"Область личного счастья. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Правдин Лев Николаевич)

РОСОМАХИ

Это выдумал кто-то из шоферов, будто по тайге около пятой диспетчерской бродит росомаха. Женя Ерошенко первая поверила в росомаху и боялась выходить ночью из своей будки. Ей чудился большой серый зверь, который бродит в мелком еловом посаде, сверкая зелеными глазами. Начали побаиваться и остальные девушки-диспетчеры. Шоферы потешались над ними, признавались, что все это выдумали, что никакой росомахи нет. Но девушки все равно уже боялись. Тогда все стали называть девушек-диспетчеров росомахами. Они сначала обижались, а потом привыкли.

Женя дежурила ночью. В шесть часов она выходила из барака, останавливала какую-нибудь попутную лесовозную машину, идущую в лес порожняком. Чаще всего ей попадалась тридцатка. Машина номер тридцать.

Почему всегда тридцатка? Разве она знает! Говорить можно все, но Женя совершенно не интересуется, какой там шофер в ночной смене на тридцатке. Мишка Баринов? Очень может быть. Но это ее мало касается.

Конечно, она не истукан, не чурбан с глазами и не может молчать всю дорогу. Она разговаривает с Мишкой не потому, что он Мишка, а потому, что он ее везет, а ехать почти шесть километров, и все тайгой, по этой бесконечной автолежневой дороге.

Вот сегодня он спросил, кому она пишет письмо в адрес полевой почты. Она ответила, что это военная тайна.

— Какая же военная тайна, если на конверте имя и фамилия? Иван Яхонтов.

Мишка ревниво блеснул горячими цыганскими глазами.

— Ты, Женька, сама не знаешь, что плетешь.

— А ты знаешь?

— Я-то все знаю. Только это у тебя не получится. Не видать тебе твоего героя.

Женя была полная розовая девушка. Когда она сердилась ее щеки становились совсем как два августовских яблока. Она опускала веки на томные, ленивые глаза и возмущенно отдувалась:

— Ф-фу!

— Ты сейчас, Женька, на росомаху похожа. У тебя волосы рыжие. Герои любят, когда черные волосы. Вот выкину тебя из кабинки.

Мишка говорил спокойно, посмеиваясь, но сердце у Жени немножко замирало. Ей нравилось, когда за ней ухаживали, а еще лучше — ревновали. А Мишка очень красиво ревновал. Даже жутко. Он похож на цыгана. Он сам говорил: «Ты учти, у меня цыганская кровь». Но все равно он не нравился ей. Она могла полюбить только героя. И, конечно, не здесь, в тайге, где десять месяцев зима, полгода не видно солнца, и вместо него северное сияние.

Это тоже красиво, слов нет, но она мечтала о юге.

Машина бежит по туннелю из снежных сугробов и сосен. Недавно здесь прошел снегоочиститель, наворотив по краям дороги синие глыбы снега. Сосны ночью стоят сплошными черными стенами, и только над ними видна узкая полоска темно-серого неба, на котором вспыхивают и гаснут тусклые отблески далекого сияния.

Впереди машины бегут дрожащие огни фар, зажигая на снегу хрустальные искры. Освещенные фарами, выступают уходящие ввысь золотые стволы сосен, торчат согнувшиеся под грузными шапками снега молодые елочки.

Машина бежит по лесной дороге, останавливаясь на разъездах у диспетчерских будок, пропуская встречные машины. Тяжело груженные огромные лесовозы, запорошенные снегом, проплывают в свете фар, исчезая в темноте. У четвертой диспетчерской пришлось подождать. Женя, отряхивая валенки, побежала в диспетчерскую погреться. У раскаленной печурки сидела Шура, самая маленькая из росомах. Она была ростом с двенадцатилетнюю девочку и отличалась очень независимым нравом. Все звали ее Крошкой.

Крошка сказала:

— Если ты будешь на дежурстве спать, Женька, я за себя не ручаюсь.

— Когда же я спала?

— Прошлую ночь я всю руку отмотала, пока до тебя дозвонилась.

— Хорошо. Я постараюсь, — согласилась Женя и вздохнула.

Она знала, что сколько она ни старайся, все равно задремлет.

Покорность подруги тронула Крошку. Она посоветовала:

— А ты думай о чем-нибудь. Я вот как размечтаюсь, так и терплю. Я о кавалерах мечтаю. Какие они бывают, как глазами поводят, какие мне слова говорят… Ах, Женька!

И, прижимая крошечные ручки к своим пылающим пухлым щекам, восторженно распахнула глаза.

Женя вздохнула:

— Тебе хорошо, Крошка. Ты маленькая. За тобой мало ухаживают. А мне они и так надоели. Стану я еще о них мечтать.

— Ты на тридцатке?

— Ну и что же? Нужен он мне очень. Ф-фу!

Крошка завистливо вздохнула, взглянув с неприязнью на красивую подругу. Ну что хорошего находят в этой тумбе? И совсем она даже не красивая. Лицо, как подушка. Волосы рыжие. Наверное, она их завивает на шесть месяцев. Так красиво сами не вьются. И брови, конечно, подбривает. Курносая. Глаза выпуклые, как у лягушки, только что голубые. Рот маленький, так и у нее, у Крошки, тоже небольшой, и губы такие красные и пухлые, как будто она всю ночь целовалась.

— У тебя пуговица сейчас оторвется, — недоброжелательно сказала Крошка.

Женя провела рукой по груди.

— Не держатся у меня пуговицы. Особенно, если вздохну.

Коротко звякнул телефон. Из пятой диспетчерской спрашивали о двенадцатой машине.

— Нет, еще не пришла, — ответила Крошка. — У меня тут тридцатка дожидается, а двенадцатая, наверное, застряла на перегоне. Ох, уж этот Гришка Орлов! Посадили мальчишку на лесовоз. Ну; конечно, на тридцатой. Скажи ей сама.

Крошка протянула трубку Жене:

— Тебя Марина спрашивает.

Женя подсунула телефонную трубку под белый пуховый платок. Сейчас же послышался четкий, возмущенный голос ее сменщицы:

— Ты что там думаешь — я всю ночь буду дежурить?

— А я что, по воздуху полечу? Ты, Марина, с ума сходишь.

— Это ты с ума сходишь. Иди пешком! Что там с двенадцатой стряслось? Стоит на перегоне? У меня две машины в лесу под погрузкой. Куда я их пущу? Иди. Я из-за тебя пробку не намерена устраивать. Договор ты тоже подписывала — пятьдесят рейсов за смену…

— Ладно, не агитируй, — заносчиво ответила Женя, — я сама знаю, что надо делать. Я говорю: не меньше тебя знаю. Иду, сказала, иду.

Грохнув трубкой, она возмущенно фыркнула. Затянув потуже платок и застегнув черный аккуратный кожушок, Женя вышла из будки.

Редкие мелкие снежинки так медленно падают, что кажутся вмерзшими в морозный воздух. Тридцатка стояла на лежневке. Кабинка, прицеп и даже капот густо обросли сверкающими кристалликами инея.

Из открытого бункера валили желто-зеленый дым и копоть прямо в Мишкино лицо. Он стоял на площадке и, отворачиваясь от ядовитого дыма, опускал в бункер длинный металлический прут — шуровку.

Женя подумала, что сейчас Мишка, черный, со сверкающим оскалом похож на какого-то злого духа тайги, возникающего из желто-зеленого дыма.

Да, нелегкая работа у этих шоферов, недаром они все такие отчаянные.

Заметив Женю, Мишка со звоном выхватил шуровку и захлопнул бункер. Он что-то крикнул, но что, она не разобрала. Помахав ему рукой, она пошла прямо в жуткую темноту просеки. Дорога смутно белела во мраке, по временам озаряемом зеленоватыми вспышками отдаленного северного сияния.

И Жене казалось, что, наверное, вот так же зеленовато Должны светиться глаза росомах.

Она шла, стараясь не скрипеть валенками по снегу и осторожно поглядывая по сторонам. Она боялась росомахи. Ведь знала, что все это выдумка шоферов, нет тут росомах, но сейчас ей казалось, что, может быть, какая-нибудь бродит рядом.

Ну, конечно, двенадцатая стояла на перегоне. С заглохшим мотором. Очередная авария. Орлов на это мастер.

Сразу он накинулся на нее. Надо на ком-то сорвать досаду. Не себя же ругать. Он сбросил полушубок, закрыл им радиатор, чтоб не заморозить, сдвинул шапку на затылок. Мокрые волосы прилипли к грязному потному лбу. Было очевидно, что машину ему не завести. И как бы в оправдание Гриша ворчал, что эти газогенераторы — настоящие самовары, им в субботу сто лет будет, не выдерживают мороза.

— У других выдерживают, — язвительно заметила Женя.

Круглое, совсем детское лицо шофера загорелось гневом.

— Если хочешь знать, это не твое дело.

Потом он закурил, достав из бункера огонька, и сразу успокоился.

— Иди в свою пятую. От тебя помощи, как от козла молока. Позвони — пускай тридцатка без прицепа едет на выручку.

— Ф-фу, — возмутилась Женя, — он еще и командует, аварийщик несчастный!

— Иди, иди, говорю, — повторил Гриша, стараясь говорить басом, что в его неполных пятнадцать лет не совсем удавалось. — Катись, а то!..

— Ну что — «а то»?

— Птичкой взовьешься.

Женя презрительно и, насколько умела, свысока посмотрела на шофера.

— Показала бы я тебе, какая птичка, да боюсь — заплачешь.

Вот этого намека на свое малолетство Гриша перенести никак не мог, он двинулся на девушку с явным намерением сковырнуть в сугроб заносчивую росомаху, но в эту минуту кто-то громко, но спокойно спросил:

— В чем дело, ребятки?

Петров. Секретарь парторганизации.

Шумно дыша, Женя возбужденно воскликнула:

— Ну ясно — авария, товарищ Петров, разве он может без аварий!

Петров молча подошел к машине. Приложил большую почерневшую от металлической пыли ладонь к радиатору. Нет, еще не остыл. Через плечо глянул на шофера. Тот стоял, маленький, щуплый, в замасленной гимнастерке, виновато поглядывая исподлобья. Ну, что с такого спросишь? В доброе время ему бы в школу бегать, самое большое в седьмой класс. А его в тайгу забросило, на ветхий лесовоз. И он не теряется, не плачет, не просится домой. И знал Петров — нет дома у этого паренька, вывезенного из Ленинграда. Знал, что батька его — ленинградский шофер, если жив, бьется где-нибудь в составе танковой части, а мать умерла от голода. Один он, Гришка Орлов, на белом свете. И, значит, должен он, Петров, поступить с ним со всей отцовской нежной строгостью.

Вот он себя не пожалел, стоит в одном легоньком пиджаке, поблескивающем алмазами инея. А ветхим своим кожушком прикрыл радиатор, заслонив от злого мороза, как от врага.

— Ты не форси тут на морозе, — сурово сказал Петров и тяжело двинул желваками на скулах. — Сволочи!

Сорвал кожушок с радиатора и, накрывая плечи мальчика, привлек его к себе, повторяя:

— Сволочи!

— Ничего. Побьем, — тихо ответил Гриша.

— Ясно. Побьем. Подкинь-ка чурок в бункер, ручку дай, попробуем завести. А ты, девонька, беги в свою пятую, позвони в четвертую будку. Там стоит тридцатка. Давай ее сюда на выручку.

Женя — с готовностью, послушным голосом:

— Есть, товарищ Петров.

И затопала аккуратными валеночками. Она очень спешила, но все же не могла не думать о Ване Яхонтове. Какой он? Наверно, уж не такой, как наши шоферы. У него не будет аварий. Не может быть. Она прочла в газете о награждении танкиста Ивана Яхонтова третьим орденом боевого Красного Знамени и, вырезав из газеты его портрет, повесила над своей кроватью.

Она написала ему и получила ответ. Три дня она не чувствовала земли под ногами и даже не дремала на дежурстве. Он с радостью шел на знакомство, твердо обещал победить фашистов и требовал от нее самоотверженного труда, частых писем и верности.

Все это Женя восторженно обещала ему в письме. Но после первого же ответа он замолчал. Тогда она решила, что обманута. Герой-танкист пробивался на своем танке к Вене, кто знает, сохранила ли стальная броня его сердце от жгучих взглядов заграничных красавиц? Сегодняшний намек Мишки Баринова утвердил ревнивые ее подозрения…

Женя очень торопилась. Когда выходила из дому, голубой столбик термометра показывал сорок два градуса. Но ей было жарко. Она вся пылала. Дыхание распирало тесный кожушок. Пуговица на груди уже давно оторвалась. Интересно, на кого шьют эти полушубки? Наверное, они там, в своем швейкомбинате, думают, что все девушки плоские, как доски.

Ну, наконец-то, последний поворот. Сквозь частый ельник, где ей привиделась росомаха, мелькнул огонек.

Вот и диспетчерская. В стороне от дороги, под громадными соснами, она казалась совсем крошечной, эта избушка, наскоро срубленная из бракованного леса. Вокруг чудовищные сугробы снега. На крыше — пушистая гора, из которой торчит железная труба. Голубая струйка дыма, чуть колеблясь, прямо уходит в серое небо.

Женя распахнула кожушок, развязала шаль и, вся пышущая жаром, усталая, ввалилась в диспетчерскую.

Марина, уже одетая, ожидала ее. Она подняла тонкие прямые брови, отчего по лбу пробежала маленькая морщинка, придав ее лицу страдальческое выражение.

— Пришла?

Женя изнеможенно помотала головой.

— Ну, прямо сил нет. Сгорела вся.

— Ты, Женька, сейчас похожа на махровую розу. Такая же красивая и растрепанная. Ну, ладно, принимай дежурство. Вторая и четвертая под погрузкой. Да не спи. Какие новости?

— Директор приехал.

— Знаю. Сегодня собирает совещание. Что по радио? Какие города взяли?

Женя, наконец, пришла в себя. Она разделась и села к телефону. Марина поправляла белую шапочку, потуже затягивала пушистый шарф: она считалась щеголихой. Подруги завидовали ее платьям, обуви и даже казенному белому полушубку, который у нее всегда на редкость чист. И когда только она успевала чистить эту шкурку?

— Нового ничего, — ответила Женя. — По радио что-то передавали, да я не запомнила. Еще инженер какой-то приехал. Фронтовик. Не знаю, какой он. Девочки говорят, ничего. Интересный. Весь в орденах.

Марина улыбнулась, показав мелкие сверкающие зубы:

— Дура ты, Женька. Ну, не обижайся. Ты красивая дура. Ладно, спокойной ночи.

Ее быстрые шаги морозно скрипнули и затихли. Щеголиха. Москвичка. Думает, раз понавезла тряпок, так и умнее всех. В общем, конечно, она умная. Женя, да и все остальные, уважали Марину, но болтать с ней о сердечных радостях и невзгодах не отваживались. Все знали, что у нее горе. Немцы угнали сестру в Германию, и сейчас о ней нет никаких слухов. Может быть, она поэтому такая строгая, замкнутая и так жадно ловит каждое известие о наступлении Красной Армии.

Нет, на Марину обижаться нельзя. Она строгая к другим, но и заботливая. Вон сколько дров наготовила, пожалуй, на всю смену хватит.

В общем, ничего плохого про Марину сказать нельзя.