"айный язык птиц" - читать интересную книгу автора (Голованов Василий)XIVСаша выходит на берег, и первое, что он застает: «час шепота ив». Прекрасные, могучие ивы полнятся ветром. Тень. Он садится сначала в тень. Обнимает худые колени, слушает птиц в шуме листвы… Именно здесь, в «деревне» на острове, с ним начинают происходить странные вещи: он то проваливается в прошлое, то выныривает в настоящем; иногда об этих разрывах времени можно судить по характерному звуку – то ли «короткого замыкания» в мозгах, то ли рвущейся пленки, после которого все, что он видит, выглядит как старые, потрескавшиеся черно-белые фото прошлых лет; потом его опять «перемыкает» – и он выныривает в цвет, в настоящее; а иногда вообще время смешивается, особенно когда речь идет о каких-то общих местах, которые он и в прошлом, и сейчас мог/может видеть, – тропинке, прудике, траве, и нельзя сказать, кто это видит: он – мальчик или он – взрослый человек. И так он сидит-сидит в траве под ивами, глядит на дом матери. И здесь впервые – «тр-рррр» – как будто короткое замыкание у него в голове – и то же пространство – «деревня» (три избы с постройками), ивы, берег – все это черно-белое. Тот же «час шепота ив». Он слушает звуки многоптичья и шумного прибоя листьев в этот час дня. Возле дома показывается женщина с мальчиком – и он будто видит себя маленького с мамой. Заходят в калитку. Где-то трактор захлебывается рокотом. На рыболовецкой тоне улов: мужики тянут сеть, полную осетров… Как в кинохронике: вроде те же, наши лица-то, но все равно – другие. Сильнее, веселее. «Тр-ррр!». И все обратно – в цвет. Ни трактора не слышно, ни рыбаков не видать. Пусто кругом. Лист ивы. По листу ползет сбитая ветром пчела. Он осторожно снимает пчелу за крылышки – и отправляет в полет. Поднимается – там не близкий путь, и весь он его проходит сковозь/через разрывы во времени: то вроде старое, черно-белое кино – залает собака, загомонят голоса, трактор зарычит, а то вроде не кино, а наше настоящее – та же улочка, и ивы те же, и тени, только нету никого. Впрочем, лает. Меньше шпица, черненький такой песик. Сашка медленно открывает калитку в сад, смотрит на стоптанные ботинки у двери, банки, ведра, таз с водой, белые лепестки в воде, несколько яблонь… И вдруг («трр-рр!» – и опять тот старинный, черно-белый фильм) – колодец. Старый деревянный сруб. Странный, заколдованный колодец, черные венцы мхом обросли, ворот, цепь, ведро мятое с большущей ржавой тракторной гайкой на ручке, он заглядывает вниз – там черная вода. А в воде – мальчик смотрит на него. Капля падает, разбивает отражение. Он поднимает лицо от колодца и видит весь этот сокрытый в траве мир, который так заметен в детстве: большую курицу, бредущую в лесу травы, цыплят, выклевывающих что-то под яблоней, кузнечика большого, колесо телеги, а потом всю телегу целиком: она уж не ходит, стоит, вросши колесами в землю, засыпана опавшими лепестками яблонь, на ней шинель лежит, дышит. Там, под шинелью, старый дед спит-храпит, старый-престарый, как сморщенное яблоко, и, когда мальчик проходит мимо, шурша, дед приоткрывает глаз, и он у него тоже старый, как погасшая звезда, и такое впечатленье, что – не видит. Дверь дома открывается… Вернее, это женщина открывает дверь, смаргивая, смотрит на него, не узнавая, произносит неуверенно: – Саш? – Мама! («Тр-ррр!» – цветное.) Чуть-чуть она преображается, эта женщина, как будто вспоминая что-то. – Саша? Саш, ты, что ли? – спрашивает, но уже без сомненья. - Я Надя, сестра твоя. Похудел ты… Проходи. Сколько лет не был. Как вы там с Валей? – А вот ты в зеркальце посмотри: увидишь, что мама… Осколком зеркальца направляет солнечный зайчик ей в лицо, в глаз. И там бездонный такой глаз, как вселенная… («Тр-рр!» – Ч/Б – черно-белое.) – Мама… – зовет он. – Пойдем, поешь, цельный день не евши, убегался весь… Внутренность избы. Все аккуратно: стол, лавки, натертое дерево лавок, кисея покрывал, иконки старые, бумажные… Ничего не изменилось. Только он стал – мальчик, а она – мама. Мама наливает ему из кринки молока, дает хлеб: – На, поешь. Старый дом. Ивы шумят вокруг, куры кудахчут… Ветер ходит, в окошках шумит. – На батьку хочу поглядеть. – А чё на его глядеть-то? Скирду разбирают. А то пошли… (Трр-ррр! – цвет.) Вроде как наш день. Только Саша рядом с Надей остается маленький. Выходят на скотный двор, там стоят горбатые скирды в серых шкурах, сено, внутри скирды зеленовато-желтое, просыпано на землю. В солнце – желтые мужики. Разбирают прошлогоднюю скирду. Сено у них в рулонах, бечевой схвачено. Один на тракторе разруливает, подает мужикам раскрытую железную лапу, те вкатывают в нее рулон, он везет в хлев, на подстилку. – Ну, што? – орет тракторист. – Три штуки уже – мож, хватит? – Еще давай! Кидай клешню! – смеются мужики, и есть какая-то радость в этой спорой крестьянской работе… Солома в воздухе летает… – Это что за малец с тобой, Надь? – спрашивает мужик на тракторе… И в тот же миг – «тр-р-р!» – замыкание – и трактора нет. Сено свежее, только начали скирдовать, и не рулонами, а вилами, по-старому. Почему-то много людских голосов мечется: – Куды, куды его сорвало-то? – Степка, не суйся, убьет! Ополоумел! Пыль! Стрем! Бегут куда-то! – Степа-а! – заходится бабий крик. – Сашка там!!! Здоровенного рыжего быка с гривой бешеной шерсти и мотающимся, хлещущим хвостом с заносом выбрасывает в пыльный двор. Через двор мальчонка бежит, спотыкается, падает и, понимая, что это конец, заходится истошным криком. Секунду они один на один – бык и ребенок. Бык фыркает, пригибает голову и делает шаг в сторону мальчика, как вдруг появляется загорелый мужик в синей майке – и на него, выкатив красный глаз, какою-то грудой валится рыжий бык; человек бьет блестящим ножом ему сзади под основание черепа и медленно оседает к шее животного, которое сразу делается смирным, послушным… И только немного дошевеливает рогом, там, у этого человека внутри… – Степа-аа! – кричит Надька и бросается к отцу, и Сашка бросается к отцу, и трогает его крепкую толстую руку, и видит распоротый живот и такой же, как у быка, красный, угасающий глаз… И кажется, эта смерть длится вечно… («Тр-ррр!») Цвет. Настоящее: Надя и Сашка идут вдоль края хоздвора через раскоп туда, к ивам… – Раньше мы рыбу ловили, сынок, а как рыбы не стало, на рыбзаводе работали, а как завод они себе забрали, самосильно занялись скотиной, и вот уж сколько лет? Считай, тридцать? – Мама, а что за ямы это? – А это ученые люди роют. Говорят, древний был город… Хазары… Итиль. – Смотри, там мертвый человек, поджавшись, лежит? – Так схоронили, вот и лежит. – И папка так лежит? – Не-е, папка прямо положен. Он же во, здоровый какой был – папка твой… – Он раньше рыбу ловил? – Ловил… Рыбак был знатный… Первейший рыбак… Детский взгляд смотрит на ямы и край раскопа: выложенные по краю обломки керамики и целые сосуды, наконечники стрел, соржавевшие звенья кольчуги… – Здесь город был, а мы не знали, все в прятки играли с тобой… – Играли, играли… Они уходят от раскопа древнего города в тень ив. Там осторожно прячется вода: речка. Это маленькая речка, из детства, и, конечно, с нею связаны какие-то самые первые воспоминания, и мальчик смотрит на нее, как зачарованный, и видит все как-то странно: вот будто из цветного стекла стрекоза над водой на травинке, крылья в мелких перепонках, блестят. Бочажок воды, пук осоки. Капля воды. Все это резко-резко он видит. По красным пескам вдали человек проходит, пыля босыми ногами, измеряет площадь городища. Девушки появляются сбоку, видно, с обеда вернулись, спускаются в раскоп, берут инструменты… И вдруг где-то громкий-прегромкий звук раздается: др-др-др!!!! – со страшным треском лопается в небе несколько выхлопных выстрелов какого-то допотопного мотора. Мальчик слушает. – Дядя Коля Покусаев? – Да жив твой Коля Покусаев! Хошь к нему сходить? Идут, ивы гуще, трава… Ров, заросший коноплей и другой высокой травой: внизу, во рву, зеленая вода. Вытоптанная коровами площадка. Постройка: стены из самана, сверху тростник. Под тростником прячутся от солнца и яростных мух желтые коровы… Др-др-др!!! – опять что-то рвется с треском, и тут мальчик видит наконец под ивами странный двигатель и возле него человека, только что завершившего яростную операцию по его запусканию. Двигатель – древний, каких уж не бывает – однотактный «Болиндер» – качает воду из Сомовки в ров рыбзавода, где живут осетры. – Ну, здравствуй, дядь Коль, – говорит Надя. – Как живется при новых-то хозяевах? – А хорошо, – отвечает дядя Коля убедительно. – Дом мне мой оставили, коров тоже… – Гладит Сашку по голове. – Твой, что ль, вырос? Чужие-то не заметишь, растут… Из телки пока ще корова вырастет – одного сена сожрет… Руки у него старые, но могучие, как корни, крестьянские руки… – Чайку небось хотите? Соглашаются. Он приоткрывает дверь в крошечную (под одну кровать и тумбочку) саманную хижину свою. Правда, печурка у входа. Подбрасывает кизяки в огонь, возится с черным чайником. – Сейчас, сейчас… – Что ж, один все? – спрашивает Надя. – А с кем-то мне быть? – резонно отвечает дядя Коля. – Бабка у дочки в городе – с внуком, ну а я… Если уж снегом заметет – тогда… А пока – вроде к вам дохаживал… Древнее радио на стене передает какие-то кажущиеся нереальными здесь новости… Чай жидкий, зеленый. Черный чайник, весь в копоти от кизяка. Саша замечает приколотую ржавой иглой над кроватью бабочку. И несколько осколков фарфора с дивным рисунком на облезлом подоконнике открытого окна… – Благодарствуем, дядь Коль, здоровья! Проходят мимо загона, одна корова тянется, хлеба просит. Рыжая. Дальше идут. То черные плавунцы по воде шарятся (Ч/Б), то опять трава цветом, переливами пойдет, то опять сом (Ч/Б) на леске бьется – словно выуженный из давнего-давнего прошлого… Идут в свете, в цвете… – А это что, мама? Корабль стоит в траве, брошенный. Мать говорит: – Ушла Волга-то, обмелела, там, где вы с Валькой купались, теперь сушь одна… Мальчик через пролом заглядывает внутрь корабля: там темно, железо рваное. Коридор с оборванной проводкой… Двери. Как будто там живет кто-то. Ветер живет. Скрипы. Паутина. А может – капитан живет? Он видит (Ч/Б): капитан в рубке попыхивает трубкой, в небе облака, на палубе народ, мотоцикл, бабка с козой, загорелый матрос швартует корабль у деревенской пристани… |
|
|