"Девяностые: сказка" - читать интересную книгу автора (Кузнецов Сергей)37Утром Глеб проснулся поразительно бодрым. Казалось, мир чисто вымыт, краски приобрели яркость, звуки - четкость и простоту: шум чайника на плите, булькающая музыка по радио, крик одинокой птицы за окном. Вчера они с Горским вычислили убийцу Снежаны. Нюра Степановна, неприметная секретарша Шаневича. Ай да Аникеев, ай да сукин сын! думал Глеб победоносно. Он был счастлив. В одиннадцать Глеб приехал в офисе. Никто еще не было, и заспанный Шаневич один пил кофе на кухне. - Что так рано? - зевнул он. - Не спалось, - ответил Глеб. - Все про книжку переживал. А Нюра когда придет? - Вообще не придет, - сказал Шаневич. - На неделю в отпуск отпросилась. - Ой, блядь, - выдохнул Глеб. - А ее домашний у тебя есть? - Думаю, она уехала уже, - ответил Шаневич, - но посмотреть можно. Почесывая заросшую рыжим мехом грудь, он направился в кабинет и вернулся с большим коричневым гроссбухом. - Отдел кадров, - сказал он, похлопав рукой по корешку. - Все вы у меня здесь. Он зашуршал страницами. - А куда она собиралась в отпуск? - спросил Глеб. - За границу куда-то, - ответил Шаневич. - Я ей печать ставил на анкету для загранпаспорта. А что? - Нет, просто так. Илья вдруг пристально посмотрел на Глеба, и в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения. - А может, она и не вернется, - сказал он. - Может, ей и не нужно уже возвращаться. Так что лучше купи себе новую книжку. На секунду Глебу показалось: Шаневич хочет сказать что-то еще. - А почему ты думаешь, Илья, что она не вернется? Шаневич промолчал, будто и не слышал вопроса. Наконец нашел нужную страницу и перевернул книгу так, чтобы Глеб мог читать. - Вот, - сказал он, - записывай. На разграфленном клетчатом листе крупными округлыми буквами были сведены в таблицу имена, фамилии и адреса сотрудников. Глеб не сразу понял, куда смотреть, но Шаневич ткнул пальцем в третью строку снизу. Глеб прочитал: "Царёва, Марианна Степановна, секретарь-референт, д/р 5 июля 1967 г." - Почему - Марианна? - только и смог спросить он. - Мама с папой, видать, так назвали, - сказал Шаневич. - Но она просила звать ее Аней, ну, а Нюра потом как-то прижилось. Теперь уже неважно. Я все-таки был не прав, потрясенно подумал Глеб. Мир матшкольников и мир Таниных друзей действительно различаются. Для них важны образы и лица, для нас - цифры и слова. Если бы я учился в МАрхИ, а не на ВМиК, узнал бы Марину Царёву и через двадцать лет. Горского удалось застать только поздно ночью. - Судя по тому, что ты рассказываешь, Шаневич тоже обо всем догадался, - сказал Горский. - Я уже думал, было бы странно, если б он не провел собственное расследование. Человек, занимающийся бизнесом в России, не может быть так беспечен. - Но почему она это сделала? - Наверное, Н.С. и Влад Крутицкий подставили твоего друга Абрамова. Снежана, скажем, про это узнала и хотела сказать тебе - за это Марина ее и зарезала. - Это невозможно, - ответил Глеб, - я до сих пор не могу поверить, что Нюра - это Марина. Как я мог ее не узнать? Да, все говорили, что постарела, изменилась, но все-таки… мы же месяц работали в соседних комнатах. Я даже спал с ней один раз. - Вы, молодые, - ответил Горский, - слишком большое значение придаете сексу. На самом деле, секс - очень поверхностная вещь. Только кажется, что он помогает узнать человека лучше. Беседа по IRC - и то полезней. - С женщинами вообще ничего не поймешь, - ответил Глеб. - Ты знаешь, я любил в своей жизни трех женщин, и все они куда-то исчезли. Таня уехала навсегда, я даже адреса не знаю, Снежана умерла. - А третья кто? - Она была первая. Моя одноклассница, Оксана. Впрочем, мы были такие молодые, что ее, можно сказать, и не было никогда. Я же ее не видел, только профиль в полутьме кинозала, только то, что сам придумал. - Почему ты считаешь, - ответил Горский, - что видел Снежану? Потому что спал с ней? Глеб вспомнил колечко в пупке, черные ногти в белой вуали чулка, цитаты из Тарантино и Пелевина, а потом почему-то представил: Снежана стоит на лестнице и чего-то ждет, а Нюра - Марина - подходит к ней сзади с ножом в руке. Убийца была одновременно Мариной - девочкой-подростком, первой красавицей класса, - и Нюрой: тихой мышкой Нюрой Степановной и обнаженной Нюрой в сумеречной комнате, с волосами, пахнущими детским мылом. - Я должен написать Марине, - сказал он. - Пусть она, например, встретится с нами на IRC, и мы сможем поговорить. Просто понять. - ОК, - ответил Горский. "Дорогая Марина, - написал Глеб на адрес Чака, - прости, что я не узнал тебя сразу при встрече. Я немного близорук и плохо запоминаю людей. Жалко, что ты не захотела сказать, кто ты, ни мне, ни ребятам. Этот маскарад с Чаком - и правда, шутка немного дурного тона. Он на самом деле мертв, и мы все это знаем. Впрочем, неважно. Я догадываюсь, что ты теперь далеко и вряд ли вернешься - но если у тебя будет время и желание, я бы хотел поговорить с тобой, на IRC, как когда-то мы общались все вместе на Снежанином канале. У нас с тобой очень много общего прошлого - и, похоже, нам есть что друг другу рассказать. Неизменно помнящий - хотя и не узнавший тебя - Глеб". Он отправил письмо уже глубокой ночью. Часы показывали 3.55 утра. Двадцать второе июня 1996 года. Глеб подумал, что пятьдесят пять лет назад началась война - и погибшим тогда совсем не важно, выбрали этот день за самую короткую ночь или потому, что солнце должно было победить снег. В Нью-Йорке - вечер. Оксана едет по Бруклинскому мосту, в динамиках подержанного "форда" поет Леонард Коэн, про двадцать лет скуки, про попытку изменить систему изнутри, про красоту оружия, про то, что сначала мы возьмем Манхэттен, потом - Берлин. Оксана подпевает, почти не задумываясь. Погибшие на необъявленных войнах лежат под своими запрятанными штандартами: слушали Галича в 1982-м, читали Оруэлла в 1984-м, мечтали стать льдом под ногами майора в 1989-м, погибали в 1991-м и в 1993-м, превращают себя в остров-крепость, поют по маленьким клубам, сопротивляясь антинародному режиму, запускают Интернет, потому что Сеть - это тот же Самиздат, воспитывают детей под нарисованной на стене пентаграммой, проигрывают выборы, всегда будут против. Вечные подростки, бойцы невидимого фронта, солдаты войны, что все никак не кончается. Сначала - Манхэттен, потом - Берлин, затем - Париж, Москва, далее везде. Двадцать лет скуки, систему нельзя изменить изнутри, красота оружия, стук печатных машинок, шум магнитофонных кассет, хриплый голос и голос глуховатый, листы папиросной бумаги и синие ленточки на веб-страницах, гитарный перебор и барабанный бой, democracy is coming to the USA, back in the USSR, назад, к нашему детству, к нашей юности, к льду под ногами майора, к облакам в Абакан, к Большому Брату, Берлинской Стене, прошлому, что все время прорастает в будущее, к страшному празднику мертвой листвы, к мертвым листам ненужного Самиздата, голосу Америки, голосу Свободы, голосам Высоцкого и Галича, Летова и Неумоева, Чака, Емели, Снежаны. В Москве - четыре часа утра. В Нью-Йорке - восемь вечера. Оксана едет по Бруклинскому мосту, Леонард Коэн поет: I don't like what happened to my sister, и обещает сначала взять Манхэттен, потом - Берлин, словно это может кому-то помочь. |
||
|