"Сильнейшие" - читать интересную книгу автора (Дильдина Светлана)

Глава 6

Астала

…Говорил, что северян ненавидит, но не думал про них. Нравилось — жить, ловить кожей ветер и солнечные лучи. Нравилось плавать через стремнину — не помнил уже, что едва не погиб. А зачем помнить плохое, если вся Астала — его, если никто на тень его ступить не посмеет?

Грациозным зверем бродил по лесам, удовольствие было — дать себя выследить и перекинуться прямо перед носом охотников, прямо перед натянутой тетивой или готовыми полететь дротиками. Смеялся, чувствуя страх незадачливых звероловов. Не думал, что могут убить — полно, разве сумеют? В обличье энихи нет у него Силы, но есть клыки, когти и чутье хищника.

Четырнадцать весен — все в Астале его.

По праву Сильнейших.

Слуг достаточно в доме. Немного — но Кайе не был уверен, что помнит всех. Служить Роду Тайау — высокая честь. И обеспеченная жизнь. И безопасность… никто не посягнет на имущество или здоровье слуг дома. Кроме хозяев, но они ценят своих людей.

На бронзовой коже подростка горел золотой знак.

Кайе вытянулся, закрыл глаза. Царапины, оставленные колючим кустарником, уже не саднили. Девушка смазывала их осторожно, словно касалась опасного зверя. Подросток перевернулся на спину — девушка ойкнула. Любое его движение сопровождается страхом. Угрюмо глядя через упавшие на глаза волосы, он спросил:

— Ты ведь знаешь Шиталь?

— Да, али.

— Она тебе нравится?

Тонкие брови девушки взметнулись. Голос прозвучал неуверенно:

— Я не настолько знаю ее. Но ее любят домочадцы… и горожане.

— А ведь она — такая же, как я…

Приподнялся на локтях, сел, не сводя с девушки глаз:

— Ты видела ее иное обличье?

— Нет, али.

— А мое?

— Нет, — голос девушки дрогнул.

— Не желаешь взглянуть?

— Я… я, верно, уже должна спешить к твоей сестре, Дитя Огня. — Девушка отступила на шаг.

— Да нет, ты еще не закончила здесь. Или ты боишься моего зверя?

— Боюсь, Дитя Огня, — отчаянно выдохнула девушка, а Кайе засмеялся.

— Ты такая красивая. Может быть, он позволит себя погладить? А может быть, нет…

Легко спрыгнул на пол, потянулся. Темное пламя разливалось под кожей. Почему бы и нет? Такая миленькая… Как поведет себя энихи? Вряд ли убьет… Кайе управлял зверем куда лучше, чем думали все… даже дед. А ведь и впрямь… девушки любят гладить пушистых зверьков.

Служанка взвизгнула и вдруг бросилась бежать, сопровождаемая смехом. Подросток снова лег на плиту, вытянулся во весь рост и раскинул руки. Нет, так нет… Мать и сестра отбирают лучших для службы в доме. Если и вправду он покалечил бы эту девчонку, подняли бы крик.

Солнце ласкало кожу, переливалось на золотом знаке.

Своих защищают, с чужими можно делать, все, что угодно — так правильно. Сильнейшие Асталы держали некоторые кварталы под своим покровительством, собирая туда искуснейших мастеров или иных, умениями отличных от прочих. Те отдавали Роду-покровителю лучшее, но могли быть уверены — с ними ничего не случится. Разве что разгневают собственных опекунов.

А остальные кварталы подчинялись любому Сильнейшему, которому вздумается приказать. Порой люди сами просили тот или иной Род взять их под свою руку; порой получали желаемое.

— Если понравится — не спи на ходу, приходи и забирай, — учил Къятта.

— А если нам, и, к примеру, Арайа понравится одно и то же?

— Сумей взять… либо решит круг, поединок, в худшем случае — Совет. Не обязательно в твою пользу, так что лучше — учись брать то, что хочешь — и не создавать лишнего шума. Возмутители спокойствия Астале не нужны. И еще. Не думай, что сможешь только брать. Когда-нибудь тебе придется и отдавать — скорее всего, совсем не то, что захочешь.

Кайе предпочитал бродить по лесам или возле Башни, особенно тогда, когда ей дарили кровь. Тогда Хранительница оживала, петь начинала особенно громко. Но в последнее время дед часто направлял Кайе в квартал Рода Тайау. Привыкай, говорил. Присматривайся. Это твои люди, ты в ответе за них.

— А если они мне не нравятся? Захочу взять других? — из-под разлохмаченной челки смотрел, заранее пытаясь понять, где кончится территория, куда — можно без драки.

— Возглавишь Род, и выгоняй на здоровье. А захочешь привести — сначала скажи мне, я решу.

Дед был само терпение. Кого выгонять, лишать защиты? Мастера и мастерицы искусны, кто же возьмет плохих. Недавно за одного чеканщика Къятта выходил в круг. Икиари рассердились, что тот попросил Тайау принять его под свою руку. Работы его — загляденье, почему не взять?

От Икиари вышел хороший боец, племянник Халлики. Къятта позволил ему дойти до второго круга, позволил выбрать не только ножи, но и дротик. У самого был только нож. Мальчишку-противника пожалел, оставил неглубокую царапину, и все — тот хорошо держался. А чеканщик с сестрой и маленькой дочерью переселился в квартал Тайау. Ну и сестрой заодно расплатился за оказанную услугу, это уж мелочи.

Кайе неторопливо шел, разглядывая дома из камня и обожженной глины. Плоские крыши из связанных прутьев, глиняные глухие заборы — где выше, где ниже. Дверные проемы, закрытые тяжелым кожаным пологом. Тесновато, но Астала людная — много места не хватит всем.

Долговязый подросток что-то мастерил в пыли — Кайе увидел конструкцию из колеса и палок с веревками. Стало интересно — подошел и присел рядом. Колесо вращалось, тянуло за собой игрушечную платформу.

— Это что? — протянул руку, коснуться колеса.

— Подъемник. Убери лапы! — неожиданно рявкнул парнишка. Кайе растерялся настолько, что руку опустил и замер. Дар речи вернулся к нему несколько мгновений спустя.

— Чего ты кричишь?

— Я строил не для того, чтобы первый встречный разломал тут все вдребезги.

— Я не первый встречный.

— Да ну? — смерил его скептическим взглядом, внимательно рассмотрел знак. Тот мягко переливался в утренних лучах. Тронул пальцем губу, похоже, в задумчивости. И спросил:

— Давно хотел понять… что они делают, чтобы линии всю жизнь оставались четкими? Ты же растешь.

Кайе ответил молчанием. Впервые в жизни не нашелся, что сказать. Сидел и смотрел на запредельно нахального незнакомца.

— Не знаешь? Жаль, — истолковал его молчание подросток.

— Знаю, — наконец смог проговорить Кайе. — Это же солнечный камень — крошки его держатся друг подле друга, не расходятся в стороны. И вроде как золото там тоже есть, золотые нити.

— Мало ты знаешь, — вздохнул парнишка. — А еще из Сильнейших…

— Ты сам кто такой? — детское возмущение вспыхнуло в голосе.

— Я Арута, сын лучшего архитектора Асталы. Ваш подопечный, между прочим.

— Давно?

— Твой дед его еще двадцать весен назад под свою руку забрал. Отец и часть дома вашего помогал строить. Подержи, — протянул гладко обструганную рейку. Кайе безропотно взял. Так с ним еще не разговаривали… растерянность прошла, теперь было попросту интересно.

— Что ты делаешь?

— Модель подъемника… нового. Подумал, можно удобнее сделать.

— Зачем?

— Меньше тратить сил… Если получится, можно будет их строить… И нам хорошо, и Астале.

— А вас много в семье?

— Мать, отец, сестры. Таличе годом меня младше, а Ланики малышка совсем.

— А тебе сколько весен?

— Скоро пятнадцать.

Наблюдать за работой Аруты оказалось весьма интересно. Он пробовал разную длину веревок и наклон доски — порой груз падал на землю, порой шел медленно, а порой начинал сильно раскачиваться, грозя улететь.

— Оторвись хоть ради обеда от любимой работы! — веселый голос прозвенел. Кайе обернулся быстрее Аруты. Рядом стояла девочка-подросток, остролицая, ладная, а ее за колени обнимала малышка не старше трех весен с веткой ежевики в руке, измазанная ежевичным соком.

Старшая девочка подала Аруте лепешку с вяленым мясом и пряностями.

— А ты… — лукаво взглянула на Кайе, — не голодный? А то я принесу!

— Не надо. — Поднялся, внимательно оглядел девочку, тронул тонкую косичку, падавшую ей на левое плечо — остальные волосы были распущены.

— Ты кто?

— Таличе. Его сестра. А это — Ланики, — с улыбкой прижала к себе малышку.

— Ланики? Нет. Шуни, ежевика, — усмехнулся Кайе. А малышка протянула ему ветку с ягодами.

Домой Кайе вернулся поздно вечером. И на следующее утро умчался к Таличе и Аруте.

С братом проводил больше времени, чем с сестрой — та помогала матери, а дел было много — растереть зерна в муку, выпечь лепешки, сбить масло, разделять и прясть шерсть и растительное волокно. Арута же занят был на ремонте дороги — а, возвращаясь домой, находил себе занятие, в котором и Кайе был полезен. Починить колодец, забор обновить… в свободное время что-нибудь мастерил, изобретая. Интересы подростков были совсем-совсем разными — Кайе знал лес лучше любого, наверное, Арута леса побаивался, зато любил мастерить и считать. Друг на друга смотрели, словно на диковинку, спорили до крика и ругани, едва ли не драки. Но остывали быстро.

И все время неподалеку была Таличе — спокойная, веселая, тепло от нее исходило, а не жар. Она успокаивала спорщиков одним присутствием своим — или метким словом, улыбкой. И Ланики возле крутилась, с легкой руки оборотня и мать уже звала ее Шуни, хоть и хмурилась, видя подростков вместе, хоть и старалась не подпускать к ним младшую дочь.

Тонкие руки, украшенные кожаными браслетами, осторожно опустили лодочку на воду. Лодка закружилась, попав в невидимый круговорот, а потом устремилось к востоку, неторопливо, с достоинством.

— Она уплывет к Семи озерам.

Таличе подняла голову, запустила пальцы в волосы, пытаясь убрать за уши рассыпавшиеся пряди.

— Я бы хотела сама уплыть на такой лодке, далеко-далеко.

— Она же маленькая! — удивился Кайе.

— Выдолбить из ствола большую… Арута говорит, мог бы, только занят все время.

Вздохнула, прижимая ладонь ко лбу козырьком, смотрела вслед игрушке.

— А сердце не на месте — что будет с ней?

— Зачем же отпустила?

— Она — лодка, ей плавать надо. А я ей — как мать. Матери не будут детей держать подле себя всю жизнь.

— Мать, — коротко усмехнулся, презрительная гримаса, — Попробовала бы удерживать…

— Сколько тебе весен? — спросила Таличе, по-птичьи склонив голову к плечу. Прямо птичка, подумал неожиданно тепло.

— Четырнадцать. Недавно сравнялось.

— Четырнадцать… и кто же тебя вырастил, как не мать?

— Мало ли слуг!

Девочка опустила лицо, принялась чертить пальцем узоры в пыли.

— А мне тоже почти… будет скоро. Мы с братом погодки. Я в сезон Дождей родилась, вот и зовут…

Таличе. Дождевая струйка. От ее кожи пахло мятой и скошенной травой, в волосах серебрилась упавшая с воздуха паутинка. В маленьких ушах — бронзовые серьги-колечки. Сидеть с ней рядом… хорошо было. До того хорошо, что губы пересыхали, и боль поднималась во всем теле, едва ощутимая. Убил бы любого, кто попробовал тронуть Таличе. Так куда привычнее, чем испытывать… это.

Дикий котенок, думала Таличе по ночам. Опасный, очень опасный… но такой хороший, если правильно гладить, по шерсти. Как хорошо с тобой — словно ветер подхватывает и бросает высоко-высоко. Страшно… разбиться можно, но как чудесно лететь!

Таличе никогда не задумывалась, привлекательны ли внешне мальчишки, с которыми играла в детстве. Хорош ли брат… а сейчас придирчиво изучала каждую его черточку, желая понять. И сравнивала…

Ореховые глаза — а у того — синие, порой светлее, порой совсем темные, когда злится. Тогда они дикие совсем; а ведь и правда разрезом как у энихи. А черты у Аруты крупнее и резче. И сам — жилистый, высокий. Серьезный. Наверное, девушки по нему будут сохнуть — уже заглядываются.

А при мысли о лесном котенке словно пушистый кто на груди сворачивается и мурлычет. Бывает ли он нежным? — думала Таличе, и сама пугалась подобных мыслей.

Но ведь ей уже почти четырнадцать весен… и никого другого не надо.

Часы без него тянулись, а с ним — летели. До дня, когда мальчишки поссорились всерьез.

Изначально по мелочи, как у них водилось — ни один не хотел уступать. Речь о северянах зашла. Они такие же, Арута сказал. Мы — дети одной ветви, пусть их.

— Одной ветви?! — яростным грудным мурлыканьем прилетело с другого конца доски, на которой сидели, — Я не хочу иметь с ними общего!

— Нравится тебе или нет, но в ваших предках общая кровь, — пожал плечами Арута.

— Что ты знаешь о крови!

— То, что она течет в моих жилах. Вы знаете больше — вы ее выпускаете. Но по цвету мою не отличить от твоей. И от северной.

Арута не вскрикнул — вмиг посинели губы, широко открыл рот, словно выброшенная на берег рыба — и беззвучно осел назад. На крик Таличе прибежал отец, подхватил сына и унес в дом. Громко плакала Ланики.

Ночью оборотень не вернулся домой. Просидел на полянке в лесу, бездумно выдергивая перья из тушки убитой им птицы. Дом… и не подумал о родных, все равно не хватятся. У Къятты очередная забава наверняка, сам не понимал, почему подобные вызывали неприязнь, почти ревность. Не равнять же с ними себя? Но злился, когда видел, как смуглые пальцы пробегают по горлу и груди очередной игрушки. Пока был с Арутой и Таличе, об этом и не вспоминал. А сейчас нахлынула не просто злость — одиночество.

Ночью ливень пошел, но Кайе дождался рассвета, не пытаясь укрыться от тяжелых струй. С первыми лучами солнца дождь прекратился, и подросток направился к дому Аруты. Понятия не имел, что скажет — и в голову не пришло, что приятель мог умереть. Ведь Кайе же не хотел. То есть… хотел ударить, но не собирался убивать. И не ошибся, тот жив был — оборотень не знал лишь, что Аруту с трудом откачали, что Таличе уже готовилась печь лепешки ему в дорогу туда, откуда не возвращаются.

Мужчина стоял у калитки, сверху вниз глядя на хмурого подростка.

— Не приходи больше.

— Я хочу видеть его.

— Вы хозяева Асталы, но это мой дом и мой сын.

— И что же? Вы под нашей рукой.

— Если ты сделаешь еще шаг, придется просить покровительства другого Рода, — только боль за сына могла заставить говорить так.

Другого Рода. Значит… Къятта не может проиграть, но вдруг он не пожелает выходить в круг? Ему-то что! Тогда и Арута, и малышка Ланики, и Таличе достанутся другим. Особенно Таличе — эта мысль испугала, хоть ни разу не думал о ней, как о девушке. Несмотря на то, что испытывал рядом с ней — не думал. Как о товарище только. Знал, конечно, что девчонка… но разницы особой не видел: подумаешь, платье! А сейчас испугался за нее.

В открытую в дом пытаться войти не стал. Но в остальном — запрету не внял, пропустил мимо ушей. Это же другое, верно? Три дня бродил возле жилища строителя, умело не попадаясь никому на глаза. Дождавшись, пока Арута сможет ходить и рядом не окажется взрослых, подтянулся и кошачьим движением вскарабкался на ограду. Окликнул приятеля. Поймал взгляд запавших, обведенных кругами глаз.

Против ожидания, держался Арута совершенно спокойно. Ни капли страха — уж его-то Кайе чувствовал превосходно.

— Послушай, я… не хотел причинять вред.

— Да знаю я, знаю, — неожиданно взрослые нотки звучали в голосе. Арута потер переносицу — и жест этот показался другим, словно тоже взрослому принадлежал. — Но слушай, что мы можем дать друг другу? Зачем это все вообще?

— То есть? — растерялся Кайе.

— Мне интересно строительство, понимаешь? А тебе — забава, пока лес надоел. А мне в лесу делать нечего. Ты наигрался бы скоро — думаешь, я не понимаю? Давай хорошо друг о друге помнить. А встречаться не стоит.

— Значит, не хочешь простить?

— Я и не сержусь. Ты — то, что ты есть…

— И что же я есть? — тихим грудным голосом спросил Кайе. И вот тут Арута не нашелся с ответом, почувствовал страх.

— Я сегодня еще не кормила птиц! — прозвенел голосок, и Таличе, босая, с распущенными волосами, выбежала во дворик, держа на сгибе локтя корзинку. Она смеялась, но зрачки были большими-большими, хоть и выбежала из темноты на свет.

Кайе взглянул на девочку, вскинул руку, цепляясь за верх ограды, подтянулся и перемахнул через забор.

— Погоди! — прозвенело от калитки. Таличе стояла, бросив корзинку на землю. — Не уходи!

— Да что уж теперь, — угрюмо сказал мальчишка, смотря из-под густой челки. — Вроде все выяснили.

— Не все! — Таличе шагнула к нему, зажмурилась и поцеловала. Горячие губы ткнулись в краешек рта. Не открывая глаз, шагнула назад, готовая бежать. Руки обвились вокруг ее талии.

— Не пущу!

— Пусти, — жалобно, тоненько. — Арута…

Кайе нехотя разжал руки. Да, не надо, чтобы слышал ее брат. Довольно с него.

— Вечером я хочу тебя видеть.

Таличе замотала головой, тяжелые волосы скрыли лицо. Держал ее руку, горячую, как и губы. Пальцы тоненькие совсем. Дрожат.

— Приходи…

— Не могу…

— Я никогда… ничего не сделаю тебе. Веришь?

— Верю, — она подняла лицо, пытаясь смотреть сквозь полотно волос. Улыбнулась еще испуганно, но уже задорно. Почти прежняя Таличе.

Нечасто семья Ахатты собиралась вместе. А вот сейчас — собралась ненароком. Солнце висело над деревьями золотистым плодом тамаль, колокольчики по краям дорожки покачивались, огромные, с влажной сердцевинкой, с виду звонкие. Натиу говорила с Ахаттой о новом воине-синта, замене погибшего, а старший сын подошел и стал рядом — послушать. Служанка высокие чаши принесла, с напитком чи — самое то в жаркий день, раздала каждому. Вынесла легкий столик — чтоб было куда чашу поставить. Едва успели отпить по глотку, мальчишка примчался: рука ниже локтя в глине, штаны тоже измазаны; верно, бежал, не разбирая дороги. Похоже, прямо по стройке. Ладно, если не по чужим головам.

— Я хочу, чтобы Таличе, дочь строителя Чиму, приняли в Род! — выпалил на одном дыхании. Къятта сложился пополам от беззвучного смеха. Брови деда поползли вверх, а мать напряглась испуганно.

— Она в чем-то может быть полезна нашему Роду? — спросил Ахатта.

— Нет. Я хочу ее взять для себя.

— Это проклятие нашей семьи, брать кого ни попадя, — стараясь не расхохотаться в голос, выдавил Къятта. Натиу сжала губы, опустила глаза.

— Тебе только четырнадцать весен.

— И ей… и матери было столько же!

— Но отцу было больше.

На это мальчишка не нашел, что ответить, лишь угрюмо смотрел из-под лохматой челки. Губы вздрагивали, и пальцы сжаты в кулак — опасно Кайе говорить «нет». Он еще не понял, что, собственно, «нет» и услышал. Еще не выплеснул наружу неизбежную ярость.

Ахатта встал, медленно обошел столик, остановился подле внука.

— Ладно, с тобой понятно. А сама девочка этого хочет?

— Не думаю, что она будет против, — пробормотал мальчишка, озадаченный подобным вопросом.

— А, так вы и не разговаривали. Может, и не знакомы толком?

— Да какое это имеет значение?! — взорвался подросток. Но растерянность плеснула в голосе — и не дала вырваться наружу огню.

— Тихо! Развлекаться можно с кем угодно, а принимать в Род…

Ахатта не договорил, раздраженно взмахнул рукой и пошел в дом, бросив через плечо:

— Если она тебе дорога, позже поговорим. Через год, например.

— Послушай, сын, — нерешительно начала Натиу, поняв, что гнев младшего сына погашен, — Ведь ты должен не просто стремиться к ней. Кровь Рода не должна стать слабее…

— Говоришь, как… как северянка! — презрительно выпалил Кайе. Он вновь начал злиться. Безмерно раздражал неуверенный голос матери — говорила, словно руку протягивала к спящему дикому зверю. Погладить хочется, а страшно.

— И дети ее будут рядом с тобой… даже если пожелаешь взять другую, они все останутся.

— И что же? Можно подумать, тебе было плохо!

— Твой отец любил меня…

— Оправдываешься? — раздалось сбоку, хлесткое и насмешливое. Натиу взглянула на старшего сына и в свою очередь заспешила в дом, в другое крыло.

Къятта посмотрел на брата, больше всего походившего сейчас на очень злую, но очень мокрую кошку с подбитыми лапами. Разревелся бы, если б умел.

— Ну ладно. Дед не принял всерьез, мать испугалась. Давай поговорим с тобой. — Къятта протянул ему руку, но мальчишка остался стоять. Молодой человек улыбнулся:

— Что, «уйду из дома и буду жить в лесу»?

— Нет…

— Уже хорошо. Таличе… она для тебя звезда в колодце или женщина?

— Ты все смеешься…

— Мой маленький зверек, это важно. Пока ты касаешься ее только взглядом, не знаешь ничего. Так разберись.

Глаза старшего потемнели, очень мягким стал взгляд:

— Ведь ты не был ни с кем ни разу, не так ли? Вот и иди к ней. Узнаешь о себе… много нового.

— Я дал слово, что не обижу ее.

— Разве ж это обида? Если ты не нужен ей, зачем так настойчиво тянуть ее в собственную семью? — Къятта смеялся. — А если нужен… с радостью примет.

— Я так не могу, — мотнул головой Кайе. Сел на дорожку и принялся потрошить большую кедровую шишку, взятую со стола. — Как будто замену мне предлагаешь. Она мне вся нужна, целиком. Она моя подруга, а не из этих…

— То есть, после принятия в Род спать с ней ты не собираешься? — уточнил Къятта, и еле увернулся от увесистой шишки.

— Отстань! — младший отвернулся, чувствуя, как краска заливает лицо. — Сам знаю, что глупо! Я думал о ней много… просто хотел, чтобы она была рядом. Больше всего остального.

— Тогда заведи себе лемура, а не девушку. Пушистый, глаза большущие, а что говорить не умеет, так даже лучше. Все равно ты рот любому заткнешь.

— Кроме тебя… — он сдался уже. Стройная фигурка Таличе стояла перед глазами. Волосы пахнут лесными цветами, ладони маленькие, пальцы проворные. Тонкие ключицы, лежащий на них кожаный ремешок — в Доме Солнца получила подарок-амулет, теперь не снимает. А сама словно плод тамаль, золотистый — хочется любоваться им, гладить, с ветки не срывая. Но если плод и сам не против с этой ветки спрыгнуть?

Разве Таличе не поцеловала его?

Дед позвал его позже, серьезный и строгий — мальчишка притих; был бы в обличьи энихи, прижал бы уши.

— Я знаю, о чем вы говорили. Къятта прав. Только я дам тебе совет, дитя. Не спеши к своей девочке. Есть много других в Астале, из тех, что носят красные пояса.

— Да не нужны они мне! — вспыхнул мальчишка.

— Сделай, как я говорю, и не возмущайся. Поговорим потом… если захочешь. Обыкновенных девчонок Асталы не трогай пока, хоть и они не скажут тебе «Нет».

— А мне не нужно, чтобы кто-то говорил «да», потому что говорит это всем!

— Ты и так не все, к тому же внешностью не обделен. Успеешь наслушаться.

Поначалу просто бродил по улицам, разглядывая знаки, давно известные — если свернуть туда, будут дома подопечных Кауки, а если пройти подальше — один из городских рынков, ничья территория. В чужие кварталы заглядывать не хотел — даже не думал об этом. У каждого энихи своя территория. Вымощенные широкими каменными плитами улицы были почти пустыми — в полдень люди заняты делом, время отдыха еще не настало. Короткие резкие тени лежали повсюду. Вдыхал знакомые запахи города — каменой пыли, готовящейся пищи, металла, человеческой кожи. Порой улавливал в воздухе след терпкого, сладкого аромата, призывного и дразнящего; знал — тут прошла молодая женщина, желающая быть привлекательной.

По одному из таких невидимых следов он и направился — легкому, манящему.

Девушка была очень смуглой, очень гибкой и тонкой, совсем еще юной — и за ней он пошел, уже видя, не только чувствуя след. Она остановилась, прижавшись к стене; золотые подвески позвякивали в косах, белая челле и черно-белая юбка делали ее похожей на обычных девушек Асталы — если бы не красный пояс, длинный, со множеством кистей. Девушка улыбалась, показывая ровные крупные зубы.

— Я понравилась тебе?

— Да, — как плод, непонятно почему приглянувшийся среди десятка других, как темная виноградная гроздь, которая выглядит настолько сочной и теплой, что хочется сорвать ее немедленно. Девушка коснулась пальцами его татуировки — она не знала этого знака. Она вообще не знала ничего, кроме того, что золотая татуировка принадлежит Сильнейшим. И ей было лестно.

— Пойдем со мной, — стрельнула она глазами, — Тебе понравится!

Дом ее был в трех шагах — простая глиняная хижина. Девушка скользнула туда, нагнувшись — низкий вход, тяжелый полог. Темно, только горящий фитилек освещает ложе и покрывало на нем.

Ее кожа была нежной, тело упругим и мягким одновременно. Волосы пахли плодами тамаль, и привкус этих плодов чувствовался на ее губах. Совсем не похожа на Таличе… про Таличе попросту позабыл в бесконечно долгие мгновения на чужом ложе. Эта… была веселой, была ласковой, послушной и ускользающей. Она играла с огнем, заставляя его разгораться ярче…

Пламя рванулось вперед — через кожу, через волосы, через глаза и губы, невидимое и от того еще более опаляющее. Существо девушки было как тонкая вуалевая ткань на его пути, но пламя задержалось перед ней — и, не желая медлить, стремясь получить и испытать все целиком и сразу, он просто разорвал эту вуаль, и вспыхнули клочья.

Он не знал, кричала девушка или нет, когда кровь ее сгорала изнутри. И не сразу поверил, что нет жизни в теле, что большие-большие зрачки темные от разлившейся в них Бездны.

— Мне было так хорошо, — тихо сказал мальчишка, трогая эти глаза. А потом сказал:

— Таличе.

Оставил мертвую там, на ложе, даже лица ей не закрыл. Незачем. Взглянул на ларчик, куда убрала она плату, горсть морских ракушек-кой, открыл, добавил еще. Все равно кто найдет. Прислушался к собственным ощущениям: а ведь и впрямь хорошо. Словно совершил нечто правильное. Тело было довольно. А сердце… неважно. Кайе хотел одного — добраться до дома и задать вопрос. Единственный.

Как хорошо бывает, когда всем существом почувствуешь, кто же ты есть на самом деле. Когда не испытываешь желания убить, потому что смешно желать того, что делаешь одним своим прикосновением.

Къятта расчесывал шерсть своей любимой грис, лунно-голубой, большеглазой, смотревшей доверчиво и глупо. Так, как глядит крошечный лягушонок на змею, открывающую пасть, чтобы им пообедать. Или так, как смотрела девчонка, довольная тем, что ей щедро заплатят, хотя могли попросту приказать…

Когда брат появился у стойла, Къятта приветливо кивнул и продолжил свое занятие. Я не буду помогать тебе, малыш. Ты пришел сам. Сам и делай то, за чем пришел. Сам начинай разговор. Или иное, если сумеешь.

Успел крепко сжать руку с гребнем — иначе Кайе выдернул бы его. Нет, говорить ты никогда не научишься. Жаль. Грис закричала высоко, протяжно, испуганно. Къятта отложил гребень и ухватил мальчишку за плечо, выталкивая прочь из стойла — глаза животного уже закатывались; сейчас она рванется прямо на стену и поранится сильно.

Хрусткие камешки вздрагивали под ногами. Здесь уже лучше. Уже можно. Попробуй напасть, если сумеешь.

— Ты знал, что будет с Таличе?!

— Я сказал — ты узнаешь много нового. Разве не так?

— Ты… — младший не находил слов. Чувствовал старшего рядом, ближе, чем тот стоял; хотел ударить — не получалось. Щит Къятты можно было только разбить вдребезги… убить его самого. Не хотел. Кого угодно другого — да. Все равно теперь.

Больно было — огонь никак не мог выйти наружу, кожа прочнее бронзы стала, и сосуд с пламенем разорвался внутри.

— А…! — вскрикнув, подросток упал на колени, пальцами впился в землю; она резала руки, словно обсидиановые осколки. Голова ударилась о каменную вазу. — Не… хочу… так! — губы едва шевельнулись, сведенные болью, и ответом было ругательство, от которого Бездна бы поседела.

— Что ты делаешь, идиот! — выкрикнул Къятта потом, выхватил из волос шпильку в виде ножа, заточенную, полоснул по запястьям младшего, по горлу — не сильно, так, чтобы кровь текла, но не лилась ручьем. Глаза мальчишки были открыты — он смотрел в небо, но видел темноту Бездны. Кровь испарялась мгновенно, стекая с тела.

— Чи амаута хиши! — Къятта вскочил, сорвался с места, перепрыгнул через кусты-ограждение почти в рост человека. Несколько мгновений спустя послышался визг, и на дорожку рядом с Кайе упала девчонка. Къятта, швырнувший через зеленую изгородь первую попавшуюся прислужницу, одним движением намотал ее волосы на руку, той же шпилькой ударил в горло.

Темно-красная горячая кровь полилась на лицо и в приоткрытые губы младшего… большая струя. Подхватил голову подростка, чтобы не захлебнулся.

Девчонка дергалась поначалу, но скоро затихла.

— Дар на Дар, — прошептал Къятта, обращаясь к Тииу. — Взамен его крови помоги ему взять эту.

Отбросил девчонку, приложил руку к груди брата. Сердце билось, глухо, неровно, однако достаточно сильно. Подхватил Кайе на руки, понес в дом.

Мальчишка очнулся у самого входа. Почувствовал соленый вкус на губах:

— Кровь… откуда?

— Твоя.

— Так много… — опять потерял сознание.

Стереть кровь оказалось просто — большая часть ее сама ушла в кожу. Снять одежду, и пусть лежит. Никто не посмеет войти. Не сразу осознал, что младший уже все воспринимает. Только молчит. Чувствовал дрожь. Не мог понять — почему? Он чего-то боится? Или усталость такая сильная? Но разве он может устать от Огня?

Руки лежали поверх покрывала, мертвые.

Касается лба — горячего. Как и всегда. Впервые не знает, что говорить. Успокаивать? Незачем, он спокоен. Как никогда.

— Скажи правду — ты знал? — устало и обреченно, и взгляда на старшего не поднял.

— Нет. Я думал, что может быть так.

— И отправил меня к Таличе?

— Ты и сам бы пошел к ней.

— Может быть… Но почему? — безнадежная и безудержная тоска, словно в голосе волка, умирающего в капкане.

— Ну, когда ты поймешь… — смуглая сильная рука накрывает его руку. — Огонь сжигает мотыльков и сухие былинки. А сдерживаться — удовольствие маленькое. Да ты и не сможешь.

Ожидал возражений, но только вздох услышал. Вопрос:

— Никогда? И… когда стану старше?

— Не знаю — ты не такой, как другие. Тогда и не захочешь, я думаю. Выбирай в пару тех, кто равен… ну, пусть не равен, но не намного слабее. Или бери только для себя — как пьешь воду, как съедаешь плоды. Та, что сгорела, просто была очень слабой. Научишься понимать. Все не так страшно, малыш.

Молчал. Тени под глазами, а губы темные — Тииу приняла Дар.

— Пойдешь к той своей девочке?

— Нет. Я обещал, что не причиню ей вреда.

— Никогда?

— Никогда.

Таличе уходила из дома, садилась на круглый камень, торчащий макушкой из густой травы, слушала вечерних сверчков. Много-много дней. Никто не пришел.

— Вот и правильно, — сказал Арута, достраивая подъемник. — Хорошо любоваться зверем, но нельзя жить с ним под одной кровлей. Рано или поздно он растерзает тебя — и, может, так и не поймет, что натворил и зачем.

Дни в Астале текли ровно. Раз пришлось усмирить рабочих дальнего поселения, еще раз — ловить две семьи, бежавшие к морю. Может, им и позволили бы уйти, если бы те держали язык за зубами. А то половине соседей рассказали, как хорошо будет жить им на побережье. Двоих молодых мужчин из беглецов отдали Башне, остальных выпустили в круг, добавив туда пару медведей. Красивых и юных не было в тех семьях, они бы пожили подольше.

Ахатта Тайау произволом согнал с привычного места собственного сводного брата и поставил на его место внука. Впрочем, шары льяти не ошибались — Къятта и в самом деле был сильнее. Значит, достойнее. А опыт приложится, сказал Ахатта.

И Къятта был доволен жизнью, как никогда.

Все хорошо. Только брат его младший как с цепи сорвался — метался по лесу в обличье энихи, приходил раненый и не позволял прикасаться к себе, дома то огрызался на любое слово, то утыкался лицом в подушку — попробуй, приведи в чувство. Ничего, примет, думал Къятта. Быть собой проще, чем быть другим. А именно собой он и станет. Только бы не натворил ничего. И посылал следить за ним тогда, когда сам не мог. Только попробуй уследи за энихи… да и за Кайе в человечьем обличье тоже. Нъенна, которого мальчишка чуть не убил, долго кричал Къятте в лицо страшные ругательства, но не нашел в себе сил навсегда порвать с этим домом. Да и как порвешь? Родня.

Пришлось преподать братишке несколько уроков обращения с девушками. С «красными поясами» — дед спокойно, как обычно говорил, пообещал оторвать старшему внуку голову, если тот выберет для забав младшего девчонок из обычных семей.

— Успеет. Пусть пока поймет, что свои — те, кого защищают, а не берут силой. Дашь хищнику кость — не отнимешь потом.

— Да помню я! — раздраженно сказал Къятта, и увел брата в город.

Не сомневался, что вдали от старшего подобные развлечения все равно закончились бы смертью слабых — пока хоть малому подобию контроля не научится. Или пока не научится выбирать более сильных. А среди равных игрушек не ищут, а пару подыскать с его-то гонором — задача нелепая. У Сильнейших своего хватает с избытком, правда, братишка их всех переплюнул.

Время Старой листвы подошло.

— Выросла девочка, — заметил как-то дед, поглядев на Киаль.

Она танцевала в саду, легко переступая ногами в плетеных кожаных сандалиях, звеня бесчисленными подвесками и браслетами, и птицы языками пламени кружились подле нее. Ненастоящие птицы — Кайе с детства пытался ухватить одну из них за хвост, но тот рассыпался искрами в пальцах.

— Ну, чушь, а не Сила, — обиженно говорил он всем домочадцам, и один раз дед взял его за ухо твердыми пальцами и велел смотреть, как, подчиненный движениям девушки, застывает пойманный волк, как начинают подрагивать его лапы и тело, а на морде появляется выражение ужаса, как фонтанчиком вырывается кровь из его пасти и ноздрей.

— Медленно — не всегда плохо, — назидательно сказал дед и выпустил ухо внука.

— Я не покину Род, — сказала Киаль, поморщившись, когда до нее дошли слухи о младшем брате и девушках. — Моя Сила — танец, и ни мужчины, ни женщины мне не нужны.

— Ну и дура, — сказал братишка.

Ийа встретился подростку случайно: тот шел по улице, по торговым рядам, разглядывая ножи, а молодой человек возвращался откуда-то из поселений верхом на злой пегой грис. Нагнал сзади, с улыбкой поглядел сверху вниз. По несколько тонких косичек спадает с висков, закреплены на затылке, сзади широкая коса, украшенная золотой подвеской в виде дерущихся кессаль и волчонка. Серьги звенят насмешливо. Прохладный и свежий, словно не приехал невесть откуда, а собственные покои оставил только что.

— Бедняга, — протянул снисходительно-мягко, — Раз братец твой не справляется, дам совет я. Твой огонь опасен для девушек Асталы, да? Так перекидывайся! В зверином обличье Сила твоя закрыта, а девушкам, думаю, все равно — вряд ли ты умеешь больше, чем зверь! — расхохотался и ударил пятками в бока грис, сорвался с места.

Вовремя — деревянные щитки и полог ближнего торговца вспыхнули синеватым огнем.

И слова жалобы торговец произнести не посмел — сжался на земле, прикрывая голову руками. Плевать на товар, ладно, сам жив остался; хотя и волосы тлели.

Ахатта, узнав про случившееся, внука отчитывать не стал, но стоимость сгоревшего возместил полностью, а торговец чуть не ошалел от такого счастья.

— Не настраивай Асталу против себя, — сказал дед, отвечая на недоуменное фырканье внука — подумаешь! И Къятта кивнул согласно, задумчиво.

— Да если б о тебе так, ты бы им всем уши пообрывал! — рывком повернулся к брату, и челка почти закрыла глаза.

— О тебе много болтают в народе; могу убить всех, кто не принадлежит другим Родам, — пожал плечами Къятта, — Но тогда говорить будут еще больше.

— А зачем тебе нож понадобился? Своих не хватает? — спросила Киаль, а Натиу, мать, и вовсе промолчала.

После этого Кайе снова надолго скрылся в лесах. И Къятта порой отправлялся искать следы энихи — не случилось ли что? Знал наверняка — след этого зверя ни с чьим другим не перепутает.

Понемногу братишка сам начал возвращаться, на мягкой постели ночевать, а не свернувшись клубочком среди папоротников или тростника.

Восемь Сильнейших Родов было в Астале. Когда лес велик, разные звери находят приют под сенью листвы и между корней — и хищники редко ссорятся из-за добычи. И даже олень может пастись под носом у энихи, ежели тот не голоден. У каждого Рода была своя территория, свои ремесленники, садоводы, охотники. Хозяева Асталы ни в чем не испытывали нужды. Ленивые хищники бродили один мимо другого, огрызались порой, но не стремились вцепиться в глотку. Не расчет, как у северян, руководили ими — когда дичи хватает на всех, а солнце палит нещадно, и хищников одолевает лень.

Только юные, с горячей кровью, грызутся, невзирая на жару — если что-то пришлось не по нраву.

Род Арайа, чьим знаком был свернувшийся ихи, понес потерю — слишком много хмельной настойки выпил один из них, едва ступивший на порог зрелости — и собственное пламя обратилось против него. Но Род оставался по-прежнему сильным.

Ийа же в последнее время все чаще появлялся в обществе Олиики — маленькой смуглой красавицы, племянницы Тарры Икуи. Появлялся — не то слово, скорее, водил ее за собой на незримой цепочке. А девчонка, круглолицая, с глазами цвета терновых ягод, смотрела на молодого человека с обожанием запредельным. Словно и не из Сильнейших.

Тарра морщился, когда заходила речь о племяннице. Слишком ее любил.

— Ради Олиики готов многое сделать, да? — спросил Ахатта. — Вот и прекрасно, Ийа тоже это понимает. И начинает с малого, умница. Смотри, чтобы Род Икуи не стал ковриком под его ногами.

— С чего бы? — хмуро осведомился Тарра.

— А с того, что родственник твой стар и скоро Совет покинет. А на замену поставят болвана, который тоже души в девчонке не чает. И вертеть она им сможет с превеликим удовольствием, а ты и слова не скажешь, поскольку тоже обожаешь свою Олиику.

Кайе впервые за много-много дней соизволил не шарахаться по лесам, а быть в составе Рода на празднике Солнцеворота. Правда, кривился, когда Киаль помогала ему одеваться — не выносил то, что называл тряпками. Штаны из тонкой шерсти — привычны, передник расшитый, единое целое с пелериной — еще куда ни шло, но от широченного наборного ожерелья наотрез отказался.

— Я не статуя, чтобы увешивать меня невесть чем!

Киаль, любившая наряды и украшения, всерьез оскорбилась.

— Тебе не ожерелья, тебе цепь и ошейник нужны!

— Ну, попробуй, надень! — расхохотался и наклонил взъерошенную голову. Густые волосы, блестящие — только сколь ни расчесывай, все равно лежат, как им хочется. И срезает сам, когда считает, что чрезмерно отросли — вот и выходит неровно.

Праздники он любил, но плохо владел собой в бесконечные часы их — смех, цепочки ярко одетых людей, пенье свирелей, рожков-тари и рокот барабанов возбуждали вначале, и это было приятно; потом не выдерживал — одновременно хотелось мчаться куда-то, укрыться ото всех, чтобы не слышать музыки, и убивать. Громкие звуки вызывали во рту привкус крови, солоноватый и мягкий — знал его хорошо. Не один зверь вблизи Асталы погиб от когтей черного энихи.

Город казался огромным живым существом, тысячеглазым, дышащим полной грудью и готовым проглотить любого.

Трудно было старшему сохранять здравый рассудок среди мельтешащих теней и пятен, но приходилось — только Къятта мог остановить Дитя Огня, пока тот не натворил непоправимого.

…Оранжевый и желтый дым шеили, одуряющий запах огромных цветов, движение — ритмичное, и ритмичные напевы, то жалобные, то повелительные. И среди наполовину счастливой, наполовину безумной толпы — фигурка с короткими волосами, гибкая, поджигающая факелы на расстоянии — весело ему, смеется. Пока — весело, еще не вскинулся в его душе зверь, испуганный и возбужденный грохотом и толпой, движением тел.

Увидел его другими глазами. Ростом до уха старшему: ну, да высоким он никогда не будет, хотя еще подрастет — и уже не ребенок. Не взрослый, но и не дитя, совсем не дитя. Впервые Къятта понял отчетливо — перед ним хищник, и скоро зверь заявит о себе во весь голос. Прав был дед, ой как прав. Можно играть с энихи, пока тот мал. Но взрослого нужно крепко держать, и при том не сдерживать его естество; иначе неясно, как и где оно прорвется.

Мальчишка кружился в танце с золотой цепью — забава избранной молодежи, защитников Асталы, пока старший брат не ухватил его за плечо и не оттащил от змейки из человеческих тел:

— Все, довольно.

Дернулся было, зашипев и зубами сверкнув — но сильная уверенная рука не пустила.

— Остынь.

Цепь распалась — толпа, разгоряченная горькими настойками и айка, рванулась к Башне, отдать должное Хранительнице. В Доме Земли плоды и другие дары, творения человеческих рук, были уже возложены на алтарь, стихиям Дома Солнца дары были ни к чему — они сами брали, что им хотелось, и те, кого позвали во сне, добровольно исполняли их приказ. В этот разговор и Сильнейшие не вмешивались. Натиу и некоторые другие знали, кто был избранником, и на другой день они заверяли Совет, что все удачно прошло.

— А если меня позовут Стихии? — спросил Кайе, глядя вслед уходящей толпе — яркой, громкой, горячей, пахнущей человеческой жизнью. Облизнул губы — частицы дурманящего дыма оседали на них.

— Если позовут, приходи сначала ко мне — значит, ты слишком много выпил айка. Я помогу тебе вернуть голову на место.

— Я вообще ничего не пью! — обиделся младший. Он прерывисто дышал, и тело напряжено — вот-вот, и рванется следом, позабыв, что надо сохранять человеческий облик.

— Пьяная кошка — это уж слишком, — согласился старший. — И нелепо вдобавок.

Притянул брата к себе, перебирая густые пряди — пальцы норовили сжаться сильней, не отпускать. Не смотреть на него… лучше бы и не касаться, но тогда не удержать — умчится вслед за толпой.

А громкие звуки понемногу удалялись, и дым развеивался. Мальчишка стал успокаиваться — не совсем, совсем спокойным он и во сне не бывает, но все же разум вернулся. Ни на кого не кинется и сам с Башни не прыгнет. А перед глазами старшего плыли радужные пятна — почти невозможно оставаться в здравом рассудке, когда барабаны рокочут, и отчаянно-призывно вскрикивают рожки, пусть и вдалеке уже — эхо звучит во всем теле. Южанину — невозможно, энихи остыл куда быстрее, нежели человек. Мальчишка смотрит вслед тем, кто ушел, вздрагивают ноздри — от ароматного дыма будет болеть голова, но пока он доволен. Къятта приложил руку к его груди.

— Бьется… я видел человеческие сердца, но ни разу не подумал взглянуть, какое оно у энихи.

— Посмотри… — мальчишка развернулся к брату спиной, прислонился, словно к стене. Надежной… Он все еще дышал слишком неровно, и бока вздымались. — Мне не жаль. А хочешь — завтра принесу тебе из леса? Я видел следы самки у Атуили.

Пальцы пробежали по груди оборотня, очерчивая круг:

— На что похоже твое…

Старший очнулся, вскинулся:

— Пора — возвращаются, слышишь? Будет тебе энихи сегодня.

Какой праздник без игр и круга, и без диких зверей? А человек — тоже хищник, и весело наблюдать, кто кого. Нет нужды брать для круга простых жителей, есть и преступившие закон.

Так человеку дают возможность сохранить себе жизнь — почему бы нет? Сумеет продержаться в круге, тем более убить хищника — отпустят живым, изгонят за пределы Асталы. Развлечение хорошее, яркое.

Сколько раз видел подобное… И медведь был, и волки. Да мало ли забав можно изобрести! Сегодня молодого энихи выпустили. Преступившему закон все равно умирать, так хоть надежда есть. А Къятта впервые спросил:

— А ты не хочешь быть на месте этого зверя?

— Нет.

— Почему?

— Потому что мне просто справиться с ним, — кивнул, указывая на пригнувшуюся в ожидании хищника фигуру человека.

— Неинтересно, да? — короткий смешок.

— У него ведь тогда… не будет шанса спастись, — пробормотал, опуская лицо.

— У него и так нет. Если он победит зверя, его отпустят… до первого поворота в лесу. Нечего преступникам делать вблизи Асталы.

Заметив, как исказилось лицо младшего, добавил сожалеюще:

— Ты совсем не умеешь думать.

— Я… — Вскочил, встряхнул головой, — Я другое умею!

Вылетел в круг, срывая с себя лишние тряпки. Прямо между энихи, который изготовился к прыжку, и человеком. И человек, и зверь замерли от неожиданности. И другие люди вскочили, или наклонились вперед. Через пару ударов сердца черная тень скользнула над песком, бросилась вперед, и осужденный, ошарашенный неожиданным превращением, позабыл о сопротивлении. Он умер мгновенно. Второй энихи ударил хвостом по бокам, изготовляясь к прыжку — но не успел. Черное гладкое тело снова взвилось в броске, прямо на копья стражи. Тренированные воины, стражники круга успели отвести в сторону смертоносные острия, и пригнулись, когда огромный зверь пролетел над ними. Прямо на зрителей прыгнул кана, и кто-то закричал от боли в сломанной руке — а Кайе уже бежал прочь, в облике человека, и люди расступались много раньше, чем он приближался.

Къятта добрался до дома вечером — пришлось решать споры среди пьяных охотников. Проще всего было распутать узел, оторвав пару голов; но охотники сцепились и вправду искусные, жаль. Кто на чьей территории понаставил ловушек и поймал пару пятнистых ихи, Къятту мало заботило — да хоть татхе поймайте. Но дед косо посмотрит, если допустит свару, не позаботившись уладить. Людей нужно к себе привязывать, а не позволять твориться чему попало.

Дома нырнул в бассейн, протер кожу настоями лимонника и горькой мяты, расчесал волосы, привычно стянув в хвост, перекусил; прислушался к себе — полностью ли выветрился дым курений из головы? — и лишь тогда заглянул к братишке.

Тот лежал ничком, раскинув руки — подвижные и ловкие, сейчас они свисали безвольно. Кажется, как примчался домой, так упал и не шевелился. Къятта подошел тихо, словно сам был энихи, сел рядом, провел ладонью по плечу брата.

— Больно? Там, внутри?

— Нет.

— Тогда зачем выпендриваться? Что ты в очередной раз показал Астале?

Кайе приподнял голову:

— А голос у тебя довольный.

— Ты слышишь верно. Однако никогда не угадаешь причин.

— Да мне все равно… — уронил голову на подушку.

— Тебе нравится убивать.

— Нет!

— Да. Ты это понял и этого боишься.

Къятта по-прежнему держал ладонь на его плече, не желая терять и тени того, что испытывает младший.

— Разве твое сердце не стучало от восторга, когда ты летел в прыжке? Когда ты был — сильнейшим, а остальные — слабой добычей?

Ответом ему стал прерывистый звук — полувскрик, полувздох.:

— Помоги мне не думать обо всем этом! Помоги, слышишь?! — это не просьба была, а повеление.

— Жаль, что ты срезаешь волосы коротко, — усмехнулся старший. — Какое удовольствие — развязать золотую тесьму и отпустить на свободу пряди, как выпускают дикого зверя, снимая цепь…

Провел рукой по волосам брата. Тот вскинулся:

— Энихи не нужны побрякушки!

— Ты все же немножечко человек, — белые зубы блестели в свете звезд. Къятта окинул младшего взглядом, с сожалением поднялся и пересел поближе к широкому окну. Для всего свое время… даже Отмеченные Тииу это понимают. Он так и просидел бы полночи в молчании, не желая оставить младшего одного, но Кайе сам заговорил:

— Подойди…

— Что тебе? — старший снова присел на край постели, и брови его были сдвинуты. Южане, Сильнейшие, жили ради огня, который поднимается из глубин существа, и гасить этот огонь, сдерживать его… безумие. И весьма неприятно к тому же.

— Я хочу чего-то, Къятта. Себя настоящего, может быть. И не могу получить. Мне отказано в этом?

— Нет, вовсе нет, — удивленно проговорил старший. — Чего тебе не хватает, зверек?

— Я не знаю. Если бы знал, взял бы.

— Не переусердствуй, — снова сжал его руку — ох, как не хотелось этого делать… или напротив, слишком хотелось. — Иначе уподобишься тем, которые могут лишь сгореть в темном пламени. Ты для большего рожден, зверек.

— Не называй меня так по-идиотски! — взорвался Кайе, а Къятта рассмеялся: вот так-то лучше.

— Тебе не идет быть дохлой рыбой, братишка.

— Порой мне хочется, чтобы ты убил меня. Я принял бы это с радостью.

Глаза обоих сейчас казались черными — только зрачки посверкивали желтым, напоминая о глазах дикого зверя.

— Это глупо, зверек. Ты сам не знаешь, что тебе нужно. Вот и мечешься. Жизни в тебе больше чем во всей Астале вместе взятой — жизни и пламени. Тебе никогда не будет спокойно. Другой радовался бы, имей он хоть половину того, что дано тебе просто так, в дар. — Отшвырнул руку младшего.

— Завидуешь?

— Нет, — непонятно улыбнулся старший. — У меня все есть. Ты даже не представляешь, насколько. А чего нет — скоро будет.

Перевел взгляд на россыпь созвездий.

— Пожалуй, еще кое-что тебе знать пора. Ты пожалел преступника, когда узнал, что никто его не отпустит. Знай, что молодых воинов тренируют не только на зверях и дикарях. Одиночкам позволяют уйти за пределы Асталы, и если их следы затерялись — им повезло. Люди должны считать, что свободны. Но нельзя давать разрастаться поселениям, которые неугодны Астале. Ты понимаешь? Порой люди ухитряются сбиться в стайки и основать собственную деревню. Мало ли, в будущем… да и с севером труднее договориться, если есть еще поселения на ничейной земле.

— Я понимаю, — равнодушно выдохнул младший. — Это наша земля… хотят жить — пусть подчиняются. На севере, наверное, так же…

Пять сестер почти скрылись за горизонтом, когда Къятта сказал:

— Почему бы тебе не поохотиться на двуногих животных? Они сами убивают себя ради нашего удовольствия.

— А знаешь, ты прав, — медленно откликнулся Кайе. — Они так… глупы и уродливы.

Седой плохо ходил — нога так и не начала разгибаться. После стычки с тремя ихи он, лучший недавно, стал хромым. Зато шкуры двух напавших ихи в шалаше лежат. А Рыжебровый Седого боится — все еще слушают покалеченного охотника. Кто, кроме него, детей научит тайнам леса? Кто опасность умеет чуять?

Рыжебровый не любит его. Хочет его смерти. Чтобы ни один голос против не поднимался. Хочет сам решать. Хромой — и соперник? Так не бывает. А есть.

Седой переместился следом за тенью — солнце пекло.

Думал.

Хору страшны, но не трогают. Им все равно, чью кровь принимать — больного ребенка им отдают, и все ладно. А теперь плохо — харруохана пришел. Тот, кто приносит ночь. Рыжебровый сказал — ему не нужны больные дети. Ему нужны сильные, иначе всему племени плохо. Рыжебровый хочет Седого отдать харруохане. Люди испуганы. Могут и согласиться. Рыжебровый умеет убеждать, и он силен. Молодые охотники рядом с ним.

День пришел, а потом еще день. Страшно племени — видели следы. Харруохана ходит, смотрит. Выбирает, когда ударить.

Рыжебровый сказал — рууна должны отдать хорошего охотника, и указал на соперника. Никто не осмелился возразить — страшно.

Седого отвели на поляну за стойбищем. Не привязывали — харруохане нельзя противиться.

Седой знал — черный энихи скоро придет. Не сегодня, так завтра. Надежда теплилась — а вдруг просто зверь появился вблизи стоянки, и ошибается Тот, кто знает, и ошибается Рыжебровый? Зверя Седой может убить. Сильные руки, хоть и хромая нога.

Сумерки ползли, как змея-душитель. У Седого были чуткие уши — он ловил звуки стойбища. Женщина засмеялась. Ребенок заплакал. Стук камня о камень — наконечники делают. Седой слушал, принюхивался к дыму — корни черноголовки кто-то бросил в костер, отгонять мошкару.

Темнеет небо. Оглянулся резко, словно видна была его тень, и ее чужая тень коснулась. Зверь стоял на краю поляны. Черный. Большой. Молодой еще, но сильный. Зверь пошел мягким шагом к охотнику. Седой изготовился — вцепиться в пасть, задушить. А потом замер, словно йука при встрече с опасностью. Синими были глаза энихи, поблескивали, как у всех хищных зверей. Синие.

— Харруохана, — выдохнул Седой, и руки его опустились.

Зверь стоял рядом, и Седой видел — он смеется. Энихи не умеют смеяться. Зверь развернулся и мягкими длинными прыжками полетел над травой, к стойбищу.

Седой закричал ему вслед, крик гортанный ворвался в стойбище раньше харруоханы. А потом раздался крик женский.

Двоих потеряло племя — сильную женщину и молодого охотника, воспитанника Рыжебрового. Никто не осмелился поднять руку на харруохану, кроме этого юноши. И впредь никто не посмеет.

«Тот, кто приносит ночь» волен выбирать любые жертвы.

— Откуда? — Къятта коснулся руки младшего брата. Кожа была рассечена неглубоко, ниже был синяк на половину предплечья.

— Пройдет к вечеру. — Кайе улыбнулся довольно: — Это животное осмелилось напасть на меня!

— Я не стану спрашивать, остался ли он в живых, — сухо сказал Къятта, — но все-таки думай, прежде чем врываться на стоянку.

Младший изумленно вскинул брови:

— Что они против меня?

— В обличьи энихи ты можешь только то, что может очень сильный зверь. Перекинуться в человека успеешь, но я не хочу потом лечить твои раны.

— Ты и не сможешь! — фыркнул подросток, тщетно пытаясь подавить смех. Къятта-целитель? Разве в кошмаре приснится.

— Тебе стоит заняться делами, а не только бегать по лесам, — обронил старший. — Продолжай, пожалуйста, но не забывай — тебе четырнадцать весен.

— Ой, как дед говоришь! — мальчишка упал на постель, потянулся, прогнувшись в спине. — Чего ты еще от меня хочешь?

— Будешь ездить со мной. Пока — со мной. А там посмотрим.

И ездил — радость приносили эти поездки. Видел цапель в камышах рек Иска и Читери, орлов высоко под облаками. Смеялся от счастья, прямо на скачущей грис руки раскидывал, прогибался назад — летел. Большая земля у Асталы.

— Огни тин идут за ним, — шепотом говорили спутники его и Къятты. И верно — катились по траве и земле шарики-огоньки размером с кулачок маленького ребенка. Подпрыгивали, будто резвились. То не трогали траву, то оставляли тлеющие дорожки. А людей словно не замечали; только стоять на пути у огня тин не стоило — может, ничего и не будет, а может, парализует, а может, и вовсе тело сгорит. А одежда останется — такие у огней шутки.

Сезон дождей кончился, рабочие поселений, еще вялые, начинали шевелиться быстрей. Порой приходилось ссоры улаживать, порой и наказывать — там, на месте, Къятта никого не возил в Асталу. Зачем? Смерть и тут примут, а если не насмерть — тем более. Знал, как сделать больно, хоть не калечил — Астале нужны здоровые. Знал, как вызвать страх.

Особенно просто, когда вот он, страх, у плеча стоит, и смотрит темно-синими глазищами. Кана-оборотней, как и нихалли, боялись до потери себя. А зверь любит, когда его боятся.

— И на что вы надеялись? Идиоты, — ленивый беззлобный голос, и скука в нем — не наигранная, подлинная. Нечасто случается подобное, но самое занятное было уже. Смотрящий на разработках медной руды убит, один из четверых забрал его хольта — и четверо эти пытались скрыться в лесу. Хоть бы о семьях подумали, дурачье… у двоих ведь есть семьи. Неужто думали, что черная кошка не отыщет их след?

Искать беглецов в лесу — интересно тому, кто принял обличье энихи. И весело видеть испуг — а зачем бежали? На что надеялись?

— Ты и взял хольта? — равнодушно спросил у одного из мужчин. — Хоть пользоваться умеешь?

Тот угрюмо молчал.

— Хольта придают силы, защищают от диких зверей, — насмешливо продолжал Къятта. — И как, защитил?

— А что нам оставалось, али? — подал голос другой. — Ты ведь помнишь того, кто умер. Это… хуже зверя!

— Ты…ты еще смеешь? — взвился над площадкой звонкий голос подростка. — А кража?

— Убийство ты понимаешь, а кражу нет, вот и правильно, — весело глянул на брата, и вновь обратился к рабочим: — Полагаю, в живых вас незачем оставлять — дурной пример остальным, — усмехнулся Къятта. — Ты считаешь это справедливым, малыш?

— Да! — Как же иначе? Вопрос излишний, и голос задрожал — не понять, от восторга или от ненависти. Враждебность и страх, исходящие от людей, злили и опьяняли.

— Нет смысла возиться, везти их в город. Долго, а интереса всего ничего. Ты справишься сам?

— Да!

Огромный черный энихи спрыгнул со ступеней — его будто ураганом оттуда смело. Мощным ударом лапы он снес полчерепа зачинщику, и, развернувшись мгновенно, разорвал грудную клетку другому рабочему. Двое других упали на колени, видя перед собой смерть в обличье огромного зверя. Не успев изменить направленье прыжка, энихи свернул шею третьему. И замер, взъерошенный, перед четвертым, который в ужасе съежился на камнях, закрывая руками голову. Не исходило от него ненависти, только покорность — разве можно противиться тем, кто сильнее?

— Что же ты, Кайе? — лениво раздалось со ступеней.

— Не могу, — ответил подросток, поднимаясь на ноги — он снова был человеком. — Не могу…ведь он просит пощады.

— Да нет, он молчит! — с пальцев старшего брата сорвалась белая молния. Последний виновный упал навзничь, грудь его и лицо были обуглены.

Сладким выдалось утро. Кажется, в чашечках цветов не роса дрожала, а прозрачный мед. Ну, или пьянящий напиток айка. Шиталь долго расчесывала волосы, с удовольствием — короткие, но густые. Надела золотое ожерелье на шею — соединенные клювами цапли; белую полотняную юбку и расшитую черной нитью челле. Не для кого-то нарядилась, для себя. Не только ж волчицей бегать. Сильнейшая из Анамара знала, что ей к лицу.

— Шиталь! — радостный возглас прозвенел, и грис остановилась прямо перед женщиной, взвилась на дыбы, чуть не поранив ее острыми копытами.

Кайе в седле смеялся, околи совсем распахнута, на груди дрожит солнечный зайчик.

— Как давно я тебя не видел!

— Ты стал красивым, аши, — вполголоса произнесла Шиталь. — И… другим.

Другим. Та же беспечность, порывистость — и вместе с ней плавность. Но теперь перед ней не ребенок, а хищник. Еще очень молодой… знающий вкус крови. И взгляд его… мальчишески восторженный, да — но взрослый. Как прикосновение. Очень уверенное.

— Почему ты не бываешь в нашем доме?

— Къятта не больно-то желает видеть меня.

…Если бы я раньше поняла, почему. А теперь поздно. Теперь ты слушаешь иные голоса. И тебе это нравится.

— Приходи! — развернулся на грис. — Я тороплюсь, прости. Приходи! Или я сам найду тебя! Айя! — с возгласом он умчался. Женщина задумчиво смотрела вслед.

…Как мог хоть на миг забыть, какая она — Шиталь? Ей нет равных ни в чем. Ее лепили не из красной глины, как обычных людей, а отливали из бронзы и золота. Звонкая. Протяжная. Совсем молодая. Стройная, как башня Асталы.

Таличе была ребенком… он и влечения к ней почти не испытывал. Сердце — тянулось, как птаха к рассыпанным крошкам, телу было почти все равно. А к Шиталь… не понять, сердце ли, тело, голова — ничего не понять, один горячий туман.