"Гольф с моджахедами" - читать интересную книгу автора (Скворцов Валериан)

Глава первая Рулетка

Засеку поперек обледенелой тропы обходили на полступни от обрыва, под которым отстаивался туман, а возможно, и облака. Шагов через десять после завала продолговатый бугорок, хрустнувший снежной коркой под сапогом, дернулся и ехидно сказал ему в камуфляжную спину:

— Спецназ акбар…

Ослик, горбатившийся следом под патронными цинками, натянув повод, скакнул от замаскированного кочкой дозорного.

— Аллах воскресе! — отозвался, хихикнув, державшийся за ослиный хвост человек с подобием мольберта, висевшего на плече. Он страдал куриной слепотой, мало что различал на едва занимающемся рассвете и волокся на буксире.

Дозорный ерничал — наверное, в предвкушении смены, — а временный слепец, старикашка из гребенских, как он сказал, казаков, богохульствовал бравады ради: до Пасхи оставалось три месяца. Этот щуплый Кащей, видно, на слух узнал засевшего в секрете; он считался своим на тропе, где «псы войны» исповедовали одну общую веру — в наличные, а потому зубоскалил вместе с ними над чем угодно.

Человек в камуфляже подумал, что у таких овечек из стада Господня единственная забота о душе — шерсть для её прикрытия. Погуще бы и с прикидом под волчью.

Потом спохватился: зряшно озлился на обалдуев, просто устал. И помолился о прощении для себя и заодно для суесловившего Кащея. Остряка у засеки не стоило принимать во внимание. Наемник мог перейти и в магометанство, как раньше где-нибудь — в буддизм. Придурков прибавлялось всюду, Кавказ не исключение.

Засека венчала перевал. С него открывалась лесистая долина, урезанная речкой, за которой бирюзовый рассвет высвечивал очередной кряж. Совсем близко. Рукой подать. Но за несколько дней похода курьер набрался опыта: расстояния — иллюзия в морщинистых и крутых распадках Горной Чечни. Маршировать предстояло не меньше часа лесом, и только после переправы через полусухое русло они упрутся в скалы, перед которыми устроят привал…

Шел он без оружия. В случае перехвата предстояло работать по легенде захваченного в заложники.

Легенду выдал длиннорукий бородатый очкарик, возникший перед самой погрузкой возле трапа грузового Ил-18 на подмосковном аэродроме в Раменском. Закинув за спину ниже задницы руки с оголенными запястьями рукава кожаного реглана не доставали до перчаток, — и делая вид, что отворачивается от пронизывающего ветра с моросью, этот тип внятно изложил «вариант на все случаи». Не скрывать правду от людей в горах, к которым отправлялся курьер, и врать своим, кося под заложника в случае перехвата. «Правда», овеществленная в полиэтиленовых пакетах с долларовыми купюрами, покоилась в двух патронных цинках, которые в Моздоке выдаст пилот. Очкастый так и сказал: «Правда в пакетах со стодолларовыми купюрами». Общей суммы, однако, не назвал. Поклажу надлежало сдать в конце «коридора», по которому от Моздокского аэродрома поведут сменные связники.

О возвращении бородач не обмолвился. Надо понимать, не стал повторять обычное при таких забросках: выбирайся как придется, если выживешь, а нет там похоронят…

Еще не затихли моторы транспортника, халтурно — вприпрыжку посаженного в Моздоке, как на борт влетел и неразборчиво представился армейский майор. Тачку с цинками катили вдвоем, утопая по щиколотку в говенного оттенка грязи. Майор назвал её «чеченским асфальтом». Из-за этой грязи мелковатые солдатики, ждавшие загрузки в чрево бело-голубой «коровы» — вертолета Ми-26, - гнулись под амуницией, не имея возможности поставить поклажу или присесть. Заморенные сопляки дергались, поправляя сползавшие с плеч громоздкие вещмешки…

За воротами КПП майор угодливо втащил цинки в УАЗ с водителем. По испаханным танками моздокским улицам миновали баню, у которой слонялись гладкие десантники с пивными банками в руках, затем техникум, где, как сообщил майор, получал образование будущий, а теперь, соответственно, бывший шеф чекистов Андропов, и прикатили к вокзалу. Майор и солдат удалились в палатку за «плесенью», то есть сигаретами «Краснопресненскими», а к УАЗу подъехала «копейка» — ВАЗ-2101 с кустарно раскрашенным в клетку фонарем на крыше. Русский таксист бессловесно перенес цинки в багажник. Так же бессловесно он и рулил сорок минут через Северную Осетию.

У Ногамирзин-Юрта они въехали в Чечню. Перед шлагбаумом, конец которого лежал на пушечной башенке БМП без видимого присутствия экипажа, водитель кивнул небритым ментам в бронежилетах и, сбавив скорость, пересек под черно-белой оглоблей административную границу…

По Чечне двигались обходными грунтовыми дорогами. Пересадок случилось ещё три. Две — на «Нивы», а последняя, почти в темноте, — на осликов. В машинах работали печки. Превратившись в кавалериста, человек в камуфляже мерз, особенно из-за сырости, и норовил навалиться грудью на жесткую, как полено, ослиную холку, обхватывая ногами бобриковые бока, мыльные от долгой трусцы.

Он почти беспрерывно жевал купленные ещё в Москве подушечки «Орбит». Курьер продрог в пиджаке и фуфайке под потертым камуфляжем, выданным взамен штатского пальто на аэродроме в Раменском. Обильная слюна, выделяемая при жевании, — оправданный навык — спасала от простуды. Во всяком случае, кашель или чих не выдали его, когда обходили охранные заставы федералов, которые на ночь и при туманах выдвигали слухачей с собаками.

В ночной переправе через бурливую речку, от которой несло серой, его ослик, пущенный в одиночку, разъехался копытцами на обледенелой трубе газопровода, сохранившейся возле обрушенного моста, и сорвался в вонючую темноту. Цинки перенесли на руках, обвязав веревками, концы которых для страховки закрепили карабинами на берегу. Второй ослик оказался удачливей.

За рекой к двум имевшимся конвойным прибавились ещё трое с запущенной щетиной. Дорога сузилась, превратилась в горную тропу. С подъемами курьер справлялся, на спусках же он несколько раз падал из-за стертых подошв. Сапоги, как и камуфляжную куртку, тыловой вахлак в Раменском выдал ношенные, может, из остатков от «груза 200».

В сложенных из плоского камня домах, где дневали, не разводя огня, не удалось разжиться какой-либо хламидой для утепления. Разграбление брошенных деревень казалось абсолютным. Стены и игрушечные башенки над домами, ветшая, ссыпались на узкие улочки, а потом ещё ниже, обычно в крутой распадок с ручьем.

Запыхавшегося Кащея с «этюдником» привел из такого распадка конвоир тот, что помоложе. Слезящимися глазками старикашка обшарил цинки, плохенькую экипировку, серое лицо и драные от падений перчатки московского призрака. Скособочив голову на тощей шее, гнусаво спросил:

— Пофаныжить имеешь?

Звучало по фене. Лучшим представлялось помолчать.

В сумерках, определившись по компасу на Мекку, джигиты разулись и, брызнув из фляг на мучнистые, со следами обморожения ступни, совершили на маскхалатах намаз. Старший боевого охранения с «Винторезом», оснащенным ночным прицелом, и ещё двое — один с гранатометом РПГ-7, другой с автоматом АК-74 — переместились в арьергард каравана. Раньше шли впереди.

Чутье подсказывало, что линия фронта, если она существовала, пройдена и осталась за спиной. Во всяком случае, опасаться разборки с федералами теперь не приходилось. Внутреннее напряжение, не отпускавшее даже на привалах после изматывающих маршей, ослабело.

Нейлоновая бечевка, намотанная выше ладони, засалилась и вполне сошла бы за путы, если бы пришлось подделываться под заложника. Обрывком предусмотрительно снабдил очкастый бородач, не удосужившийся назваться. На промозглом Раменском аэродроме он втягивал голову в плечи так, что воротник кожаного реглана подпирал натянутый до ушей картуз «под Жириновского». Будто прятал лицо. Да и борода сидела кривовато.

Явиться к самолету в Раменском, где состоялся внезапный контакт с карикатурным типом, ему, аспиранту военного института на Садовой-Триуфальной рядом с Театром Сатиры, приказала менеджерша по безопасности казино «Чехов». Это заведение на Малой Дмитровке набирало в охрану армейских офицеров. Бывшим или действующим кегебистам и ментам в найме отказывали. Казино, кратно окупившись за две зимы беспрерывного праздника нового тысячелетия, подлежало ликвидации вместе с залами игральных автоматов. Если нужна новая работа, сказала менеджерша, есть предложение. Назвала цену, направление заброски, сроки и гарантировала крутую ксиву. Пообщала: поездка, в сущности, курортная — на юг, к Черному морю.

В нескольких сотнях километрах от этого моря он и брел теперь в бандитской компании, стараясь не свернуть шею на обледенелых подъемах и спусках.

Человек в камуфляже отрыгнул съеденные на ходу шпроты. Одолевала кислая тошнота, отчего он то и дело кашлял, жгло под ложечкой… Желудок испортил… Впрочем, и от армейской свиной тушенки, не полагавшейся бойцам «джихада», его обычно тоже выворачивало. Интендантам по определению полагалось воровать. Иначе зачем ими становиться? В армию, по его мнению, люди шли, чтобы не заботиться о жратве, жилье и одежке. Не гипотетической же смерти ради, даже героической и действительно за родину, и действительно в бою…

Сколько же в нем накопилось непростительной злобы и нехорошей досады!

Он утешался подсчетом заработанного. В сутки выходило по шестьдесят долларов, на круг получалось почти семьсот.

…По траве свекольного цвета, дожившей до весны под кронами неизвестных ему деревьев, они почти вышли к опушке — уже просматривался берег речки, — когда местность накрыла артиллерия. Кащей, взгромоздив над хилой плотью «этюдник», будто он был бронированный, сказал между взрывами:

— Уважаемый, не дергайся… По кавказским обычаям считается позорным, если взялся охранять гостя и не сумел. Все хорошо. Тебя охраняют и берегут. Это дежурный огневой налет. Не в нас. В божий свет…

— Я не дергаюсь, — сказал он. — Из пушек по воробьям… Пусть бьют и пусть охраняют.

Ослик, навьюченный цинками, пробовал мертвые листья на кустистом подлеске, обнажая розоватые десны. На взрывы не реагировал, только водил ушами при свисте снарядов.

— Теперь из гаубиц и мошку охаживают, — сказал старик. — Больше палишь — больше навару. Бабах — и гильза… Бабах — и гильза… По шесть кило цветного металла. А то и целиком снарядик в сторону, там и взрывчатка… Нам бы подбирать! Да у артиллерии свои чеченцы, эх…

— На каком наречье ты утром изъяснялся?

— Блатная музыка времен казачьей депортации товарищем Сталиным… Спросил: нет ли покурить? Для пробы… А ты кто?

Кащей, вернувшийся к обычной речи, казался опереточным.

Курьер не ответил старому дурачку.

Налет вроде как прекратился. Боевики подождали минут пять и зашевелились…

Словно ничего не случилось. Так бы и лежать дальше. Он чувствовал, как ослабел из-за колик в животе.

Подошел старший, обладатель снайперского «винтореза», и выдал абракадабру:

— Дица вухулевги, дун вухулевги, дида дова… Магьярда нахъа вукьяго льяла.

В этом духе.

— Не понимаю. Скажи по-русски, — попросил курьер, заставив себя перемочься и встать.

— Тех, кто хочет их прибить, и тех, кого они собираются прибить, эти ребята чуют и за горой… Так он говорит, — помог с переводом Кащей. По-аварски… То есть, он кунак тебе, и, пока он жив, тебе бояться нечего, хоть артиллерии, хоть чего… По-русски он плохо умеет. Из деревни. Молодой, жизнь в походе. Ты уж вникай…

— Долго ещё идти? — спросил курьер и, не удержавшись, съехидничал: Пока он жив…

— Пришли, уважаемый, — ответили со спины.

Ему ловко свели сзади локти, пинками по каблукам раздвинули ноги, на голову нахлобучили черный мешок. Удивляться обыску уже не приходилось. Офицерское удостоверение в нагрудный карман не вернули.

По мягкому гуду человек в камуфляже определил работу заграничного генератора. Тональность хорошей мощности. Возможно, работали и несколько установок. Приятно обдало теплом, пахнуло соляркой. Затем он почувствовал пол подъемника, продавившийся под ногами. Слегка громыхнули цинки. Руки, стянутые в локтях за спиной, затекли.

Судя по времени и скорости движения, кабина лифта поднялась на высоту шести-восьми этажей. Двери разошлись, и сквозь мешковину пробилось солнце. Порывистый, пахнувший весной ветер пробирал, однако, до костей.

На плечи ему накинули нечто вроде тяжелого одеяла. Оно воняло половой тряпкой.

— Спасибо, — сказал он. — Можно сесть?

— Потерпи пять-десять минут, уважаемый, — ответил голос. Он уже слышал этот баритон, когда его связывали.

Курьер наслаждался солнечным теплом, нагревавшим мешок на голове. Мешок набросили на армейское кепи, в котором он вылетел из Раменского. Козырек оттягивал черную ткань, отдававшую псиной, и сквозь неё курьер различал, насколько высоко стояло солнце. Наверное, почти девять утра. Впрочем, опыта ориентировки в горах он не имел. Да и какое это имело теперь значение?

— Подтвердилось! — крикнули по-русски. Тяжело звякнула металлическая дверь.

Мешок сдернули. Нож, разваливший сзади узел на бечевке, точили, наверное, с тщанием. Локти освободились. Курьер не почувствовал рук.

— Покрути плечами, поболтай конечностями вроде как плетями, отойдут, участливо посоветовал тот же голос. — Давай же, уважаемый.

Он вертел плечами и видел то одну, то другую половину каменистой впадины размером с Лужниковскую арену. Впадина эта — плоская чаша, пепельная внизу и серо-коричневая с снежной выпушкой по краям, — была совершенно лишена растительности. Дальше все выше и выше поднимались горы, снег на которых курьер поначалу принял за облака. На самом же деле над ним простиралось безоблачное небо, и, будто штришок для разнообразия, в его бездонной глубине, почти в космосе, вытягивалась двойная белая полоса за невидимым самолетом, может, и разведчиком.

Наручные часы показывали девять тридцать. По времени и положению солнца курьер нашел север и определил направление самолетного следа.

Освоившись с местностью, он разглядел и своего захватчика — рыжеватая проволочная борода с седой окантовкой, рысьи глаза, разделенные высокой переносицей, тонкий, слегка свернутый вправо нос, скулы в кавернах. Возможно, медная растительность и на остальной части лица прикрывала последствия какой-то болезни — скорее всего, фурункулеза. Брови исчезали под вязаной шапчонкой с адидасовской маркой, турецкого или китайского производства, конечно.

Рассматривать личность поработителя приходилось, задирая подбородок. Человек, облеченный властью миловать и казнить, сходил за игрока элитной баскетбольной команды. Брезентовый «бюстгальтер» с гнездами для автоматных рожков высовывался между отворотами затертой дубленки на уровне голов остальных боевиков.

— Не боишься? — спросил верзила без акцента.

— Где цинки?

— Спрашиваем мы, уважаемый.

— Где цинки?

— Смелый… Не боишься, значит?

— Спроси, когда один на один будем.

— Справедливо.

Верзила выдал длинное скачущее слово на своем языке. Орава рассмеялась и принялась усаживаться, побросав на каменистую землю для подстилки верхнюю одежду.

— Посиди с ними, уважаемый. Я пошел спрашивать, что с тобой делать. Здесь резать или потом, в другом месте. Деньги ты привез, уважаемый, настоящие, но меченые… Значит, все-таки совсем не боишься?

Крайний боевик сдвинулся, высвобождая для курьера место на своей куртке. Больше его не охраняли, что бы там ни нес старший. Вот что это значило.

Верзила уходил навстречу солнцу, а поэтому, утратив детали, стал черным силуэтом. Мишенью в тире. Просвет между кривоватыми ногами повторял фирменную марку автомобилей «Рено» — ромб. Получалось, что мишень бракованная.

Верзила с натугой вытянул из скалы бронированную дверь и, развернувшись лицом к тяжелой створке, с видимым усилием прикрыл за собой.

— Ты актрис трахал? — спросил боевик.

— Почему актрис? — удивившись вздору, курьер ответил вопросом.

— Войдем в Москву, Алену Апину хочу поиметь…

— А Киркорова?

Орава зареготала от удовольствия.

— А ты не бздо, — сказал боевик. — Бешир таких уважает.

— Кто такой бешир?

— Командир по-твоему.

Его действительно больше не охраняли.

Он прикрыл глаза, чтобы подремать. Погружаясь в расслабленное уютное одиночество, подумал: вернуться в Москву, наверное, удастся, присяги очкастому в кожаном реглане он не давал, конверт с полагающимся ему налом менеджерша «Чехова» положит в депозитный ящик в банке «Кредит-Москва» на Большой Черемушкинской, так что теперь он свободен, а потому можно взять и обратный подряд у этих чурок, послать подальше институт и диссертацию, купить должность в военкомате, скажем, в Боровске, поближе к Москве.

Дремота переходила в сон.

Что-то промелькнуло над ним. Какие-то тени. Он нехотя разлепил веки.

В десятке шагов взъерошенные ветром вороны боком наступали на сороку, вертевшую хвостом на кучке влажных камней, с которых обтаял снег. Растопырив крылья, сорока спрыгнула куда-то вниз, потом вернулась и подняла клюв — в нем матово отливал на солнце человеческий глаз.

Мертвяка за камнями, видно, замочили недавно. Птицы с глаз и начинают. На щеки переходят потом. Как, впрочем, и крысы.

Перекреститься курьер не решился. Привычно пожелал царства небесного неведомому бедолаге и, смежив веки, опять задремал.

Очнулся он от веселой возни, затеянной боевиками. Бешир скомандовал, видимо, боевое разряжение, и орава, представшая без курток в партизанской красе — с ножами, гранатными, магазинными и санитарными подсумками, фляжками, китайскими, судя по дешевым кобурам, «ТТ» и прочим, — выстроилась в круг с задранными стволами автоматов так, что затворы оказались на уровне глаз. Отсоединили рожки, для проверки понажимали спусковые крючки. Курьер усмехнулся: взаимно контролировались, значит, в прошлом определенно случались несчастья…

И услышал:

— Эй, Колян!

Обычная кликуха для пленного. Он не пошевелился.

— Колян!

Не оборачиваясь, он сказал:

— Кому орешь?

— Справедливо, не тому, — сказал бешир. — Подойди, уважаемый! Прошу!

И расхохотался.

Верзила стоял у каменистой кучки над ямой. Ворон, хотя и отлетевших в сторонку, прибавилось. Сорок тоже набралось несколько.

Курьер подумал, что птицы перелетели из зимнего леса ради объедков. Гора приютила солидный гарнизон. По числу ворон, кормящихся на кухонной помойке зимой и к весне, вычислялся любой постой. И численно, и качественно.

В мелкой, до полуметра глубиной, траншее валялись пять трупов в офицерских свитерах, завернутые в спиральные саваны из колючей проволоки. Без обуви. Видно, армейские говнодавы считались в горах дефицитом. На шерстяных носках — самодельные кожаные задники и подпятники. У одного разного цвета.

На лица он смотреть он не стал. Отвернулся.

— Эти пятеро финансисты, — сказал бешир. — Запоминай… Один, второй, три, четыре и пять. Так?

Курьер молчал. Рысьи глаза, сверлившие его, казались высохшими. От ненависти или жадности?

— И что же?

— Запоминай! Они не взорвались, их не разнесло в клочки… Тела целы, видишь? Руки, ноги, жопы, головы. Целы! Запоминай! Значит, что же? А то, что полевой банк, в котором они везли деньги, не взорвался на мине… То есть взорвался и на мине, но уже после того, как из бронированной машины вытащили финансистов и мешки с деньгами. Вот такие вот мешки…

Бешир повернулся в сторону оравы и крикнул:

— Шепа! Исмаилов!

Поклонник Алены Апиной подбежал рысцой.

— Бешир?

— Покажи мешок!

Шепа сдвинул зеленую полевую сумку на живот, расстегнул кожаные застежки и вытянул светло-серый мешочек с инкассаторским зажимом под пломбу. Протянул беширу.

— Не мне, — сказал верзила. — Ему…

Боевик покосился на старшего.

— Давай показывай! И поверти туда-сюда!

На мешке с одной стороны стояла маркировка «Банк «Столичный» № 1771». С другой — между полукруглыми надписями кириллицей и латиницей «Инкахран» красиво смотрелась эмблема: скрещенные винтовка и ключ.

— Отдай ему, — приказал верзила.

Шепа Исмаилов покорно вытряс из мешка в сумку засаленные сверточки, наверное, с коноплей, и бросил инкассаторскую полость к ногам курьера.

— Подбери… Отдашь в Москве, — сказал бешир.

— Кому?

— Найдешь кому, если жить хочешь… Тебе сообщаю. Нас навели на полевой банк, который вез деньги контрактникам в Шали. Мы взорвали бронеавтомобиль. Ну, как там… я сказал тебе… выволокли деньги и финансистов, потом взорвали. Федералы списали банкноты, указав сумму побольше. По акту и в крупных купюрах на замену получилось столько, что уместилось бы на двадцати «Уралах». Это была совместная операция. Мы имитировали диверсию. Федералы — списание. Свою половину возмещения э-э-э… погибших банкнот мы просили превратить в доллары. И что получили? Меченые сотенные в твоих цинках… Зачем метили? Кто? Как смотреть в глаза людям, которые ждали их? А если бы мы расплатились ими? Что было бы потом? Резали бы потом друг друга…

— Я получил цинки, денег не видел.

— Знаю, что не видел. Попробовал бы… Скажи тому, кого найдешь в Москве, что мы расстреляли финансистов из полевого банка. И скажи, что до твоего прибытия. Ты в этом убедился. У нас есть человек в Москве, который предупредил, что доллары будут зацарапаны. Зачем нам было тех пятерых кормить? Работать не умели, квелые, годились только деньги считать… Скот пасти или по дому работать не могли. Никто не купил бы их. Словом, застрелили. В назидание. Пусть их начальники найдут предателя и выдадут нам. Разговаривать с нами… Ха! Может, ты его и доставишь, смелый?

— А если предатель здесь? — спросил он.

— Молодец, совсем герой! Правильно думаешь, военный человек. Мы тоже думаем. И догадку проверим… На твоих глазах. Расскажешь в Москве тоже.

— Кому?

— Главному. Пойдешь по цепочке, начнешь с того, кто тебе обещал заплатить за перевозку. Голова есть на плечах? Думай, старайся… А то отлетит. Жжик! — Бешир изобразил рубку шашкой.

Подряд на обратную дорогу вытанцовывался.

— Деньги?

— Две штуки. Капустой, — сказал верзила.

— Поладили, — ответил он. — Куда теперь?

— Надень мешок. Так. Дорогу не запоминай, это жизни стоит, — ответил бешир. — Меня зовут Макшерип Тумгоев. А тебя?

Не задумываясь, он ответил из-под мешковины:

— Милик.

— И все?

— И все.

— Тогда повтори, как зовут меня.

Назвавшийся Миликом повторил.

— Опять молодец. И помни: в Москве мое имя не меняется. В отличие от твоего…

Милик услышал писк электронного набора кода, скрежет бронированной двери. И опять лифт, теперь вниз. На несколько секунд донеслись слабоватые кухонные ароматы, музыка и громкие голоса — вероятнее всего, с киноленты.

Спуск длился дольше. Он насчитал двадцать одну секунду. Ехали только вдвоем. И другой шахтой. Видимо, иногда она выходила из скалы наружу слышались удары и посвист ветра. Даже электромотор гудел по иному.

Непросохшее одеяло на плечах завоняло за это время всю кабину.

Мешок снял Шепа Исмаилов, обогнавший их каким-то другим спуском.

Но перед этим, едва раздвинулись двери кабины, женский голос успел по-русски сказать:

— Ну и вонь… Что за чучело?

— Курьер, сестричка, — сказал Тумгоев. — Тот самый.

Сестричка имела миндалевидные глаза, тоже зеленоватые и рысьи, а об остальном обличье приходилось догадываться. Черный крепдешин кутал лицо и обволакивал туго стянутые, судя по тому, как на голове лежала ткань, волосы. Отделанный бахромой другой конец траурной шали ниспадал на грудь. Черный же хитон, поверх которого внакидку висел шиншилловый свингер, почти закрывал подолом носы лакированных туфель — темно-синих и без пятнышка грязи.

Прилетела на воздусях? На каких же? Или живет здесь?

Удивляло и другое: чеченки лицо не скрывали.

— Как дома? — спросил Тумгоев.

Нет, значит, не живет. Есть вертолетная площадка? Или привезли на машине? Скажем, в американском суперджипе «хаммер»?

— По-старому… Карамчян передает…

— Кругом и вперед, — скомандовал Милику Исмаилов.

— Заходи в лифт, сестричка, пока открыт, — успел услышать курьер. Побудь в моей комнате. Объявлен сбор и…

Дальше он не понял. Бешир закончил фразу по-чеченски. Или по-аварски? А может, на ингушском?

Райский уголок населяли эти люди! Шепа Исмаилов провел его к обрыву. Внизу простирался желто-коричневый лес с редкими пятнами зелени. Опушку срезало пересохшее, серое из-за растаявшего на нем снега речное русло, покрытое галькой вперемешку с песком. Лесу хватило земли, чтобы удержаться корнями, лишь до первого кряжа. Дальше вздымались голые, побеленные снегом клыки второй, третьей и ещё неизвестно скольких гряд, вонзенных в небеса. Там, в синеве, оставленный самолетом белый след распадался теперь на легкие перья.

Цепочка разведывательного дозора в открытую, без опаски преодолевала русло со множеством проток. Маскхалаты, обшитые под погодную неустойчивость черными и коричневыми лентами, почти не выделялись на фоне леса. Милик подивился вооруженности. Высший класс: из полутора десятков бойцов две трети тащили гранатометы. Броня для таких четырех, пальнувших вместе, картон. Взвод спецназа после полного залпа — готовая к транспортировке смесь грузов «200» и «300». Имелся и «Шмель», ручной огнемет, — выжигать укрытия, высвечивать позиции и подавать световые сигналы.

Топали, конечно, с ночной вахты. Ступали тяжело. Лоскутное обрамление маскхалатов лохматило ветром.

Сейчас сдадут арсенал, сбросят сбрую и врежут по двести граммов, подумал Милик с завистью. Он всегда считал, что большинство людей рождается именно для войны. Нужен лишь повод, чтобы однажды они догадались об этом. Скажем, как он когда-то. Что проще? Наставил ствол и — взял что приглянулось. Хоть ту глазастую, сестричку долговязого. Или Алену Апину.

— Тихо здесь, — сказал он Исмаилову. — Хорошо. Что за река?

Шепа бросил на землю куртку, которую держал под мышкой.

— Не знаю, — соврал. И добавил: — Садись. Посидим. Скоро начнется.

— Что начнется?

— Чему будешь свидетелем. Тебя за этим привели.

По рассасывающемуся следу, оставленному самолетом, Милик определил, что он находится с противоположной стороны кряжа или горы по отношению к тому месту, где его поднимали на лифте. Это первое. Далее, его вводили в гору с более высокого уровня, поскольку поднимали, скажем, на восемь этажей, а опускали в два раза дольше, допустим, на шестнадцать, если скорость лифтов одинаковая. Почти до реки. Это — второе. В-третьих, он находился на той стороне укрепленного муравейника, где ходят усиленные дозоры. Стало быть, непредвиденного ждут именно здесь.

Но тогда с этим не сходился артиллерийский налет — обстреливали противоположную стороны горы или кряжа, а ведь с того направления никого, кроме их московско-моздокского каравана, не ждали. В чем дело?

Хотелось бы ему пройтись с экскурсией по внутренностям муравейничка… А река, вне сомнения, не Сунжа. Сунжа в Дагестан, к Каспию течет. Эта другая. За гребнями, может, и Чечни-то нет, вообще российская граница, скажем, с Грузией, и артиллерию оттуда не развернешь. Потому и самолет-разведчик в недосягаемой для «гоги» выси над грузинской территорией?

— Теперь смотри, Милик, хорошо смотри! — шепотом прервал Исмаилов его догадки, может, и пустые. И бормотнул самому себе: — На узу билля!

— Велели смотреть, посмотрим… На узу билля, — собезьянничал курьер.

— Молодец, — похвалил боевик. — Знаешь, что это?

— Что же?

— Означает: прибегнем к Аллаху!

Тумгоев в высокой каракулевой папахе и ещё пятеро в таких же рассаживались на желтоватом в коричневых разводах ковре, сноровисто раскатанном убогими лопоухими пареньками — по виду, славянского происхождения. Полусогнувшись, эти пареньки, весьма обтрепанные, трусцой разнесли ещё и по рыжему молитвенному коврику для каждого.

Когда правоверные кланялись, обращенные к небу спины в латаных овчинах походили на панцири морских черепах.

Неожиданным стало появление Кащея. Старикашка совершал вынос «этюдника» в сопровождении двух боевиков, которые тянули ноги и вышагивали наподобие ассистентов при знаменосце. Гребенской приоделся — на нем были кубанка, пиджак размером больше, чем следует, отчего Кащею пришлось засучить рукава, и кавказская гимнастерка с мелкими пуговками. Штанины потертых солдатских брюк, на которых, наверное, из-за набедренных карманов не нашлось места для лампасов, гармошками налезали на грязные, потерявшие цвет кеды без шнурков.

Четверо сели в углах ковра. Двое — Макшерип Тумгоев и широкий в плечах, коренастый блондин с пшеничной бороденкой «под Добролюбова» остались в центре, лицом к лицу на расстоянии в метр-полтора.

Кащей стряхнул кеды, обнажив штопаные носки, встал на колени и пополз к парочке, оставляя борозду на ковровом ворсе. Поставил «этюдник», открыл и отполз назад к своей обувке.

«Этюдник» оказался футляром с бархатной отделкой и выемками для двух пятизарядных револьверов. Крупнее и увесистее «нагана», знакомого Милику. Тушки патронов матово отливали в кожаных петлях, пришитых изнутри крышки.

Тумгоев и блондин взяли по пушке и, разломив, откинули стволы. Выковыряли пальцами из петель по патрону. Вставили в барабаны. Щелкнув стволами, привели револьверы в готовность.

Недлинную фразу, произнесенную в унисон, Тумгоев и «Добролюбов» закончили протяжным:

— Бисмилляхир рахманир рахим…

Подняли вверх револьверы. Сделав по выстрелу, ещё несколько раз нажали на спусковые крючки.

Милик понял: проверили безотказность оружия и прокручивают барабаны в доказательство полного разряжения.

Тумгоев и «Добролюбов» обменялись револьверами. Каждый протянул свой рукоятью вперед. Снова разлом с откидыванием стволов, выброс стреляной гильзы экстрактором, снова выковыривание из футляра по патрону и заряжание. Новый обмен. Прижав полученный револьвер к предплечью, каждый трижды протащил его, вращая барабан с единственным зарядом, вдоль рукава. Опять обмен оружием, после которого без промедления, едва рукояти легли в ладони, Тумгоев и «Добролюбов» приставили стволы к груди — каждый к своему сердцу. Нажали на спусковые крючки. Щелчки бойков прозвучали как один.

Оба вхолостую. Обошлось.

Снова обмен револьверами. Стволы в небо. У Тумгоева выстрел случился сразу же, «Добролюбов» преуспел на третьей попытке.

Самоубийцы встали, сошлись грудью и, полуобнявшись, похлопали друг друга по спинам.

Ни слова. Все разошлись по своим делам.

Божий суд, вот что произошло, подумал Милик. Аллаху ведомо, кто предатель, и, если один из двоих оказался бы им, он знал бы, кого покарать. Самоубийством. Тумгоев и «Добролюбов» не стреляли друг в друга, и, случись одному из них погибнуть в результате этой «чеченской рулетки», он пал бы достойно, от собственной руки и без повода для кровной мести…

— Ах, мудрецы, — сказал Милик возбужденно Кащею. Больше вокруг никого не осталось. Исмаилов тоже исчез.

Старик считал деньги, слюнявя пальцы с фиолетовым трауром под заскорузлыми ногтями. Пачка была толстой, за пользование редкой игрушкой заплатили знатно.

— Посмотрю? — спросил он казака.

Гребенской Кащей, не отводя слезящихся глаз от пятисотрублевых купюр, приостановил шевеление губ, кивнул и сказал без досады:

— Сбился из-за тебя, прости Господи! Да вить и то приятно посчитать по новой-то, а?

Длинноствольная пушка весом под килограмм имела марку «Гассер Патент» на приствольной раме и маленькую коронку с латинской «N» на цевье возле рукояти.

Милик откинул ствол, экстрактором выбросил стреляную гильзу. Она оказалась современной — «магнум» калибра 44, по европейскому стандарту одиннадцать миллиметров. Полголовы снесет, как отрубит. Или выходную дырку с кулак между лопаток проделает…

По пятьсот рублей за патрон, не меньше, принимая во внимание раритет. Старый проходимец продал на стрельбу четыре патрона.

— Почем нынче смерть? Сколько? — спросил Милик.

— Пятьдесят пять тысяч… Да ведь если с дорогой туда и сюда…

— А ты бы хотел, чтобы подороже стрелялись?

Милик положил «Гассер Патент» в гнездо «этюдника», нелепо лежавшего на ковре — крышка покоилась на ворсе, а основание слегка задралось вверх. Крышку не перетянули и два револьвера, она осталась прижатой к ковру. Милик надавил на основание, чтобы «этюдник» лег правильно, но крышка вернула его в исходное положение. Для деревянной она показалась слишком тяжелой.

— Я наводчик темный, на глухаря не хожу, — сказал гребенской казачок, занятый подсчетом купюр. — Мундштук подержать даю, и все…

— Опять дурь несешь? Скажи по-русски.

— Меня вызывают, никого не убиваю, а мундштук — револьвер значит. Наган вот этот.

— Случалось — убивали?

— Ребята здешние про то знают. Мне не нужно. Да и тебе зачем? Пошел бы ты со своими расспросами… в Москву!

Кащей закрыл «этюдник», перекинул его кожаный ремень через плечо и отошел к двери подъемника. Код вызова оператора лифта от него не скрывали. Кабина пришла почти сразу.

Часы, которые не отобрали при обыске, показывали десять с небольшим. Заметно потеплело. Милик сбросил камуфляжную куртку, сложил вдвое и, постелив на кремнистую землю, уселся. Уткнулся лицом в колени. Не кормили со вчерашнего. Может быть, поэтому не удавалось задремать, даже пригревшись на солнышке.

Положение складывалось хуже губернаторского. Он чувствовал себя дерьмом, спущенным на Раменском аэродроме в некую канализационную систему без конца и начала во времени и пространстве. Напутствовавший его очкарик в кожаном реглане, все эти проводники, цинки с мечеными долларами, «чеченская рулетка», орава боевиков-идиотов, таинственная гора-муравейник, предстоящие гнусные розыски в Москве и даже самолет, который он видел в небе, представлялись дикими, совершенно чуждыми его заботам и интересам. Его вере, наконец. Да и не только его, наверное…

В казино «Чехов» на своей охранной должности он ещё мог считать себя подобием уборщика при общественном туалете — он убрал, ему заплатили, а остальное — по поговорке конторского служаки: ушел — забыл, пришел вспомнил. Всякий труд почетен.

Теперь же он превращался в живой придаток кавказского сортира. Он и испугаться-то не успел Тумгоева. Не боится и теперь. Бабки, только бабки… Жадность лишила права говорить про свой труд, что это — труд. Отныне и далее — понурое подчинение приказам предавать, выслеживать и доносить. Для начала за две тысячи зелеными. В банду, конечно, его не включат. Застрянет на подхватах. Как убогонькие. А впереди, когда завязнет поглубже, выше ноздрей, когда и кровью замажут, — рабство опущенного?

Аспирантура в институте, служба в казино «Чехов», московские знакомства и само будущее, на которое он рассчитывал после выпуска из Краснодарского высшего военного Краснознаменного ордена Октябрьской революции училища имени генерала армии Штеменко по подготовке офицеров специальной службы, казались теперь лишенными смысла. Его уже мяло и ломало между частями и колесиками какой-то большой машины, которая крутилась усилиями тысяч людей, перетягивающих друг у друга с переменным успехом деньги и власть… Все оказались при блате. Он-то думал, что выживет в одиночку, без блата. И вот — подобрал себе наилучший.

Чем он отличается от Кащея?

Гребенской казачок даже ловчее. Как он сказал про себя: наводчик темный? А он — соучастник полный.

Решение одно: набрать побольше воздуха в легкие и плыть в дерьме до развязки. Будь что будет. Отмолит и этот грех.

Видимо, следовало не расслабляться и сосредоточиться на текучке. Определенно, его ждет допрос по всей форме. Бешир Тумгоев — оперативник, не дознаватель. Аллах засвидетельствовал: подозреваемые в предательстве Тумгоев и «Добролюбов» — оправданы. Аллах акбар, как говорится! Но предательство-то и после этого, прости Господи, суда существовать не перестало. Спектакль устраивался на потребу кретинам вроде Шепы Исмаилова. Предатель продолжает работу…

Смысл, который очкарик вкладывал в слова «овеществленная правда», говоря о долларовых купюрах, оказавшихся мечеными, стал предельно ясен.

Дураков и у чеченцев нет. Они вполне поняли: их, что называется, сделали по-крупному. Стопроцентное доказательство унижения предъявлено в двух цинках. И здесь, в горе или на горе, Бог ведает как лучше сказать, не знают — кто и как предал. А очкастый в Москве знает. Но не шумит.

Может, и предательства-то нет? Может, очкастый желает в долю?

Итак…

Итак, очкастому в Раменском он не присягал. Спросят про него расскажет. Только если спросят, конечно.

Менеджерша по безопасности казино «Чехов» здесь, определенно, известна. Лица кавказской национальности играли отчаянней всех: кто покруче, вроде Тумгоева, — те в рулетку, мелкота калибра Исмаилова — с «безрукими обиралами», на автоматах. Крутая интеллигентка-менеджерша присматривала за ними. Горцы, проигрывая, артачились, грубили охране, состоявшей из офицеров. Армейских, исключительно армейских. Менеджерша предпочитала их потому, что они, как правило, скрывали от командования стыдную подработку. Бывшие же из ФСБ и МВД могли использовать свое положение в темную, ибо, как известно, бывшие фээсбэшники и эмвэдэшники становятся бывшими только после прощального залпа над могилой. В их структурах вход — рубль, а выход — два, и никто себе в убыток расчета не даст и не возьмет.

Я бы взял, что ли, на их месте? Вот так вот…

Или?

Или армия знает и бережет эту гору?

Милик не услышал, как подошел Тумгоев. Услышал его вопрос:

— Задремал, уважаемый? Давай отведу к человеку, будешь разговаривать. Поднимайся…

И протянул колпак из черной мешковины.

Тумгоев отвез его на лифте на два или три этажа вниз, потом в абсолютной тишине, утопая сапогами в мягком покрытии, Милик прошел пятьдесят три шага до поворота вправо. Затем ещё четыре. Он слышал, как бешир открыл дверь, подтолкнул его внутрь, но сам остался за порогом.

Мешковину с него снял кто-то сзади, кого он не видел, и сделал это грубо. Пришлось поправлять армейское кепи, съехавшее на правую сторону. Получилось, что он вроде бы честь отдал…

— Так и стой, — сказал хрипловатый голос с ощутимым кавказским акцентом. — Попить желаешь?

Он в сортир желал. Поэтому ничего не ответил. Да и кому?

Дознаватель понял. Равнодушно сказал:

— Не нужно на меня смотреть. Это — приказ…

Они пользовались генераторами тайваньского производства. Два запасных стояли на ковровом полу возле фарфоровой картины-экрана с изображением стычки китайских кавалеристов. Картина была в лакированной раме на резаных из кости подставках, которую, наверное, и подарил осчастливленный крупным заказом поставщик. В центре стены, перед которой его поставили, Милик отметил стеклянное зеленое панно с белой арабской прописью. Под ним размещалась красная канистра с резервом солярки.

Панно — определенно смотровое окно, через которое его слышат и видят из соседнего помещения. В сущности, рутинная техника.

Сквозь легкий гул то ли кондиционера, то ли вентилятора, гнавшего в помещение теплый и свежий воздух, он услышал, как скрипнуло конторское кресло. Дознаватель сел и придвинулся вплотную. Человек, видимо, весил под сто килограммов. Пластмассовые ролики на ножках заскрежетали.

Допрос поставленных спиной к спине подельников в казино «Чехов», если его приходилось устраивать, назывался «жопочной очной ставкой». Здесь он был один. Можно сказать: жопочный допрос. Черт с ними, подумал Милик. И, спохватившись, мысленно открестился от лукавого: помяни — он тут как тут…

— Где в первый раз увидел цинки, Милик? — спросил хрипатый.

— На борту, в Моздоке.

— А вылетел из Раменского…

— На борту в Моздоке. Встречал майор, имени не разобрал, он поднялся на борт, цинки ему вынес бортмеханик из пилотской кабины.

— После этого?

— Находились при мне.

— А когда спал, Милик?

— Спал на них. Спросите ваших…

— Надо будет, спросим. Твое дело отвечать, Милик… Кто провожал в Раменском?

— Не назвался.

— Где именно не назвался?

— У трапа.

— И раньше его не видел?

— Нет.

В наушнике, подвешенном у левого уха, хрипатый услышал команду на русском:

— Попроси описать этого, который провожал… у трапа. Детально.

Хрипатый кивнул стеклянному панно.

— Как выглядел? Подробно.

— Картуз «под Жириновского», кожаное пальто с погонами. Заметно длиннорукий. Очки и борода, говорит фальцетом… Борода, думаю, фальшивая. Про усы и очки не уверен.

— Размер обуви приметил, Милик?

— Нет. Было темно, моросило.

— Походку?

— Он стоял. Но не спокойно. Вроде бы хотел с места сорваться, побегать…

В наушнике босс велел:

— Пусть слово в слово повторит полученную инструкцию.

Хрипатый сказал:

— Инструкция, полученная от этого, в картузе «под Жириновского»… Слово в слово!

— Говорить правду в горах и скрывать от федералов, если перехватят. Выдавать себя за заложника в этом случае. Сказал, что от Моздока поведут по коридору связники.

— Он сказал, какие и сколько?

— Нет.

— Какую правду он велел сказать, Милик… э-э-э… людям в горах?

— Он сказал, что правда… овеществленная правда… — в пластиковых пакетах со стодолларовыми купюрами. В цинках. Сумму не назвал.

— Прекращай. Скажи, что сегодня ему отдыхать, а завтра с рассветом в дорогу, — прозвучало в наушнике. — В конвой тех, кого он уже видел… Отправишь — зайди!

Хрипатый услышал легкий щелчок. Хозяин отключил трансляцию и, стало быть, завесил со своей стороны смотровое стекло, сработанное под панно с арабской прописью. Текст хрипатый выбирал лично — из восьмой суры «Добыча» в Коране: «О те, которые уверовали! Когда вы встретите тех, кто не веровал, в движении, то не обращайте к ним тыл».

— Во имя Аллаха милостивого, милосердного, — сказал себе хрипатый и повторил суру, как и полагалось, по-арабски.

Ему предстояло неприятное объяснение с хозяином. Он, что называется, уронил поводья и потерял стремена. Впервые на его памяти в Москве не сработало абсолютное оружие — деньги. Четыре крупных человека с погонами, которых служба контрразведки финансового имамата «Гуниб» подкармливала, да, видимо, закормила до неповоротливости, прозевали как, кто, где и когда «зацарапал» деньги. Деньги, сменившие руки только три раза. Третьим был стоявший спиной к хрипатому замызганный офицерик.

Микрофон включился.

— Хизир, — сказал босс, на этот раз по-чеченски. — Я хочу, чтобы Милик ночевал в гостевой вилле внизу, с этим…

— Севастьяновым?

— Да, с ним.

— Вы один, хозяин?

— Один, Тумгоев вышел… Включи в вилле видео — и аудиоаппаратуру на постоянную запись. Потом посмотри на них и послушай…

— Слушаюсь, хозяин.

Босс помолчал.

Хрипатый ждал.

Тумгоев, который должен был забрать «кафира» — неверного, уже топтался, наверное, под дверью, выжидая, когда над косяком загорится зеленая лампочка, разрешающая войти, вместо красной, воспрещающей. Держать перед красной лампочкой бешира оперативной разведки означало распалять его ненависть. Тумгоев, конечно, догадывался, что попал под испытание рулеткой Аллаха по настоянию Хизира. Да ещё на глазах офицерика и гребенского казачишки, которого давно пристрелили бы, не имей он револьверов, почитаемых по суеверному поверью. Это было «святое оружие», неизвестно кем занесенное в горы. Бешир, вне сомнения, припомнит свое унижение Хизиру Бисултанову, человеку низкого происхождения, выбившемуся в число мюсиров «Гуниба», как считают завистники, по счастливой случайности…

— Хизир, — сказал босс, — меня не оставляет чувство, что этот… в кожаном пальто, появившийся в Раменском…

— Да, хозяин?

— Меня не оставляет чувство, что он находится здесь, рядом с горой. Что скажешь?

— Я проверю.

— В этом есть необходимость, Хизир?

— В этом нет необходимости. Я сделаю так, чтобы успокоить себя. У меня болит сердце, хозяин, когда у вас на уме мои заботы. Рабита, хозяин.

— Что это?

— Вы мой муршид, по-арабски — наставник. Ваши мысли передаются мне на расстоянии. Не знаю, как и объяснить… Такое называется — рабита. Это летает… как ангелы… от вас ко мне.

— Ты хаджи,[1] тебе виднее… Наши заботы общие.

Босс отсоединился.

Хизир включил зеленую лампочку. Никто не вошел.

— Подойди к китайской картине и упрись в неё носом, — велел Бисултанов русскому и открыл дверь. За ней никого не было.

Подобрав черный мешок со своего стола, он нахлобучил его на голову вздрогнувшего от неожиданности Милика и подтолкнул курьера к двери. Уже захлопнув её, Хизир с досадой вспомнил, что оставил в кабинете электромагнитую карточу-ключ. Это означало, что придется идти в шифровальную часть, отмечать в журнале причину — забывчивость — и брать дубликат. Забывчивость у Бисултанова?

Красноречие горцев — умение молчать. Об этом случае будут долго молчать в конторах «Гуниба». В том числе и в салоне хозяина.

Хизир мягким толчком втолкнул офицерика в подошедший подъемник. Радиотелефоны внутри горы не всегда прозванивались. Приходилось самому отвозить наверх мелкую мразь, чтобы сдать конвойным.

— Ты опознаешь кожаного из Раменского, если я сведу вас? — спросил он Милика. — Допустим, в Москве, на улице, издалека…

— Опознаю.

— У тебя как с памятью?

— Нормально, не жалуюсь.

— Приподними край мешка. Смотри не на меня, только вниз. Номер спутникового телефона на этой картонке… Мобильник не при мне. Бесполезно наводить по нему ракету. Запомни это. И теперь запоминай номер.

— Запомнил.

Он запомнил и смотревшие в стороны, словно у балерины в третьей позиции, ступни, скособоченные внутрь, а не вовне, как у большинства горцев. Дознаватель на ходу ширкал коленкой о коленку. Это Милик услышал ещё в коридоре на пути к лифту.

— Сколько обещал Тумгоев за выход на источник, отправивший меченые доллары?

— Две тысячи.

Створки подъемника раздвинулись. Солнце, оказывается, исчезло. Валила метель. Мешок он опустил не до конца.

— Получишь две пятьсот. Передаст твой начальник в казино «Чехов». В Москве ничего не делай. Ничего! Понял?

— А если Тумгоев…

— Скажешь, что не удается. Ищешь. Звони мне каждые три дня. От меня связи не жди. Запомнил?

— Запомнил.

Хрипатый свистнул. Из метели появились два боевика.

— Кафира — к Тумгоеву, — сказал Хизир и, вдавив кнопку, закрыл створки лифта.

Хозяин «Гуниба» писал на русском:

«Беды в любой структуре приходят снизу. И когда такое случается, размышлять некогда. Прибыль или убыток весьма часто зависят от мимолетных обстоятельств или маленьких людей. Если не успел обдумать мелочи и пренебрег изучением маленьких подчиненных, скорее всего опозоришься. Конечно, позора избежать всегда можно — умертвив себя. Предки делали это, бросившись грудью на кинжал. Это — пример для действий при поражении. Честь не запятнана, но дело не сделано. Мы, чеченцы, часто заняты только своей честью и свободой. Современный мир думает теперь и о выгодах.

Вывод: ночью и днем нужно обдумывать каждую непредвиденную возможность.

Примечание: хотя, с другой стороны, расчетливые люди достойны презрения. Потому что расчеты их обычно основаны на рассуждениях об удачах и неудачах, а такие рассуждения не имеют конца. Ученые, эксперты и подобные им люди за умствованиями и разговорами скрывают свое малодушие. И алчность, конечно. Только не все видят это.

Главный вывод: в любой структуре беды идут снизу, от умников низшего эшелона…»

Он с удовольствием перечитал на мониторе законченный пассаж для учебника по теории и практике традиционного кавказского предпринимательства, над которым работал.

С какого уровня явилась нынешняя? Ясно: с того, где паковали долларовые купюры в полиэтилен. В цинки они легли зацарапанными. Бородатый очкарик в кожаном пальто и картузе «под Жириновского» — птица невысокого полета. Генералы в экономической контрразведке ФСБ ради двух патронных цинков с наличными задницу от кресла не отклеят. Не поедут на аэродром в ночь и ненастье с приклеенной бородой.

Кто решился нарушить гарантированный Москвой и Грозным суверенитет «Гуниба»?

Хаджи-Хизир — профессионал. Найдет и, если нужно, приведет.

Саид-Эмин Хабаев, председатель правления и генеральный управляющий финансово-коммерческой группы «Гуниб», называемой в документах внутреннего пользования и переписке с единоверцами просто «Гуниб» — в память горы, последнего укрепленного оплота Шамиля, — направился для разминки в противоположный конец рабочего салона, немаленького помещения площадью около ста квадратных метров. Стены были обшиты дубовыми панелями, поэтому Хабаев предпочитал приглушенный свет. Нащупав в кармане пиджака дистанционное управление реостатами, он прибавил подсветку картин, писанных полтора века назад русскими пленными и перебежчиками для великого Шамиля. Услуга Хаджи-Хизира — полотна по музеям Европы и России собирал он. Крал, в сущности.

Хабаев постоял перед лучшей, по его мнению, картиной. «Шамиль в Ахты» Сергея Василькова. Третий имам Великой Чечни в окружении четырех сидаров[2] держит совет перед сражением…

Музыкальная шкатулка фирмы «Рюге» из материала, приготовленного Страдивариусом для скрипок, прозвонила десять тридцать утра. Пока Хабаев возвращался к письменному столу, валик с заусенцами проиграл штраусовские «Дунайские волны», «Сказки Венского леса» и «Жизнь артиста». Штуковина из Берна обошлась в четырнадцать тысяч пятьсот франков. Швейцарских. А что, его время стоит дешевле?

На экране компьютерного монитора, утопленного под стеклянной столешницей с таким расчетом, чтобы можно было читать и писать, не прыгая глазами от клавиатуры к тексту и обратно, часы показывали десять тридцать три. Следовало бы подрегулировать шкатулку. А для этого, разумеется, нужно везти её к мастеру. Приезды сюда приходилось ограничивать. Список допущенных в бункеры «Гуниба» разросся в 2000 году до ста восемнадцати персон. И осада продолжается. Запах денег и власти притягивает… Хаджи-Хизир поклялся сократить число визитеров в 2001 году до пятидесяти. Второстепенные конторские служащие подлежали переводу в здание, отстраивающееся в Сочи на Красноармейской улице. В нем предполагалось принимать партнеров и прочих в этом роде. Решение правильное: русские войска уберутся из Чечни через год или два — проелись, как в Восточной Германии. Осторожно, не раздражая Москву и Грозный, можно начать выход на поверхность. Выход реальной власти и мощи в этих горах. Выйти из пещеры, чтобы совсем покинуть горы…

Хабаев сбросил рукопись учебника в память.

Мазнув электронной карточкой по замку вмонтированного в столешницу переносного сейфа, Хабаев открыл тяжелую крышку, которая при несанкционированном проникновении автоматически уничтожала носители данных. Внутри лежала розовая — службы контрразведки — дискета, «заклепанная» против копирования. Он вставил её в компьютер.

На экране появилось ординарное русское лицо — в анфас и профиль, как полагается. Снимки, вероятнее всего, десятилетней давности. Запущенные светлые волосы, мятые плечи пиджака гнусноватого оттенка, вязаный однотонный галстук, залоснившийся на узле, скрученные языкастые воротнички сорочки… В лице ничего особенного. Не запоминающееся лицо. Стандартное. Выделялись глаза — усталые, даже загнанные. Вне сомнения, человек балансировал на грани душевного срыва. Достаточно сильный, видимо.

«Беды в любой структуре приходят снизу».

Хабаев нажал на кнопку «мыши». Да, так и есть: давность фото он определил верно. Сделаны в 1993 году, в Турции, лагерь беженцев в Йозгате. Фотографии заимствованы из архива Генеральной дирекции безопасности МВД Турции.

Далее шла объективка.

Севастьянов Лев Александрович… Образование высшее: Московский финансовый институт. Женат. Брак первый. Детей нет.

1979–1985 гг. Всесоюзное объединение «Проммашэкспорт»: бухгалтер, старший бухгалтер, эксперт по кредитным операциям.

1985–1988 гг. Внешэкономбанк. Начальник смены операторов, эксперт, старший эксперт.

1989–1993 гг. Инновационное, впоследствии Аудиторское бюро «Аврора». (Структура комитета комсомола полка ВВС в подмосковном Одинцово; организация совместных предприятий со строительными и сбытовыми кооперативами Московской обл.) Главный консультант по банковским операциям.

1994 г. В марте на плоту собственного изготовления пересек Черное море по маршруту Анапа — турецкий порт Алачам. Сдался властям с просьбой о политическом убежище. Заключен в лагерь Йозгат.

1994 г. Октябрь. Разрешение на переезд в Бельгию, где, по имеющимся данным, учился на Алексеевских информационных курсах им. проф. А. В. Карташева под Брюсселем (бывшие эмигрантские курсы так называемой «Третьей России», ныне — открытые платные курсы для подготовки профессиональных частных детективов); специализация — финансовое структурирование сделок.

1996 г. Сентябрь. Эксперт при зам. генерального директора финансового холдинга «Евразия» в Москве.

1997–1998 гг. Сингапур. Заместитель генерального представителя холдинга «Евразия». После отзыва в Москву в 1998 г. вернулся с понижением в должности; бухгалтер представительства.

1999–2000 гг. Париж. Сотрудник аудиторской конторы, эксперт сберегательной кассы профсоюза, владелец консалтинг-бюро «Экспертиз финансьер д'Эроп-Урал-Сибери».

Источники: архив ФСБ РФ, архив ГРУ Генштаба турецкой армии, архив Всемирного Исламского банка, архив отделения банка «Аль-Барикат» в Париже, архив представительства Чеч. Респ. Ичкерия в Краснодаре, архив представительства «Гуниб» в Москве.

Исполнил: Хизир Бисултанов».

Глава «Гуниба» придавил кнопку с цифрой «7» на селекторном телефоне.

— Хозяин? — спросил Тумгоев.

— Про Севастьянова. Хорошая работа, Макшерип… Почему объективка подписана Бисултановым? Разве финансиста переправляла сюда не группа оперативной разведки?

— На «Галсе» с ним летел я. Шепа Исмаилов и ещё двое подстраховывали на трех заправках.

— Погода в Сочи хорошая? С сестрой повидался?

Тумгоев не успел поблагодарить за заботу. Телефон замолк. Хозяин дал понять, что доволен охотой. И что успех слизал Хаджи-Хизир, бешир контрразведывательной группы.