"Область личного счастья. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Правдин Лев Николаевич)

НА СЕВЕРЕ ДИКОМ

Виталию Осиповичу казалось, что он спал недолго. В доме было темно и тихо. Он осветил зажигалкой циферблат часов. Без двадцати восемь. Утро или вечер?

Он начал одеваться в темноте. Дверь приоткрылась, неяркий свет проник в комнату.

В столовой за большим столом расположились мальчики. Михаил учил уроки, Ваня лежал на столе животом, болтая ногами. Увидев Виталия Осиповича, он испуганно заморгал глазами, поспешно сполз на стул и на всякий случай спрятался за край стола.

Наступила тишина. Виталий Осипович спросил, где папа и мама. Михаил обстоятельно ответил, что папа ушел в контору, а мама сейчас придет.

Тема для разговора была исчерпана. Виталий Осипович не умел говорить с детьми. Дети. В его памяти жили скорбные образы детей, застигнутых войной. Этого не забыть. Там он знал, что делать. Детей надо было спасать. Не щадя ничего, даже жизни своей, — спасать.

Но тут он видел детей в совершенной безопасности. Они не нуждались в его защите. Он невесело усмехнулся и сел к столу.

— Уроки учишь? — спросил он.

— Учу, — односложно ответил Миша.

— Это хорошо.

Снова наступила тишина. Виталий Осипович постукивал по столу пальцами и думал, о чем бы еще спросить. Но, ничего не придумав, сказал:

— Ты, брат, не обращай на меня внимания. Мне все еще война… в глазах у меня все, знаешь, военные всякие дела…

— Расскажите про войну, — очень серьезно попросил Миша.

— Про войну? Знаешь, не будем про войну. Там хорошего мало. Ты вот уроки спокойно учишь, а наверное, тройки есть? Ну вот вижу, что есть.

— Одна только, — шепотом сказал Миша. — По письму.

— По письму? Это нехорошо. А я, знаешь, в одной избе ночевал. Простая изба. Мы тогда еще отступали. И вот — ночь. Темно в избе. Солдаты спят на полу, на лавках, везде. А на печке лампочка горит, мигалочка такая, из баночки сделана, с фитилем. Свету — как от спички. Да, брат. Это к урокам не располагает. А дочка хозяйская при этом огоньке уроки учила. Проснулся я и слышу — шепчет что-то про Ганнибала. А уже слыхать — пушки бьют. Завтра мы отступим, а она про Ганнибала учит. Понимаешь? Она уроки учит, а кругом пушки бьют…

Миша, не мигая, смотрел в одну какую-то точку на столе.

— Я теперь буду здорово учиться, — сказал он.

— Ну, вот. Так и надо.

— А девочку эту не встречали больше?

— Где же там встретишь.

— И адрес не записали?

Виталий Осипович вздохнул:

— Адреса, брат, не записал. Да и записывать нечего. Наверное, от деревни этой ничего не осталось.

Ваня давно уже вылез из своего укрытия.

— А я вчера стакан разбил, — сообщил он.

Не понимая связи этого сообщения с рассказом, Виталий Осипович спросил:

— Ну и что?

— А пушки стеклянные разве? — вопросом на вопрос недоверчиво ответил Ваня.

— Пушки? Нет, брат. Они стальные.

— А вы говорите — их бьют.

Миша вспыхнул. Неосведомленность брата в военных делах показалась ему прямо-таки преступной.

— Молчи, если не понимаешь… А еще в первом классе учишься.

Виталий Осипович снова улыбнулся, но на этот раз его улыбка не оказалась столь пугающе невеселой. Он хотел объяснить, как бьют пушки, но стукнула входная дверь. Пришла Валентина Анисимовна.

Корнев вышел на кухню и сказал, что пойдет в контору.

Валентина Анисимовна пыталась отговорить его, но напрасно. Он согласился только выпить чаю. Он не может сидеть. Он может только идти, делать, ехать, но не сидеть.

Он боялся остаться один со своими мыслями, боялся безделья, ему казалось, что если остановиться на минуту и передохнуть, то можно сойти с ума.

На улице было темно. Невидимый мутный свет исходил от массы белого снега, от белесоватых пятен на небе. Казалось, светится сама тьма.

Поселок расположился на пригорке. Окна сверкали множеством маленьких оранжевых и желтых огоньков. Стружки дыма тянулись к темно-серому небу, словно ниточки, на которых висел невидимый поселок.

Острый, как игла, луч неожиданно возник на небе. Дрогнув, он начал таять. Но не успел он исчезнуть, как такой же второй луч возник рядом, и вдруг сотни лучей гигантским веером развернулись в густо-фиолетовом, почти черном небе.

Дорога морозно повизгивала под ногами. Он шел и смотрел на огненную феерию. Он не знал, куда идти. Спросить было не у кого. Мороз давал понять, что с ним шутки плохи.

Виталий Осипович увидел в стороне от дороги огромный и как бы освещенный изнутри сугроб. Он подумал, что это шутки северного сияния, но, присмотревшись, убедился, что сугроб светится сам по себе каким-то ровным голубым светом.

Он отыскал узкую дорожку, прорытую в глубоком снегу. Глыбы снега загорелись при вспышках сияния зелеными искорками. Корнев спешил, подгоняемый морозом, ударяясь плечами о выступы снегового коридора. Узкая дверь чернела перед ним. Он толкнул ее, скатился вниз по невидимым ступенькам и оказался в темноте.

Вдруг яркий свет ударил в лицо: открылась противоположная дверь.

— Кто? — спросили оттуда.

Виталий Осипович подошел к освещенной двери. Его впустили. Здесь было много света, влажного тепла и еще чего-то, что очень поразило его. Неужели это возможно?

Сказка. Сон. На севере, под студеным сиянием, при морозе в пятьдесят градусов?

Нет, не сон. Масса густой, сочной зелени тянулась рядами от стены до стены. Красные и розовые плоды сверкали под яркими лампами.

Помидоры! В феврале, на севере диком, эти питомцы юга? И тут же он понял: все в порядке — оранжерея на севере диком, и никакого тут чуда нет.

Но он сказал все же:

— Да у вас тут чудеса!

И посмотрел на стоявшего перед ним. Это был небольшого роста человек, франтовато одетый, круглолицый, с тщательно зачесанным пробором. Он протянул руку.

— Агроном Шалеев. А вы — товарищ Корнев? Пожалуйста, проходите.

Нет, все-таки это было чудо. Помидоры, зеленые огурцы, цветы росли и зрели здесь, в огромном снеговом сугробе, отгороженные от страшного мороза только непрочной стеклянной крышей. Виталий Осипович расстегнул полушубок, но все равно было жарко.

Агроном пригласил его в свой кабинет. На стенах полочки с семенами в банках, в пакетах, засушенные растения, пробирки с образцами почвы.

Они сидели, и агроном, блестя черными глазами, говорил:

— Если мне дадут людей на раскорчевку, я весь поселок обеспечу капустой. За картошку пока не ручаюсь, а капустой обеспечу. Вот увидите, что тут летом будет.

Он принес помидор и огурец.

— Вот попробуйте. Это и в Москве не всегда достанете. Если учесть, что сейчас февраль.

Виталий Осипович с удовольствием, которого не испытывал давно, ел овощи, взращенные без солнца. Агроном понравился ему. Он очень хорошо и толково говорил о северном огородничестве. Такие люди творят чудеса, если они не отрываются от земли, а этот агроном крепко держался за свою суровую, скупую, промерзшую землю. Он любил ее. Но не бескорыстной любовью. Он хочет взять от нее все, что только можно взять от скупой северной земли.

Агроном глядел на орденские колодки и, в свою очередь, испытывал сильнейшее волнение. Перед ним сидел один из героев войны. Здесь, в глубоком тылу, о них, о их богатырских подвигах можно было прочесть только в газетах…

Виталий Осипович спросил, как дойти до конторы.

— Вместе пойдем, — ответил агроном. — Да вы не торопитесь, мне тоже на совещание. Я вам сейчас одну вещь покажу.

Он повел Корнева куда-то в глубь оранжереи и заставил подняться по лесенке, чтобы заглянуть на стеллаж второго яруса. Сам он ловко вскочил на край нижнего стеллажа и склонился над ящиком с землей. Виталий Осипович увидел несколько десятков очень знакомых кустиков с темно-зелеными глянцевитыми, словно восковыми, листочками.

— Брусника? — недоумевая, спросил он.

— Да, — понижая голос, ответил Шалеев. — И морошка, вот видите?

Действительно, из второго ящика выглядывали узорчатые листья морошки. Ничего удивительного в этом не было. Обыкновенная северная ягода, которой заросли все болота. Но таким торжеством сияли глаза агронома, что Виталий Осипович насторожился.

— Морошка, — повторил агроном, — мичуринская. На этой морошке я клубнику вывожу, викторию.

— Ну?

— Пока только опыты.

Он стоял на стеллаже и, любовно поглядывая на листочки, уверенно говорил:

— Сделаю! Не сразу, но сделаю. Мичурин тоже не сразу добивался, а мы только ученики его.

Спрыгнув на пол и подождав, пока спустится с лестницы его гость, Шалеев сухо и твердо сказал:

— Я это показал только вам. Надеюсь на вашу помощь.

Потом агроном рассказывал о своих опытах. Он рассказывал сказки одну за другой, сказки о чудесных превращениях, и Виталий Осипович, забыв о времени, слушал.

— Почему картофель созревает здесь на открытом грунте за полтора месяца? Вы знаете здешнее лето. Солнце светит почти круглые сутки. Круглые сутки! Это надо использовать нам, мичуринцам.

Наконец они вспомнили о совещании. Пора идти.

Снова мороз. Мутные нагромождения снега под зеленым сиянием.

«На севере диком! — усмехнулся Виталий Осипович, — Нет, не такой-то уж дикий этот север, если на нем обосновался и твердо решил жить советский человек».

У директора леспромхоза собрались бригадиры и десятники. Маленький кабинет набит сдержанно разговаривающими людьми. Много женщин. Лица обветренны и загорелы.

Иван Петрович поманил Корнева. Ему дали дорогу, откуда-то появился свободный стул. Он снял белый армейский полушубок. Люди тихонько шептались.

Они уже, конечно, знали о нем. Все новое быстро узнается в маленьком таежном поселке. Ивану Петровичу осталось только официально представить своего заместителя.

Для Виталия Осиповича все было ново. Насколько он помнил. Дудник никогда не отличался красноречием. В бытность свою Иваном, лесорубом, он только и умел орать на весь лес: «Бойся!»

Сейчас он тоже сказал немного. Но каждое слово аккуратно ложилось на место, как у хорошего лесоруба сваленный хлыст падает, куда ему предназначено.

Он начал так:

— В январе на этой стенке висело переходящее Красное знамя. А теперь только гвоздики остались, на которых висело знамя.

Все посмотрели на стенку, но там не было даже гвоздиков.

— Ну вот видите. Даже гвоздиков не осталось. Одни дырочки от гвоздиков.

Он вздохнул.

— Это работа? Я вас спрашиваю, кому нужна такая работа?

Иван Петрович обвел всех тяжелым, негодующим взглядом и вдруг резко поднялся. Стоя, он начал говорить. Он не говорил, он отдавал приказания.

— Мы выполнили февральский план, но мы все обязались дать в освобожденные районы сверх плана тысячу кубометров. Так почему же мы их не даем? Надо дать. И мы дадим.

Он требовательно посмотрел на людей, сидящих перед ним. Все сосредоточенно ожидали. Они знали своего начальника. И знали, что когда существует надо, то не существует невозможно.

— Тарас, дадим? — спросил он.

Никто не шелохнулся, не оглянулся на Тараса. Разве он его одного спрашивает? И если начальник спросил, то это неспроста.

Только сейчас заметил Виталий Осипович коренастого парня. Он напоминал их юность. Такой же, как они, хмуроватый, упрямый, с непонятным блеском в глазах, то ли от молодости, то ли от сжигающей его тоски. Так, по крайней мере, показалось Корневу.

Тарас оглянулся на товарищей. На его, словно из меди отлитой, шее обозначались крутые мускулы.

— Надо, значит, дадим, — проговорил он, по-волжски упирая на «о», и переложил с колена на колено белую с лазоревым верхом кубанку, придавив ее большой ладонью.

И тут же Виталий Осипович увидел другую руку: маленькая, нежная и смуглая, она поднялась над головами. Казалась она лишней — тростинка под ударами ветра.

— Говори, Ефремова, — недовольным тоном приказал Дудник.

Девушка в клетчатом шерстяном платье, слишком нарядном среди потертых, опаленных у лесных костров ватников, неторопливо поднялась.

Убирая мизинцем прядь светлых волос, сказала озабоченно, как о домашних делах:

— Шофер Орлов развалил воз, и еще случаи были. Вдоль дороги лежит много аварийного леса. Надо убирать этот лес. Все равно на лесной бирже простаивают машины под погрузкой. Лесорубы отстают от вывозки.

Сказав это четким, ясным голосом, словно прочитала тщательно заученное, она села.

— Рассыплешь ворохами, не соберешь крохами, — проворчал Дудник тем же недовольным тоном.

Кто-то коротко засмеялся, и снова наступила тишина. Недовольный тон директора и какое-то безучастие всех собравшихся удивили Виталия Осиповича. Он ждал горячих споров, предложений, но все молчали, и это, по-видимому, удовлетворяло Ивана Петровича, потому что он сказал другим, одобряющим тоном:

— Ну, глядите. Сегодня не требую от вас ответа. В лесу, на делянке, потребую. Все?

И он уже по заведенному порядку готовился перейти к дальнейшим делам, но в это время раздался низкий женский голос:

— Дайте-ка немому поговорить.

Не дожидаясь разрешения, поднялась невысокая коренастая женщина. Глядя на Дудника своими серыми беспокойными глазами, она заговорила с какой-то отчаянной удалью:

— Правильно сказал директор: рассыпали мы ворохами, а подбираем крохи. И на эти крохи столько сил кладем, столько лошадей загоняем. Вот тут все удивляются, как это знамя у нас отобрали. Глядите, с такой работой и нос между глаз утащат, а мы и не приметим.

Она говорила неторопливо, тем властным тоном, какой бывает у человека, глубоко убежденного в своей правоте.

— Как это? — шепотом спросил Виталий Осипович у Дудника.

Тот, недовольно посапывая, ответил, что колхоз «Рассвет» по договору прислал бригаду с лошадьми на вывозку леса. А эта женщина, колхозный бригадир, возглавляет коновозчиков.

Корнев еще не вполне понимал все, что эта женщина говорит, и только к концу ее речи стала очевидной ее правота.

Осенью рубили лес, а вывезти не успели. Лес, как говорится, остался у пня. Его завалило снегом. И когда, управившись со своими делами, прибыли колхозники, их заставили выкапывать из-под снега и выволакивать по снежной целине к дорогам каждое бревнышко. А в это время вновь срубленный лес, который легко можно вывозить прямо из-под пилы, заносит снегом.

— А тот лес, по-твоему, бросить, пусть гниет? — задал вопрос Дудник.

Она рассудительно ответила:

— Зачем бросать! Через месяц-полтора снег осядет, мы тебе его на санях в два счета вывезем.

— Ну ладно, — проворчал Дудник, когда она, кончив говорить, все еще не садилась, ожидая ответа. — Мы обсудим твое предложение.

Видя, что она все еще не садится, он тоже поднялся во весь свой немалый рост и убежденно проговорил:

— В лесу, дорогие товарищи, легких работ не бывает. Хребтом, товарищи дорогие, лесок добывается… пока что!.. Тайга говорунов не уважает. Из говорунов у нас одна белка живет, так она по веткам прыгает…

Снова раздался одинокий смешок, и снова наступила тишина.

Женщина все еще требовательно глядела прямо на Дудника. Она сказала:

— Посказульками, товарищ начальник, не отделаешься. Если завтра ответа не будет на наш запрос, то мы в трест дорогу найдем.

— Я сказал: обсудим, — проворчал Дудник.

Женщина разрешила:

— Ну ладно. Обсуждайте. — И опустилась на скамейку с таким видом, словно приготовилась сидеть на этом месте до тех пор, пока не получит ясного ответа.

Дудник тоже сел и начал по очереди вызывать руководителей участков, требуя от каждого делового отчета. Начались разговоры о глубоком снеге, о тупых пилах. Не хватает лопат. Вагоны простаивают под погрузкой. Плохо сушат газовую чурку для автомашин…

Виталий Осипович слушал, входя в тонкости сложного лесного хозяйства. Редела, исчезая, как туман, всегдашняя тоска. Появились сила и желание броситься в дела и заботы, как в бой. И только эта девушка напоминала все, что казалось забытым за последние часы. Ее фамилия Ефремова. И та, которую он любил и любит всем истерзанным сердцем своим, — Катя Гриднева — и эта, Ефремова, очень похожи друг на друга. Хотя он видел, что совершенно не похожи. Каждая красивая девушка напоминала ему Катю, и в каждой он находил сходство с ней.

Заметив на себе его пристальный взгляд, девушка в нарядном клетчатом платье недоумевающе посмотрела прямо в его глаза, словно сердито спросила: «Что вам надо от меня?»

Виталий Осипович отвернулся.

В это время Иван Петрович сказал:

— Поговоришь с ребятами?

— Подожду, — ответил Корнев, — надо самому послушать, посмотреть. Здесь митинговщиной ничего не возьмешь. Я, знаешь, похожу…

Он поднялся.

— Ты куда?

— Пойду погуляю.

— Подожди, я провожатого дам.

— Не надо. Сам найду. Я помню, где центральная диспетчерская. Ты ведь показывал, когда ехали.

В соседней комнате секретарша разбирала почту. Виталий Осипович посмотрел газеты. Сводки сообщали о наступлении. Бои шли на вражеской территории. Страна поднималась из пепла, из крови. Живет великая Русь! Неистребимой жаждой жизни дышит каждое слово.

Виталий Осипович подумал: сколько людей сейчас вот так, как они здесь, утверждают жизнь, безразлично, под синим ли небом юга, под блеском ли северного сияния, — все равно где, но думы и заботы у всех одни.