Юрий ТАРСКИЙ MAT «ЧЕРНОМУ КОРОЛЮ»

В проходной порта стоял тот же, что и утром, охранник.

— Эй, парень, ты случайно не купил «Данцигер рундшау»? — спросил он.

Седой развел руками.

— Нет. А что?

— Раз нет, так и болтать не о чем.

Седой показал ему пропуск, сказал что-то насчет дождя, вот уже неделю заливающего Данциг, и прошел в порт.

На душе отлегло. «Ерунда! Почудилось!» — подумал он.

И тут же снова увидел его, долговязого человека со свекольными щечками. Подняв воротник пальто, расставив ноги циркулем, долговязый стоял, прислонившись к трансформаторной будке. Глаза его скользнули в сторону.

Седой заставил себя идти спокойно. Прошел сотню шагов и нагнулся поправить шнурок. Долговязый маячил сзади. Он был один.

Седой, не убыстряя шагов, направился в западный угол гавани, где грузились пароходы, — там всегда было оживленно.

Шпик попался ловкий — вцепился, как клещ. Они долго мотались по всему порту. Уже в сумерки, вдоволь попетляв между пакгаузов, не чувствуя ног от усталости, Седой решил, что оторвался от гестаповской ищейки, и пробрался в южную часть гавани, к своей барже.

Здесь, на корабельном кладбище, было тихо. Ветер тоненько посвистывал в оборванных снастях судов, поставленных на вечный прикол. Разбитый причал, загроможденный пустыми бочками, ящиками и ржавыми цепями, уже скрывался в темноте.

Пробравшись на баржу по ветхой скрипучей сходне, Седой долго стоял в тени надстройки — прислушивался к шумам. Светящиеся стрелки часов показывали без четверти восемь. С тревогой подумалось: «Успеть бы перейти на новое место…»

Раздался шорох вдали, у черной громады пакгауза. И снова — тишина. Только слышно, как гулкими тяжкими ударами колотится сердце. «Почудилось?» И в тот же миг опять услышал шорох. «Значит, не ушел!..»

Он замер, пристально вглядываясь в чернильную темень. Уши уловили едва слышный шелест быстрых шагов.

За многие дни пребывания на чужой земле Седой не имел ни одного спокойного часа. Все его существование тут было подчинено ожиданию внезапной опасности. Даже когда все шло хорошо, он был начеку. Он засыпал и просыпался, ожидая удара из-за угла. Потому и сейчас тревога не застала его врасплох.

«Брать меня в одиночку он побоялся, — решил Седой. — Пять минут ему добираться до ближайшего телефона. Еще три — займет разговор. Сборы и дорога отнимут у них минут двадцать… Время еще есть. Живей за рацией — и прочь отсюда!» — приказал он себе.

И не тронулся с места. Знал: времени уже нет — связь с центром через десять минут…

Он судорожно глотнул холодный воздух, стер с лица липкую морось. Решения приходили одно за другим. Все не то!.. И вдруг озарило. Осторожно ступая, Седой пересек палубу и спустился по трапу.

В крошечной каютке баржевого было холодно и сыро. Пахло плесенью и мышиным пометом. За разбитым иллюминатором плескалось море и однотонно шелестел дождь. Где-то поблизости хрипло вскрикнул буксир.

Седой сдвинул сваленные у переборки ящики и открыл лаз в трюм. Потом достал рацию. Запустив руку поглубже, выудил три гранаты-«лимонки». Одну положил на стол, а две связал проволокой за выдергивающиеся кольца взрывателей и растянул между дверной ручкой и ножкой стола. Попробовал ладонью проволоку, усмехнулся: «Уж это их задержит».

Закончив шифровать, Седой чиркнул колесиком зажигалки и поднес донесение Пятого к чадящему огоньку. Утром на встрече Пятый сказал: «Из-за этого ты здесь. Передай, чего бы это тебе ни стоило». Он был очень взволнован, Пятый. Взволнован и счастлив — это было видно по глазам.

Пламя добралось до конца бумаги, опалило пальцы, но Седой не почувствовал боли. Взглянул на часы — выход на связь через три минуты. «Все хорошо», — сказал он себе и устало смежил веки.

И тут же воспоминания обступили его. Он повторял в уме цифры шифровки, а сквозь эти цифры проступало голубое, звонкое от мороза родное небо и засыпанные снегом ели…

Седой включил рацию.

Половина шифровки была уже передана, когда рядом на причале взвизгнули тормоза автомашины. «Успеть бы!» — думал Седой, косясь на дверь.

Он не прервал передачу, услышав над головой топот и крики:

— Эрих! Франц! Курт! Он здесь! Больше ему неоткуда куковать!.. Сюда, герр штурмфюрер!..

Не снимая пальцев с ключа, Седой придвинул к себе гранату и вытянул из кармана пистолет. Отстучав последнюю группу цифр, выдернул антенну, подскочил к борту и опустил рацию в иллюминатор.

Глухо плеснула вода. Наверху загалдели. Лязгнула палубная дверь, и застучали, заскрипели под тяжелыми шагами ступени трапа. Седой положил гранату в карман, просунулся в узкий люк и опустил за собой тяжелую дверцу…

Не таился — знал: наверху не услышат, — он бежал по черному, гулкому, как колодец, трюму. Под ногами хлюпала мазутная жижа.

Вот и узкий трап с металлическими скобами вместо ступеней. Над ним — дверь, вход в носовой тамбур. За дверью должен ходить часовой — не может быть, чтобы они его не поставили. «Хорошо, если он один», — с надеждой подумал Седой.

Тут за спиной оглушительно громыхнул взрыв. В тот же миг Седой толкнул от себя дверь и решительно впрыгнул в тамбур.

Тамбур был пуст. В стороне кормы слышны были крики, брань, топот множества ног. Протрещала автоматная очередь.

Седой был уже у борта, когда в спину ударил вопль:

— Хальт!.. Хальт!..

Не останавливаясь, он швырнул через плечо гранату и бросился за борт.

Вынырнул далеко от баржи, когда не стало дыхания и в виски молотками застучала кровь. Тут же нырнул снова. Под водой освободился от тянувшего на дно бушлата. Сразу стало легче плыть. Трескотня выстрелов и крики с берега оборвались. Потом вдали зататакал катерный мотор. Приблизился, заурчал почти над головой. И вдруг стал удаляться. Прожектора не включил — затемнение; это они теперь соблюдают точно.

Вдали, почти на уровне воды, зажегся синий огонек. «Фонарь на вышке карантинного мола», — определил Седой. Огонек притягивал к себе, заставляя забыть о холоде и усталости.

Сильно загребая руками, Седой плыл к синей мерцающей звездочке. За нею были жизнь, товарищи, борьба. Про себя он повторял:

«Грюнштрассе, семь… Во дворе… Грюнштрассе…»

Там его ждал Пятый…

На поверхности слякоть, дождь, злой зимний ветер, а тут, на КП, под толщей камня и бетона, тепло и по-своему уютно. Верхний свет выключен, и кабинет освещает лишь настольная лампа под зеленым абажуром. Ничего лишнего: стол, несколько стульев; за стеклянными дверцами шкафа золотые корешки лоций и справочников; на стенах карты, круглые морские часы, барометр. Единственное украшение — модель крейсера: им когда-то командовал хозяин кабинета.

Адмирал снял очки, потер пальцем покрасневшую переносицу и поднял глаза на Соколова:

— Докладывайте, капитан первого ранга, — сказал он глуховатым голосом и положил очки на голубой бланк радиограммы.

— Пятый и Седой доносят, что фашисты готовят эвакуацию из Данцига учебных заведений подводного плавания, — начал Соколов. — На войсковой транспорт «Вильгельм» грузится оборудование, вооружение.

— «Вильгельм»? — наморщил лоб адмирал.

— Да. Это бывший лайнер в двадцать четыре тысячи тонн водоизмещения. До войны курсировал на линии Гамбург — Йокогама.

Адмирал наклонил голову.

— Продолжайте.

— «Вильгельм» сейчас — это как гнездо скорпионов, которые потом расползутся и будут жалить.

Скосив глаза на бланк радиограммы, командующий спросил:

— Кто они — Пятый и Седой?

— Пятый — немец, коммунист. Прошел Моабит, Дахау. Воевал в Испании. По профессии метеоролог. Седой — капитан-лейтенант Петров. Послан на связь с Пятым весной этого года. Они здорово сработались. Отважные и верные люди.

— Хорошо. Дальше, — попросил адмирал.

— Выход «Вильгельма» предположительно сегодня с наступлением сумерек. Порт назначения — Киль. Состав охранения не установлен, но, уверен, будет не малым. Гитлеровцы дали операции шифр «Черный король».

Адмирал поднялся из-за стола, прошелся по кабинету. Заложив руки за спиной, остановился подле карты. Не оборачиваясь, отрывисто спросил:

— Что предлагаете, капитан первого ранга?

Соколов подошел к карте.

— Удар, думаю, нужно нанести возле острова Борнхольм, в районе, где обычно сменяются их корабли охранения. Кстати, и силы наши там есть — две подлодки: Медведева и Попова. Их легко перенацелить на этот квадрат.

Адмирал задумался, покачал головой.

— Но у Борнхольма фашисты могут в любой момент получить авиационную поддержку из Засница, Штральзунда и даже из Ростока. К тому же в месте смены охранения неизбежно резкое повышение бдительности. Нет, атаковать конвой нужно у банки Штольпе. Тут и глубины не велики — маневрирование их кораблей будет затруднено, и удар окажется неожиданным — слишком близко от базы; почти дома — и на тебе!

— Но нашим надводным кораблям туда уже не поспеть, авиации помешает ночь и штормовая погода, а подводных лодок в том районе нет.

— А Мариненко?

— Он далеко. Вряд ли успеет.

— Он успеет. Должен успеть…

Радиограмму приняли на лодке в 14.20. На ней стоял шифр ВВО — вне всякой очереди. Спустя десять минут шифровальщик пулей выскочил на мостик и вручил радиограмму командиру. Мариненко пробежал глазами по бланку, буркнул старшему помощнику:

— Остаетесь тут за меня, — и поспешно спустился в центральный пост.

Склонившись над штурманским столом, он долго шагал ножками циркуля по карте, что-то подсчитывал на листке бумаги, затем взял с полки томик лоции и прочитал все, что там было написано о банке Штольпе. Написано было мало, и он, чертыхнувшись, приказал:

— Штурмана ко мне… Живо!

В узком корабельном мирке ни один шаг, ни один жест командира не остается без внимания. Всевидящий «матросский телеграф» сработал без промедления. По отсекам, от уха к уху поползло:

— Приняли ВВО… Командир «колдует» над картой. Послал за штурманом… Не иначе готовится что-то!..

Штурман Михеев проложил к банке Штольпе ломаную линию курса, потом вынул из футляра логарифмическую линейку и принялся за расчеты. Мариненко переминался с ноги на ногу.

— Ну? — спросил он, когда Михеев закончил, наконец, подсчеты и положил карандаш на карту.

— К двадцати двум в точку не успеваем.

— Почему?

— Тут вот мы пойдем напрямую и выиграем минут сорок, зато здесь, в этом лабиринте, потеряем много времени, — и штурман ткнул тупой стороной карандаша в извилистый проход между неровными полями на карте, заштрихованными синими линиями. По обеим сторонам прохода стояли четкие надписи: «Мины» и в скобках — «Границы полей точно не установлены».

— А если пойдем так? — и Мариненко перечеркнул ногтем синюю штриховку.

Штурман прикусил губу.

— Да… Но мины. Тут как суп с клецками…

Мариненко пристально посмотрел на него, сказал:

— В штыковом бою тоже опасно…

Когда вызванные из отсеков офицеры собрались в кают-компании, командир зачитал радиограмму и объяснил свое решение идти напрямик через минное поле. Зорко оглядев всех, спросил:

— Что думаете по этому поводу?

— Раз надо — пойдем, — сказал старпом и погладил ладошкой лысину.

— Конечно, — подтвердил, механик Грачев. Хотел еще что-то добавить, но кашлянул в кулак и сел.

— А мы ему — мат, этому «Черному королю»!.. Матик ему, гаду! — сверкая глазами, сказал минер Петренко.

— Так… — Мариненко пристукнул по столу костяшками пальцев. — Расскажите о боевой задаче личному составу, проверьте готовность оружия — и спать. Всем свободным от вахты спать. Это приказ…

Мариненко проснулся и почти сразу понял: уменьшили скорость хода. Взглянул на часы: спал всего сорок минут, до поворота на курс, пересекающий минное поле, еще около часа.

Он спустил ноги с койки, сел. И тут же его опрокинуло навзничь, припечатало к постели. Палуба резко перекосилась и поползла кверху.

«Бросает!» — недовольно проворчал он, силясь принять нормальное положение. Час назад, когда он спустился с мостика, качало куда слабее.

Широко расставляя ноги, цепляясь за что придется, он добрался до центрального поста. Вахтенный подскочил с докладом: одна рука у козырька, другой хватается за трубопровод над головой. Привычной скороговоркой начал:

— Товарищ командир, за время вашего отсутствия…

Мариненко досадливо отмахнулся и полез по кособочащемуся трапу на мостик.

В колодце люка бешено крутит ветер, давит на плечи, рвет с головы ушанку. Дышать нечем, и командир, низко нагнув голову, давясь, хватает широко открытым ртом упругий, как резина, воздух. Дважды его окатывает врывающаяся в люк вода. Мокрый до нитки, он вылезает из люка; теряя равновесие, обхватывает тумбу перископа и надолго замирает, прильнув к ней всем телом.

Впереди за носом подводной лодки тьма. Море, такое же черное, как и небо, усеяно клочьями пены. Ветер неистовствует. Острый форштевень разбивает волны. Взлетая над лодкой, они с маху обрушиваются на узкую надстройку и мостик. Временами корабль повисает в воздухе, вибрируя всем корпусом. Затем проваливается между валами и снова начинает беспорядочно метаться, черпая воду то одним, то другим бортом.

На мостике смутно виднеется группа людей. Они неподвижны. Тусклый свет из люка падает на их ноги и спины, оставляя лица в темноте.

Мариненко потянул за рукав старпома, стараясь перекричать вой и грохот, спросил:

— В чем дело? Почему уменьшили ход?

Старпом показал на ухо.

— Громче!.. жалуйста…

Они зашли под козырек рубки и могли разговаривать.

— Шторм усилился, товарищ командир.

— Я это заметил, — ехидно сказал Мариненко и, наливаясь гневом, выкрикнул в красное лицо:

— Кто позволил вам изменить ход?.. Кто?!

Старпом виновато заморгал.

— Лодку заливает через рубочный люк. Помпы не успевают откачивать воду. Я думал… Это временно. Ближе к берегу станет тише… Проклятый штормяга!..

— Мы же опоздаем! — задохнулся Мариненко, но сумел взять себя в руки. — Прикажите дать самый полный ход!

Старпом сломался в пояснице, склонившись над люком, крикнул что было сил:

— В центральном!.. Самый полный!

В его голосе было отчаяние и обида. Снизу, как эхо, донеслось:

— Есть самый полный!..

Подводная лодка столкнулась с набежавшей волной, повалилась на борт и дрогнула, словно наткнулась на что-то твердое. Вал с грохотом пробежал по надстройке, ударил тараном в рубку и рассыпался.

Мариненко выбрался из-под козырька. Старпом встал рядом. Оба молчали.

Незадолго до поворота на новый курс Мариненко спустился с мостика и прошел по кораблю.

В жилых помещениях тишина и синий полумрак; свободные от вахты моряки спят. Зато в дизельном отсеке адский грохот. Он цокотом, свистом, дробным уханьем обрушивается на барабанные перепонки, заставляет широко открывать рот.

В узком проходе между рычащими двигателями привычно балансирует моторист с масленкой в руках. Изредка он подает рукой какие-то знаки Илье Спиридоновичу, мичману, стоящему у пульта управления. Тот кивает в ответ или отрицательно трясет головой. Это их немая азбука.

Мичман — хозяин отсека, хозяин рачительный, но крутой. Матросы и уважают его и побаиваются. Когда им довольны, величают «машинным батькой», в гневе зовут Скипидарычем. Худое лицо мичмана посерело, вокруг ввалившихся глаз синие круги. Увидав командира, он подтягивается, украдкой застегивает крючки на тугом вороте кителя. После доклада они перебрасываются несколькими фразами. Тут, как и на мостике, приходится кричать в голос.

— Как двигатели? — спрашивает Мариненко.

— Порядок. Стучат.

— Не подведут?

— Уж будьте спокойны.

И весь разговор. Моторист с масленкой застыл поодаль, навострил уши: вдруг командир скажет что-нибудь новое насчет задания? Но, уходя, командир говорит:

— Отдохнуть бы вам надо, мичман.

— Надо, — охотно соглашается Илья Спиридонович. — А когда?

И верно, некогда ему сейчас отдыхать. «Возвратимся из похода, пять суток отпуска ему отвалю, пусть отсыпается старина», — великодушно решает Мариненко. В этот момент он искренне верит, что так оно и будет. А знает — в базе работы невпроворот, только пошевеливайся, и не до отдыха будет Илье Спиридоновичу, не до сна. Да ведь и вернуться еще надо в базу…

В отсеке у электриков тишина. Они отдыхают. Их работа впереди, когда лодка уйдет под воду. У вахтенного, молодого матроса, синие, покусанные губы, в глазах — тоска. Возле него — брезентовое ведро.

Появление командира обескураживает матроса. Встретив направленный в упор строгий взгляд, он совсем теряется и, косясь на ведро, сбивчиво рапортует.

«Добрый будет моряк; мается, а замены не просит, — думает о нем командир. — Еще один поход, и у кока хорошим едоком прибавится».

В соседнем отсеке над столом склонились две разномастные головы, почти касаются лбами друг друга, будто собрались бодаться. Смуглый брюнет — трюмный Флеров, русоволосый крепыш — торпедист Никитин. Физиономии у обоих красные, сердитые. Они неразлучны и вечно спорят. Матросы зовут их Ершами Ершовичами. Заметили командира, вскочили, руки по швам. И шторм их не валит…

— Сидите, — махнул рукой Мариненко и опустился рядом. Оглядел Ершей, усмехнулся. — Почему не спите? Опять ссоритесь?

— Да нет, это мы так… беседуем, — смутился Флеров.

Ветер несколько ослабел, но море не успокоилось. Валы набегают во тьме со всех сторон. На их изломанных гребнях пузырятся разводья пены. По-прежнему сильно качает.

Семнадцать минут назад подводная лодка пересекла зыбкую границу минного поля. Семнадцать минут!.. Мало это или много? В обычной жизни — капля, в бою — океан. Здесь — бой…

Мариненко взглянул на часы. Время, кажется, остановилось. Он уже ничего не мог изменить, на его долю оставалось одно — многотонная тяжесть ожидания.

Снизу из люка падает свет. Там — жизнь. Она может оборваться, вот сейчас или через миг… Он приказал надеть спасательные пояса.

Вот и еще минута прошла!

Лаг неторопливо отсчитывает пройденные мили. Его стрелки едва ползут по белому полю циферблата. Короткий щелчок — и миля уходит за корму. Но между щелчками — бесконечность.

Штурман Михеев неотрывно следит за черепашьим ходом часов. Они не спешат. Тикают себе.

В центральном посту шумно: в люке завывает ветер, стрекочут и посвистывают приборы, утробно чавкает помпа — сосет воду из трюма, а штурману кажется, что он слышит звонкие и необыкновенно тягучие удары собственного сердца. Он замер, прислонившись к переборке, руки упрятал за спину: пусть лучше их никто не видит. Рядом на боевых постах застыли матросы. Лица у них спокойные, бесстрастные, жесты привычно выверенные. Тревога — в глазах, и потому люди стараются не смотреть друг на друга.

Осталось девять минут… семь… четыре…

Но вот стрелка, дрогнув, неохотно переползает через заветное деление. И в тот нее миг штурман срывается с места, мчится к трапу на мостик, однако на последних ступенях трапа замедляет шаги и командиру докладывает буднично, просто:

— Мы его прошли, это поле…

Скоро полночь, а вражеского конвоя нет и в помине. Пять пар настороженных глаз сверлят ночь с мостика подводной лодки. Вокруг только беснующееся море. Время от времени мостик накрывает не то туман, не то густой дождь, и тогда за его частой сеткой вообще нельзя ничего рассмотреть.

Долгие ожидания подводникам не в диковинку, и все же нервы у всех напряжены до предела. В отсеках затихли разговоры, на лицах давно погасли улыбки.

Мариненко выколотил трубку о поручень, набил ее новой порцией табака и, не прикуривая, сунул в рот. Курить на мостике он сам запретил.

«Может, этот треклятый «Вильгельм» и вовсе не выйдет сегодня, — думает он, обшаривая глазами волны. — А что, если он уже прошел?!. - в груди появляется противный холодок. — Нет, не мог пройти… Не должен был», — успокаивает себя Мариненко. Брызги хлещут его по лицу, заползают за ворот ледяными струйками. Он сильнее стискивает зубами мундштук трубки.

После полуночи ветер переменился и погнал тучи к востоку.

Шторм явно шел на убыль. Гребни волн заметно сгладились, хотя на их вершинах еще курчавились белые завитки. Посветлело. На миг проглянула и тотчас спряталась ущербная луна.

И почти в то же мгновенье стоявший рядом сигнальщик выкрикнул:

— Вижу силуэт корабля!.. Нет, три силуэта! — поправился он. — Вот они!..

Впереди, чуть правее курса подводной лодки, смутно темнели три расплывчатых пятна: одно большое и два — поменьше. Они почти растворялись в ночи.

Внизу по отсекам прокатилась переливчатая дробь тревожных звонков. В течение нескольких секунд из люка слышался шум и громкая разноголосица. Затем все стихло, и центральный пост доложил о готовности подводной лодки к бою.

Штурман прильнул к визиру пеленгатора и взял несколько пеленгов на фашистские корабли.

— Они уходят от нас!.. Быстро уходят! — доложил он встревоженно.

Командира охватило беспокойство. Погружаться поздно. Идти над водой?.. Можешь обнаружить себя…

— Под водой их не догнать! — точно отгадав мысли командира, растерянно проговорил штурман.

Мариненко, стараясь не показать волнения, сказал ему:

— Догоним в надводном положении на параллельном курсе, а там и погрузимся, — и перевел рукоятки машинного телеграфа на самый полный ход.

Тяжелые брызги окутали подводную лодку с носа до кормы. Равномерная качка прекратилась. Лодку жестоко швыряло из стороны в сторону. Она то ныряла, сшибая гребни волн, то вдруг замирала на месте, столкнувшись с непреодолимым напором воды, то стремительно мчалась вверх, дрожа всем корпусом. Зеленая колышущаяся стена преградила ей путь. Несколько мгновений волна стояла неподвижно, закрыв собой полнеба, потом рухнула на корабль.

Мариненко невольно зажмурился, торопливо хлебнул воздуха. Палуба качнулась из-под ног. Командира накрыла душная холодная темень, повлекла за собой, отрывая пальцы от поручня. Подбитые гвоздями сапоги скользнули по гладкой крышке рубочного люка. Удерживаясь из последних сил, он крикнул:

— Держись, Михеев! Держись!.. — но голос затерялся в вое ветра.

Волна скрыла под собой палубу и нацеленный в черное небо тонкий хобот пушки. Лодка зарылась носом в бурлящую пену, потом ухнула кормой в провал между двумя крутобокими валами и, не успев выпрямиться, начала снова резко валиться на борт.

Казалось, медленному падению не будет конца. Мариненко всем телом приник к перископной тумбе. Бинокль, повисший на ремне, впился в грудь.

Поднявшийся на мостик механик Грачев прокричал:

— Нельзя больше прибавлять обороты! Двигатели работают на грани возможного.

— Еще десять оборотов! — приказал Мариненко. — Шагайте через вашу грань, механик. Шагайте! Мы должны их догнать!..

Расстояние между подводной лодкой и конвоем сокращалось медленно — прошло больше часа, прежде чем она поравнялась с ним. И тут произошло непредвиденное: минуты неслись вскачь, а штурман, не поднимавший головы от пеленгатора, неизменно докладывал:

— Пеленг на конвой не меняется… Пеленг все тот же!..

Скорости лодки и кораблей конвоя уравнялись. У Мариненко было такое ощущение, будто фашисты, разгадав его замысел, также увеличили ход и включились в эту сумасшедшую ночную гонку. Однако мысль эта показалась ему столь нелепой, что он тут же отбросил ее. Разве корабли охранения позволят лодке идти так близко от бесценного лайнера! Одно теперь ему ясно — в голову конвоя уже не выйти и выгодную позицию для удара торпедами из-под воды не занять.

Неожиданно среди волн, там, где шли чужие корабли, вспыхнул яркий, как звездочка, огонек. Спустя миг он погас. Потом опять загорелся и быстро-быстро замигал навстречу подводной лодке.

— Они нас вызывают! — выкрикнул сигнальщик.

Мариненко до боли сжал пальцами поручень. «Обнаружили!» Мозг лихорадочно искал выход из трудного положения. Вдруг искрой сверкнула мысль. Она была до дикости простой, и это пугало. «Бред!.. Сумасшествие!» — подумал Мариненко и тут же понял: иного решения быть не может! План атаки сложился мгновенно. Он бросился к прицелу надводной стрельбы и самозабвенно прокричал слова команде:

— Право на борт! Курс — на конвой! Торпедные аппараты, товсь!

Нос лодки стремительно покатился вправо. Волна с силой ударила в борт и обрушилась на мостик. Мариненко на мгновенье потерял конвой из виду, но почти сразу снова увидел его: оттуда по-прежнему мигал огонек сигнального фонаря. Не отрываясь от прицела, спросил:

— Что они пишут?

— Только три буквы: добро, живете, наш, — ответил торопливо сигнальщик. — Наверное, позывные запрашивают. За своих приняли.

— Отвечайте им.

— Что?! Что отвечать?

— Что-нибудь, все равно что. Хотя… сигнальте им те же три буквы… Ну, живей же, старшина!

Сигнальщик с ловкостью белки взобрался на тумбу перископа и, направляя луч в сторону конвоя, быстро застучал клапаном сигнального фонаря.

Огонек на горизонте погас. Пауза была долгой. Но вот огонек вновь вспыхнул и замигал быстрее прежнего.

«Психуют, собаки», — злорадно прошептал Мариненко и представил себе, как мечутся в эти минуты фашистские командиры. Открыть огонь не решаются: вдруг свой, и близко подпустить страшатся; что, если чужой? «Минут бы десяток нам!» — как о несбыточном, подумал он.

Все его существо без остатка охватило знакомое уже и ни с чем не сравнимое чувство. В нем напряглась каждая жилка. Нет, это не был азарт игрока, поставившего все на карту. Это чувство порыва и необыкновенной ясности сознания, обостренного смертельной опасностью, знакомо только настоящим бойцам: десантнику перед прыжком на чужую землю; солдату, поднимающемуся в штыковую атаку; пилоту, сошедшемуся на вираже лоб в лоб с вражеским самолетом.

Расстояние до кораблей конвоя заметно сократилось, и теперь Мариненко мог различить даже их строй. Стрелять было нельзя, хотя дистанция и позволяла это. Корабли охранения — эсминцы типа «Гальстер» — двигались гуськом друг за другом, прикрывая лайнер от лодки, словно стеной.

Над волнами, оставляя за собой искрящийся дымный след, взмыла ракета. Она повисла между кораблями конвоя и подводной лодкой, осветив море и небо неживым мерцающим светом. Один из эскадренных миноносцев стремительно покатился влево. Он поворачивал на лодку. Ослепительно ярко сверкнули огненные языки. Казалось, вспыхнуло море. Звуки выстрелов слились в могучий незатихающий грохот. По правую сторону и позади лодки из моря взметнулись бешеные крутящиеся водяные столбы.

«Разобрались-таки», — спокойно, будто о чем-то постороннем, подумал Мариненко.

Между кораблями охранения, наконец, образовался просвет. Нос «Вильгельма» быстро наползал на визир прицела. Когда он коснулся его, Мариненко выдохнул спиравший грудь воздух и ликующе выкрикнул:

— Залп!.. Срочное погружение!..

Лодку сильно встряхнуло. Избавившись от многотонного груза торпед, она зарылась носом в волны и камнем пошла в глубину.

Могучий рокочущий гул пронизал море от поверхности до самого дна. Войдя в отсеки подлодки, он растворил в себе без остатка яростное шипение сжатого воздуха, рев воды, бурлящей в цистернах, тревожное кваканье ревунов и радостные крики людей.