинный, включен в тройник, подвешенный под потолком туннеля.

— Лео?

— Да?

— Привет.

Она посмотрела на него. Ночь выдалась длинная, он устал, глаза у него закрывались сами собой. Она очень его любила.

— Послушай!

— Да?

— Я сказала «привет».

— Привет.

Лампа на столе, включенная в тот же удлинитель, была красная, как клетки на скатерти. Маленький абажур забирал большую часть света. Она долго упрашивала, и в конце концов он принес эту лампу, из другой учительской, из другой школы, что неподалеку от Роламбсховспарка.

Она подвинула лампу, его усталые глаза, надо их поберечь.

Они уже почти покончили с завтраком, когда снова послышались шаги. С той же стороны, что и раньше. На сей раз они звучали громче обычного, упорные, навязчивые.

И вдруг остановились. Совсем близко.

Лео уже встал, метнулся между матрасами, мимо очага, прислушиваясь к звукам, которые успели смолкнуть.

Она видела, как он вздрогнул, когда в дверь постучали.

Спрятаться за столом было трудно, она пригнулась, но без толку. Стучали редко, здесь никто этого не делал, туннель дарил людям покой.

Она узнала обоих. Одного, безымянного, видела несколько раз и знала, что он всегда обретался тут. Другого звали Миллер, временами она разговаривала с ним, он из тех, что приходят сюда и уходят. Зимой живет в туннеле у выхода на Игельдаммсгатан, летом — в квартире где-то на севере города. Очевидно, у него была жена и взрослые дети, она не спрашивала, почему он обитает как бы между мирами, верхним и нижним, но, может быть, когда-нибудь все-таки спросит.

Они были очень похожи, когда стояли рядом. Обоим около шестидесяти, длинные седые волосы торчат из-под полосатых шапок, лица розовые, морщины, словно глубокие канавы от рта до ушей.

Глаза у обоих добрые, такие тоже бывают.

— Я просто хочу, чтобы вы знали, — говорил Миллер. Он стоял в дверном проеме, на фоне темного туннеля. — Там, у больницы, большой шухер. Похоже, они спускаются сюда.

Если хочешь, чтобы тебя не нашли.

Она зажмурилась.

Не сейчас. Не сейчас.

*

Асфальт у главного входа больницы Святого Георгия был покрыт снегом, под которым тоже лежал снег, а под ним прятался скользкий, гладкий лед.

Эверт Гренс вышел из машины, но, не сделав и двух шагов, поскользнулся и упал навзничь, как ребенок или пьяный, никто не успел прийти на помощь, а в беглых взглядах прохожих читалось лишь унизительное сочувствие. Он чертыхнулся и, поднимаясь, оттолкнул руку Свена Сундквиста.

Гренс ненавидел зиму, не понимал, что в ней хорошего.

Сейчас, утром, люди большей частью входили в огромную больницу, а не выходили. Гренс окинул взглядом вестибюль. Просторный, как во многих больницах. Но именно здесь он бывал редко, хотя эта больница ближайшая от Крунуберга. Справочная стойка, за ней дежурный в форме частного охранного агентства, который терпеливо объяснял очередному посетителю, куда ему идти. Кафе, где пришедшие слишком рано коротали время за чашечкой дорогого натурального кофе, сидя за столиками вместе с неизвестными в больничной одежде, которым разрешили покинуть койки, чтобы ненадолго почувствовать себя почти здоровыми. Библиотека, киоск, чуть подальше — аптека. Больница Святого Георгия ничем не отличалась от других. Любому пробывшему здесь более десяти минут нужно было поднимать глаза к вывескам под потолком, чтобы вспомнить, где он находится.

— Комиссар Гренс?

— Да.

— Нам вниз, лестница слева.

Эверт Гренс не знал молодого полицейского, который дожидался его возле дивана у самого входа. Такой же, каким был он сам много лет назад. Юноша быстро прошел по коридору, а затем стал спускаться по лестнице в подвал. Ушибленное бедро все еще болело, и Гренс хотел было попросить его идти помедленнее, но сдержался. Какого черта! Чтобы потом молодняк за обедом в кафешке судачил о немощном калеке, который еле-еле передвигает ноги?

— Сигнал поступил примерно час назад. Охранник нашел тело в кульверте, который проходит в самом низу.

Молодой полицейский на ходу свободно разговаривал, дышал ровно. А Гренс запыхался, слова не мог вымолвить нормально. Те времена, когда он без труда мог вести на лестницах разговоры, давно миновали.

— Труп?

— Женщина. Лежала на койке, под несколькими одеялами. Охранник снял одеяла и увидел ее. Он собирался переправить койки на другой этаж.

Перед ними открылся кульверт. Шаги, гулко отдаваясь от стен, гудели в ушах.

— Сначала он решил, что перед ним умерший пациент. Но потом сообразил, что больничный персонал, намереваясь показать покойника родным, заворачивает его совершенно иначе. Тогда он позвонил своему начальнику. А тот в свою очередь связался с врачом.

Туннель изменил направление, стал еще шире, еще серее от бетона. Молодой полицейский шел все так же быстро, так же чертовски легко, оглянулся, сначала на Гренса, потом на Сундквиста, и сказал, уже не столь ровным голосом:

— Доктор спустился вниз. Увидел труп. И поднял тревогу. Вы сразу поймете почему.


Кульверт сделал еще два поворота, сузился и снова расширился. Нильс Крантц стоял за бело-синим ограждением из пластиковой ленты, которой отмечали место преступления. Внутри этой зоны работали криминалисты, старались зафиксировать улики, основу расследования.

Молодой полицейский из отдела общественного порядка коротко кивнул Крантцу, доложив, что с этой минуты все полномочия переходят к Эверту Гренсу и Свену Сундквисту. Гренс тотчас оттянул книзу бело-синюю ленту, чтобы перенести через нее свою негнущуюся ушибленную ногу.

— Погоди, Эверт. — Нильс Крантц устало развел руками. — Сперва мы должны осмотреть всю зону.

Вот так каждый раз.

Крантц вздохнул, достаточно громко, чтобы Эверт Гренс мог услышать. Он неплохо изучил комиссара. И знал, как и сам Гренс, что дознаватель начинает со сбора информации, допроса свидетелей и потерпевших. Не положено ему шастать внутри ограждения, пока там работают криминалисты, в перчатках и с пинцетами.

Кроме того, он знал, так же как и Гренс, что и в этот раз, и в следующий ему придется призывать комиссара к порядку.

— Что ты можешь мне показать?

Вот так каждый раз.

— Все осмотрено до самой кровати. Но, если хочешь войти, надевай вот это. — Крантц протянул им два белых халата, синие пластиковые бахилы и прозрачные шапочки. — И потом, Эверт, на сей раз ступай только туда, куда я разрешу.

Эверт Гренс и Свен Сундквист сняли пальто, еще мокрые от снега. Гренс тщательно натянул на ноги бахилы, надел халат, который оказался маловат, надвинул на лысину шапочку. Раньше, думал он, нас не заставляли рядиться в это барахло. Впрочем, лучше смешная шапчонка, чем потерянная улика. Объем технической информации ныне невероятно возрос, за последние годы аналитическая криминалистика развивалась семимильными шагами, не в пример мозгам дознавателей.

Нильс Крантц приподнял бело-синюю ленту, пропуская Гренса и Сундквиста на место преступления.

— Следуйте за мной.

Последний участок туннеля. Значительно более короткий. На взгляд Гренса, метров пятьдесят.

Здесь, в конце коридора, было темнее. Люминесцентных ламп не так много, и светили они послабее. А может, все дело в стене, которая хуже отражала свет, в старом, шершавом бетоне.

Примерно на полпути стояли восемь коек, одна возле другой. Большие, тяжелые, с металлическими спинками, на колесах. Склад посреди коридора. В больницах такие импровизированные склады возникают часто и совершенно спонтанно по причине нехватки места.

Труп лежал на самой дальней койке.

Женщина.

То, что раньше было женщиной.

Нильс Крантц остановился, у него за спиной Эверт Гренс нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Хотел подойти ближе, ему необходимо увидеть ее, увидеть лицо мертвой женщины, которое на ближайшее время станет частью его самого.

Я никогда не говорил с ними.

Я вообще редко когда видел их раньше.

Но после их смерти мне приходится разделять их мысли, их привычки, их будни. Я вдруг должен знать, что они ели на завтрак и с кем последний раз имели половой контакт, ездили ли они на работу на велосипеде или добирались на метро. Я знаю мало кого из живых, мне вообще на них наплевать, зато, черт побери, о множестве покойников я знаю больше, чем о себе самом.


Она лежала так спокойно.

Некоторые из них словно бы лежат спокойнее других.

Волосы у нее черные, довольно короткие, прямые. Может статься, цвет не природный. Слишком уж темный, такой часто получается, когда волосы красят дома.

Лежала она на спине, в верхней одежде. Куртка застегнута на все пуговицы и пропитана кровью, ткань буквально одеревенела от жидкости, которая давно успела засохнуть.

На вид ей лет сорок.

— Давно?

Людвиг Эрфорс, судмедэксперт, помедлил, глядя на труп:

— Это убийство, Эверт.

— Давно?

— Она пролежала здесь несколько дней.

Волосы, одежда, возраст. Они стояли возле человека, у которого пока нет имени, и формулировали все то, что полагается на первом этапе расследования убийства.

Собственно, следовало бы поговорить и о ее лице.

И они, разумеется, это сделают. Всего через несколько минут. Просто лучше немного подождать, ничего пока об этом не говорить.

И Гренс, и Свен Сундквист, и Нильс Крантц молчали. Даже Эрфорс, который каждый день резал мертвые тела, говорил об этом только в диктофон, упрятав реальность в заумные медицинские термины.

Ведь на лице у нее кое-чего не хватало.

Не было кожи.

Лицо словно изрыто ямами.