Сергей Красильников
Critical Strike

Радужный даль

Мне все детство рассказывали про людей, которые выжили после удара молнии. Это начала бабушка: как сейчас помню, несла что-то про двоюродного племянника соседки тети Дуни, о том, как он во время грозы оказался в поле и спрятался под дерево, и его ударила молния, но боженька ему помог, оправился он, только теперь правая половина парализована. А потом еще долго что-то лезло из газет и телевидения – мое детство имело несчастье проистекать в период крушения атеизма, в смутную эпоху новых культов и новых богов. По телевизору больше говорили про невероятное, чем про очевидное, а мой отец, как порядочный шаман, считал своим долгом вырезать из газет всякообразные заметки и статьи, где так или иначе фигурировали пришельцы, экстрасенсы и криптозои.

– Есть же удивительное в этом мире! – говорил он, складывая очередную заметку в свою потрепанную папку с маркировкой “Дело №_”. – Вот ведь представь себе: человека три раза за жизнь молния била, а умер он от сифилиса. Нет, ну чудеса, одно слово!..

– Да, пап.

И потом еще, когда я в старших классах учился, у сестры парень один был – его тоже молния ударила. Парни у нее менялись с ураганной скоростью, и я не находил нужным знакомиться с каждым. Иногда только она отмечала: вот, этот очень интересный, пообщайся с ним, Степ. Как правило, все они, интересные и неинтересные, протягивали не больше двух-трех недель, разве что какой-то упертый чудом полтора месяца выдержал. У нее часто даже получалось так, что она находила себе нового парня раньше, чем успевала избавиться от старого.

– Познакомься с Жаном, он интересный, – попросила Нина, набирая на ходу чей-то номер. Она приехала из Риги на выходные, привела домой очередного бедолагу. Я сидел у окна и потихоньку тянул пиво, когда она вошла на кухню.

– И что же в нем такого интересного?

– Его ударила молния однажды, и он выжил.

Я пошел в комнату, познакомился, но ничего такого особого в этом парне не нашел. Молча выпили с ним по бутылке пива, покурили, а потом вернулась Нина и сказала, что ей с ним надо очень серьезно поговорить, и больше я его никогда не видел.

Мне всегда казалось, что небеса не могут никому причинить боли. Удар молнии – нечто вроде божьего изъявления эмоций, нечто вроде знаменательного события, вроде рождения или смерти, но никак не угроза. Все, что шло с небес, будь то дождь, снег, ветер, солнечный свет или звездное мерцание, – все это сливалось в моем сознании в некую прекрасную, гармоничную субстанцию, которую я называл “радужный даль”. То, что лежало под ногами – слякоть, лужи, лед, – это еще изредка оказывалось враждебным, но небеса дарили только добро.

Со смертью сумасшедшего Джимми многое изменилось. Сумасшедшего Джимми убила молния. Александр говорил, сумасшедший Джимми раскопал какую-то истину, добрался до самого главного, хотел какой-то последний ритуал проводить, но не успел: молния убила. Я никогда не знал его, но Александр сказал, что это легко поправить, и открыл шкаф, где хранился сумасшедший Джимми. Труп был обгорелым, и уже понемногу разлагался, и уже вонял. Серафим тщательно его обнюхал.

Вообще насчет Серафима были некоторые прения. При сумасшедшем Джимми тотемным животным являлся морской змей, и заменить его вот так сразу на хорька не вышло, но я настоял и настоял достаточно твердо, и в конце концов Александр согласился. Только бубен остался: бубен морского змея.

Это был тяжелый, грустный период – зябкая осень две тысячи восьмого, какое-то сумеречное беспокойство, у Серафима – линька. Он приносит мне в зубах газету, запрыгивает, зовет играться, показывает: ну давай. Тогда все и началось, вся эта история, – квартира на Дзирциема, племя морского змея, сумасшедший Джимми с его дневником и Песий Бес.

– Трое студентов ищут четвертого, желательно с опытом шаманской работы, для совместного проживания в квартире. Улица Дзирциема, двенадцатый этаж, трехкомнатная квартира, имеются все удобства… Думаешь, стоит?

Серафим вертится маленьким бурым пятном, прыгает на газету. Он думает, что стоит. Серафим спас меня от смерти – я вынужден ему доверять.

Сумасшедший Джимми умер восемнадцатого ноября. Это – день Провозглашения Независимости Латвийской Республики. По городу ходили шумные демонстранты с красно-белыми флагами, пели национальные песни, несли цветы к Памятнику Свободы, и вечером у них в домах было даже что-то вроде маленького Нового года. Последняя запись в дневнике Джимми датирована как раз восемнадцатым ноября, и я перевел ее первой.

Наконец я могу спокойно смотреть этому в глаза.

Вот и все, что хотел сказать сумасшедший Джимми в тот день. Он знал, что дневник найдут и кто-нибудь да подберет шифр. Написал эту строчку, вышел из квартиры, сел на третий автобус, доехал до Болдераи, и там его убила молния – в открытом поле, в ста метрах от моря, он не дошел всего сто метров. Вот и весь тебе радужный даль.

Сумасшедший Джимми был хорошим шаманом.

– Мы не знали, как хоронить, – пояснил Александр. – Обычно похороны проводит шаман, а когда умирает сам шаман – ситуация сложная. Думаю, он пока полежит у тебя под кроватью, а там уж ты что-нибудь придумаешь.

– Сорок дней, верно? Душа восходит к небесам ровно сорок дней.

– Это уж тебе виднее.

И они с Ящиком засунули обгорелого Джимми под мою кровать, а потом перешли к реликвиям.

– Это дневник сумасшедшего Джимми. Он писал каким-то своим, неизвестным нам кодом, так что тебе придется расшифровывать. Мы думаем, тут вся история племени и что-то о наших богах, какие-то духовные тексты. Джимми был сумасшедшим и очень редко рассказывал нам о том, во что мы на самом деле верим. Может, с тобой дела изменятся.

Еще Александр передал мне бубен и жезл Джимми. Бубен был хороший, крепкий, кожаный. Я немного постучал, и Серафим сразу встал на задние лапки, прислушался. Одна сторона бубна была чистой, с другой был вытатуирован морской змей. За полбутылки водки удалось уговорить Ящика переработать рисунок. Я хотел стилизовать змея под хорька, приделать лапки, немного перерисовать мордочку, но Ящик наотрез отказался и предложил просто вытатуировать хорька на свободной стороне.

На том и порешили.

Был еще жезл, но Александр сказал, что им сумасшедший Джимми не пользовался и держал для какой-то крайней ситуации, для какого-то, как он говорил, критического удара. Жезл был изготовлен из синей лампы, какой мать прогревала мне в детстве воспаление среднего уха, и назывался: Жезл Северного Сияния. Александр посоветовал его не использовать, пока я не разберусь в устройстве, а Ящик посоветовал вообще его не использовать. Боря сказал, что видел, как сумасшедший Джимми однажды эту лампу включал и читал какие-то заклинания.

Из окна открывался изумительный вид.

Где-то вдалеке одинокой бесконечной сигаретой дымила труба, по венам дорог текли машины, и билось какое-то невидимое сильное доброе сердце в сотнях домов. Квартира на Дзирциема находилась на двенадцатом этаже, и она пришлась по нраву и мне, и Серафиму. Всю осень мы с ним мучались депрессией и все бродили по ночным улицам, и казалось, здания подозрительно тесно друг к другу стоят, и какое-то тяжелое дыхание по узким переулкам разносится, и даже в барах, где есть пиво, музыка и свет, – кто-то еще, чужой и злой присутствует; и вот я дышу воздухом на высоте двенадцатого этажа и даже краем глаза вижу радужный даль, а Серафим сидит у меня на плече, и я оборачиваюсь к этим ребятам, поправляю очки и говорю:

– Хорошо. Я переезжаю к вам.

– Тогда сегодня же вечером мы все вместе идем в бар, – заключает Александр.

На самом деле все было гораздо сложнее, чем показалось вначале.