"Последняя бригада" - читать интересную книгу автора (Дрюон Морис)Глава пятаяОбстрел, начавшийся сразу после полуночи, к рассвету усилился. Каждый час взрывались мосты. Оставшиеся в городе жители укрылись в больших известняковых пещерах, [13] которыми изобиловал этот край виноделов, и к утру Сомюр сильно изменился. Улицы опустели, и казалось, что рвущиеся снаряды с остервенением нападают на тишину. Но даже за грохотом выстрелов было слышно, что все привычные городские шумы стихли и воздух резонировал теперь совсем по-другому. Все женское население бежало или попряталось, и Сомюр превратился в город мужчин. Мостовые покрылись битым стеклом и строительным мусором, многие дома на набережной и в центре обрушились, а одна из колоколен больше не поднималась к небу. Солнце уже почти час как взошло, когда, съехав с крутого обрыва, к земляному валу замка подкатил мотоцикл с коляской. Из коляски выпрыгнул курсант-старшекурсник с кожаным планшетом и биноклем на шее. Это был Шарль-Арман Ламбрей. Посмотрев на часы, он перекинулся несколькими словами с водителем мотоцикла и быстро взбежал по узкой каменной лестнице, которая начиналась от старого рва и шла по стене до дозорной башни. Его товарищ, сидя верхом на мотоцикле, проводил его глазами и видел, как он исчез под стрельчатой аркой донжона. [14] На отроге возвышалась крепость [15] — одна из самых неприступных в долине Луары. Крепость эта снискала себе печальную славу мрачными страницами своей истории. Когда Шарль-Арман вошел внутрь, двор еще тонул в тени, но башни уже были наполовину освещены восходящим солнцем. Шарль-Арман пересек старое караульное помещение, огляделся и направился к северо-восточной башне, чтобы занять там наблюдательную позицию. Несмотря на легкое ранение, которое его гордость получила прошлой ночью, он не без удовольствия слушал пушечные залпы. У молодых людей любовь и война всегда неразрывно связаны: потеряв на одном фронте, они надеются взять реванш на другом. Поднимаясь по темной холодной лестнице, Шарль-Арман старался ориентироваться по дверям, выходящим в башню, чтобы не заблудиться на обратном пути. Прикасаясь к камню, он ощущал под рукой мокрый белый налет селитры. Звуки канонады, проникавшие сквозь толстые стены, казались отдаленным гулом. То, что он оказался совершенно один под этими пустынными сводами, могло бы подействовать на него угнетающе, если бы не возбуждение при мысли о необходимости выполнить задание, причем первое в его жизни. «А выйдет ли из меня наблюдатель?» — подумал он. Он вдруг понял, что ничего не знает, в голове абсолютно пусто. Совсем как утром перед экзаменом, он безуспешно пытался собрать воедино все знакомые теоретические формулы. После многомесячных тренировок в памяти почему-то остались только первые занятия: разделить территорию на секторы, осмотреть секторы слева направо… первые шаги рядового. А остальное — привязка к местности, оценка, определение местонахождения — все, что составляло суть обучения офицера, — куда-то испарилось. Шарль-Арман оказался лицом к лицу с реальным противником, и это для него было внове, но, поскольку сквозь стены замка слышались раскаты настоящих взрывов, соображать надо было быстро. Он толкнул дверь и увидел лошадиные скелеты. Они стояли на цоколях из черного дерева, прибитые за копыта. Дневной свет, проникавший сквозь стрельчатые окна, причудливо освещал желтоватые бока и огромные пустые черепа на гибкой линии позвоночников. Поговаривали, что на конях сидят призраки каких-то древних рыцарей, въехавших сюда во время штурма да так и не успевших спешиться. Шарль-Арман узнал Музей лошади, в котором побывал в первое воскресенье стажировки в Сомюре. Витрины длинного, пахнущего пылью зала вмещали в себя образцы всего, что только было произведено в мире по части стремянных ремешков, шпор, седел, цепочек, мундштуков для удил и прочего. Здесь было все необходимое для экипировки и римского всадника, и жокея на скачках с препятствиями, и прекрасной наездницы эпохи Возрождения, и татаро-монгольского воина… Ламбрей поднялся на вершину башни. Здесь, под крышей, в его распоряжении оказалось нечто вроде дорожки для кругового наблюдения, где в просветах между огромных каменных блоков располагались амбразуры без парапетов. Возле каждой такой амбразуры могли свободно разместиться два человека. Канонада здесь слышалась громче, а ветер доносил запах пыли и гари. Сколько же поколений стражников, увидев отсюда приближение неприятеля, свешивались вниз и кричали: «К оружию!»? [16] Они-то и протоптали за многие века дорожку вдоль стен башни. «Да, мастера своего дела», — подумал Шарль-Арман о строителях замка. Отсюда вся местность была как на ладони. Перед ним открылась вся панорама поля боя. Шагах в четырехстах внизу, у подножия остроконечных скал, текла река. Длинный каркас железнодорожного моста, сверху похожий на сломанную игрушку, обрушился в воду и на песчаные отмели. Старый каменный мост к северу от острова тоже был взорван. А вдалеке на востоке, сквозь туман, пробиваемый лучами солнца, угадывались развалины моста Монсоро. С большого вытянутого острова, со всех сторон окруженного золотыми песчаными пляжами и казавшегося косточкой в теле разрезанного, как фрукт, города, поднимались столбы дыма. На неприятельском берегу до самого горизонта простирались зеленые долины Бургея. Отсюда, с высоты, Сомюр с разрушенными мостами выглядел как ставка в игре сильных мира сего. В первый момент Шарль-Арман ни на чем не мог сосредоточить взгляд: слишком большой обзор для таких мелких деталей. И канонада, и бескрайние просторы, залитые утренним солнцем, а больше всего запах пыли, которой он уже успел надышаться, подействовали на Шарля-Армана возбуждающе. Он почувствовал себя мужчиной, королем. Он взял в руки бинокль, но был так поглощен ощущением собственного могущества, что застыл в нерешительности. Именно такие чувства испытывает человек, с энтузиазмом приступающий к решению трудной задачи. В этот момент сверху что-то засвистало, и бронебойный снаряд с оглушительным грохотом взорвался у самой стены замка. Обломки камней брызнули выше зубцов, и башня зашаталась. Шарлю-Арману показалось, что она вот-вот рухнет, и он сломя голову понесся вниз по лестнице, гонимый ужасом случайной смерти от шального осколка и собственным одиночеством. Но башня устояла. Камни продолжали сыпаться, и эхо от взрыва еще гуляло под гулкими сводами. «Я не имею права бояться», — приказал себе Шарль-Арман, но воспринял эти слова как-то странно, не так, как обычные мысли. Он явственно услышал, как их произнес где-то на уровне затылка его собственный голос. Голос звучал тише обычного, и ни сознание, ни воля Шарля-Армана здесь были ни при чем. Феномен раздвоения настолько его потряс, что он даже зажмурился. Остановился Шарль-Арман, только когда оказался возле двери в зал с лошадиными скелетами. Ему стоило неимоверных усилий повернуть назад и снова преодолеть те самые шестьдесят ступенек, что, постепенно сужаясь, вели наверх. Но он сумел взять себя в руки и занял свой пост, приступил к наблюдению. Он навел бинокль на остров, дрожащими пальцами поворачивая колесико резкости. Наконец в поле зрения попали какие-то разбросанные по острову черные точки. «Должно быть, там идет бой», — подумал он и вспомнил о друзьях, о Монсиньяке и Лопа де Ла Боме, угодивших в самое пекло. И сразу же позабыл о риске, которому только что подвергался сам. По ту сторону широкого моста он насчитал семь немецких танков, скорее всего, выведенных из строя противотанковыми орудиями французов. Он увидел грузовики, вокруг которых, как муравьи, суетились человеческие фигурки, бегавшие взад-вперед по прилегающим улочкам. Весь пригородный район на северном берегу, где современные постройки соседствовали со старинными деревенскими домами, буквально кишел автомобилями и крошечными человечками. А дальше, на дороге, ведущей в Париж, неприятель, похоже, начал стягивать войска. Шарль-Арман сосредоточился на этой длинной веренице насекомых и различил танки, подходившие вместе с артиллерией и занимавшие прилегавшие дороги. Шарль-Арман достал планшет и принялся быстро записывать данные своих наблюдений. У него больше не оставалось сомнений. Пейзаж перед его глазами резко изменился. Это был пейзаж поля брани. Точные слова и подробные указания приходили сами собой, безо всяких усилий мысли или памяти. Во фруктовом саду он засек четыре действующих орудия. Затем неподалеку от реки обнаружился минометный расчет, бивший по острову по касательной. По мере того как прилегающие к городу районы и берег реки заполнялись вражескими войсками, карта покрывалась все новыми красными кружками, а ее поля — расчетами местонахождения и засечками целей. Сверху послышался свист, второго снаряда. На этот раз Шарль-Арман не дрогнул. «Ладно, если это мой — тем хуже», — подумал он, спрятав голову за парапет и ощутив дрожь камня. Должно быть, снаряд взорвался где-то сзади, во дворе. Уши заложило, и, чтобы восстановить слух, Шарлю-Арману пришлось несколько раз сглотнуть и зевнуть. «Ну, погоди у меня!» — подумал он, словно результаты его наблюдений неизбежно должны были привести к уничтожению палившей по нему вражеской батареи. Шарль-Арман даже начал верить в то, что видит ее перед собой. Для него это дело уже начало носить личный характер. Вздрагивая от нетерпения, Шарль-Арман с охотничьим азартом выслеживал глазами «свою батарею», и это нетерпение вытеснило все другие чувства. Вдруг он увидел посреди виноградников две огненные вспышки и услышал пронзительный вой. Молодому человеку показалось, что он находится как раз на траектории снарядов и сейчас его разнесет в клочья. Но, решив, что пушка стреляет именно по нему, явно переоценил значимость своей персоны: снаряды разорвались где-то на улице. Противник просто пристреливался. Тем не менее Шарль-Арман поймал «свою батарею», которая теперь вела непрерывный огонь. Но артиллерия французов не знала ее расположения, и он не успокоился, пока не засек батарею, сделав основной кроки [17] и привязав ее на местности к четырем точкам: двум в виноградниках и двум в перелеске. Когда Шарль-Арман увидел обслуживавших батарею солдат, они показались ему такими маленькими, что вся злость почему-то испарилась. Пищей для настоящей ненависти могут стать только идея или зрительный образ. А эти мечущиеся туда-сюда, суетящиеся фигурки только сбивали юношу с толку, и принять их всерьез никак не получалось. У Шарля-Армана почему-то пропало желание передавить их, как саранчу. Спускаясь с башни, он поклялся себе никому не говорить о том, как сперва поддался панике. Наоборот, Шарль-Арман очень гордился тем, что из всей бригады он единственный получил настоящее боевое крещение огнем. Надо сказать, что вниз он спустился не без удовольствия. Во дворе замка его дожидался Гийаде, бледный как смерть. — Я уж думал, не случилось ли что с тобой, — сказал он, бегом припустив навстречу Шарлю-Арману. — Ведь я не знал, куда ты пошел. Скажи, ну и пальба! Шарль-Арман, тоже очень бледный, ответил: — Брось, старина! Нельзя же накладывать в штаны из-за каждого шального снаряда! И, усаживаясь в коляску мотоцикла, процедил с небрежностью бывалого вояки: — И вообще, если грохочет, то не убьет… Может, и не убьет, если речь идет о молнии, а не о снаряде. Командный пункт полковника находился на просторной вилле в верхней части города. Ламбрею никогда не выносили благодарности за заслуги на учениях, но на сей раз офицер, принимавший у него отчет, похвалил его. Бумаги тут же передали полковнику, и Шарлю-Арману пришлось развернуть свою карту перед всем командным составом Школы. К нему сразу подошел майор: — Итак, дружище, вы засекли батарею, которая по нам стреляет? Ламбрей не знал, что майор только что оживленно обсуждал этот вопрос с коллегами. — Я полагаю, что она вот здесь, господин майор, — сказал он, указывая на «свою батарею». — Да ничего подобного! — язвительно парировал майор, поскольку ответ шел вразрез с его мнением на этот счет. «Если он и сам все прекрасно знает, зачем тогда спрашивать», — подумал Шарль-Арман. — Прежде всего, друг мой, — продолжал майор, — на войне надо не полагать, а быть уверенным. Если уж у нас только такие наблюдатели, как вы… А впрочем, все это не имеет значения, — добавил он тоном человека, который уже заранее знает, что сражение будет проиграно, и понимает всю бесполезность участия в нем. — Я думаю, правда на вашей стороне, — шепнул на ухо Шарлю-Арману один из капитанов. Вошли еще связные. Со всех точек фронта поступали отчеты офицеров, данные о системах огня, сведения о передвижениях противника. Из состыкованных карт следовало, что в бою задействована целая дивизия неприятеля. Вскоре Шарль-Арман волей-неволей оказался участником совещания, где приводилась масса цифр, называлось множество названий мест, звучали имена младших и старших офицеров. Все это было для него внове, и он почти ничего не понимал. Вот, оказывается, как руководят сражением: проводя жирные карандашные линии и спешно отдавая приказы. — Капитан Декрест пошлет бригаду в помощь капитану де Н… на высоту восемьдесят четыре. Капитан де Н… отдаст в распоряжение капитана Декреста три бронеавтомобиля… Смысл такого обмена был не яснее того, сообразуясь с которым крупье подгребает лопаточкой деньги, лежащие перед одним игроком, и передвигает их для пересчета к другому. Тут шла игра на двадцать персон, и ее правила следовало знать, а ее риски беспрекословно принимать. Имена связных называли озабоченно и вкрадчиво, как говорят обычно кассиру в казино: — Будьте добры, разменяйте, пожалуйста, по пять тысяч. Все вдруг стали повторять: — Связной капитана Декреста… Связной капитана Декреста! Вошел Лервье-Марэ. — А вот и вы, — сказали ему. — Будьте всегда под рукой, когда в вас есть нужда. Входите в курс дела и быстро отправляйтесь с донесением. Начертанная на столе стратегия, которую непрерывно снующие связные передавали по всему сектору, меняя расположение соединений или диспозицию, оказывала на всех, кто с ней соприкасался, завораживающее действие. У Шарля-Армана было такое лицо, словно он впервые сказал: «Банкую!» — По моему мнению… — доверительно шепнул он поддержавшему его офицеру. А про себя подумал: «Нет, лучше уж молчать». Но при этом не забыл, что у него личные счеты с неприятельской батареей. — Каково ваше мнение, Ламбрей? — спросил капитан, и по его тону можно было догадаться, что в сложившихся обстоятельствах он прислушается к мнению любого. — А нельзя ли запросить ответного удара по батареям неприятеля? — сказал Шарль-Арман. — Кого запросить? — перебил майор, с которым у него уже были разногласия. — Вы, несомненно, прочли это в учебнике? Так вот, молодой человек, мы задолго до вас об этом подумали. — И все-таки, господин майор, — тут же возразил Шарль-Арман, — я слышал, что у нас имеются части на берегу Бурнана. — Нет. Мы еще посмотрим, куда их направить… если нам их пришлют. Это разные вещи. Ну да, конечно, нам обещали подкрепление. Но не думаете же вы, что артиллерия поможет нам выпутаться! — Вот-вот! — воскликнул капитан. — Хотел бы я знать, куда движется весь этот поток, что мы наблюдаем уже четыре дня подряд. — Ха, дружище, в этом и состоит командная тайна! — бросил командир эскадрона, снова принимаясь расхаживать взад-вперед. Когда Шарль-Арман покинул командный пункт, его боевой дух отнюдь не был сломлен. Однако несоответствие сил больно его задело. Там, где противник был в состоянии выставить полк, у сомюрцев еле-еле набирался взвод. Диспозиция зияла брешами, защищенными только несколькими карабинами, что на маневрах называлось «подразделением противника». На самом деле на сорока километрах фронта, от Жена до Монсоро, вся Школа рассредоточилась такими «подразделениями», как на последнем этапе учений. Об учебной бригаде в тридцать человек говорили как о настоящей боевой бригаде, с генералом и тремя полковниками во главе. Все цеплялись за последний шанс, на который уповали до самого конца: «Мы продержимся… Нам пришлют подкрепление… Враг не пройдет… И может быть, Францию удастся спасти…» Все настолько верили в себя и были готовы исполнить свой долг, что никто даже не допускал мысли, что этого может оказаться недостаточно. Шарль-Арман мог бы, конечно, сообразить, что, поскольку у них все равно нет артиллерии, все его прекрасные привязки к местности, сделанные с башни замка, никому не нужны. Но он настолько привык выполнять ненастоящие задания во время учений, что даже не удивился, когда и на сей раз те же командиры стали отдавать те же «игрушечные» приказы. Напротив, ему казалось, что он выполняет важную роль в сражении, и по этой причине само сражение представало перед ним в выгодном свете. У него возникло ощущение, что за последние полчаса его повысили в звании. Именно так молоденькому штабному офицеру кажется, что с высоты ему все лучше видно. На самом деле он только сторонний наблюдатель, который считает себя вправе критиковать всех и вся и который просто не понимает, что, пока у дверей командного пункта стоит часовой, поводов для отчаяния нет. Все утро Ламбрей и Гийаде курсировали между своим сектором и полем боя. Глаза их закрывали огромные мотоциклетные очки, в лицо бил дорожный ветер, но, несмотря на ветер, солнце немилосердно жгло головы под касками. Неприятель продолжал обстреливать город. Каждый раз, вылезая из мотоцикла, Шарль-Арман чувствовал, как дрожит земля под ногами. Разъезжая по городу, они заехали как-то раз на улицу От-Сен-Пьер. Шарль-Арман сделал Гийаде знак остановиться. — Минуту! — крикнул он. — Забегу домой. Мне надо кое-что взять! Я быстро. Дом скрипичного мастера был пуст. Сломя голову взбежал наверх, перескакивая через три ступеньки, так как времени было в обрез, а дисциплину нарушать не хотелось. Влетев в комнату, он застыл на пороге: постель была разобрана, а на стуле стоял раскрытый чемодан Марии. Сколько же времени Шарль-Арман даже не думал о ней? Да ни разу с того вечера в Шеневе, когда в малой гостиной его охватило чувство пустоты и покоя. Но вечер в Шеневе был только что, каких-то двенадцать часов назад. А казалось, прошла целая вечность: время текло очень странно. Шарль-Арман провел рукой по лбу. Мария… Значит, она пришла с толпой беженцев. Сколько же она пробыла в этой комнате? Наверное, убежала в пещеры вместе со стариками и женщинами из бедных кварталов. Ее присутствие ощущалось в каждой детали: маленькие часики на ночном столике еще тикали, простыни хранили тепло ее тела. И для Шарля-Армана Мария осталась где-то там, в другой жизни… И ребенок, которого она носила… Одного военного утра хватило, чтобы приблизить прошлое и отодвинуть будущее далеко назад. Перед раскрытым чемоданом с надушенным бельем он чувствовал себя, как перед старинным воспоминанием. У Шарля-Армана сжало горло. Причиной тому была не Мария, а он сам. Он быстро собрал кое-какие личные вещи и рассовал их по карманам. Под ногами хрустели стекла, вылетевшие из старинных окон. Город сотрясался от бомбежки. Шарль-Арман оставил в комнате все, как было, и выбежал из дома. Гийаде тронул с места, и они покатили по улице. Ламбрей взглянул на пригнувшегося к мотоциклу товарища и вдруг ощутил прилив нежности к этому внимательному, немногословному коренастому увальню, руки которого вместе с рулем вздрагивали на каждом ухабе. — Я рад, что мы с тобой в одном экипаже! — прокричал Шарль-Арман, но на самом деле это означало: «Мне грустно, оттого что я не повидался с Марией». — Что ты сказал? — спросил Гийаде, повысив голос. — Я сказал, что хочу есть, — ответил Шарль-Арман, который уже справился с первым порывом. Воздух содрогнулся от тяжкого грохота. Это за их спинами обрушилась колокольня церкви Сен-Пьер. — Хорошо, что вовремя уехали! — крикнул Гийаде. — Еще минута — и мы бы оказались под обломками. В первый момент Шарль-Арман даже не подумал об опасности, которой они чудом избежали, но перед его глазами возник раскрытый посреди комнаты чемодан. Мотоцикл ехал зигзагами, объезжая бесконечные воронки, попадавшиеся на пути. Когда к полудню друзья подъехали к Театральной площади, она походила на строительную площадку после сноса старого здания. Улица, ведущая к набережной, оказалась непривычно широкой. У входа на мост строчил миномет. Шарля-Армана подозвал подъехавший на связной машине лейтенант. — Вот, передайте вашим товарищам на острове, — сказал он, поставив Ламбрею на колени большой котел с горячей лапшой. — И поскорее проезжайте мост! Лейтенант показал рукой на небо. Над ними кружил самолет. Гийаде нажал на газ, и мотоцикл взвился, как дикий конь. За двадцать метров они увеличили скорость в два раза. Перед мостом Шарль-Арман заметил каски, выглядывавшие из траншей справа и слева, а потом уже ничего не видел, кроме асфальтовой ленты моста, изрытой по бокам фугасами. Лейтенант сказал: «Поскорее проезжайте», и Гийаде спешил изо всех сил, нарезая крутые виражи, хотя и не любил быстрой езды. Внезапно чудовищное жужжание перекрыло все звуки: с неба пикировал самолет. Ламбрею и Гийаде на миг показалось, что самолет вот-вот рухнет прямо на них. Но он пролетел мимо, поливая картечью берег и мост. В ту же секунду в реку возле опоры моста попал минометный снаряд, и столб воды обдал мотоцикл. Шарль-Арман инстинктивно накрыл котел с лапшой. «Господи, лишь бы не залило двигатель!» — подумал Гийаде, сдвигая на лоб мокрые очки, в которых все равно ничего не было видно. Минуту спустя они уже въезжали на остров. Связные вылезли из мотоцикла и дружно расхохотались: они выиграли эту партию у неприятеля. — Ну, старина, — облегченно вздохнул Гийаде, — если бы тебя не было рядом, я бы… я бы просто умер со страху. — Почему? — спросил Ламбрей, вытирая шею. — Ты такой спокойный! У тебя такой вид, точно тебе все до лампочки! «Интересно, — подумал Шарль-Арман, — неужто я действительно выгляжу таким невозмутимым? А мне казалось, что это он спокойнее меня». Их сразу же окружили курсанты. — Шарль-Арман! — крикнул, подбегая, Большой Монсиньяк. — Как? Это ты?! И ты привез нам горяченького! Как мило с твоей стороны! Вот это по-братски. А мы уж было решили, что нас тут оставят умирать с голоду. Хорошо еще, что удалось найти уцелевшую бакалейную лавку. Хотя чувствуем себя натуральными грабителями, старина. — А мы по дороге приняли холодный душ, — ответил Шарль-Арман. — Ага, мы видели. Это катастрофа, только не для тебя, а для лапши. Ладно, пошли! Не стойте здесь, это опасный угол! Монсиньяк повел их по разрушенным старинным улочкам к маленькой площади на берегу. На воде лежали тени от ветвей уцелевшей столетней груши. — Я вас видел сегодня утром сверху, — сказал Шарль-Арман, указывая на замок. — Какое же оттуда все маленькое! И площадь, и дерево… — Сейчас еще стало потише, а то эти придурки с четверть часа непрерывно били по песку, — отозвался Монсиньяк. — Они после этой ночи такое вытворяют! Кончится тем, что они потопят наш корабль. [18] И действительно, снаряды каждые полминуты падали на золотистую песчаную корму острова. Бойцы подходили с котелками, сложенными друг в друга по пять-шесть штук, и черпали из большого алюминиевого котла. — Котелок лейтенанта! — крикнул один из них. — Давай отнесу ему, — отозвался другой. — У нас, старина, потрясающий лейтенант! — заметил Монсиньяк. Эту фразу Шарль-Арман слышал повсюду, где бы ни появился. Лица курсантов почернели от копоти, струйки пота оставляли грязные разводы на лбах и щеках. У всех появилась привычка кричать. Большой Монсиньяк похудел, но не утратил своего наивного фанфаронства, даже наоборот. Взяв котелок, он оседлал колоду, в которой прачка стирала белье. — Кавалерист ест под минометным обстрелом! — рявкнул он с набитым ртом, уперев кулак в бедро, и, глядя на стоящий рядом мотоцикл, продолжил: — Вам, связным, везет. Болтаетесь повсюду. Вот скажи, ты ведь только что из штаба. У них там что, совсем нет артиллерии, чтобы задать жару этим сволочам на том берегу? — Эх, старина, — ответил Шарль-Арман, дожевывая на ходу, — но не думаешь же ты, что артиллерия поможет нам выпутаться! С тех пор как он услышал эту фразу от майора, он успел повторить ее раз пятьдесят. — А как там старина Пюиморен? Ты его видел? — Да. Он возле железнодорожного моста. Там тоже будь здоров как палят! — Наверное, трусит, по своему обыкновению? — Да нет, вид у него был лихой. — Однако… если бы нам сказали… И эту фразу Шарль-Арман тоже слышал раз двадцать. Но он знал, что Монсиньяк непревзойденный специалист по банальностям. «Ого, хорошо устроился!» — говорили бойцы, заглядывая в его котелок. На соседней улице разорвался снаряд, потом еще один, поближе. — Спешиться! — скомандовал Монсиньяк, спрыгивая с колоды. — Они нам даже расслабиться не дают! Это неправильно. Эй вы, ну есть же божье перемирие, в конце-то концов! Ну что ты будешь делать! — крикнул он в сторону неприятеля. Взрыв на краю площади заставил его броситься на землю проворнее, чем ему хотелось бы. — Ну вот, началось! — сказал кто-то. — Пора уходить. Они перебежали в сад, где была вырыта траншея. Ограда сада уже успела рухнуть. Среди шума и грохота Шарль-Арман услышал где-то рядом голос Монсиньяка, который повторял, как заклинание: — Все здесь погибнут! Никого не останется! Ну! Давай еще! Давай еще! И его широкие плечи вздрагивали при каждом взрыве. Через несколько минут обстрел немного стих. — Лопа ранен! — крикнул кто-то. Принесли Лопа в изодранной рубашке и с простреленным плечом. Его наскоро перевязали бинтом из индивидуального пакета, заведя бинт под лопатку. — Мне уже лучше, я могу идти сам, — сказал Лопа, поднявшись. Видимо, помимо раны он получил еще и сильнейший шок. Лицо его под слоем пыли было серым. — Ламбрей, тебе придется отвезти его в пункт первой помощи, — произнес Монсиньяк. От волнения Гийаде никак не мог завести мотор. — Брось, старина. Давай я тебя подменю, — сказал Шарль-Арман. — Ты с самого утра за рулем. Наверное, здорово устал. — Нет-нет, все в порядке, — набычился Гийаде, вцепившись в руль. Хотя они пересекли мост без особых приключений, Шарлю-Арману было тяжелее, чем в первый раз. Он устроился за спиной Гийаде, а рядом, в коляске, сидел раненый друг, и по бинтам у него постепенно расползалось кровавое пятно. Лопа, обратив к Ламбрею бледное лицо, все твердил: — Ты такой великодушный, Шарль-Арман, спасибо тебе. Глаза Лопа ввалились, взгляд потух, щеки стали зелеными. Его друг Лопа, блестящий кавалерист, такой открытый… Лопа, которому он столько проиграл в покер, теперь, как автомат, повторяет слова благодарности, потому что хорошо воспитан. «Он теряет сознание, он умирает», — подумал Шарль-Арман. Но Лопа де Ла Бом, глотнув свежего воздуха, вдруг ожил и со злостью произнес: — Пока ел лапшу! Идиотизм какой-то! Пока ел лапшу! Вот уж точно: война есть война… Весь день Школа — с тремя минометами, противотанковыми пушками и десятком пулеметов — удерживала неприятеля на противоположном берегу. К полудню доставили еще несколько орудий. Они выпустили по паре снарядов, звук которых вселил надежду в тех, кто его услышал, и замолчали. То ли пушки были неисправны, то ли снаряды не того калибра — в общем, стало ясно, что на французском берегу придется воевать смехотворными средствами, годящимися разве что для легкой перепалки. Тем временем противник продолжил обстрелы. Но к ним уже начали привыкать и даже сообразили, что минометный огонь не вызывает ощутимых разрушений. После сотни попаданий замок как стоял, так и стоит, все такой же крепкий и мрачный, и надо было подойти совсем близко, чтобы увидеть следы снарядов на стенах и несколько пробоин в башнях. Ночью, если смотреть сверху, Сомюр казался красным: горел давно покинутый обитателями жилой квартал на острове, отбрасывая кровавые отсветы в небо и на долину. Однако горящие руины занимали не более трех гектаров. Жертв было не много, но и защитников мало, а их рассредоточение слишком велико, и поэтому беды увеличивались пропорционально их выходу из строя. Командный пункт полковника перенесли в небольшое кафе, расположенное на возвышенности на краю полигона, в тыловой части города. В этом кафе, в два часа ночи, прислонившись головой к стене, дремал, сидя на стуле, Шарль-Арман. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Он открыл глаза и узнал Лервье-Марэ. — Я уезжаю в Жен, — сказал тот. — Похоже, там сейчас жарко. — Правда? Что ж, удачи тебе, старина, — пробормотал Шарль-Арман и, окинув взглядом сполохи огня за окном и черный силуэт замка, добавил: — Тебе же всегда хотелось быть связным! Он успел услышать только начало насмешливого ответа, так как опять провалился в сон. Конечно, Лервье-Марэ разбудил друга не для того, чтобы переброситься парой слов. Он и сам не знал, что хотел ему сказать. Он не мог выразить чувство усталости и опустошенности, не с кем было поделиться тоской и тревогой. С минуту Лервье-Марэ смотрел на прислоненную к стене голову Шарля-Армана в сдвинутой на затылок каске. И при взгляде на застывшее во сне лицо друга он снова почувствовал прилив одиночества, которое впервые нахлынуло на него сегодня утром. Никогда еще он не ощущал себя таким чужим в этом мире. Некоторые, как Шарль-Арман, например, воспринимали войну как отдых от проблем и чуть ли не как отпущение грехов. Но для Лервье-Марэ риск, напряжение и постоянное присутствие смерти означали крах юношеской уверенности. Он был баловнем, слишком долго находился под опекой матери, и его ранимую душу застигла врасплох враждебность людей и событий. Мотоцикл, который вел Стефаник, был американской модели: зеленый, чуть удлиненный и верткий. Он гибко, как сверкающая рыбка, двигался в ночи. Сирил обладал редким даром гнать машину с умом: чех не был только комком мускулов, обладающим необходимыми рефлексами. Он легко мог проехать с выключенными фарами по незнакомой каменистой дороге на скорости шестьдесят километров в час. После двадцати часов за рулем ему не нужен был отдых, он не терял присутствия духа, а тело оставалось сильным и гибким. У сидевшего в коляске Лервье-Марэ, наоборот, болели ноги и каждый толчок отдавался в затылке. Перед его глазами проплывали деревья, темные поля и обочины с обвалившимися краями. Он страдал на поворотах, особенно когда машина закладывала на вираже внутрь. И мысли его текли совсем как ночная дорога, извилисто и отрывочно. Воспоминания или сочетания слов всплывали из темноты сознания, на миг заявляли о себе и снова тонули. Первые километры Лервье-Марэ еще боролся с усталостью, потом веки его сомкнулись, и, уже в полудреме, он начал сочинять письмо. Фразы следовали друг за другом, подчиняясь особой логике сна: «…не думай, что я люблю тебя меньше, потому что война… Наоборот, я начал понимать, что мир устроен совсем не так, как я привык считать… Шарль-Арман спит, прислонившись к стене, потому что не боится…» Голову снова встряхнуло, и он проснулся. Спал он не более двадцати секунд. Но ему хватило и этого, потому что воздух посвежел, ночь посветлела, а ноги в ботинках заныли с новой силой. — Как думаешь, могут они послать еще курьера? — спросил он. Сирил не ответил. Прошло еще несколько минут, и деревья снова утратили четкость очертаний, а изгибы обочин исчезли в темной и бесконечной неизвестности. Лервье-Марэ вернулся к письму. «Моя золотая мамочка… Не думай, что я люблю тебя меньше, потому что мир оказался не таким, как я привык считать… Это все равно как если бы Сирил переключил скорость: звук у жизни изменился с приходом войны… А вот Шарль-Арман, похоже, об этом не думает…» В мозгу крутились две-три фразы, которые он посылал в темноту, но ухватить далекую, пляшущую, призывную, как маяк, мысль не удавалось. Он еще раз вздрогнул. Мотоцикл катил по берегу Луары, и покрытая гудроном дорога блестела, как черная река. Лервье ухватился рукой за борт коляски: ему показалось, что они вот-вот въедут прямо в воду. Слева над деревней поднималась высокая базилика. И снова, теперь уже в третий раз, Лервье перестал ощущать тряску, расслабился, задремал и даже не заметил, что мотоцикл остановился. Его разбудил голос Сирила: — Приехали, старина! Деревня Жен, расположенная на западе сектора, подверглась многочасовому обстрелу. — Ну и салют здесь устроили! — заметил Сирил. Длинный лесистый остров посередине реки непрерывно обстреливали из минометов. Над мостом, от которого остались только быки, похожие в лунном свете на ворота затонувшего замка, летали трассирующие пули, освещая дома и пригорки. Короткий сон совсем лишил Лервье способности сопротивляться. Его била дрожь. — Эй, Лервье, надо идти, — тормошил его Сирил. В темноте они разыскали офицеров. Один из них, лейтенант, державшийся чуть отстраненно и чем-то напоминавший Сен-Тьерри в его худшие минуты, произнес, сильно растягивая слова: — Отвезите меня на остров. Надо посмотреть, что там творится. Они добрались до берега и погрузились в лодку. Сирил сел на весла. Вода масляно поблескивала, как начищенная старая кираса. Лервье-Марэ казалось, что они скользят внутри ирреального пространства, и его все сильнее и больнее охватывало чувство странной размытости происходящего. «Это все неправда, неправда…» — думал он. И неподвижно сидящий на носу лодки мрачный офицер, и летящие по небу, как ночные хищники, снаряды, и поросший дремучим лесом темный остров, откуда непрерывно били наши пулеметы, — все это не укладывалось в каноны обычной жизни. «Как быстро светает!» — подумал Лервье. У него возникло предчувствие, что он не доживет до рассвета. С соседнего островка, едва не задев лодку, вылетела дуга трассирующих пуль, похожая на рой светлячков. Лервье-Марэ так быстро отпрянул в сторону, что чуть было не перевернул лодку. Пули тяжело плюхались в воду. — Эй, старина! Вам что, не терпится искупаться? — сердито спросил лейтенант. Сирил налег на весла и причалил лодку к узкой полоске песка под деревьями. — Только после вас, господин лейтенант, — сказал Лервье-Марэ и не узнал свой голос. И с этого момента он впал в странное состояние: ни сон, ни явь, ни тревога, ни полное равнодушие. В темноте за деревьями красновато поблескивал пулемет. Они направились в ту сторону. Навстречу им вышел лейтенант. Остров сотрясался от взрывов. Лервье был уверен, что все они сейчас превратятся в ничто и он вместе с ними. Лейтенант, что прибыл в лодке, заявил: — Они засели на островке слева от тебя и обстреляли нас по дороге. Упал еще один минометный снаряд. — Знаю, — ответил лейтенант, что был на острове. — Они недавно пытались сюда высадиться, но мы отбились. Но если они опять сунутся — уж не знаю когда, — то долго мы не продержимся. — А сколько продержитесь? Как думаешь? — Час, от силы полтора. Ну а потом, если нас всех не положат, можно считать, что Господь к нам благоволит. Из-за песка минометы каждые три минуты заклинивает! Упал еще один снаряд. Лейтенанты даже не пригнулись. Они обсудили разведданные и диспозицию, и в их тоне чувствовались презрение и гнев на судьбу, которая распорядилась запятнать их поражением в бою. А для Лервье их голоса звучали как воспоминание. — А как остальные, держатся? — спросил лейтенант с острова. — Как и здесь. — Иными словами, делают вид. В этот момент с неприятельского берега выпустили осветительную ракету, и она зависла над островом, как прицепленный к небу фонарь, а потом стала медленно опускаться, озаряя все вокруг. — Да ложитесь вы, черт побери! — крикнул тот лейтенант, что прибыл на лодке, и толкнул Лервье плечом. «Вот интересно, — подумал Лервье. — Летит снаряд — им хоть бы что, а повисла ракета — сразу ложись!» Следует признать, что свет ракеты — самый опасный. Он не похож ни на дневной свет, в котором видны тела и листья, ни на электрический, в котором блестят одежда, камни и украшения. Свет ракеты выявляет прежде всего форму предметов, ясно отделяя друг от друга деревья, травинки и ямки в песке. Вот бежит человек к пулемету, и при этом освещении четко видны его ноги и даже складки на коленях брюк. И весь остров просматривается сквозь деревья, и можно безошибочно различить каждую фигуру. Только смерть может освещать себе дорогу таким мертвенно-белым светом. Солдат, которого сквозь деревья увидел Лервье, подбежал к лейтенанту с острова и что-то ему сказал. — Давайте их сюда, — ответил тот и обернулся к лейтенанту с лодки: — У меня двое раненых. Может, отвезешь? И еще один убитый. У тебя лучше получится его похоронить. Все вернулись к лодке. — Спасибо, старина, — сказал остающийся лейтенант отплывающему лейтенанту. — Так приятно сказать тебе «до свидания». Хотя, знаешь, сдается мне, что мы больше не увидимся. — Откуда нам знать? — ответил другой. Лервье-Марэ взялся за одно из весел, поскольку в лодке их было уже шестеро, и она практически черпала воду бортом. Лейтенант снова застыл на носу. Раненые сидели на банке. Один прижимал локти к животу, второй держался за скамью согнутой рукой, словно вот-вот потеряет сознание. Между ними и гребцами лежал убитый — один из присланных в подкрепление алжирских пехотинцев. Его масляно-черное лицо в обрамлении курчавых волос было обращено к небу. Лервье услышал голос Сирила: — Поднажми… Немцы настороже… Почему они все оказались на этой глянцевой воде, в ночи, которой, кажется, конца не будет? Зачем все они здесь: парень со славянским акцентом, мертвый африканец и он сам, Жак Лервье-Марэ? Лервье изо всех сил налегал на весло, но оно двигалось, повинуясь какой-то особой, нервной энергии и становясь с каждым гребком все менее податливым. Пальцы ощущали его как инородное тело, которое было гораздо живее сжимавших его рук. Лервье-Марэ с удивлением обнаружил, что сам себя спрашивает, сколько ему лет, и отвечает, что двадцать. С островка снова послышались выстрелы, и лодку окружила стая светлячков. Они сверкали и свистели повсюду, мельтешили перед глазами, падали на мертвое тело. Но на этот раз Лервье-Марэ даже не двинулся с места. Весло начало расти под его ладонями и жить своей жизнью, все более независимой. Ему вдруг стало трудно дышать, и он почувствовал, как все его тело содрогается от отвращения, потому что на дне лодки лежит мертвец с побелевшими глазами и со струйкой запекшейся крови в углу открытого рта. — Я испугался, что ты… хлопнешься в обморок этой ночью, когда мы гребли обратно, — произнес Сирил. Было полвосьмого утра. Сидя на траве рядом с командным пунктом, Сирил уплетал хлеб с мармеладом. Лервье-Марэ пристроился рядом с ним и что-то писал. Он оторвал глаза от бумаги и ответил: — Да, момент для меня был тяжелый. Лейтенант что-то сказал — и больше я ничего не помню. — Однако полковнику ты все хорошо доложил… Ты что, никогда не видел мертвецов? — Да нет, — отозвался Лервье-Марэ. — Я видел дедушку, мамину тетку и еще других… — Это не то… они не похожи на убитых. Этих мертвецов специально готовят, чтобы выставить на всеобщее обозрение. Они с минуту помолчали. Лервье-Марэ, который старался не потревожить левую руку, перевязанную платком, заметил: — Смешно, но эта царапина придала мне сил. А то я уже ни сидеть, ни стоять не мог. — Да, похоже, тебе сразу стало лучше. Болит? — Почти нет. Если бы я сам себя как следует стукнул, было бы больнее. Все же забавно видеть, как летит пуля, которая тебя настигла! — Есть в этом что-то дьявольское, — отозвался Сирил. Он так старательно начищал стоящие перед ним на траве огромные башмаки, словно хотел стереть их совсем. — Да и вообще все оружие — от дьявола, — снова начал Сирил, — кроме холодного. У архангелов были мечи или копья, но огнестрельное — точно от дьявола. — И со смехом добавил: — Может, потому, что его изобрели уже после того, как выдумали ангелов. И в голове у Лервье-Марэ промелькнуло видение: все счета в этом мире подводятся как в большой амбарной книге. Дебет-кредит. Колонка добра давно закончена, чернила высохли и поблекли. А все, что делается в мире нового, записывают в колонку зла. Он привык к трудностям и усталости, и ночная тоска рассеялась с наступлением дня, но восстановить душевное равновесие почему-то не удавалось. В сознании остались разрозненные, беспорядочные образы белой от света ракет ночи. Точно так же, как после бала в Шеневе перед глазами долго стояли танцующие пары, теперь он видел руки, бросающие гранаты, и двоих солдат, несущих в лодку мертвеца. Но видения исчезли, когда его поясница снова почувствовала прикосновение жестких бортов мотоциклетной коляски. Едва рассвело, они с Сирилом снова преодолели шестнадцать километров, отделявших Жен от командного пункта. К шести часам утра они с тревогой заметили, что огонь над островом стихает. О тех, кто его защищал, ничего не было известно. Река вынесла потом несколько мертвых тел и среди них тело малыша Нойи. Вскоре неприятель ступил на южный берег, который отстаивали так отчаянно и такими неравными силами. На остальных участках фронта установилось относительное затишье, однако во многих местах неприятель, воспользовавшись обширными брешами в обороне, все же сумел высадиться на берег. Лервье-Марэ снова занялся письмом. — Это… ты матери пишешь? — спросил Сирил, глядя в сторону. — Да. Пишу, что мы с тобой вместе… — А где она сейчас? — У друзей в Перигоре. Письмо Жака отличалось простотой: Два последних слова он вымарал. Ни к чему беспокоить мать своей царапиной. Он помнил, что на рассвете, в полудреме, у него родились какие-то прекрасные и глубокие слова первой фразы, но не смог их воспроизвести. — Передай, что я часто о ней вспоминаю, — взволнованно сказал Сирил. — Я тебе оставлю место, — ответил Жак. — Напиши несколько слов. Ей будет приятно. — О! Ты думаешь? Сирил покраснел и достал блок почтовой бумаги, изрядно испачканный и потрепанный по углам от долгого лежания в солдатском ранце. — У меня руки грязные… — выдавил он, вытирая пальцы о штаны. Он долго искал слова, прежде чем начать. «Мадам, я по-дружески забочусь о вашем сыне…» Эту фразу он отбросил, сочтя ее слишком претенциозной. «Лучшие моменты, мадам… Я часто вспоминаю… Я изо всех сил желаю…» Дальше ничего не выходило. Кончилось тем, что он начертал в высоком стиле, с росчерком, похожим на вымпел: «Примите, мадам, мое величайшее почтение». Жак с изумлением посмотрел на Сирила: неужели, чтобы написать так мало, надо столько думать? Отчего у него покраснел лоб и дергаются руки? «С чего бы это вдруг?» — подумал он. Он был слишком молод, чтобы допустить мысль, что кто-то из друзей может влюбиться в его мать. Успокоившись и растянувшись на траве, чтобы унять ломоту во всем теле, он мечтательно произнес: — Хорошо бы сейчас принять ванну! — Хорошо бы вскочить на коня! — отозвался Сирил и показал на мотоцикл: — В этой штуке ты весь в пыли, а на лошади тебя обдувает ветерком. Потом даже вода покажется лучше. — Ты совсем как Ламбрей: если бы на свете не было лошадей, не знаю, что бы вы делали. — Как видишь, старина, пока все заняты войной! «Заняты войной… Верно, мы все воюем», — повторил про себя Лервье, словно эти слова не вязались с реальностью. Отдыхать в компании Сирила, перекинуться несколькими словами с парнями из другой бригады и на вопрос, что у него с рукой, ответить: «А-а… пустяки. Трассирующая пуля», будто получить трассирующую почетнее, чем простую, — все это и есть воевать? А может, война состоит в том, что за долгие часы пребывания человека в разных боевых точках меняются его реакции, интересы и сама природа? Ведь хотя его ночные страхи и не оправдались, уже одно то, что он получил царапину, подарило ему чувство уверенности: он все же «прошел через это». Лервье-Марэ еще никогда не испытывал такого напряжения, такого ощущения преодоления себя, как в ту ночь, на пути в Жен, когда он убеждал себя, что просто обязан вернуться. Нечто подобное он испытывал с женщинами: ему так много хотелось сказать, но в их присутствии он глупел и не мог выдавить из себя ничего, кроме банальностей. Как-то раз лейтенант Флатте, наставив на него монокль, заметил: — Войной, дружище, занимаются как любовью. Работают те же органы! «Нет, я не кавалерист, — думал Жак. — Я всего боюсь. У меня нет даже чувства, что я воюю, так как не могу дерзнуть». Он резко поднялся, немало удивив тем самым Сирила, и сказал себе: «Но теперь я дерзну… После войны… Женщины…» И мысли его снова расползлись. — Лервье-Марэ! — позвал его офицер, стоящий в дверях командного пункта. — Ну вот! Опять ехать в Жен! — простонал Жак, снова почувствовав, как холодеет все тело. «Делать нечего, делать нечего», — повторял он, быстрым шагом направляясь в сторону командного пункта. Когда через несколько минут он вернулся с документами в руке, на его повеселевшем лице сияла широкая улыбка. — Сирил, Сирил! — крикнул он. — Мы едем в бригаду, в нашу бригаду! Быстро собирайся и поехали! Его бригада! Это было единственное место на земле, где Лервье-Марэ чувствовал себя уверенно. Как только Сирил и Лервье-Марэ тронулись в путь, сектор снова начали обстреливать. На береговой линии завязался бой, и оборона была прорвана, как бумажная мишень. На перекрестках стрекотали автоматные очереди, у живых изгородей виднелись покореженные, дымящиеся минометы, виноградники были изрыты техникой, на улицах шли бои. Семена войны, идущей с севера, попадали на берег, не знавший войны со времен шуанов, и начали прорастать густыми пучками, как прорастает зерно в тех местах, где его зимой неаккуратно сгрузили с машин. Семена войны взошли и в зоне дислокации полевых частей. Тем не менее курсанты дрались, как дерутся упрямые крестьяне за свои поля или за церковь. Для них список погибших в вестибюле почета означал церковь, полоса препятствий в Верри — семейное достояние, и не один из них еще скажет: «Не позволим захватить нашу Школу». Мотоцикл мчался по светлому шоссе. После тридцатичасовой поездки на ветру губы Лервье-Марэ запеклись, щеки задубели. Сквозь огромные очки он перечитывал документ, который держал в руках. Этот важный приказ следовало доставить капитану Декресту и распространить по всем бригадам эскадрона. Надлежало, не дожидаясь наступления противника, части которого веером раскинулись в долине, поменять диспозицию и быстро, любыми доступными средствами сформировать непрерывный оборонный рубеж на высотах. Подкрепление из Сен-Мексена займет позиции на открытой местности. Таким образом, вся молодежь — курсанты-кавалеристы, пехотинцы, курсанты моторизованных войск, — все вступали в сражение. Лервье-Марэ внимательно изучил каждую фразу, чтобы в случае чего по памяти ответить на вопросы. Скоро он предстанет перед Сен-Тьерри, и волнение ученика было даже сильнее, чем волнение фронтовика. «Чем мечтать и писать письма, которые все равно не дойдут, лучше бы я побрился», — подумал он, инстинктивно поправив галстук и передвинув на место пряжку ремня. Жаркое полуденное солнце слепило глаза, а синева неба была затянута легкой пыльной дымкой, которая часто появляется над Анжу. По этой небесной пастели всегда хочется провести рукой, а потом посмотреть, не осталось ли синевы на пальцах. В ровном шуме мотора они катили по широко раскинувшимся холмам. Вдали аспидным блеском отливал шпиль церкви, придорожные тополя были пронизаны солнечным светом. Лервье-Марэ прикидывал расстояние до церкви: километра два, а если учесть, что в ясную погоду следует добавлять, то, пожалуй, два с половиной… Вдруг что-то резко бросило его на бок, и весь окружающий пейзаж, с виноградниками, полями и косогорами, крутанулся перед глазами. Сирил сделал крутой вираж на широкой дороге, почти положив машину. На мгновение мотоцикл оказался на двух колесах, и Лервье-Марэ увидел у себя над головой просторные поля, почувствовав себя точно в море во время качки. Сирил приподнялся, как в стременах. Наконец ему удалось выровнять машину, и третье колесо коснулось земли. — Что случилось? — крикнул Лервье. — Сзади! — заорал Сирил. Лервье обернулся, но не увидел ничего, кроме убегающей ленты дороги. — Изгородь слева! — снова крикнул Сирил. И тут Лервье разглядел за изгородью круглые каски. — Ты что, не видел, как пули подняли пыль на дороге? — зло спросил Сирил. — Так погляди! Многовато для двоих! Лервье внимательнее оглядел дорогу и окрестности. — Там! — махнул он рукой, предупреждая Сирила. На этот раз Лервье-Марэ услышал выстрелы: стреляли и сзади, и спереди. — Господи, — прошипел Сирил. — Пригнись, я поворачиваю. Мотоцикл юзом прошелся по дороге, подпрыгнул на выбоине и свернул на проселок, обсаженный тополями. «Так и в дерево врезаться недолго, — подумал Сирил и посмотрел на спидометр: — Семьдесят пять… восемьдесят… Хватит». Сбоку замелькали тонкие стволы тополей. Чех все же справился с управлением. Наконец, увидев между высоких осыпей узкую дорожку, ведущую к гребню, он сбросил газ. — Где мы? — спросил он, останавливаясь и вытирая лоб. Сдвинув каску на затылок, он на миг склонился над картой: — Надо держаться ближе к тылу, хотя это гораздо длиннее. — Старина, ты потрясающий водитель, — сказал Жак, переводя дыхание. — Ну, это мы еще посмотрим, — ответил Сирил, прислушиваясь к далеким разрывам. Они снова двинулись в путь, и мотоцикл начал подниматься на пригорок. Склон сразу обстреляли. Это не был шквальный огонь: их хотели скорее напугать, чем уничтожить. Серию снарядов выпустили наудачу, как в лотерее. Неприятель стрелял сразу из нескольких точек. Справа от друзей в линию, как зубья расчески, легли шесть снарядов. На ежике скошенной травы виднелись темные воронки. Опасная зона, которую надо было проскочить, составляла метров триста. Мотоцикл вырулил на равнину. Сирил нажал на акселератор. Рев мотора заглушил невыносимый свист, и вслед мотоциклу понеслись зубья еще одной расчески. — Пригнись! — крикнул Сирил. Повиснув в люльке на локтях, Лервье-Марэ нырнул внутрь, и голова его оказалась на уровне бортика. Воздух, где-то совсем рядом, раскололся от оглушительного взрыва. По жести коляски застрекотали мелкие удары, как будто ее дырявили карандашом. Потом вспышка — и полная глухота. Мотоцикл, не останавливаясь, ехал вперед. Опасная зона была позади. Сирил выпрямился, уши постепенно отходили от взрывной волны. — Моя рука! — яростно и потерянно закричал Лервье-Марэ, и лицо его покрылось смертельной бледностью. Вдоль бортика болталось нечто бесформенное, какое-то месиво из ткани и мяса, которое заканчивалось окровавленной кистью. Рука была изрешечена осколками, кости переломаны. Лервье пытался хоть чуть-чуть приподнять этот бессильно висящий кусок плоти, но ниже плеча рука его не слушалась. Сирил сразу подумал, что надо срочно наложить жгут, но рана начиналась слишком высоко, и для жгута не было места. К тому же по затылку Лервье стекала подозрительная струйка крови. — Я отвезу тебя в пункт первой помощи, — быстро сказал Сирил. — Мы уже рядом. Не шевелись, старина, не шевелись. Лервье покачал головой. — Бригада… — пробормотал он. — В свою бригаду… — сказал он громче. — Приказ… У меня нет теперь документа… Его выбило из руки… Ты же знаешь, что немцы уже совсем рядом. Сирил склонился над другом. Они пристально посмотрели друг другу в глаза сквозь двойную слюду очков, и то, что по глазам друга понял Сирил, было важнее любой военной тайны. — Скорее, в бригаду, — еще раз умоляюще прошептал Лервье. Как истекающий кровью зверь, мотоцикл рванулся в лес Бас-Бреш. «Я давеча говорил какие-то гадости об убитых, о мертвых, — думал Сирил, — а не знал, что смерть подстерегает везде… Может, если бы я тогда взял левее, то ничего бы не случилось…» — Перестань! — сказал он вслух. Жак приподнялся и пытался второй, простреленной накануне, опухшей рукой, с которой сползла повязка, захватить и притянуть к себе раздробленную. Кровь хлынула на кожух люльки. — Перестань, Лервье! Не трогай, — повторил Сирил. Алюминиевый бортик, прижимая подмышку, приостанавливал кровотечение. Жак выпустил болтающуюся руку и съежился. Перед ним все было как в тумане. Дорога и деревья были словно окутаны тонкой пеленой, а звуки долетали как через вату. А еще было трудно дышать. Легкие заполнила какая-то густая, холодная мгла. — Сирил! — крикнул он. — Да, старина, я здесь… я здесь… — отозвался Сирил. Он знал, что после взгляда, которым они успели обменяться, Лервье уже не понимает, кто где. Стрелка спидометра дергалась как сумасшедшая, но Лервье казалось, что они стоят на месте. «Мне не продержаться… Не продержаться…» Он чувствовал, как слабеет сердце. На миг ему привиделось, будто над ним склонился Сен-Тьерри и внимательно слушает. Надо вспомнить все слова приказа! Лервье-Марэ даже не пытался включить абстрактную память. Он просто постарался увидеть перед собой бумагу, на которой был написан приказ, и точно воспроизвести все линии, буквы, знаки препинания и подчеркнутые слова. Жак вдруг почувствовал, что может «заново прочесть» приказ, словно только что его написал. «Эскадрон занимает позицию на линии от…» Дальше шли названия населенных пунктов, которые смешались в памяти: Бодри, Мулен-Фандю, высота восемьдесят четыре… Какие же из этих пунктов располагались справа? Лервье хорошо знал местность, но еще лучше — карту. Закрыв глаза, он увидел серую штриховку, разбивку на квадраты в Ламбере, черный прямоугольник Шеневе, и на все это ему удалось по памяти нанести линию фронта. Но плотная холодная мгла все больше и больше затягивала его. Он вдруг понял, какую роль играл бортик коляски, и налег на него всем весом. Пульс совсем ослаб. Из-под опущенных век покатились слезы, очки сразу потемнели, и пелена тумана подступила к самым глазам. «И чего это я плачу?» — подумал Жак. Он плакал не от боли, а от бездонного чувства любви ко всему на свете. В детстве он тоже нередко плакал по ночам от смутной тоски, когда силы любви робко пробивали себе дорогу. Как недалеко ушел он от детства… Когда мотоцикл въехал на большую аллею в Шеневе, Лервье-Марэ уже не сознавал, что они миновали лес, поля и виноградники. Туман смешался с сажей, которая падала, не переставая. Повсюду был запах сажи, вкус сажи, он давился этой сажей, которая комком стояла в горле и маленькими частичками въедалась в тело до самых ног. Сирил въехал в парк на такой скорости, что все десять курсантов, находившихся в замке, сразу выбежали на крыльцо. Но чех понимал, что резкое торможение может повредить умирающему, и сделал плавный круг по гравию двора. Когда парни увидели висящую на бортике окровавленную руку, они дружно выдохнули: «О-о-о!» — В бригаду… — прошептал Лервье, почувствовав, что мотоцикл остановился. — Мы в бригаде, — отозвался Сирил. По лестнице уже несся Сен-Тьерри. — Лервье, старина, Лервье! — повторял он. Жак взглянул на него. — Господин лейтенант, — произнес он с такой нежностью, что у Сен-Тьерри свело скулы. — У меня был приказ… в руке… — И тут же начал: — Эскадрон немедленно занимает линию длительной обороны между фермой Бодри… — Он читает приказ. Быстро, карандаш и бумагу! — сказал Сен-Тьерри окружившим его курсантам. — Нет, не надо, у меня есть! И он начал записывать под диктовку. Эскадрон — между Бодри и высотой восемьдесят четыре; бригада Фуа — Бодри; перекресток Лейфус — бригада Луана; Мулен-Фандю… Сидевшего в луже крови Лервье-Марэ плотно обступили курсанты. Мальвинье машинально потирал руки. Голос раненого становился все тише. — Бригада Сен-Тьерри… Жак замолчал. Напряженное лицо лейтенанта низко склонилось над ним, точь-в-точь как в недавнем видении. — …северная граница парка Шеневе… До Пюи-Вьей, — еле слышно прошептал Лервье-Марэ. На покрытых пылью щеках залегли две глубокие морщины. Верхняя губа приподнялась, обнажив зубы. Лервье отчаянно шарил, шарил в памяти и в собственной крови. И видимо, нашел что-то важное, так как сказал: — Командиры подразделений… к полудню… должны отправить полковнику… отчет о потерях… Сен-Тьерри не удержался и печально поднял плечи. — Принесите ему попить, — велел он. — И никаких… отступлений… — с трудом произнес Лервье-Марэ как последнее указание. — Благодарю, Лервье-Марэ, — торжественно произнес Сен-Тьерри, понимая, что мучения Жака подходят к концу. — Вы настоящий герой. Жак попытался улыбнуться, но слова уже не имели для него никакого значения. Ему сейчас с тем же успехом могли повесить на грудь любой крест, и он бы не отреагировал. Умирающий повернул голову к Сирилу: — Передай моей золотой мамочке… — И замолчал. У него не осталось времени, чтобы закончить фразу: «…что я думаю о Боге». Голова его закинулась назад, и каска звякнула о бортик люльки. Когда с него сняли очки, в ямах глазниц еще стояли слезы. В детских глазах застыл зеленоватый отсвет той тоски, что охватила его на рассвете, и была та тоска не чем иным, как предчувствием смерти. А вокруг глаз были иссиня-черные круги, точно нарисованные жирным карандашом. Такие круги проводят въевшаяся пыль, копоть и страх, которые мотоциклисты привозят из первого боя, и должен пройти не один день, чтобы они стерлись из памяти. Сирил застыл в машине, судорожно сжав руль. Курсанты услышали, как Сен-Тьерри тихо, но отчетливо произнес: — Как же я ошибался… Ошибался с самого начала… Но что он хотел сказать, никто так и не понял. — А вы, старина, — обратился лейтенант к Сирилу, — с вами все в порядке? — Пожалуй, да, — медленно произнес он вслух, а про себя подумал: «Если бы я тогда забрал чуть левее…» Тело Жака из коляски вынимали Юрто и Бруар де Шампемон. Бобби не двинулся с места. — Кто из вас хорошо знает его семью и может взять на себя ответственность за сохранность его документов? — Я, — заявил, сняв очки, Сирил, который уже вышел из ступора. Вокруг глаз у него тоже залегли синие круги, и он словно внезапно постарел. Стоя на гравии, Сирил растирал затекшие ноги и думал о том, что только он может передать мадам Лервье-Марэ последние слова сына и только он сможет найти, что при этом сказать, пусть и на ломаном французском. И это было естественно — ведь последние тридцать часов они с Жаком провели вместе, в одном мотоцикле на пыльной дороге. Бумажник Лервье-Марэ, часы, оставившие белую полоску на левой руке, зажигалка, ручка — все, без чего живые не мыслят жизни, перешло в большие руки Сирила. Сквозь пыль он нащупал на бумажнике выпуклые серебряные инициалы. «Это то, что объединяет его с матерью», — подумал Сирил с ужасом. Но внезапно понял, что чувство, заставившее его вызваться передать все эти предметы, далеко не так безгрешно. Сен-Тьерри, поставив ногу на ступеньку, что-то быстро писал. Бебе, державший перед ним развернутую карту, прочел верхние строки: «Лейтенант Сен-Тьерри капитану Декресту. Приказ, переданный устно связным Лервье-Марэ, смертельно раненным при выполнении задания». — Кто готов немедленно доставить это капитану? — спросил Сен-Тьерри. — Я, — вызвался Сирил. — Но вы не сможете, старина. Вы едва держитесь на ногах. Ну, ладно. Тогда я хотя бы дам вам сопровождающего. Побледневшие вдруг курсанты посмотрели на залитую кровью коляску мотоцикла. Мотор продолжал работать, снижая обороты. — Не нужно. Никого не нужно. Только… мне хотелось бы выпить. Юрто принес ему бутылку, заметив при этом: — Тебе повезло, старина. Ведь стреляли в тебя. Это правда. Ему повезло, он был слева… Сирил отбил горлышко бутылки о бортик коляски и выпил, не обращая внимания на острое стекло и не чувствуя вкуса алкоголя. Затем, немного успокоившись, обратился к Сен-Тьерри уже как к ровеснику: — Не могли бы вы дать мне бумагу, господин лейтенант? Я объясню… А! Совсем забыл. Немцы в километре к северу отсюда, в лесу Басс-Бреш. Это там нас и обстреляли. И умчался точно так же, как и приехал: на пределе скорости. — Это боец из другой страны, — только и сказал Сен-Тьерри, провожая глазами удаляющийся по аллее мотоцикл с широкой коляской. Несколько минут спустя тело Лервье-Марэ опустили на землю в тенистом уголке парка. Лицо Жака было накрыто платком. Юрто, Бруар и Бебе рыли могилу. Здесь, на лужайке под кленом, было прохладно, а земля была рыхлой, влажной и податливой. — Может, лучше бы копать на солнышке, — заявил Юрто с крестьянской простотой. Стоящий рядом Сен-Тьерри смотрел на них и думал: «А у меня вот никогда не было детей… Но я же офицер, черт возьми!» А вслух сказал: — Кончайте быстрее! Время поджимает. Бобби с автоматом на плече стоял в первом ряду, готовый отбыть в новое расположение. — Лежать! — скомандовал он своей собаке, рывшей лапами землю. Месье улегся в нескольких метрах от головы Жака. «А я даже не попрощался с ним позавчера, когда он уезжал», — подумал Бобби. Он попытался вспомнить лицо Жака в вестибюле замка и был потрясен, обнаружив, что не может точно воспроизвести в памяти его черты. А ведь лицо друга пока было всего лишь накрыто платком. И все, как и Бобби, поднимали по тревоге свою память. Мальвинье вспомнил Лервье в комнате. Бебе увидел Лервье в строю, или ему так показалось. Но воспоминания у всех были какими-то нечеткими. У Мальвинье Лервье-Марэ занимал в комнате больше места, чем было на самом деле, а Бебе неосознанно поставил Лервье на три ряда вперед. «Он стоял точно за мной», — думал Бебе, но на самом деле все было по-другому. Малыш Лервье-Марэ — блатной курсант, любопытный и легкомысленный проныра, малыш Лервье, носившийся как угорелый по коридорам, посредственный ученик и добрый товарищ, на которого, что греха таить, порой смотрели всерьез только из-за его связей, — теперь исчез, и черты его размылись в памяти. Сирил единственный увидел его настоящего, когда заглянул ему в глаза там, на дороге. Бебе повторил фразу лейтенанта: «Смертельно раненный при выполнении задания», короткую строку из невольно подсмотренного донесения. Сен-Тьерри написал ее так же естественно, как говорил: «Удовлетворительно», чтобы отметить отличившегося. И под белым платком лицо мальчишки, который, умирая, стал очень похож на мать, начало трансформироваться. Возник новый образ: более крупный, яркий и светлый. Теперь этот образ будет жить в памяти и рассказах: Жак Лервье-Марэ — герой бригады. И перед этим образом, глядя на белый платок, курсанты осенили себя крестным знамением. |
||
|