Проект «большой русской нации»

Попробуем более подробно «вписать» русско-украинские отношения в этот непривычный сравнительный контекст. Для этого надо ответить на ряд вопросов. Во-первых, а был ли в сознании правителей империи и русских элит образ такой нации, которая занимала бы ядро империи, и какое место принадлежало в нем Украине?

Для того чтобы понять не лишенную некоторой иронии логику происходившего, нам придется обратиться в глубь истории, ко второй половине XVII в. В 1674 г., ровно через 20 лет после перехода Левобережной Украины под власть московского царя, в Киеве был впервые напечатан «Синопсис», составленный одним из местных православных иерархов, предположительно архимандритом Киево-Печерской лавры Иннокентием Гизелем. В книге говорилось о единстве Великой и Малой Руси, о единой государственной традиции Киевской Руси, об общей династии Рюриковичей и даже о едином «русском», или «православнороссийском», народе. (59) Вполне вероятно, что автор «Синопсиса» преследовал достаточно сиюминутные конкретные цели: во-первых, дать московскому царю мотивацию для продолжения борьбы с Речью Посполитой за освобождение из-под власти католиков остальной части «единого православного народа», а во-вторых, облегчить элите Гетманата инкорпорацию в русское правящее сословие. (А это отнюдь не были в то время вещи само собой разумеющиеся — достаточно сказать, что московские церковные власти требовали повторного крещения даже от православных духовных лиц, переселявшихся в Московию из Малороссии в начале XVII в., поскольку не считали их православие вполне безупречным. (60)

В данном контексте для нас не важно, насколько эффективно «Синопсис» способствовал решению этих задач. Важно отложенное влияние этого текста, который, по существу, вплоть до 1760-х гг. оставался единственной в России учебной книгой по истории. Очень широкое распространение и устойчивый покупательский спрос на «Синопсис» в России XVIII в. показаны в прекрасно документированном новом исследовании А. Ю. Самарина. «Положение единственной печатной книги по отечественной истории объясняет наличие „Синопсиса" практически во всех крупных книжных собраниях видных деятелей эпохи, известных на сегодняшний день», — пишет он.(61) В качестве чтения «для народа» «Синопсис» сохранял популярность вплоть до середины XIX в. К этому времени он выдержал уже около 30 изданий. Замечательно, что, несмотря на многочисленность изданий и их значительные тиражи, «Синопсис» оставался самым популярным предметом рукописных копий.(62) Именно «Синопсис» лежит у истоков Русского Исторического Нарратива. В. Н. Татищев прямо указывает на «Синопсис» как на один из источников своих взглядов.(63) «Дух „Синопсиса" царит и в нашей историографии XVIII в., определяет вкусы и интересы читателей, служит исходною точкой для большинства исследователей, вызывает протесты со стороны наиболее серьезных из них — одним словом, служит как бы основным фоном, на котором совершается развитие исторической науки прошлого столетия», — писал П. Н. Милюков.(64) Хотя отношение к «Синопсису» как историческому сочинению со временем становилось все более критическим, те элементы его схемы, которые относятся к единству Великой и Малой Руси, можно найти у всех авторов «истории России» — от Н. М. Карамзина до С. М. Соловьева и В. О. Ключевского.(65)

Вообще культура, известная нам сегодня под названием русской, была в XVIII и первой половине XIX в. плодом совместного творчества элит русской и украинской, (66) если позволительно воспользоваться понятиями более позднего времени применительно к той эпохе, а вернее будет все же сказать великорусской и малорусской.(67) Именно с этим совместным наследием пришлось потом бороться украинским националистам, в том числе М. Грушевскому, много сил отдавшему критике «традиционной схемы русской истории», для популяризации которой так много сделал «Синопсис».(68)

Господствующие в континентальных империях этнические группы испытывали в эпоху пришествия национализма серьезные трудности с разграничением традиционной, наднациональной (а точнее, донациональной и надэтнической) империи, с одной стороны, и собственно нации и Родины, понимаемой как национальная территория, — с другой. В Османской империи это противоречие к концу XIX в. породило три идеологических ответа — пантюркизм, то есть расовую; османскую, то есть традиционную имперско-династическую; и младотурецкую, то есть националистическую, идеологии. В России схожая ситуация возникла даже раньше: панславизм, идеология российского империализма и русский национализм развивались в противоречивой атмосфере соперничества и взаимовлияния. Националистические мотивы в русском общественном мнении постепенно становились все более актуальными во второй половине века, чему способствовали господство национализма в Западной Европе того времени и конфликт сперва с польским, а затем и с другими национальными движениями в самой Российской империи.

Многие исследователи, обсуждавшие в своих работах русский национализм и русификацию, обращали внимание на то, что оба эти понятия используются для обозначения целой группы разнородных взглядов и практик. Эдвард Таден выделял спонтанную русификацию элит, «административную русификацию» как часть политики абсолютистской административной централизации второй половины XVIII в.. и, наконец, насильственную русификацию (стремление насадить русский язык и православие) в XIX и начале XX в.(69) Тот же Таден писал о русском «консервативном», «романтическом», «бюрократическом» надионализмах. (70) Андреас Каппелер определял главные разновидности русского национализма как «реакционно-антисемитскую, консервативно-православную и либерально-конституционную».(71) В рамках этой классификации можно говорить и о «революционно-демократическом» национализме. По сути дела, она, предвосхищая уже обсуждавшийся тезис Вердери, отражает различия в интерпретации нации и национальных интересов в различных идеологических системах и стилях мышления.(72) Дитрих Гейер писал о различных функциях и вариантах русского национализма.(73) Каппелер говорил о неясности самой концепции русской нации; в нее могли включаться: 1) все подданные Империи; 2) члены привилегированных сословий (в соответствии с предмодерной концепцией natio; 3) русские-православные (имеются в виду великороссы) или 4) все восточные славяне, в духе традиционного значения понятия Русь.(74)

Попробуем все это упорядочить применительно к нашим задачам. Это значит, что мы попытаемся выстроить систему возможных идеологических реакций на проблему соотношения государства и нации в царской России, обращая преимущественное внимание не на социально-политические аспекты концепций, но на их отношение к проблеме пространственных и этнических границ нации и к желательному типу государственных отношений, как-то: империя, унитарная нация-государство, федерация, ряд независимых государств. Эти реакции мы будем рассматривать как «идеальные типы», то есть логически целостные и последовательные. В жизни, конечно, они чаще выступали в незаконченных или смешанных формах, хотя и для наших «идеальных типов», как правило, можно подобрать реальные примеры.

Во-первых, вполне можно было быть российским империалистом, не будучи при этом русским националистом. Собственно, российские императоры долгое время и были таковыми, заботясь о сохранении империи прежде всего как родовой собственности. Во-вторых, можно было быть русским националистом, отрицая империю, считая, что ее сохранение наносит ущерб интересам русской нации, и видя будущее в создании на этом пространстве ряда независимых национальных государств, в том числе русского национального государства. Между этими полюсами помещается целый ряд других возможных позиций.

Стремление к сохранению и даже расширению империи могло сочетаться с национализмом, то есть рассматриваться как соответствующее интересам русских. Идеологическое оформление этого тезиса могло идти по линии «национального эгоизма», но также и через идею «цивилизационной миссии». Экспансия могла обосновываться и через панславизм, который, в своей «демократической» версии, предполагал растворение империи в более обширном союзе славянских народов. Сохранение империи можно было видеть через ее русификацию и превращение из империи в нацию-государство. При этом одни считали, что это осуществимо в условиях самодержавия, и делали акцент на традиционных формах русификации, то есть обращении в православие, вставая в определенном смысле в оппозицию принципам модерного национализма. Другие, в большем соответствии с националистическими принципами, полагали, что путь к цели лежит через демократизацию и ускорение экономического развития, создающие более благоприятные условия для языковой и культурной ассимиляции.

Можно было и проводить различие между русской нацией как ядром империи и «национальными окраинами», отказываясь от стремления их тотально русифицировать. (Логика первого подхода предполагает, например, что школа по всей империи должна быть инструментом русификации и все обучение вести на русском, сторонники же второго видели русский лишь одним из предметов преподавания в нерусских окраинах, не предполагая тотального вытеснения из школы местных языков.)

Признание того, что формирующаяся русская нация не равна империи, но меньше ее, было более реалистичной точкой зрения. В тех случаях, когда она сочеталась со стремлением к сохранению государственного единства, представления о способах достижения этой цели могли различаться. Для одних это равнялось сохранению старого режима. Были люди, которые, напротив, считали национальные конфликты следствием политики самодержавия и верили, что государственное единство всей или, по крайней мере, основной части империи будет автоматически обеспечено при условии ее демократизации и федерализации. Третьи считали, что единство государства можно сохранить, лишь опираясь в той или иной степени на силу, но уже не династии или не столько династии, сколько русской нации как «государствообразующей». Вне зависимости от того, как относились к империи те люди, которые признавали, что русская нация ей не равна, они неизбежно вставали перед проблемой определения того, что есть русскость, и границ этой русской нации.

Русскость могла пониматься как обозначение культурной или этнической общности. В первом случае она была открыта для всех «обрусевших», во втором — нет. Когда чеховский Тузенбах в «Трех сестрах» говорит о том, что он русский, потому что родной язык у него русский и крещен он православным, он отстаивает трактовку русскости именно как культурной общности в противовес этнической. «Плохая» немецкая фамилия делает его русскость в рамках этнической трактовки этого понятия сомнительной.

Но и границы русской этнической общности также понимались в XIX в. по-разному. Трактовка понятия «русский» как равного понятию «великоросс» имела место, но не была доминирующей. Русский образ национальной территории или «идеального Отечества» сформировался в остром конфликте с соответствующей польской концепцией. Для поляков «идеальной Родиной», то есть какой она должна быть «по справедливости», была Речь Посполитая в границах 1772 г. Таким образом, польский образ «идеального Отечества» включал заметную часть территории с преобладанием восточнославянского населения (современная Белоруссия и часть современной Украины), которые русское общественное сознание считало «исконно русскими». Именно это взаимное наложение «идеальных Отечеств» и делало польско-русский конфликт непримиримым, а концепция большой русской нации, объединяющей Великую, Малую, Белую и Червонную Русь и уходящей корнями в Русь Киевскую, была главным идеологическим основанием для русской позиции в этом конфликте.(75)

Территория современной Украины превратилась в XIX в. в объект настоящей терминологической войны. Поляки называли земли, занятые Российской империей в результате разделов Речи Посполитой, Kresy Wschodnie (восточные окраины Речи Посполитой). В России об этой территории говорили как о Западном крае. При этом различались Юго-Западный край, включавший в себя Подольскую, Волынскую и Киевскую губернии, и Северо-Западный с Виленской, Ковенской, Могилевской, Минской и Витебской губерниями. Земли на левом берегу Днепра называли Малороссией, а Причерноморье — Новороссией. В целом территория современной Украины часто называлась Южной Русью. Особое название существовало при этом для Восточной Галиции — Червонная Русь. Такая же ситуация была и с терминами, использовавшимися для обозначения православного и униатского населения современной Украины. Поляки называли их rusini, непременно с одним «с», в то время как для великороссов использовалось слово moskali (76) До середины XIX в. среди поляков преобладала точка зрения, отрицавшая этническую инаковость русинов и объявлявшая их такой же частью польского народа, как, например, мазуры. Постепенно все больше поляков начинает поддерживать украинскую идею, как подрывающую целостность главного противника польского национального движения — Российской империи.

В Москве и Петербурге предков современных украинцев называли малороссами или малороссиянами, иногда русскими или руссинами, непременно с двумя «с», чтобы подчеркнуть их единство со всеми русскими, т. е. великороссами и белорусами. (Последние тоже писались тогда с двумя «с».) Понятие русский оказывалось таким образом более широким, чем его современное значение. Оно относилось ко всем восточным славянам и обозначало ту цель проекта национального строительства, которую мы будем условно называть «большой русской нацией». Будучи этнический концепцией и проводя четкую грань между русскими и другими народами империи, этот проект в то же время отрицал качественный характер этнических различий между велико-, мало- и белорусами, включая всех их в единую этническую общность.

Малороссы и белорусы никогда не дискриминировались в Российской империи на индивидуальном уровне. «Украинцам и белорусам, официально считавшимся русскими, в принципе была открыта любая карьера — при условии, что они владели русским языком. Не было препятствий и у детей от смешанных браков русских и украинцев. (Такие браки, собственно, и не считались смешанными. — А. М.) Украинцы не вычленялись и не ущемлялись ни по конфессиональным, ни по расовым соображениям», — пишет Андреас Каппелер. В иерархии различных этносов империи, которую он представляет в виде системы концентрических кругов, все православные славяне включались в единый центр системы.(77)

Это отношение к малороссам как части русского народа сохранялось как официальная позиция властей и как убеждение большинства образованных русских в течение всего XIX в. Даже в начале XX в., когда усиление шовинистических, ксенофобных мотивов в русском национализме выразилось в трактовке русскости как сугубо этнической категории, а не как определенного культурного стандарта, только малороссов и белорусов никогда не описывали как «инородцев».(78) Таким образом, на языке эпохи два последних варианта из классификации А. Каппелера обозначались бы одинаково — «все русские», при этом в одном случае «русские» означало бы великороссы, а в другом — все восточные славяне.

Приверженность последней точке зрения вовсе не обязательно предполагала совершенное отрицание различий между малороссом и великороссом. В написанном в 1898 г. рассказе «Казацким ходом» И. А. Бунин, например, пишет: «Хохлы мне очень понравились с первого взгляда. Я сразу заметил резкую разницу, которая существует между мужиком-великороссом и хохлом. Наши мужики — народ по большей части изможденный, в дырявых зипунах, в лаптях и онучах, с исхудалыми лицами и лохматыми головами. А хохлы производят отрадное впечатление: рослые, здоровые и крепкие, смотрят спокойно и ласково, одеты в чистую, новую одежду». Но это противопоставление «наших» «хохлам» Бунин делает как великоросс, и в том же рассказе говорит о Шевченко, «который воплотил в песнях всю красоту своей родины», что тот «навсегда останется украшением русской литературы». Уже в 1919 г. «несметные украинские побоища и зверства (времен Б. Хмельницкого. — А. М.), кровавый хам Разин» стоят у Бунина через запятую, в одном ряду примеров «русского бунта, бессмысленного и беспощадного».(79) В творчестве Бунина, как и многих других писателей того времени, можно найти бессчетное количество примеров такого рода, когда идея русской общности, объединяющей всех восточных славян, даже не постулируется специально, но без труда выявляется в высказываниях по другим поводам. Этим, собственно, подобные высказывания и ценны, поскольку показывают, что представление об «общерусской» общности было для их авторов естественным, не требующим объяснений и доказательств.

Культурная и историческая специфика Малороссии, равно как особый региональный патриотизм малороссов, были вполне приемлемы в глазах сторонников концепции большой русской нации до тех пор, пока не входили с этой концепцией в противоречие. Более того, в первой половине XIX в. малорусская специфика вызывала живой интерес в Петербурге и Москве как более красочный, романтичный вариант русскости.(80) Упомянутый рассказ Бунина может служить примером, что у многих такое отношение сохранилось и позднее. Литературные опыты на «малорусском наречии», отражавшие специфику местной жизни, вызывали благожелательный интерес в Петербурге и Москве как часть русской литературы, но попытка трактовать это «малорусское наречие» как отдельный от русского, самостоятельный украинский язык была для сторонников концепции большой русской нации неприемлема. Украинский национализм отрицал малорусскую идентичность, которая могла мирно уживаться с общерусской, и создавал свой образ идеального Отечества, стоявший в конфликте и с польским, и с русским. Украинская идея «отбирала» у русской не просто часть национальной территории, но «Киев — мать городов русских», место обретения православной веры и государственности, а также лишала идеологической основы в конфликте с польским движением. Не случайно наиболее влиятельный русский националистический журналист М. Н. Катков рисовал украинофилов вольными или невольными агентами «польской интриги».

Вызов со стороны других национализмов воспринимался правительством и русским общественным мнением как вызов «извне», в то время как угроза украинского национализма для сторонников общерусской нации была диверсией изнутри «национального тела». Вплоть до царствования Александра III, ознаменовавшегося заведомо обреченной на неудачу попыткой проведения русификаторской ассимиляторской политики в масштабе всей империи, русификация на окраинах носила ограниченный характер. Это могла быть, если воспользоваться определением Э. Тадена, административная русификация в духе политики Иосифа II в Австрийской империи, направленная на обеспечение более благоприятных условий функционирования централизованного правительственного аппарата. В определенных условиях русификация могла носить характер репрессивной меры, своеобразного наказания за нелояльность, как это было в Царстве Польском после восстаний 1830—1831 и 1863—1864 гг. Но в обоих случаях задача тотальной языковой ассимиляции местного населения не ставилась. В результате репрессий против польской культуры в Царстве Польском, то есть на территориях с преобладанием этнически польского населения, могли быть предметом торга, в отличие от таких же и более жестких мер в Юго-Западном крае и в части Северо-Западного края, то есть на «исконно русских землях», потому что здесь они были средством «обрусения», понимавшегося как восстановление подлинного характера этих земель, искаженного полонизацией. Репрессии же против украинского движения воспринимались как борьба с попытками разложения самого национального организма.

Отношение властей империи и великороссов к малороссам и белорусам предполагало, таким образом, интеграцию, основанную на принципе равенства индивидов с одновременным отказом в институционализации этих групп как национальных меньшинств, в то время как по отношению к неславянам, а также к западным славянам (полякам), принцип индивидуального равенства отрицался, но их статус национального меньшинства не ставился под вопрос.

В тот момент, когда малоросс принимал украинскую, исключающую общерусскую, идентичность, он, в отличие от представителей других этнических групп, становился в глазах сторонников концепции большой русской нации отступником. В рамках этой концепции верна была формула «одним украинцем больше — значит одним русским меньше». «Возмутительный и нелепый софизм ... будто возможны две русские народности (намек на известную статью Костомарова „Две русские народности", где он говорил о малороссах и великороссах как о двух русских народностях. — А. М.) и два русских языка, как будто возможны две французские народности и два французских языка!» — четко определял существо своих опасений по поводу украинофильства главный гонитель Костомарова Катков.(81) Таким образом, восприятие украинского и белорусского, в той мере, в какой последнее проявляло себя, национальных движений в корне отличалось от восприятия других национальных движений в империи. Борьба с другими национальными движениями была борьбой за сохранение целостности империи. Борьба же с украинским движением непосредственно касалась еще и вопроса о целостности русского народа (для тех, кто верил, что триединая русская нация уже существует) или о том, какие территории и какое население составят то ядро империи, которое предстояло консолидировать в русскую нацию (для тех, кто отдавал себе отчет в том, что большая русская нация представляет собой только проект). Поэтому политика Петербурга в Малороссии и Белоруссии должна сравниваться именно с политикой Парижа в континентальной Франции и политикой Лондона на Британских островах, а не с политикой, например, Лондона в Индии, как это ошибочно делает в своей книге Андерсон.

Еще раз оговоримся при этом, что проект большой русской нации большинством его адептов интерпретировался как нечто среднее между французской и британской моделями. Сторонников предоставления Украине автономии было немного, но также немного было и тех, кто считал необходимым полное подавление особой малороссийской региональной идентичности и малороссийской культурной специфики.

Полагаю, что приведенных аргументов достаточно, чтобы принять, по крайней мере в качестве серьезной гипотезы, тезис о существовании в русском общественном мнении и в сознании значительной части бюрократии образа большой русской нации, включавшей в себя всех восточных славян империи. Анализ официальных документов и прессы, которому посвящены дальнейшие главы, позволит нам представить дополнительные аргументы в пользу этого тезиса, равно как и показать, что многие чиновники и публицисты имели также достаточно ясное представление о методах реализации этого проекта национального строительства.

Оставим пока открытым целый ряд других вопросов. Каковы были мотивы тех, кто этот проект отвергал? (А мотивы эти были разными у сторонников традиционной религиозной и имперской легитимации самодержавия и у таких противников царизма, как Чернышевский.) Насколько ясно представляли себе сторонники проекта большой русской нации способы достижения цели, насколько последовательными были усилия к его осуществлению? Все это — предмет обсуждения в главах, посвященных описанию событий.

Библиография

59 Подробнее о роли «Синопсиса» в формировании концепции единства Великой и Малой Руси см.: Kohut Z. The Question of Russian-Ukrainian Unity and Ukrainian Distinctiveness in Early Modern Ukrainian Thought and Culture» // Peoples, Nations, Identities: The Russian-Ukrainian Encounter

60 Подробно см.: Keenan E. L. On Certain Mythical Beliefs and Russian Behaviors // S. Frederick Starr (ed.) The Legacy of History in and the New States of Eurasia. Armonk, New York and London, 1994; Keenan E. L. Muscovite Perceptions of Other East Slavs before 1654: An Agenda for Historians // Peter Potychny et al (eds.) Ukraine and Russian in Their Historical Encounter. Edmonton, 1992.

61 Самарин А. Ю. Распространение и читатель первых печатных книг по истории России (конец XVII—XVIII в.). М., 1998. С. 58.

62 Там же. С. 128; Апанович Е. М. Рукописная светская книга XVIII в. на Украине // Исторические сборники. Киев, 1983. С. 65.

63 Татищев В. Н. История Российская. Ч. 1. Л., 1962. С. 433.

64 Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. СПб., 1913. С. 7.

65 Роль русских историков XIX в. в развитии русского национализма подчеркнута в: Kappeler A. Bemerkungen zur Nationalbildung der Russen // A Kappeler (Hg.). Die Russen. Ihr Nationalbewustsein in Geschichte und Gegen-wart. Koln, 1990. S. 24.

66 Лиа Гринфелд, говоря о XVIII в., отмечает, что «не менее 50 процентов русских националистов первого призыва были украинцами». (Greenfeld L. Nationalism. Five Roads to Modernity. Cambridge, Mass., 1992, p. 237)

67 Н. С. Трубецкой позднее даже пытался отстаивать тезис, что в XVIII в. малорусская культура фактически вытеснила, заместила московскую. (См. его статьи «К украинской проблеме» и «Ответ Д. И. Дорошенко» в кн.: Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. Москва, 1995.) В то же время Эдвард Л. Кинан склонен считать, что восприятие малорусской культуры в Московской Руси было поверхностным. (См.: Keenan E. L. On Certain Mythical Beleifs and Russian Behaviours…). Истина, наверное, лежит где-то посредине между этими полярными точками зрения, и ближе к ней Д. Саундерс и другие авторы, писавшие о серьезном взаимовлиянии малорусской и великорусской культур, (См.: Saunders D. Ukrainian Impact on Russian Culture 1750-1850. Edmonton, 1985; Дзюба О. Українці в культурному житті Росії (XVIII ст.): причини міграції // Миллер А., Репринцев В., Флоря Б. (ред.) Россия—Украина: история взаимоотношений. М., 1997.) Совершенно прав Р. Шпорлюк, когда он поправляет Л. Гринфелд, считающую, что выходцы из Малороссии «выковывали великорусское национальное самосознание», и указывает, что русскость того времени отнюдь не равна русскости в ее современном понимании. (См.: Шпорлюк Р. Украина: от периферии империи к суверенному государству... С. 49.)

68 См.: Грушевсьский М. Звичайна схема «русскої» історії і справа раціонального укладу історії східного слов'янства. СПб., 1904.

69 Thaden E. C. (ed.) Russification in the Baltic Provinces and Finland. Princeton. N. J, Princeton Univ. Press, 1981, P. 8—9; Idem. Russification in Tsarist Russia // Edward C. Thaden with collaboration of Marianna Forster Thaden. Interpreting History: Collective Essays on Russian's Relations with Europe. New York, Boulder. 1990. P. 211—220.

70 Thaden E. C. Conservative Nationalism in Nineteenth-Century Russia. Seattle: Univ. of Washington Press, 1964.

71 Kappeler A. Einleitung // A. Kappeler (Hg.) Die Russen. Ihr Nation-albewustsein in Geschichte und Gegenwart. Koln, 1990. S. 9.

72 О категории «стиль мышления» см.: Манхейм К. Консервативная мысль // К. Манхейм. Диагноз нашего времени. М., 1994.

73 Geyer D. Funktionen des russischen Nationalismus// Heinrich August Winkler (Hrsg.). Nationalismus. Konigstein, 1978. S. 173—186.

74 Kappeler A. Bemerkungen zur Nationalbildung der Russen // A Kappeler (Hg.). Die Russen. Ihr Nationalbewustsein in Geschichte und Gegenwart. Koln, 1990. S. 21.

75 О роли польского фактора в русско-украинских отношениях см.: Kappeler A. Russland als Vielvolkerreich: Enstehung, Geschichte, Zerfall. Munchen, G.H.Beck, 1992 , S, 179; Шпорлюк Р. Украина: от периферии империи к суверенному государству... С. 55—63.

76 В среде малороссов понятие москаль также было весьма распространено, но претерпевало любопытную эволюцию, В отличие от польского mosкal, обозначавшего всех великороссов, малорусский москаль относился только к чиновнику, офицеру и солдату, то есть к «госслужащим». Наиболее типичной чертой москаля в малорусских поговорках выступает склонность к обману и вообще пройдошливость. При ближайшем рассмотрении облик москаля оказывается очень близок к облику солдата из великорусских сказок, которые, впрочем, в отличие от малорусских пословиц, симпатизируют этому персонажу, а не надуваемому им мужику. Если вспомнить, что русская армия до второй половины XIX в. не имела казарм и квартировала по домам и хатам, а содержимое солдатского котелка прямо зависело от пройдошливости его хозяина, то происхождение малороссийского образа москаля становится вполне понятным. Для великорусского крестьянина у малороссов был целый ряд других названий (наиболее распространенное — кацап), лишенных, в отличие от москаля, интенсивной негативной окраски.

77 Каппелер А. Мазепинцы, малороссы, хохлы: украинцы в этнической иерархии Российской империи // Миллер А. И. (ред.) Россия—Украина: история взаимоотношений. М., 1997. С. 134—135.

78 см.: Slocum J. W. Who and When, Were the inorodtsy? The Evolution of Category of «Aliens» in Imperial Russia // The Russian Review. April 1998. P. 173—190. Понятие «инородцы» первоначально имело узкое юридическое значение и применялось к кочевым народам Российской империи. Распространение его на всех «нерусских» в ксенофобной версии русского национализма в конце XIX — начале XX в. сопровождалось отказом в «русскости» ассимилированным в русскую культуру людям иного этнического происхождения — немцам, евреям, полякам и т. д.

79 Бунин И. Из «Великого дурмана» // И. А. Бунин. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи. М., 1990, С. 341.

80 см.: Bushkovich P. The Ukraine in Russian Culture: 1790-1860. The Evidence of the Journals// Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas 39 (1991).

81 Катков М. Н. 1863 год. Собрание статей, по польскому вопросу, помещавшихся в Московских Ведомостях, Русском Вестнике и Современной Летописи. Выпуск 1. М., 1887. С. 276.