"Гольф с моджахедами" - читать интересную книгу автора (Скворцов Валериан)

Глава восьмая Между шимпанзе и гориллой

На мостике через канал четвертая пуля меня все-таки достала. Полсантиметра вырванной мякоти на внутренней стороне правой ляжки, разодранные плащ и штанина, потерянная шляпа, плюс контузия. Минуты две я пребывал в шоке. Потом пришла боль, разъедающая словно кислота, и я опомнился. Пятым выстрелом снайпер меня добил бы. Возможно, наблюдатель, корректировавший огонь откуда-то с тыла, из-за моей спины, сообщил про попадание. С расстояния в пятьдесят метров пуля из «винта», даже тронув по касательной, отбрасывает тело. А меня ещё и перевернуло навзничь, я обмяк, как дохлятина.

Или кто-то спугнул стрелка. Или диспетчер дал команду на отход.

Судьба прозорлива. В сумку слоновой кожи, которая оставалась со мной, ещё в Москве я положил японский трофей — коробку с медикаментами и перевязочным материалом. Я закатал штанину, примочил рану спиртом, придержал тампон и приклеил его пластиковой нашлепкой. Прикрыв набухшую кровью штанину полой плаща, я, согнувшись и подволакивая ногу, поковылял в арку Малостранских ворот на Карлов мост. Другого пути к отступлению я просто-напросто не знал. Встретившиеся два или три прохожих старались не смотреть в мою сторону.

Фонарь за святым Николаем из Толентино зажгли. Старческой рысью, разбрасывая негнущиеся ноги в стороны, мимо него трусил с тростью под мышкой Праус Камерон. Господи, хотя теперь-то бы не форсил дорогим набалдашником!

Не скрываясь, он размахивал штурмовым автоматом в левой руке.

— Я увидел его в бинокль с той стороны! — сказал Камерон, задыхаясь. Собирался уехать, когда высадил вас, да приметил «Фиат» на набережной, вон там, видите на другом берегу кремовое здание «рококо» с шатровой башенкой? Углом на Влтаву… У волнореза с перепадом. Точно над арочным стоком…

— Кого увидели? И на что теперь смотреть?

Суетность Прауса угнетала своей неестественностью.

— Цтибор убит, — сказал я. — Свалился в канал. Никто и ухом не повел. Удивительно тихий город.

— Да, всем нравится… Возьмите мое оружие, спрячьте под плащ и осторожно, медленно двигайтесь назад, уходите с моста. По лесенке после святого Николая, напротив фонаря и мадонны, сойдите к воде. Там вязко, но терпимо. Утки плавают… Встаньте в тень. Я посигналю дважды по две вспышки фонариком. Тогда выходите.

Про Цтибора ни слова. Увидел исход нападения с того берега?

— Полиция? — спросил я.

— Вы сами сказали про тихий город. Делайте как прошу… Умеете обращаться со штуковиной?

Он снабдил меня «машинен-пистоле Хеклер-Кох 5К», или просто МП-5K, двухкилограммовой железкой, будто вросшей рукоятью в разбитую о булыжник ладонь. Такую и прятать не хотелось. Дизайн, которым гордился бы стилист Лучано.

— Раньше не могли выдать? — буркнул я.

— Не переживайте, с вас только кровь слили…

— Что значит, кровь слили?

— Не хотели убивать. То, что натекло из вашей раны, осталось на мосту против мельницы… Сложится версия, что вы с Цтибором затеяли между собой перестрелку. Он вас ранил, а вы его убили. Больше некому. Подтвердит анализ крови, — сказал Праус из-за плеча, уже на ходу.

И, разбрасывая негнущиеся ноги, ударился в бега по Карловому мосту в обратном направлении, к Староместской мостовой башне.

До указанного Праусом бережка я добрался благополучно, если не считать падения в промерзшую грязь с узкой скользкой лестницы. Последняя ступень оказалась слишком высокой: здоровая нога уходила и уходила вниз, не встречая опоры, а раненую я не мог согнуть и кувырнулся вниз. Шляпа пропала ещё при побоище. Вонючий ил, в который я сунулся головой, подсыхая, превращался в коросту. Под ней нестерпимо зудело. Кровь из-под тампона тоже сочилась. Не хватало ещё заражения крови для полноты картины.

Что делать, если Камерон меня бросит?

Отмоюсь в февральской Влтаве, подумал я и приметил, что стою на берегу какой-то протоки, скорее всего, по-прежнему неподалеку от злополучной мельницы, а Влтава у меня за спиной.

Две двойные вспышки мигнули шагах в пятидесяти от меня, а показалось, что до этого места я прошел пол-Праги. Дальше меня практически тащил, подхватив под мышки, Праус, которому я помогал, опираясь на его щегольскую палку левой рукой. Правой я идиотски выставлял «Хеклер-Кох». Сумку навьючил на Камерона.

Протока, на которой меня подстрелили, называлась Чертовка. Я вычитал на плашке. Мы ковыляли вдоль нее, словно остатки разбитой армии.

«Ауди» Прауса стоял возле церкви святого Микулаша. Королевский замок на горе светился огнями.

По дороге мы ни словом не обмолвились о Цтиборе Бервиде. В моей голове вяло ворочались обрывки мыслей о «сливе» моей крови, о «Фиате» «джинсового ковбоя», некстати, скажем так, попавшегося на глаза Прауса, отчего-то не уехавшего после высадки нас с Цтибором возле Карлового моста и решившего постоять, осмотреться… Вспомнил я, что идея прогулки до мельничного колеса исходила от Камерона. Я-то презираю туризм. По мне, любой город поймешь быстрее, просидев полчаса в народной пивной, вместо того чтобы подставлять уши под лапшу, которую вешают в виду архитектурных памятников…

Странноватым казалось поведение прохожих у арки между Малостранской и Юдитовской башнями. Окровавленный, раненый человек на Карловом мосту, в центре города… Допустим, всем наплевать на все. Но чехи, я слышал, известные доносчики, могли бы и в полицию позвонить. Однако сирен я не слышал.

Оставалось не ясным, зачем антикварный Джеймс Бонд, проверив исход побоища у мельницы на Чертовке, опять убежал на противоположный берег Влтавы и уже потом занялся моей эвакуацией?

На крутом подъеме вдоль холма, на верху которого угадывалась крепостная стена, мы приткнулись в тормозном кармане, и Праус Камерон, покрепче затянув стояночный тормоз, вколол мне обезболивающее в предплечье прямо через рубашку. Впадая в дрему, я удивлялся предусмотрительности чешской дорожной полиции, предписывающей набор шприцов с инъекциями в автомобильной аптечке…

Когда я более или менее привел свои телеса в порядок, за окном жилой половины пивной «У Кехера» уже стояла ночь. После ванны с душистой пеной, из которой я, как примадонна, высовывал ногу, перемотанную выше колена бинтом с пластиковым покрытием, мне выдали великолепное исподнее, отличную сорочку без «лейбла», то есть сшитую на заказ, галстук фирмы «Эндрюс», севший, как на манекене, двубортный костюм «Бернхардт» и короткое пальто от «Авалона», конфекционное, правда, но дареному коню в зубы глядеть невежливо. Носки мне не понравились — фиолетовые, как у папского нунция, однако пара плоских ботинок от «Бати», настоящего чешского, не аргентинского «Бати», с нежным коротким мехом внутри примирила с действительностью.

Шляпу предстояло покупать за границей. В Праге ночных шляпных магазинов нет, а до утра, сказал Праус Камерон, когда власти раскачаются, заподозрят во мне киллера и разошлют по пограничным пунктам соответствующие оповещения, предпочтительнее очистить территорию страны с непокрытой головой… Клетчатые кепки из набора Камерона наползали мне на уши и глаза.

Пани Камеронова раскладывала сандвичи с копченой ветчиной по двум пенопластовым термосам, в которых обычно навынос отпускаются полуфабрикаты. Праус рассовывал по карманам документы и деньги. На первый взгляд — слишком много денег, но потом, когда он подсунул мне расписку на десять тысяч долларов, я понял, в чем дело. После перехода германской границы у Розвадова в Нюрнберге, до которого двести шестьдесят километров, мне предстояло существовать уже в одиночку. И отправиться, как сказал щедрый донатор, на все четыре стороны, хотя бы и играть в гольф…

Трость с дорогим набалдашником помогала мне двигаться.

Когда мы садились в «Ауди», я обратил внимание на осевшую заднюю подвеску. В багажнике Камерон увозил какие-то тяжести.

«Машинен-пистоле» он задвинул под свое сиденье. И покрутился по Праге, проверяясь на наружное наблюдение.

— Вам нравится Кавказ, Бэзил? — спросил он, когда мы выбрались на общеевропейское шоссе номер 50.

— Кавказ? — переспросил я, не сразу взяв в толк, о чем речь. Не очень-то хорошо я себя чувствовал. Боль вернулась, и слегка подташнивало.

— Вообще Восток, — уточнил Праус.

— Не знаю. А что?

— Мне нравилось там.

— Где и что именно нравилось? — спросил я из вежливости.

Вообще-то я терял к нему интерес. И подумывал вернуть десять тысяч долларов аванса. Жаль, конечно, деньжат, но я не представлял, каким образом найду дорогу к Шлайну теперь, после смерти Цтибора… Канал через «джинсового ковбоя», который грохнул Бервиду и ранил меня, чтобы, как выяснилось, «слить кровь», исключался. Другой не предвиделся. Я ничего не смогу сделать для Прауса Камерона. Да и вообще дело о служебном преступлении Цтибора Бервиды во время кавказской командировки можно считать закрытым окончательно. Зачем я теперь Камерону?

— На Кавказе — люди и горы, — ответил он. — Все… Я ведь побывал там. Давно, но побывал… Хотите расскажу?

Я пожал плечами.

Он рулил и говорил. Я дремал, убаюканный темнотой за боковыми окнами, уютным оранжевым свечением датчиков на приборной доске, мягким заревом ближнего света на ровном шоссе, и слушал. А потом только слушал.

…22 августа 1942 года в 5 часов вечера в район Тракторного завод в Сталинграде ворвалось танковое подразделение вермахта. Два часа спустя начался массированный налет авиации на город. Летчики заходили с востока, уклоняясь от огня зениток, поставленных на западной окраине. Боевые развороты перед пикированием они делали за Волгой, над степью, которая тянулась до Сибири.

Вечером этого дня германская империя достигла своего территориального апогея.

У пирамид Египта африканский корпус Роммеля строился в боевые порядки для прорыва на Каир, Александрию, в дельту Нила и далее через Суэц. Танки корпуса по прямой находились ближе к Тереку, чем к Риму.

В воскресенье 30 августа 1942 года в 3 часа пополудни при температуре воздуха выше сорока градусов по Цельсию генерал фон Клейст приказал форсировать Терек, последнее водное препятствие на пути его корпуса к нефти Грозного. А потом Баку и — на соединение с Роммелем.

Панцергренадеры 394-й Гамбургской дивизии бросились в лодки и устремились к противоположному берегу. Под артиллерийским, пулеметным и ружейным огнем с южного берега гамбуржцы преодолели двести пятьдесят метров коварного течения и водоворотов. Высадившись, впившись ногтями в землю, они сумели отразить контратаку русских. И вечером навели мост. Практически первый для марша в Закавказье. Его цена: пятнадцать месяцев войны, потерянный счет убитым, раненым, обмороженным в зимних сугробах и сошедшим с ума в весенней и осенней трясине. Но завтра или послезавтра, говорилось в приказе фон Клейста, они наполнят баки своих боевых машин первыми литрами горючего из кавказских скважин…

Адольф Гитлер лишь дважды нарушал свои бытовые привычки. В марте 1939 года отведал чешской ветчины и пльзеньского пива в Праге, нарушив обет вегетарианца и трезвенника. 30 августа 1942 года он не выехал в назначенный срок в свою прусскую резиденцию в Растенбурге, оставшись на испепеляемой жарой Украине. Не смог оторваться от карт. С горящими глазами, пересохшим ртом он вычерчивал стрелы, по которым передовым отрядам Роммеля и Клейста предстояло выйти на стыковку возле Багдада и двигаться к Индийскому океану, где их должна была поджидать японская армия.

5 сентября гамбуржцев отбросили на северный берег Терека. Началось отступление, завершившееся разгромом под Курском. В этот же день в Африке танкисты Роммеля развернулись у пирамид и отправились в изнурительный путь, который закончился за колючей проволокой лагерей для военнопленных…

— Вы знаете, где я находился тогда? — спросил старикашка Праус Камерон.

— За этой колючей проволокой?

— Нет… Вы не поверите… Я был рядовым двадцать третьей бронедивизии, только что прибывшей из Франции на юго-восточный фронт. На бортах танков мы несли изображение Эйфелевой башни. Мы ведь брали Париж! А русский с берлинским акцентом кричал в мегафон из-за линии укреплений, что он приветствует доблестных солдат двадцать третьей дивизии, чья прекрасная парижская жизнь позади, и советовал порасспросить ветеранов, что нас ждет на Кавказе…

Я не люблю воспоминаний про войну, любую. Свои войны я вообще считаю не существующими, мне хватает отвратительных кошмаров и во сне. Я постарался сосредоточиться на планировании собственных действий в ближайшие часы, выключить внимание… Это далось легко. Меня разъедали сомнения насчет действительной причастности Прауса Камерона к персоналу международной Специальной комиссии по финансовым преступлениям или как там её официально называют. Задним числом его поступки представлялись сомнительными даже с правовой, скажем так, точки зрения. Что-то ущербное чувствовалось в том, как он отнесся к гибели Цтибора Бервиды, возможно, агента американской спецслужбы, помимо его работы в Спецкомиссии.

Кто вы такой, Праус Камерон?

Он придержал скорость после указателя «Площадка отдыха» и сказал:

— Недавно я побывал в тех местах. В группе… э-э-э… коллег. По приглашению. В Моздоке и Грозном. Пятьдесят восемь лет — большой срок… Смотришь на вещи иначе, чем в двадцать лет… Хотя то, что мы предвидели, форсируя Терек, свершилось…

— А что свершилось?

— Если бы корпус фон Клейста вышел к Баку, на другой стороне Каспийского моря племена принялись бы вырезать русских… Если сейчас не режут, то потому, что практически некого…

— Племена? — спросил я. — Какие племена?

— Казахи, таджики, киргизы, курды, афганцы…

— Вы осведомленный тип, Праус, — сказал я и зевнул.

Мне действительно было наплевать на эти рассуждения. Меня не интересовал Кавказ. Меня не интересовало, кого собираются резать казахи и остальные племена Золотой Орды по другую сторону Каспийского моря. Мне нужно было выручать Ефима Шлайна. Как говорится, не больше и не меньше. Только это.

Подавшись ко мне, нарочито всматриваясь в бегущий перед машиной световой веер, Праус, не выпуская руля, сымитировал шепот:

— Я стремлюсь быть ещё более осведомленным. Не поможете?

Я насторожился. Возможно, десять тысяч долларов могли ещё и остаться во внутреннем кармане моего пиджака от «Бернхардта».

— У меня уже немало друзей на Кавказе, — сказал Праус. — Немцы всегда любили Кавказ, и Кавказ платит им тем же.

— Можете познакомить?

— В свое время…

Мы остановились.

— Откройте вашу дверь, — сказал Праус, — и сидите. Я скажу, когда выходить… Минуту.

Вытащив из-под моего сиденья порошковый огнетушитель, он открыл свою дверь.

Стояла тишина, ветерок слегка раскачивал голые ветки кустов. Доносило запах прелой листвы и далекого леса, который Камерон перебил вонью белого вещества, струей выпущенного из огнетушителя на асфальт.

Потерев подошвы тяжелых ботинок в образовавшейся пене, он передал мне огнетушитель.

— Действуйте так же. Следы не должны остаться. И оденьте перчатки.

Праус дернул рычажок замка багажника.

Там лежало тело «джинсового ковбоя».

Мы медленно — из-за моей раны — перенесли труп, лица у которого почти не осталось, на скамейку под навесом возле туалета. С шоссе не видно. Обнаружится не сразу.

Словно откликаясь на мои мысли, Праус Камерон сказал, когда мы снова вырулили на шоссе:

— Замена из Ставрополя приедет очень скоро. С ним будем работать. Только и всего…

— Зачем вы рассказывали о боевом туризме в молодости и секретном в старости, о влиятельных друзьях на Кавказе? — спросил я. — Что вы хотите этим сказать?

— Чеченское сопротивление дробится. И каждый полевой командир желает иметь свой интерес за границей… Сколько командиров, столько и чужих интересов.

— Вы верите в перспективу сотрудничества с такими? Или считаете, что российская контрразведка коррумпирована насквозь и тоже… раздроблена чужими, как вы сказали, интересами? Я правильно поставил вопрос?

— Правильно… Спецслужбы стали частью дробления большой войны на малые. Внутри кампании «Антитеррор» пошла подковерная грызня за фонды и должности… Перераспределение собственности и постов. Разве нет? Я не верю, что пять реорганизаций после девяносто первого года ослабили русскую контрразведку. Слухи о развале спецслужб инспирируются завистниками изнутри, когда там набирают влияние отдельные структуры. Например, те, что распределяют фонды… Или взять региональный сектор, в нашем случае Кавказ — с отлаженной обработкой бюджетных вливаний, доходов от рэкета, грозненской нефти, продажи оружия и водки, завоза продовольствия, выкупов заложников, денег от международных организаций… Представьте, сколько наличных крутится благодаря Чечне только вокруг военкоматов по всей матушке-России! «Антитеррор» кормит все слои общества, от «челнока» до олигарха и министра…

— Это политика, — сказал я. — Это нас не касается. Иначе вы анархист, Праус… Новый левый. Абсолютный идеалист, который объяснит что хочешь и кому хочешь… Но только не мне, вы зря тратите время… Спецслужбы постоянно болеют. Таков закон. Это породистые псарни, малейшая шелудивость представляется трагедией… Не нагнетайте.

— Вы правы, конечно… Но после развала империи четкого представления о роли разных подразделений у русских нет…. Я бы сосредоточился на создании агентуры внутри собственных структур. Она прошлась бы по раздробленным секторам. И пришла к цели. И увидела бы не чеченцев с одной стороны и русских с другой… Она увидела бы смешанные структуры, каждая со своей собственной войной по взаимному согласию. Войной как отдельно взятое предприятие…

Я осторожно, чтобы не разбередить раненую ногу, повернулся корпусом к философу разведывательного мастерства. Он оторвал взгляд от дороги и, повернувшись навстречу, улыбнулся мне глазами. Я разглядел. И услышал:

— Вторая проблема российской разведки — инерционность. Она по привычке обслуживает власть предержащих и охраняет только этих людей и их секреты. Служить нужно системе законов, то есть безопасности маленького человека… Русские спецслужбы подставляют собственное население и самих себя. Так, я думаю.

— Праус, — сказал я, — вы подставили Цтибора Бервиду под пулю «джинсового ковбоя», а потом уложили и этого… Может, и не собственными руками, конечно. Теперь вы всю дорогу ненавязчиво вербуете меня, дали денег и рассказываете, как давно любите Кавказ и как обстоят дела в спецслужбах России, чтобы я увидел свою выгоду… Вы хотите создать со мной на паях небольшое совместное предприятие в виде отдельно взятой операции на Кавказе?

— Мудрое наблюдение, — сказал Праус. — Разве это не отвечает вашим настроениям?

— Представьте, если говорить о спецслужбах, мне плевать на любую страну… У разведки — русской, американской, вашей и какие там ещё существуют — есть, была и будет одна единственная проблема. Всякая спецслужба ожидает, что сотрудник останется верен ей до могилы, а со своей стороны ничего не обещает… И сотрудник это помнит.

Мы промолчали до самой границы. Старый Праус горбился за рулем, вздыхал потихоньку и, думаю, перебирал в памяти предательства, которых натерпелся от нанимателей за свою долгую жизнь. Хорошо бы он не забыл и свежее предательство — на Карловом мосту, совершенное им по поручению своей нынешней конторы.

В десятке метров от ярко освещенного пограничного пункта со шлагбаумом Камерон остановил «Ауди» и протянул мне картонный кружок с фирменным знаком пивной «У Кехера» — малый в шляпе и тренчкоуте с поднятым воротником дает пышной красотке отхлебнуть бочкового из своей кружки…

— Спасибо за сувенир, — сказал я, пожав плечами.

— Там адрес и имя, — ответил он. — Зацепитесь за этого человека. Он попроще «джинсового ковбоя», но и опаснее… Не все так плохо в этой жизни. Повеселитесь, поиграйте в гольф у теплого моря, Бэзил… Понадобятся деньги — дайте знать… На картонке я записал свой мобильный. И могу я вас попросить, детектив…

— Держать язык за зубами? — задал я вопрос, открывая дверь машины и двумя руками выставляя колено правой ноги.

— Принять палку в подарок. Не по службе. Это личное.

На оранжевой отметке пограничной линии никто не спросил у меня паспорт. Когда я, ковыляя, миновал шлагбаум, Праус Камерон все ещё сидел в машине и смотрел мне вслед. Я понял это, когда зажегся, отбросив мою длинную тень вперед, и погас дальний свет фар «Ауди».

Нежное «прощай» от матерого шпиона и убийцы.

Неужели — такому же?

На Нюрнбергском вокзале «обер» скоростного поезда потыкал в кнопки своей пластмассовой книжке-комьютера и сообщил, что сегодня в Тунис можно вылететь из Франкфурта-на-Майне рейсом «Люфтганзы» в двенадцать ноль пять пополудни.

Я успевал.

«Обер» подсадил меня в вагон, подобрал среди крутящихся, наподобие конторских, кресел сиденье поудобнее, чтобы я мог вытянуть раненую ногу, и, проникшись уважением к набалдашнику слоновой кости, велел младшему кондуктору принести мне кофе. Шляпы я так и не купил.

До рассвета восьмого дня, считая с того, когда я расстался с Наташей и Колюней на Фунафути, оставалось часа четыре. Мои «Раймон Вэйл» показывали пять с небольшим утра.

Брюки костюма от «Бернхардта» слегка жали, и я потихоньку ослабил крючок и молнию на гульфике. Следующую перевязку я планировал сделать часа через два. Допил кофе, оказавшийся халтурно разогретым, а не сваренным, и закрыл глаза, чтобы соснуть. Но продремал не больше двадцати минут…

Надпись на картонке из пивной «У Кехера» я помнил наизусть: «Ваэль эль-Бехи, агент по продажам, Гольф-клуб «Эль-Кантауи», город Сус, тел. 348–756, Тунис».

С изувеченной конечностью я не подходил на роль любителя полевого спорта. И, кроме того, имел самое общее, на примитивном уровне представление, как играют в гольф. Требовались особенная и дорогая одежда, специальная обувка, стильный набор клюшек в кожаном футляре на тележке, вроде тех, которые катают московские старушки, роющиеся в помойках, но никелированной, и с прислужником в качестве тягловой силы. Что еще? Шары, сбалансированные до миллиграммов, с идеальными оспинами по поверхности. Шары полагается бить, элегантно забрасывая клюшку за спину и отклячивая ступню в дорогом ботинке на исходе удара. После падения шара к нему по живописным лужайкам совершается променад, во время которого полагается что-нибудь попить из бара, подъезжающего на электрокаре, и обсудить с партнером крупную сделку или важную политическую интригу, сосватать детей… Обменяться шпионской информацией, наконец. Разумеется, на уровне резидентов. Для более низких категорий фонды на взносы в гольф-клуб и экипировку не выделяются.

Мой первый работодатель в Бангкоке, бывший майор королевской полиции Випол использовал «длинные уши» специальных слухачей из горцев, которых устраивал на должности прислужников. Дремучий деревенский вид молодцов даже в теннисках с галстуками-бабочками не вызывал настороженности. Чаевые, которые согласно служебной этике полагалось сдавать, потоком текли в кассу частного охранного предприятия Випола… Когда в Бангкоке, Малайзии и Сингапуре появились русские игроки в гольф, майор сокрушался, что не может внедрить меня в ряды прислужников. Работа считалась низкооплачиваемой, европейцев на такую не приглашали. Впрочем, китайцы из Гонконга привозили с собой английских, как они назывались, «тренеров». Но на тренера я не тянул…

Из-за ноги, которая плохо гнулась, я летел в первом классе и практически один. В январе на африканский берег Средиземного моря направлялись в отпуск заливщики бензоколонок, продавцы и продавщицы супермаркетов, подмастерья из слесарных мастерских и другие в этом роде с билетами туристского класса. Они дымили кисловатой марихуаной, пили пиво и кое-что покрепче. Гвалт из-за шторы, отделявшей первый класс от экономического, доносился с нарастающей силой.

Вопреки шуму, я неплохо выспался над Средиземным морем. Двух часов мне обычно достаточно.

Старый Тунис я знал. Военные транспортники, возившие легионеров между Марселем и Алжиром, случалось, заходили в порт Бизерты. В марте шестьдесят четвертого мне даже удалось отстоять часть обедни на Родительскую субботу в храме святого Александра Невского. Строили его матросы-эмигранты, ухитрившиеся после Гражданской войны перегнать в Тунис корабли и подлодки Черноморского флота без расстрелянных до этого ими же офицеров. Последний церковный староста Иван Иловайский, ещё из «старых русских», умер, кажется, в восемьдесят пятом…

Не знаю, как выглядел старый аэропорт Туниса, но современный впечатлил меня архитектурой и объемами. Только не скоростью обслуживания. Усатый пограничник в генеральских эполетах минут сорок фильтровал у стойки ораву старшеклассниц из Америки, привезенных на практические занятия по истории на развалинах древнего Карфагена. Он поглядывал на пупки между короткими майками и джинсами и не торопился стучать штемпельной машинкой по паспортам.

Я использовал заминку для захода в медицинский пункт. Неизвестно, какие передряги ждали меня в гольф-клубе города Сус. Одни только сутки, проведенные в Праге, кончились двумя трупами… Из Чехии я ещё мог выбраться, как говорится, посуху. Из Туниса это вряд ли удастся. Разве что к туарегам на юг, в пустыню… Отметка о посещении при въезде в страну врача для осмотра случайной бытовой раны могла пригодиться.

Пока промывали рану и меняли повязку, медбрат за доллар бакшиша слетал к пограничникам и отметил паспорт.

На просторной площадке у выхода из аэропорта я потоптался минут пять, подставляя лицо солнцу. Пальто я перекинул через руку. Ласковый прохладный ветерок из пустыни шевелил чуб, отпущенный сто лет назад в Москве, чтобы впечатлять Наташу в Веллингтоне.

Сиюминутные заботы отпустили, я все чаще вспоминал о своих… И принял решение при первой возможности купить мобильный аппарат. Не опознанная таможенниками пачка в десять тысяч долларов в нагрудном кармане пиджака приятно льнула к сердцу.

Я знал, куда ехать, если, конечно, знакомая в прошлом гостиница была ещё жива.

Очкастый дед-таксист с недельной седой щетиной, выслушав адрес на моем французском, унюхал, уж не знаю почему, бывшего солдата пустыни.

— Тридцать пиастров, — сказал он про динары. — Без торговли?

— Без торговли, — ответил я. — Был под знаменами?

— Ну да, саперный вспомогательный… Отдохнуть или по делу?

— Еще не знаю. У тебя телефон есть? Я имею в виду не таксопарк…

— Есть. Меня зовут Слим. Машина моя. Я работаю самостоятельно.

Он протянул мне бумажный квадратик с номером.

— В другие города?

— Езжу, — сказал Слим. — Как тебя зовут?

На французском тунисцы, «бывшие» армейские, всегда на «ты».

— Базиль… Как теперь дороги?

Он вжал тормоз «Пежо 406», натянул и ручник, чтобы не влететь в борт другого такси, круто развернувшегося на шоссе почти перед нами. Машина отъезжала от полицейских патрульных. Таковы арабы: кто при начальстве, у того и преимущество проезда.

Я рассмеялся. Слим понял и рассмеялся тоже. Без всякого выражения на лице. Издал булькающий звук и показал коричневые беззубые десны.

— Нога болит или инвалидность? — спросил он.

— Болит…

— Сочувствую. Значит, прибавки к пенсии нет?

— А у самого?

Слим поднял левую руку и повертел в воздухе беспалой левой ладонью. Руль он держал, зажимая его между культей и большим пальцем.

— Отхлопнули дверью этой машины. Я ведь новую купил. Горячие ребята решили, что у меня много денег… Слегка пытали.

— Ну и как?

Слим показал коричневые десны. Улыбнулся. Я понял: обо всем не наговоришься.

Мы еле протиснулись между двумя рядами машин, бампер в бампер припаркованных вдоль «рю де Рюсси». Безымянная гостиница объявляла о себе вынесенной на штангах над тротуаром красной вывеской с французской надписью: «Отель на улице России». В сущности, помпезная вилла с балконами и арками, колониальной лепниной и балясинами, над которыми выше второго кирпичного этажа надстроены ещё два блочных со стандартными лоджиями. Марсельская архитектура, два века распространявшаяся по французским колониям. В Ханое родители несколько лет снимали комнату в такой вилле на авеню Бошан, переименованной теперь, конечно… Ставни-жалюзи, бронзовые ручки, вдвигавшие длинные запорные стержни в рамы, за которыми огромные фикусы сбрасывали жухлые жестяные листья на потрескавшийся цементный балкон… Мой детский мир. Если не считать холла гостиницы «Метрополь» и ресторана, где отец дирижировал джазом-бандом из харбинских балалаечников.

Скрипящая память, которая не вернет счастливые дни, а несчастья из неё не вытравить.

Это не мои слова. Юры Курнина. Напротив «Отеля на улице России» в бывшей трехэтажной казарме с единственной дверью и цифрой «1912» над притолокой он и доживал свои дни, выброшенный в 1975-м из Лаоса революцией, которой тщетно сопротивлялся на своем самолетике. После слепого полета и посадки под диктовку Юра не преодолел засевший в душе страх. Мне говорили, что с летчиками такое случается… Лаосцы иногда называли его «князь». Возможно, он и был им. Вдова Юры, лоснящаяся мулатка с обвисшим бюстом, по-прежнему обитала в доме напротив, но с новым мужем, оптовиком, фирма которого в переулке М'Барек у Центрального рынка называлась «Ганнибал»…

Туда мне ещё предстояло зайти.

Слим посчитал нужным отнести мою сумку в вестибюль.

— До скорого, — сказал я ему. Он кивнул и пошел к выходу. Угол домотканого рядна из верблюжьей шерсти, накинутого поверх пиджака, почти волочился по ступеням гостиницы. На макушке Слима, оказывается, сидела приплюснутая скуфейка, которую я раньше не заметил.

— Тридцать пять с половиной динаров за день, плата вперед, — сказала крупная туниска за конторкой. — Телефон, телевизор, ванная и завтрак.

— Хорошо, мадам, — сказал я. — Пожалуйста, телефонный код города Сус…

— Ноль три… Ваш номер шесть, второй этаж. Лифт справа от меня.

Паспорта она не спросила.

Комната, в которую я вошел, была темной. Створчатые ставни-жалюзи прикрывали широкую раму с бронзовой ручкой, которую я повернул, чтобы выдвинуть из пазов запорные стержни. Окно выходило на узкий двор, где под решетчатой оградой сохли выброшенные новогодние елки с обрывками лент.

Вот куда вновь принесло.

Телефон гольф-клуба в Сусе ответил, едва пошел сигнал вызова. Сообщение я получил неприятное: интересующий меня агент по продажам прогулок на стриженых лужайках за летающим мячиком уехал и появится завтра.

— Завтра когда? — спросил я.

— К полудню. Меня зовут Харудж, мсье. Может быть, я могу помочь?

— Спасибо, — сказал я. — Где он может находиться в Тунисе?

— Вы звоните оттуда?

— Оттуда, — ответил я. — Это срочно. Личное… Я прилетел из Германии.

— А, понимаю… Сегодня суббота. Он ходит к мессе. Может, вы застанете его после семи вечера в церкви Воскресения Христова. Знаете, это русская церковь. Скажите таксисту, чтобы отвез на авеню Мухаммеда Пятого. Рядом с банком… Иначе он привезет либо в синагогу, либо к грекам…

— Спасибо, — сказал я и повесил трубку.

Православные арабы существовали в Тунисе. И место, куда они ходили, по выражению неизвестного мне Харуджа, «на мессу», я знал. Принимая во внимание мою увечность, это минут сорок по бульвару Бургибы и ещё десять-пятнадцать минут после поворота налево на Мухаммеда Пятого.

Я снова поднял трубку телефона, набрал номер мадам Ганнибал, бывшей «принцесс Курнин», и услышал, как она сказала мужу в записи на автоответчике:

— Гэнни, я у массажистки, вернусь около шести. Поскучай немного…

Дождавшись сигнала записи ответного послания, я ответил:

— Это Базиль д'Этурно подслушивал. Я прикатил с острова Фунафути… Поищите на карте, возможно, это не займет много времени… Мне нужно повидаться с кем-то из вас. Я напротив, в гостинице, телефон 328–883, комната шесть. Может, поужинаем? Свободен для вас до шести и после восьми вечера.

Я повесил трубку.

Кроме Слима, мне мог понадобиться ещё один человек. У Ганнибала в конторе крутилось много подручных, в том числе и из охраны.

Третий звонок я сделал в представительство «Аэрофлота». Завтра в полночь вылетал аэробус Ил-96-300, рейс из Сан-Паулу, в Тунисе промежуточная посадка. Прибытие в Шереметьево в 7.30 утра московского времени. Я попросил забронировать билет.

— Запросто, — сказала дама. И, записав мое французское имя, отозвалась с похвалой: — Вы хорошо говорите по-русски…

Лет пять назад в Нарве эстонский констебль, листая паспорт, выданный мне Ефимом Шлайном для рабочего, назовем это так, проезда на «Вольво S40/V40» из Калининграда в Псков, спросил:

— Следуете транзитом?

Я кивнул. Он продолжил допрос:

— Вы, кажется, умерли два месяца назад? Хотите, чтобы похоронили на родине?

Он вернул бумаги, отдал честь и я уехал, лишний раз подивившись чухонскому чувству юмора. Когда в Пскове, сдав машину кому положено, я и сам полистал свой гражданский документ, пришлось уже не дивится, а хвататься за мобильный телефон. На 24-й странице паспорта под банковской отметкой об обмене 9 августа 1993 года старых рублей на новые стоял второй штемпель о том, что такой-то такого-то числа — действительно два месяца назад — умер в Первой градской больнице Москвы. Фотография на паспорте, стоит ли говорить, была моя, подлинная.

Технические мелочи похожи на минные поля. Мелкая неосторожность или неосмотрительность взрывает при первом же контакте с теми, чья работа и заключается в том, чтобы отслеживать мелочи. И взорвет непременно, если охотник расставляет ловушки намеренно, гонит вас на минное поле мелочей или выманивает из укрытия, как гиену на падаль.

В Праге я работал на чужой территории без предварительной подготовки и тыловой поддержки, однако получил через Милика опосредованную информацию, что нарвусь на перехват Виктора Ивановича. В Тунисе же я готовился к прыжку в туман, не ведая, с какой высоты и куда.

Ваэль эль-Бехи, агент по продаже гольф-курсов, — православный араб и ходит в церковь, Праус Камерон знает о его связи с покойным Цтибором Бервидой… Вот и все, что мне известно о предстоящем контакте.

Мягкая попытка вербовки, предпринятая Камероном перед границей между Чехией и Германией, могла означать переход к более серьезной, говоря профессиональным языком, разработке моей персоны в Тунисе. Десять тысяч долларов — мелочь. И расписка за них тоже мелочь. Подлавливать наемников на деньгах — все равно, что буддистов на сексе. Для первых наличные, а для вторых совокупление на шкале моральных оценок находятся где-то между приемом пищи и испражнением. К тому же Камерону нужен не я. Его цель Шлайн. Праус вполне, я думаю, разобрался, что я стремлюсь к одному вытащить Ефима. И он захочет, чтобы я вытащил его к нему в лапки…

Какая же ловушка меня ждет?

Давая покой ноге, я валялся на кровати и смотрел по телевизору передачу «Второй антенны» из Парижа. Словно нарочно — черно-белое кино про Ханой пятидесятых, бои в дельте Красной реки и бомбежки Хайфона. Конечно, показали проход легионеров, сдавшихся под Дьенбьенфу…

Отец, а теперь и я, — мы всегда оказывались на проигравшей стороне. Всегда. Без исключений.

Какая же ловушка уготована мне Праусом и Виктором Ивановичем в Тунисе?

Успешной — для охотника — бывает прежде всего та ловушка, что не вызывает у жертвы никаких подозрений. Это первое условие. Второе: она ставится там, где её нельзя ни обойти, ни обезвредить, ни нейтрализовать. Учитывая мое внезапное появление в Тунисе, здешняя ловушка многоразовая, существует давно, и ею пользуются. Это третье условие.

Наводка на агента по продажам гольф-курсов подпадала под все эти пункты.

Героями, как говорится, не рождаются. Психологический эффект ловушек, в которые ещё не попался, ощутимо парализует. Мне доводилось бывать в роли охотника, и я хорошо знаю, что упертый и грамотный преследователь в состоянии довести будущую жертву до такого параноидального шока, что жертва сама является с чистосердечным признанием, не совершив ещё ничего плохого.

Ожидание засады само по себе изматывает. Страшишься любого контакта, любого шага и, даже если все проходит хорошо, считаешь, что вот-вот наступит провал. Здоровый страх перерастает в патологию, естественный оборонительный инстинкт подавлен, и ты принимаешься себя же разрушать… Случается и худшее. Усталость вдруг притупляет чувство опасности. Становишься лунатиком на коньке крыши.

Йозеф Глава на Алексеевских курсах ехидно говоривал, что тотемным символом спецслужб следует считать паука. Избравший ремесло шпиона уподобляется мухе, присевшей на его паутину. Он подползет однажды, этот паук, может, и не скоро, но подползет, он уже получил сигнал по паутинке, что лакомое блюдо готово, и явится, обязательно явится с пастью, полной кислотного желудочного сока…

Профессор, читавший предмет «Разведка и контрразведка как факторы национального подсознания», умел внушать страх и отвращение к своему будущему у каждого из слушателей.

Но он же говаривал: где черти спешат, ангелы боятся и шагу ступить. Суетные и торопливые, наплевав на страх, иногда, конечно, добиваются успеха. Но они не могут служить моделью. Англичане признаны лучшими разведчиками потому, что любая операция, какой бы короткой по времени ни предполагалась, спланирована ими заранее. Генетически, как утверждал Йозеф Глава. В отличие от американцев, русских, немцев и остальных, британцы занимаются профессиональным шпионажем пять веков. Они лучше других готовы для действий на уровне как подсознательного, в силу традиции, так и сознательного, то есть искусства разработки операций. И наносят удар в точно рассчитанное время, с заранее взвешенным балансом затрат, включая людей, и выгод.

Равно и в контрразведке. Если механизм выявления проникновения работает не двадцать четыре часа в сутки или находится не в полном рабочем состоянии, шпион или террорист, сделав свое дело, исчезает задолго до того, как предприняты судорожные и поспешные меры. Остается чесать в затылке, разглядывая опустошенные хранилища своих секретов, или руины и трупы, оставленные террористами, и назначать служебное расследование вместо трибунала для злоумышленника…

Дела, которые я получал от Шлайна, не давали расслабиться. Атрофия или утеря навыка мне не грозили. Но душа, видимо, изнашивается от страха, от изнуряющей мысли, что, если паук ещё не явился за тобой, то лишь потому, что не накачал желудочного сока.

От покойного отца я перенял навык додумывать любую мысль до конца. У меня хватает честности сказать себе: я страшусь этой мысли, она ворошит во мне худшие опасения, и я не желаю додумывать её до конца… Так что я вполне привык, планируя операцию, принимать в расчет, среди прочих обстоятельств, смерть или долгую тюрьму. Но дело в том, что умрешь или исчезнешь для себя, а для близких и зависящих продолжишь жить. В этом-то и заключается весь ужас смерти или заключения. Наверное, поэтому в театре, именуемом разведкой, звездами, я имею в виду известными людьми, становятся лишь авантюристы, аристократы и психопаты, которым наплевать на личную ответственность перед семьей. Для них смысл жизни в другом: сцена обмена на мосту между двумя границами или аккуратного усаживания на электрический стул… Какая прекрасная картина!

Серьезные артисты, а они всегда — незаметное большинство в разведывательной труппе, бесконечно занимаются деталями, чтобы слепить из них свой план и худо-бедно выстроить систему поддержки нападения и отхода. Я, наверное, из таких. Сочетание ученого и подлеца, которые вполне сотрудничают ради успеха…

План у меня был, а кое-какую систему поддержки, мне кажется, я нащупывал для себя и в этом Тунисе.

Пока я предавался таким размышлениям, поглядывая, как на телевизионном экране маленькие азиаты в сандалиях из автомобильных покрышек и с тяжелыми для них карабинами гонят оборванных пленных европейцев, зазвонил телефон на столике у окна.

— Это я, привет, капральчик! — пискнула вдова Юры Курнина, имя которой я все ещё не мог вспомнить. Звучало вроде «джакузи», а как точно — убейте, не помнил.

— Я тебя обнимаю, куколка! — сказал я. — Как живешь? Как Ганнибал?

— Ганнибал перекачал твое послание с автоответчика у нас дома на свой мобильный… И я его застукала за этим занятием в машине у салона, откуда вышла напомаженной и в новой прическе… Хочешь посмотреть?

— И потрогать тоже… Мужчина Ганнибал правильно делает, что подслушивает твои телефонные контакты, крошка! Итак?

— Итак, я передаю штуковину Ганнибалу…

— Привет, капральчик, — сказал Ганнибал. — Ужинаем в девять вечера, являйся в ресторан «Джерба» на Карфагенской улице. Найдешь?

Мне нравилось помнить экзотические места в разных городах.

— Всего два окна, пластиковый козырек и бордюр у трамвайной линии, через который на машине не переедешь. Возле станции «Барселона»… Так?

— Договорились, — сказал он. — Что еще?

— Еще человек христианского вероисповедания. Один. На вечернюю службу в православной церкви на авеню Мухаммеда Пятого, возле банка… Пусть придет и молится. После службы приметит араба, с которым на выходе будет разговаривать европеец. Мне нужно знать, куда пойдет и что будет делать до завтрашнего дня, вплоть до отъезда из Туниса в Сус, православный араб, с которым я переговорю… И на чем он уедет — на поезде или автомобиле. Если автомобиль…

— Сообщить тебе номер, — сказал Ганнибал. — Сейчас пятый час. Поздно… Если поработает женщина, католичка, согласен?

— Ты настоящий друг, — сказал я. — Назначь ей сам почасовую оплату. Я возмещу…

— Возместишь и с комиссионными для меня… И вот ещё что. Какой, ты говоришь, храм, православный? Есть два в городе. Греческий и русский. Так какой?

— Русский. На Мухаммеда Пятого.

— Записано… Будешь ещё говорить с Дзюдзюик?

Ну вот и напомнил имя вдовы и жены, подумал я и сказал:

— Поцелуи и поцелуи! Мне бежать нужно…

Я старался подражать британской школе в интерпретации Йозефа Главы. Кое-какой план и систему поддержки я родил.

Пора было и на молитву.

Опираясь на палку, я тихонько выскребся, иначе не скажешь, из гостиницы. Когда я сворачивал с улицы Шарля де Голля на просторный бульвар Хабиба Бургибы, начинало темнеть.

В сумерках, если напрячься, в столице любой бывшей французской колонии можно представить себя на бульваре другой такой же. Я любил Сайгон… Особенно под вечер, когда мы трое — отец, мама и я — шли на работу в гостиницу «Каравелла» по авеню Шарнэ, на которой волнами зажигались лампионы, а между камфорных и тамаринговых деревьев загустевали фиолетовые тени. На рассвете они истаивали во влажной духоте, бульвар казался загаженным, оборванцы, дремавшие на газонах, походили на кучи мусора. Харбинские балалаечники, прощаясь, один за другим исчезали в протухших переулках… Днем мы спали, и город я толком рассмотрел только пятнадцать лет спустя, болтаясь по улицам и бульварам, которые не узнавал. Новые дома, вместо французских — вьетнамские названия, и я в дурацкой форме, с карманами, полными странных денег — по цвету и форме гибридов пиастров и долларов.

Я давно не бродил просто так по какому-нибудь городу. И теперь выжимал все возможное для глаза и слуха из тунисских Елисейских полей — бульвара Хабиба Бургибы. Глазел на освещенные зевы кафе и ресторанов, на подсвеченные этажи гостиниц над сплошным строем каштанов, на привлекательных женщин и франтоватых мужчин, с удовольствием ощущая, как и сам становлюсь капелькой этого пузырящегося коктейля. В лавке «Прилавок средиземноморских благостей» я купил кулечек орехов, обжаренных в масле и покрытых медовой глазурью, и вдруг вспомнил, как канючил банановое мороженое с лотков на велосипедных колесах на вечерней авеню Шарнэ. Мороженое возбранялось: неизвестно, из чего намешано… Понос, как и наши «плохие» документы, таил опасность: утрату мобильности и расходы на лекарства.

Новгородский стиль православного храма на авеню Мухаммеда Пятого на удивление гармонировал с четырьмя кряжистыми пальмами и банковской стеклянной высоткой, расчерченной в клетку стальными рамами.

Служба уже шла, когда я вволок негнущуюся ногу по крутой лесенке на паперть и вошел внутрь церкви. Притвора в ней не устроили, наверное, из-за тесноты. Электричество вполнакала и огонь дешевых стеариновых свечек высвечивали восемь-десять спин, в основном, женских. Молились на коленях. Некоторые — постелив на цементный пол коврики, вроде тех, которыми пользуются в мечети. Батюшка в подпиравшей стриженый затылок ризе простирался впереди всех перед амвоном.

Никто не оглянулся. Перекрестившись, я приступил к осмотру паствы. Объект в синей куртке с английской надписью на спине «Сусский гольф-клуб Эль-Кантауи» горячо молился под лампадкой у правой солеи. Спортивная подготовка помогала ему сгибаться и разгибаться без видимого усилия ещё раза три, после того как все делали один поклон. Но его лица я не видел. Только дужки от очков.

Батюшка исполнял обязанности и дьякона, а служкой выступала девочка лет восьми — в облачении, вероятно, придуманном священником же. Присмотревшись, я заметил, что подсвечники сделаны из снарядных гильз от башенных орудий, вынесенных, вероятно, восемьдесят лет назад с боевых кораблей, пришедших в Бизерту. Среди икон, как и повсюду у православных на чужбине, преобладал Николай Угодник…

День за узкими окнами погас окончательно. Время от времени выключали и без того скупое электричество, светили только свечи и лампадки перед иконами. Мистический мирок, занесенный в Африку из заснеженной России… Девочка протянула мне свечу. Начиналась панихида.

— Как тебя зовут? Ты чья? — тихо спросил я по-русски.

— Галя… Дочь батюшки.

— Попроси на меня не пенять, что я на ногах молюсь… Не гнется одна.

— Вас Господь простит.

На медном подносике, куда я положил деньги за свечку и на храм, надписью под старославянскую кириллицу значилось: «Эскадренный миноносец «Жаркий».

Я помолился, по грешной привычке, особняком:

— Заступник мое еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя… Оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощного, от стрелы летящия во дни…

Агент гольф-клуба встал с колен, положил несколько монет на поднос на столике в углу и попятился к выходу. Я аккуратно тронул рукав синей куртки.

— Служба ещё не кончилась, брат, — сказал я агенту по-французски.

«Проволочная» оправа его очков в форме бабочки выглядела женской. Стекла замутняли глаза, я их не видел в полумраке. Улыбка обнажила огромные десны цвета тухлого мяса. Будто он имел четыре губы. С узкими щучьими зубами между ними. Больше ничего примечательного. Никакое лицо. Совершенно спокойное. Он просто выжидал, что дальше.

— Вас зовут Ваэль эль-Бехи?

— Да. С кем имею удовольствие?

В Тунисе я решил оставаться французом до конца поездки и сказал:

— Риан. Я знакомый… назовем это так… Цтибора Бервиды.

— А полностью?

— Что полностью?

— Ваше имя.

— Риан д'Этурно.

— Не слышал, — сказал он. И отвернулся.

Поклонившись спине в ризе, он перекрестился и начал отступление к выходу.

Опершись на трость, я наступил здоровой ногой на мягкую, возможно, замшевую, туфлю. Опять улыбка из четырех губ с щучьими зубками между.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Ну хорошо, — сказал я. — Цтибор передал мне записку с Кавказа…

— Какую записку?

Мне показалось, что он не прикидывается. Ошибка с наводкой?

— Хорошо. Зайдем с другого конца. Я знаю, что вы ездили на Кавказ и что вы числились в боевом отделении Бервиды, — сказал я.

— Давайте выйдем, — ответил он. — Это святотатство — заниматься такими разговорами в храме Божьем.

Ну вот и признание, подумал я.

Никто из молившихся женщин не обратил на нас внимания, когда он открыл дверь. Ваэль видел, что я хромой, и мог уйти от меня быстрым шагом. Где эта распустеха, обещанная Ганнибалом? Может, оптовик никого и не нашел, в самом-то деле…

— Кто вам сказал, что я здесь? — спросил Ваэль.

С узенькой паперти перед дверью он почти сбежал, вышел через железную решетчатую калитку на бульвар и остановился, поджидая, пока я преодолею ступени.

— Ваш коллега Харудж.

— Нет… Про то, что я в Тунисе… и что меня зовут Ваэль эль-Бехи?

— Цтибор Бервида.

Ваэль думал. Знает уже, что Бервида убит, и взвешивает варианты своей реакции, или не знает и высчитывает, откуда и зачем я мог появиться? Бояться меня он никак не мог. Что сделает «псу войны» инвалид-иностранец?

— Вы должны добавить ещё несколько слов от Цтибора, — сказал он.

О Господи, он не слышал про смерть чеха, уже везение. Оставалось проверить его на Прауса Камерона.

— Цтибор убит в Праге, — сказал я.

Ни одна душа из церкви так и не появилась. Слежка проваливалась. Ганнибал не справился. Дзюдзюик отговорила? У него что же, до сих пор не завелось от неё секретов?..

Ваэль молчал.

— Хотите доказательств? — спросил я.

Он продолжал молчать.

— На руках у меня их нет. Но я видел, как его труп уплывал по каналу…

— Кто? — спросил Ваэль. В его голосе я уловил тревогу.

— Праус Камерон, — сказал я.

— Кто это такой? Как это случилось?

Он хотел спросить другое: «Я что же, могу оказаться следующим?»

Нормально. Наемников, случалось, внезапно убирали одного за другим даже годы спустя после выполненной работы.

Ликуя в душе, я понуро развел руками.

Возможно, вполне возможно, что Ваэль эль-Бехи, или как там его звали, и в самом деле не встречал на своем путаном жизненном пути Прауса Камерона. И все же следовало очкастого проверить: не ловушка ли? Но кто это сделает?

На противоположной стороне авеню Мухаммеда Пятого, разделенной двумя полосами пальм, я разглядел женскую фигуру в кожаном жакете и брюках.

— У меня есть ваш телефон в сусской конторе, — сказал я. — Завтра в десять утра я позвоню.

Оставалось впихнуть ему в глотку живца. И я добавил:

— Нам следует объединиться. Работавшим на Кавказе. В меня стреляли вторым… После Цтибора. Его смерть спасла меня, я успел спрятаться в укрытие….

Что-то задело его, и очень сильно. Я увидел.

— Завтра в десять, — сказал Ваэль. — В десять я буду там.

Согласно теории Йозефа Главы, природа не знала эволюции, человек возник одновременно с гориллой и шимпанзе, а потому разделяет общее бессознательное со стадами биологических родственников. В такси, которое везло меня в ресторан «Джерба» на Карфагенской улице, я предавался мрачным размышлениям о справедливости великой теории великого психолога. Он снова оказался прав. С точки зрения моральных принципов, произросших на почве, унавоженной коллективным бессознательным, мое место действительно между шимпанзе и гориллой.