"Наш день хорош" - читать интересную книгу автора (Курочкин Николай, Прохоров Александр,...)

АЛЕКСАНДР ПРОХОРОВ

УСТИНЫЧ

Лицо Алексея было недовольным и злым. Не успел он принять смену от напарника и, на́ тебе, запорол деталь!

«Если бы мне другой станок! — он с откровенной неприязнью косился на свой модернизированный старенький ДИП-200. — Придумали же такое название — ДИП! Федор говорит, что это означает «догнать и перегнать». Капиталистов, значит».

Конечно, Федору можно догнать! Поставили его не на какую-нибудь развалину, а на полуавтомат. Федор норму перевыполняет, да еще над ним подсмеивается. Попробовал бы сам на ДИПе.

Алексей сплюнул, выключил патрон и со злостью бросил деталь в сторону. Тоненько звякнув, она покатилась по полу.

— Кузнецов!

Алексей обернулся. Перед ним стоял мастер пролета Куроедов. В цехе его уважительно звали Устинычем. Худой, костистый, сутулый, он был похож на старое дерево, которое вопреки всему стоит, крепко вцепившись корнями в землю.

Мастер поднял деталь и хмуро посмотрел на токаря:

— Запорол?

Стыдно, ох как стыдно перед Устинычем: за неделю Алексей четвертую деталь испортил. А ведь эта втулка очень нужна. Станок экспериментальный собирают. Торопили с выполнением заказа. И надо же такому случиться!

— На этом козле, — Алексей ткнул рукой в сторону станка, — все детали запорешь!

— Что ты сказал? На козле? —возмутился Устиныч. — А ну, повтори, что ты сказал?

— Не станок, а морока! Козел!

— Да знаешь ли ты... — начал было Устиныч и вдруг выронил из рук втулку, схватился за сердце. Лицо его стало землисто-серого цвета. Мастер медленно осел на ящик.

Алексей пулей сорвался с места, нашел в конторке воду и, вернувшись, протянул стакан мастеру.

— Не надо! — сипло проговорил Устиныч, отстраняя стакан. — Обойдусь...

Он с трудом поднялся и медленно пошел вдоль пролета к себе в конторку.

— Сдавать стал Устиныч. — К Алексею подошел фрезеровщик Павлов, который уже лет тридцать работал в цехе. — А какой орел был!.. Что у вас тут стряслось?

— Втулку запорол. — Алексей поднял деталь с пола. Она, казалось, еще хранила тепло рук Устиныча. — Ну и поскандалили маленько... Станок я козлом назвал, а он...

— Дурак! — глаза Павлова, дотоле добрые, вдруг стали метать молнии. — Да ведь он тебя к этому станку временно поставил!

— Временно! — вскипел Алексей. — Все вы тут мастера учить. А попробовали бы сами на этом ДИПе — посмотрел бы я, как вы запели!

— Сопляк! — вконец рассердился Павлов. — И на этом станке ювелирную работу люди делают, специальные заказы выполняют. А ты!.. Обожди, вытянем тебя на цеховое собрание...

— Хоть сегодня! — обозлился Алексей.

— Тьфу, оглашенный! — чертыхнулся Павлов и ушел на свое рабочее место.

Сменное задание Алексей не выполнил. Подписывая наряд, Устиныч даже не взглянул на токаря. Алексея это задело за живое.

— А может, вы поинтересуетесь, Павел Устиныч, почему я до нормы не дотянул?

Мастер промолчал. Он поднялся из-за стола и пошел к шкафу, где хранился сменный журнал, показывая всем своим видом, что говорить не о чем.

— Понятно! — Алексей достал папиросу, прикурил и, выйдя из конторки, направился в душевую. Сегодня они с Федором собрались на стадион. Смешно! Они будут играть против футбольной команды ремесленного училища, из которого вышли сами! Вот потеха!

«А может, отказаться? — думал токарь. — Будешь плохо играть, еще обвинят. Скажут, подыгрываешь по старой памяти».

Из кабинки душевой выскочил Федор. Мокрый белобрысый чуб падал ему прямо на глаза. Прыгая на одной ноге, Федор силился попасть другой в тапочек.

— Жми скорее! — Федор схватил полотенце. — Дадим сегодня жару!

Однако матч заводская команда проиграла.

По домам приятели разошлись хмурыми. О чем тут говорить, когда тебе; токарю четвертого разряда, ремесленники нос утерли! Свои же рабочие освистали, «сапожниками» назвали.

Алексей словно от озноба передернул плечами. С какими глазами в цех придет? Привет, скажут, представителям солянки сборной...

Утром, шагая по улице родного города, Алексей с трепетным волнением оглядывался кругом. Цвели акации, сирень, яблони.

«В воскресенье в горы пойду, — подумал он. — На Урале второй год живу, а ни разу не собрался. Хорошо там сейчас. Интересно бы с шиханов на город посмотреть. Надо Федьку позвать, чтобы фотоаппарат с собой взял. Маме карточку пошлю».

Вспомнив о матери, Алексей замедлил шаг. «На три письма не ответил... Денег два месяца не посылал. Сегодня же напишу письмо и денег отправлю с получки»,— твердо решил он, входя в двери заводской проходной.

В цехе его встретил привычный гул моторов, лязг металла. Пахло нагретым маслом и горячей стружкой.

Токарь Петр Васильевич, которого должен был сменить Алексей, закончив дела, вытирал ветошью руки. Он косился на сменщика:

— Когда за станком смотреть будешь?

— А что он, барышня, что ли? — огрызнулся Алексей, хотя и чувствовал себя виновным: второй раз забыл почистить и обтереть станок.

Петр Васильевич укоризненно покачал головой:

— Эх ты, голова садовая! Долго тебя еще обтесывать надо да учить.

По привычке Алексей прошел в конторку мастеров получить наряд. Но Устиныча там не было.

— Заболел Устиныч, — ответила ему нормировщица Люба. Федор называл ее Прозерпиной. Почему? Наверное, за глаза. У Любы они были такие голубые, чистые!..

— Сегодня, что ли? — поинтересовался Алексей.

— Вчера. Директор на своей машине его отвез.

«Ишь ты, — подумал токарь и в душе усмехнулся. — Персона какая важная наш мастер — директор отвез!..»

Устиныча заменял мастер Чернобровкин. Он бегал по пролету в своем черном кургузом пиджаке. Стоило какому-нибудь рабочему зазеваться или отойти на минуту от станка, Чернобровкин коршуном налетал на него и шипел:

— Бездельничаешь? — и страшно бранился.

За сквернословие он имел уже несколько выговоров, даже с последним предупреждением, но ему — что с гуся вода.

— А-а, любимчик Устиныча появился! — Чернобровкин показал в ехидной улыбке щербатые зубы. Глаза у него, как два хитрых зверька, глядели из-под насупленных бровей ядовито и зло. — Получай наряд. Сегодня на болтах поработаешь, — и протянул листок бумаги.

— Пошел ты!.. — вскипел Алексей и отвернулся.

— Не нравится обхожденьице... — заметил Чернобровкин. — Ничего! Я с вашим братом цацкаться не буду. Я тебе не Устиныч!

...Сегодня вечером Алексей собрался на озеро. Даже Федору ничего не сказал об этом. Надо же в конце концов и для личных дел время выкраивать. Не все для друга.

...Люба поджидала Алексея около старого причала, где две раскидистые вербы купались в прозрачной воде озера. Алексей запаздывал. Пока прибежал с работы, умылся да купил новый галстук в магазине, — время подошло к шести. А свидание назначено на семь. Хорошо, хоть автобус не опоздал.

Алексей взглянул на светящийся циферблат часов и ужаснулся: пятнадцать минут восьмого! К причалу он слетел кубарем. Шумно дыша, встал позади Любы.

Девушка даже не обернулась. Поднялась и, отряхнув платье, пошла.

— Ты сердишься? — Он догнал Любу.

Она шла, ускоряя шаги.

— Хочешь, я перед тобой на колени встану, — расхрабрился Алексей. Забежал вперед и посмотрел в сердитые, ясные глаза девушки.

Люба звонко рассмеялась.

— Ой, какой ты смешной, Алешка! — и потрепала его льняные волосы.

Лодку отыскали быстро. Старый рыбак Тимофеевич сидел на завалинке около своего дома и чинил невод. В рыбколхозе он был сторожем и частенько брал Алексея на рыбалку,

— Покататься захотел? — Тимофеевич подал Алексею ключи. — Весла в сторожке возьмешь. Да смотри, осторожней! Слышишь, сиверко подул...

На середине озера лодку чуть не перевернуло. Люба крепко уцепилась за борт руками.

— К берегу греби, — просила она и испуганно глядела на темнеющий горизонт, где из-за шиханов выплывала темная грозовая туча.

Из лодки они вылезли мокрые. Отдали ключи Тимофеевичу и, взявшись за руки, пошли в парк дома отдыха. Алексей давно облюбовал там скамейку, скрытую в кустах сирени.

— Устиныч вчера ужинать не стал, — сказала грустно Люба. — Прямо беда! Анастасия Ивановна спрашивает его, а он все молчит.

— Почему ты раньше не говорила, что у них на квартире живешь? — перебил подругу Алексей.

— Ты же не спрашивал! — искренне удивилась Люба. — Я давно у них живу, скоро два года...

Девушка рассказала о себе, о том, как росла без отца и матери, как закончила в детском доме семь классов, а потом училась в ремесленном училище на слесаря.

— Это уж меня Павел Устинович попросил нормировщицей поработать. Ты, говорит, девка боевая, грамотная, а учет в цехе сложный...

Много хорошего узнал в этот вечер Алексей об Устиныче.

Домой вернулся поздно. Уткнувшись в подушку, он долго ворочался в постели; ему казалось, что губы его полыхают огнем. Замирало сердце, когда вспоминал, как Люба поднялась на цыпочки и крепко его обняла... Первый в жизни поцелуй.

В цехе что-то произошло. Это Алексей заметил сразу, как только вошел на следующий день в пролет. Фрезеровщик Павлов низко наклонился над станком. Седой ершик волос выбился из-под кепки. Глаза старого рабочего, обычно добрые, улыбчивые, сегодня тоскливо смотрели на деталь. Может быть, заболел?

Лекальщик дядя Вася и зуборезчик Гаврилов имели понурый вид. Даже Чернобровкин не шумел, как обычно, не приставал ни к кому, он тоже был чем-то озабочен.

— Алеша!

Токарь обернулся. Перед ним стояла Люба. Глаза заплаканные, веки красные.

— Алеша, помер Павел Устиныч, — и дав волю слезам, уткнулась в плечо друга.

Алексей растерялся. Он погладил по плечу девушку, не зная, что нужно сказать, чтобы успокоить ее.

— От, чего же он помер?

— От сердца, — проговорила Люба.

«Так вот почему держался Устиныч за грудь, когда я нагрубил ему». От этой мысли Алексею стало не по себе: что если он в какой-то мере виноват в смерти старого мастера?

Из цеха Алексей ушел, ни с кем не простившись. Даже к Любе в конторку не заглянул. Смерть Устиныча вихрем ворвалась в его беззаботную жизнь, и, может быть, только сегодня по-настоящему он начал осознавать свою вину перед ним.

Хоронили старого мастера всем заводом на городском кладбище. За гробом шли тысячи людей.

Алексей вытирал кулаком непрошенную слезу и крепко держал за руку Любу, которая плакала навзрыд.

Устиныча положили под могучим кленом, широко раскинувшим свои ветви. Над землей вырос покатый холмик с краснозвездным обелиском.

Алексей стоял в толпе и думал об Устиныче и себе. Сердце его терзали горькие, тяжелые мысли.

— Пойдем! — тронула его за руку Люба.

Народ расходился. Две женщины в черных платках поддерживали жену Устиныча — Анастасию Ивановну. Плакала она беззвучно, и только заметно было, как судороги безысходного горя сотрясали ее тело.

Алексей не был на квартире Устиныча, хотя Люба приглашала его не раз. И после похорон он наотрез отказался идти туда. Там все напоминает об Устиныче, старом добром мастере, которого он обидел. Сегодня Алексею просто нужно было остаться одному и обдумать случившееся.

...К Любе он пришел через неделю. Девушка мыла пол. Анастасия Ивановна, осунувшаяся, сгорбленная, стряпала в кухне.

— Добрый день, Анастасия Ивановна, — войдя в кухню, поздоровался он. — Я в гости к вам. Можно?

— Заходи, заходи, Алешенька. — Старушка обтерла передником руки, подвинула табуретку. — Присаживайся.

Алексей сел на табурет. Анастасия Ивановна раскрыла шкафчик, достала чашки, блюдца, варенье.

— Подвигайся, сыночек, к столу поближе, чаю попьем, — хлопотала она. — Сейчас Любашу позову...

За столом сидели втроем. Анастасия Ивановна потчевала гостя пирогами, вареньем.

— Любил мой Устиныч вишневое варенье, — сказала она тихо.

Алексей сидел на стуле, словно на раскаленном железе. Наконец, он рассказал Анастасии Ивановне о том, что случилось в цехе.

— И-и! Полно тебе, Алешенька! — замахала рукой старушка. — От ругани не помирают. Сердце у него, родимого, было плохое. Давно ему врачи говорили: на пенсию пора. Семьдесят пять годков стукнуло. А он все не шел. Жить, говорил, хочу, а жизнь моя на заводе. Неугомонный был. А тебя-то он крепко любил. Бывало, со смены придет и все похваляется: «Хороший парнишка на моем станке работает, дотошный, да такой понятливый».

— На его станке?! — Алексей поперхнулся горячим чаем. — А я и не знал!

— Неужто не рассказывал? — удивилась старушка и всплеснула руками. — Всегда вот он у меня такой тихоня был. За станком-то этим он пятнадцать годков простоял...

Анастасия Ивановна пошла к старенькому пузатому комоду, открыла ящик, достала оттуда кипу бумаг, обернутую белой тряпицей, положила сверток на стол.

— Документы наши, семейные, — с грустью сказала она. — Погляди, Алешенька.

Алексей рассматривал бумаги, и к сердцу его подкатывала теплая волна гордости за человека, с которым ему пришлось так близко встречаться и вместе работать. Одних благодарностей и похвальных грамот он насчитал больше тридцати. И даже такие были, которые Орджоникидзе подписаны.

Фотокарточки. На одной из них Павел Устиныч стоит рядом с Орджоникидзе и улыбается. На другой — рядом с Калининым и Орджоникидзе.

— В Москве это было. На слете стахановцев, — объясняла Анастасия Ивановна. — А вот и ордена его, — она смахнула сухой ладошкой слезу и ласково глянула на Алексея. На красной подушечке поблескивали золотом орден Ленина и орден Трудового Красного Знамени. — Не любил мой красоваться-то, — говорила старушка. — Только и носил ордена, когда большие праздники были. И то я уж сама заставляла.

Алексей встал, подошел к окну. За окном виднелись светлые заводские корпуса. Дымили высокие трубы и в комнату доносился дробный перестук тяжелых пневматических молотов... Завод жил своей жизнью, трудной, напряженной и беспокойной.