"Заговор графа Милорадовича" - читать интересную книгу автора (Брюханов Владимир Андреевич)

1. Отцеубийца на троне

К моменту смерти его бабушки, Екатерины II (6 ноября 1796 года), великому князю Александру Павловичу было около 19 лет, и именно его прочили в наследники великой императрицы: с детства он получал соответствующее воспитание, а напряженные отношения царицы с ее сыном Павлом ни для кого не были секретом. 16 сентября 1796 года Екатерина самолично пообещала любимому внуку передать престол непосредственно ему.

Относительно намерений самого Александра позже создалось изрядное число легенд. Так, М.А.Корф специально привел в своей книге о 14 декабря письмо Александра к В.П.Кочубею от 10 мая 1796 года, отрывок из которого нами уже цитировался выше. Корф хотел показать, что нежелание царствовать, действительно недвусмысленно высказанное в этом тексте, было давним стремлением Александра: «я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом. /…/ Мой план состоит в том, чтобы, по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить срок сего отречения), поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастье в обществе друзей и в изучении природы». Если эти слова принимать всерьез, то Александр стал и клятвопреступником — по крайней мере перед самим собой.

Но поначалу вроде бы не ему самому принадлежало решение вопроса быть или не быть. По действовавшему тогда законодательству Петра I цари сами назначали себе преемников. То ли Екатерина не успела юридически оформить соответствующее распоряжение, то ли достаточно оперативно подсуетились тогдашние сторонники Павла, но императором стал именно он.

Здесь напрашивается и другое объяснение, до какого не дошли историки за два прошедших столетия — недаром известный литератор Н.И.Греч писал об Александре: он «был задачею для современников: едва ли будет он разгадан и потомством». Но загадочность личности Александра в значительной степени определялась хотя и нестандартными, но вполне известными обстоятельствами его жизни.

Вполне вероятно, что восшествие Павла на трон решилось именно самим Александром. Не случайно сначала он письменно поблагодарил бабушку за оказанную честь, а чуть позже, еще до ее смерти, стал именовать отца вашим величеством. Ведь расчистить авгиевы конюшни, основательно загаженные за последнее десятилетие правления Екатерины, было невозможно, не вызвав при этом массы недовольства самых разнообразных влиятельных лиц и слоев общества. Важнейшие должности занимали уже состарившиеся или еще молодые фавориты любвеобильной императрицы, одинаково неспособные оживить государственную службу. Всех их нужно было беспощадно разогнать. Справился бы с этой задачей Александр лучше своего отца?

А ведь при этом отцу предстояло бы возглавить оппозицию и продолжать играть выигрышную роль безответственного критика — которую теперь унаследовал сам Александр. Убрать же отца так, как это удалось в 1801 году, в 1796 году было еще невозможно — не было ни повода, ни должного числа решительных недовольных.

Любопытно, что примерно то же произошло и при воцарении отца Павла — Петра III. По слухам, достоверность которых трудно проверить, в свое время и Елизавета Петровна попыталась обойти племянника, передав престол тогда еще совсем малолетнему его сыну Павлу — естественно, при чьей-нибудь опеке: скорее всего Екатерины — матери Павла и жены Петра, но, вероятно, не совсем единоличной. Но и тогда трон достался более естественному наследнику, который своей энергией и решительностью тут же возбудил против себя россиян, убаюканных бездеятельностью предшествующего царствования.

Буквально через несколько месяцев Екатерина получила безоговорочную поддержку, хотя фактически продолжила политический курс своего убитого мужа. Этот пример должен был стоять в 1796 году перед глазами молодого Александра.

Можно ли его заподозрить в подобном цинизме и вероломстве? А почему бы и нет? Ведь этому другу Аракчеева приписывают и такое высказывание, возможно не известное Гречу: «Я не верю никому. Я верю лишь в то, что все люди — мерзавцы».

Так или иначе, но Павел, движимый стремлением к справедливости и порядку, почел одной из первейших забот изменение закона о престолонаследии: отныне трон наследовался в первую очередь ближайшим потомком царя по мужской линии — при соответствующих ограничениях относительно его вероисповедания (допускалось только православие); позже появились и некоторые другие — к этому мы будем неоднократно возвращаться.


Оставшись после 1796 года только наследником престола, Александр стал искать уважительный повод пересмотреть собственное решение отречься от власти.

В его письме к его воспитателю — швейцарцу Ф.С. де Лагарпу, написанном 27 сентября 1797 года, звучат совершенно иные ноты: «Мне думалось, что если когда нибудь придет и мой черед царствовать, то, вместо того, чтобы покинуть родину, я сделаю несравненно лучше, поработав над дарованием ей свободы… Мне кажется, что это было бы лучшим видом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация избрала бы своих представителей… Когда придет мой черед, нужно будет стараться создать, само собою разумеется постепенно, народное представительство, которое, направляемое к тому, составило бы свободную конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы».

Известно, куда ведет дорога, вымощеная благими намерениями!


Адом для Александра стало отцеубийство.

Тот же Греч писал: «смерть Павла отравила всю жизнь Александра: тень отца, в смерти которого он не был виноват, преследовала его повсюду. Малейший намек на нее выводил его из себя» — и привел характерный пример: «Когда после сражения при Кульме [в августе 1813 года] приведен был к Александру взятый в плен французский генерал Вандам, обагривший руки свои кровию невинных жертв Наполеонова деспотизма, император сказал ему об этом несколько жестоких слов. Вандам отвечал ему дерзко: «Но я не убивал своего отца!» Можно вообразить себе терзание Александра».

Мало того: за такой же «намек Наполеон поплатился ему троном и жизнию», — утверждает Греч.

Но и Греч, и другие, заявлявшие о невинности Александра в отцеубийстве (включая цитируемого ниже Н.П.Огарева), заблуждаются: о конкретной вине Александра есть масса сведений.

Еще весной 1800 года (т. е. за год до цареубийства) один из главных заговорщиков — граф Н.П.Панин — достаточно прозрачно намекнул цесаревичу на предстоящие события.

Авторитетнейший биограф Александра I, великий князь Николай Михайлович, упоминает о множестве подобных свидетельств — в том числе и о том, что Александр самолично отсрочил дату переворота на сутки, дабы стоявших во дворце на карауле преображенцев, преданных государю, по графику дежурств сменили семеновцы, шефом полка которых был сам Александр.

Молва об отцеубийстве еще долго гуляла по свету. Например, декабрист М.И.Муравьев-Апостол (старший брат казненного С.И.Муравьева-Апостола) вспоминал:

«В 1801 г. [А.В.] Аргамаков был /…/ плац-майором Михайловского замка. /…/ Без содействия Аргамакова заговорщикам невозможно было бы проникнуть в ночное время в Михайловский дворец.

В 1820 году Аргамаков в Москве, в Английском клубе, рассказывал, не стесняясь многочисленным обществом, что он сначала отказывался от предложения вступить в заговор против Павла I, но великий князь Александр Павлович, наследник престола, встретив его в коридоре Михайловского замка, упрекал его за это и просил не за себя, а за Россию вступить в заговор, на что он и вынужден был согласиться».

Хорошенькие разговорчики публично велись о правящем императоре!..


Столь дорогой ценой Александр достиг власти и лишил себя возможности поселиться на берегу Рейна (очень рекомендуем современным кандидатам в диктаторы не повторять эту ошибку — на Рейне прекрасные места!). Позднее ему суждено было переживать угрозу потери власти — и он не смог достойно справиться и с этим испытанием!..

Письмо к Лагарпу позволяет признать Александра и как первого в России идеолога революции сверху. Но ему самому никакую революцию свершить не удалось, по крайней мере — в России.


В течение нескольких лет главные инициаторы и участники цареубийства, начиная с графа П.А.Палена, были удалены Александром I с ответственных постов.

Среди немногих исключений — граф Ф.П.Уваров и полководец и супермен Л.Л.Беннигсен. Тронуть последнего было смерти подобно, на чем погорел и Павел; но в 1818 году (обратите внимание на дату!) Александр буквально выжил из России и Беннигсена. Уваров же, по мнению современников, удержался благодаря тому, что усиленно демонстрировал собственную никчемность и ограниченность (неясно, насколько это соответствовало действительности!) и не претендовал на важные роли. Уцелел вблизи царя и его собственный адъютант князь П.М.Волконский — в его верности и преданности Александр, казалось бы, не сомневался — хотя к этой коллизии нам предстоит возвращаться.

В то же время никто из цареубийц не подвергся формальным преследованиям — вопреки советам Лагарпа, вскоре после воцарения Александра возвращенного последним в Россию. По-видимому, неугомонный швейцарец не сумел осознать степень вины своего воспитанника.

Завершающая часть сюжета цареубийства 11 марта 1801 года весьма поучительна, хотя и не оригинальна: нередко новые правители, обязанные своим возвышением энергичным и смелым заговорщикам, опасаясь последних и в то же время стараясь возложить на них ответственность за совершенные преступления, избавлялись от них — иногда с беспощадной жестокостью. Александр I в этом отношении оказался на определенной высоте: никто из убийц его отца не подвергся кровавой расправе и даже тюремному заключению. В то же время политические надежды, которые связывали заговорщики с переменой царствования (в их среде имело хождение по меньшей мере три конституционных проекта), оказались тщетны.

Будущие заговорщики — младшие современники цареубийц 1801 года — должны были сделать определенные выводы о благодарности самодержца, возводимого на трон. И к этой проблематике нам предстоит возвращаться.


В первые годы правления Александр оперся на совершенно иных людей — графа Н.П.Румянцева и друзей своей юности: П.А.Строганова, В.П.Кочубея, Н.Н.Новосильцева, А.Ю.Чарторыйского, И.В.Васильчикова, А.Н.Голицына. Выдвигался на главную роль М.М.Сперанский, блиставший еще при Павле.

В 1803 году царь санкционировал старт реформам Сперанского; последнего Наполеон в 1808 году оценил как единственную светлую голову в России.

В 1803 году началось и повторное возвышение А.А.Аракчеева: Александр восстановил его в должности генерал-инспектора артиллерии, которую тот занимал при Павле. Дружба Александра с Аракчеевым началась еще на финише царствования Екатерины. Последний всячески опекал великого князя, стараясь постоянно быть ему полезным. Услуги деятельного, невероятно трудоспособного и безотказного исполнителя стали со временем ничем не заменимым подспорьем также не ленивому, но не столь энергичному императору.

Перетасовка кадров успокаивала только отчасти: на протяжении всего царствования Александр жил почти постоянно в атмосфере угрозы возможного заговора. Это началось практически сразу, когда он, вопреки надеждам противников Павла, попытался двинуться по стопам отца: мириться с сохранением порядков, устраивающих крепостников, не позволяли очевидные государственные интересы России.

Уже 6 мая 1801 года во вновь образованном Государственном Совете обсуждалось предложение нового царя запретить продажу крепостных без земли. Встретив жесткое сопротивление, самодержец отступил. Но 28 числа того же месяца последовало его личное распоряжение запретить печатать в газетах объявления о продаже крепостных.

12 декабря того же года по инициативе адмирала Н.С.Мордвинова (друга юности покойного Павла I) выходит указ о разрешении иметь личную земельную собственность всем сословиям, кроме крепостных, — уничтожается одна из главнейших монополий дворянства.

В том же году, отвечая на письмо одного из сановников, просившего получить населенное имение, Александр I написал: «Русские крестьяне большей частью принадлежат помещикам; считаю излишним доказывать унижение и бедствие такого состояния, и потому я дал обет не увеличивать этих несчастных, и принял за правило никому не давать в собственность крестьян» — на этом прекратилась раздача населенных земель в частные руки раз и навсегда.

В ноябре следующего, 1802 года, к Александру обратился граф С.П.Румянцев (сын упомянутого вельможи) с предложением законодательно разрешить крепостным выкупаться из неволи. После ожесточенных дебатов Государственный Совет пришел к усеченной формулировке: 20 февраля 1803 года было провозглашено новое сословие — «вольные хлебопашцы» и определен порядок перевода в него крепостных — с обязательным наделением землей. Закон, однако, требовал согласия рабовладельцев на каждую подобную выкупную операцию. Широко задуманная акция, таким образом, практически полностью провалилась: помещики дружно игнорировали неявный призыв государя.

Затем последовало новое столкновение царя с дворянским сословием: Александр установил обязательный двенадцатилетний срок службы унтер-офицерам из дворян. Данная акция, вероятно, исходила из насущных интересов армии, но очевидно противоречила Манифесту Петра III о вольности дворянства. На этом основании Сенат 21 марта 1803 года выступил против этого закона. Перед лицом почти всеобщей оппозиции император на этот раз настоял на своем. Любопытна аргументация Александра: Сенат может обсуждать законопроекты, но не принятые царские указы — этому подобию парламента, пусть даже назначаемого верховной властью, указывалось на его истинное место!

Интересно, что секретарь Государственного Совета Г.Р.Державин, в данном случае поддержавший царя (этот известный поэт выступал ранее против «вольных хлебопашцев»), был вынужден выйти в отставку в результате развернувшейся против него общественной травли.

В 1804 году было отменено фактическое личное рабство в Прибалтийских провинциях; крестьяне там оставались прикрепленными к земле — это была система обычного для того времени крепостного права, практиковавшегося в большинстве европейских континентальных стран. Как раз в те годы эта система рушилась под натиском Наполеона: крепостное право в Пруссии было отменено в 1805 году.

11 ноября 1806 года Чарторыйский, Строганов и Новосильцев обратились к царю с запиской, указывая, что Курляндия и Лифляндия могут в любой момент отпасть от России: для этого достаточно «одного слова вольности, произнесенного Бонапартом в сих провинциях».

К этому времени произошло возвращение России в антифранцузскую коалицию. Большой проблемой при этом оставался внешний долг, аннулированный Павлом I. Александр восстановил прежние обязательства и сразу возобновил выплату процентов по займам, но о своевременном погашении самих долгов речи не было — платить России все равно было нечем.

В результате поиска компромисса Россия и ввязалась в военное столкновение с Наполеоном — на это Англия готова была выделить средства, хотя бы и ненадежному должнику. Однако, в результате неудачных войн с Наполеоном в 1805 и 1807 гг. и без того не очень прочное положение Александра еще более пошатнулось.


Необходимость принять все условия победившего Наполеона вытекала не только из слабости русской армии, но в еще большей степени из того, что англичане сочли неразумным тратить деньги на столь неудачливых союзников — и прекратили субсидии. Общее же финансовое положение России никак не способствовало дальнейшему наращиванию военных усилий, тем более что и достаточно прочный мир не наступил — продолжались традиционные выяснения отношений с Швецией, с Турцией и Персией, а в 1809 году произошло даже столкновение с Австрией — в союзе с Францией.

Одним из результатов побед Наполеона стала отмена крепостного права в Польше. Кроме того, России пришлось примкнуть к «континентальной блокаде»: прекратился вывоз и металла, и сельхозпродукции в Англию, игравшую уже не один век роль естественного и традиционного торгового партнера России. В результате англичанам пришлось развивать собственную металлургию, с чем они справились вполне успешно, а русские помещики и заводчики, наживавшиеся на экспорте, схватились за пустующие карманы.

Хотя экономическая блокада и способствовала в определенной степени развитию отечественной промышленности (именно тогда появились собственные суконные фабрики, а также сахарные заводы на Украине и юге России), но это никак не могло компенсировать понесенные потери.

В сентябре 1807 года шведский посол в России граф Б.Стединг сообщал своему королю: «Недовольство императором усиливается, и разговоры, которые слышны повсюду, ужасны /…/. Слишком достоверно, что в частных и даже публичных собраниях часто говорят о перемене царствования /…/. Говорят о том, что вся мужская линия царствующего дома должна быть отстранена /…/. Военные настроены не лучше, чем другие подданные императора».

Недовольство пока ограничивалось только разговорами, поскольку было очевидно, что бедственное экономическое положение зависит от внешнеполитического диктата, а эскалация противоборства с Наполеоном в то время не выглядела перспективной.


В этой достаточно критической ситуации Александр I совершает шаг, значение которого недостаточно оцененили современники и почти вовсе не заметили потомки: 14 декабря 1807 года Александр усилил закон от 20 февраля 1803 года, запретив освобождать крепостных целыми селениями иначе, как по указу о вольных хлебопашцах.

Эта акция, казалось бы, не сильно задевала интересы помещиков, и без того игнорировавших возможность освобождения собственных рабов. Однако, с учетом того, что вслед за тем вплоть до самого 1861 года практически не было принято никаких иных серьезных законодательных мер в отношении крепостного права (чего, конечно, нельзя было предвидеть в 1807 году!), поправка от 14 декабря сыграла колоссальную роль. Ведь она практически полностью пресекла возможнось помещиков сгонять крестьян с земли!

Тем самым на многие десятилетия в России законодательно запрещалась возможность помещиков бороться с ростом аграрного перенаселения в собственных владениях, сколько бы ни было у них излишних сельских подданных, буквально мешающих дышать друг другу. Большинство помещиков, не так уж и богатых землями (данные об этом — ниже), впредь могло либо освобождать крестьян, наделяя имеющейся землей (сколько бы ее ни было) и не оставляя себе ничего или почти ничего (как это и случилось после 1861 года), либо должно было терпеть постоянно ухудшающиеся условия существования — что они в основном и делали. В итоге за все время действия закона (до 1858 года) только около 1,5 % всех крепостных сумели получить волю, воспользовавшись данной схемой.

Александр I, таким образом, не сумев побудить помещиков к освобождению крепостных и не имея возможности добиться своего силой, буквально закрутил выпускные клапаны в каждом имении, уподобив их котлам, давление в которых нагнеталось ростом числа жителей — практически до взрыва, который едва не произошел накануне 1861 года.

Понимал ли тогда тридцатилетний император будущие последствия своего решения? Это — вопрос гадательный. Но, во всяком случае, этот акт проливает свет на истинную идеологию Александра I — и не только его одного; чуть ниже мы к этому вернемся.


После 1807 года вынужденная пауза во внутриполитической борьбе продолжилась: было ясно, что первоочередной остается борьба за внешнеполитическую независимость. На это наталкивал Александра весь конгломерат внутренних российских проблем.

Особое внимание уделялось усилению армии. Здесь важную и полезную роль сыграл А.А.Аракчеев, возглавлявший с января 1808 года в течение двух лет Военное министерство, а затем — Военный департамент Государственного Совета. Жестокий и трусливый карьерист (всю жизнь избегал малейшей возможности появиться на поле боя!) оказался, при всем при том, великолепным реформатором артиллерии. Это закрепило его авторитет как администратора.

Царь обязан был постараться усилить и собственное политическое влияние.

В качестве профилактики против наполеоновской агитации в Прибалтике в 1810 году была официально обещана общая аграрная реформа в Курляндии, Лифляндии и Эстляндии, к которой Александр I действительно приступил в 1816 году. В самой России было отменено в 1809 году право помещиков без суда ссылать крепостных в Сибирь.

В 1809–1810 гг. Сперанский завершил реформы, начатые Павлом I, и придал государственным учреждениям России тот вид, какой в основном сохранился вплоть до 1917 года, а отчасти и позже. Одним из результатов реформы стало создание Министерства полиции, которое возглавил А.Д.Балашов.

На повестке дня стояли последующие этапы намеченных преобразований: введение представительного правления и уничтожение крепостного права.

С целью укрепления государственного бюджета усилился и налоговый нажим, сильно придавив и без того недоимочные имения. Дворяне вновь ощутили, что почва под ними зашаталась.

В марте 1811 года Н.М.Карамзин подал царю записку, в которой, в частности, писал: «нынешнее правительство имело, как уверяют, намерение дать господским людям свободу /…/. Теперь дворяне, расселенные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства; отняв у них власть блюстительную, он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена. Удержит ли? Падение страшно».

Эта и другие подобные угрозы-предупреждения подействовали: вместо дальнейшего наступления на дворянские права Александр I перешел к подготовке непосредственной борьбы с Наполеоном, хотя и нельзя утверждать, что прежние намерения были вовсе оставлены. В 1809 году все то же Вольное Экономическое Общество инициировало дискуссию о сравнительной выгоде барщины и оброка, а в 1812 году, незадолго до начала войны, поставило «новую» конкурсную задачу: какой труд, крепостной или вольнонаемный, выгоднее для сельского хозяйства? Но тут уже всем, включая Александра I, стало не до дискуссий.

Царь объявил о выходе из «континентальной блокады», что сделало столкновение с Францией неотвратимым. Кроме того, в марте 1812 года, незадолго до вторжения Наполеона, в угоду общественному мнению Сперанский был обвинен в государственной измене и выслан — главным инициатором этой интриги стал Балашов.


Изгнанный реформатор был поселен под надзор полиции — сначала ненадолго в Нижний Новгород, затем — на два года в Пермь, а потом, по его просьбе, переведен в его собственное имение Великополье, в 70 верстах от аракчеевского Грузина — в Тихвинском уезде Новгородской губернии.

По ходатайству Аракчеева, благоволившего к Сперанскому, и состоялось еще через два года возвращение последнего на государственную службу: в августе 1816 года он был назначен пензенским губернатором. Притом ему было запрещено по дороге в Пензу заехать в столицу! С этого, однако, началось вторичное восхождение Сперанского на верхи государственного управления.

С весны 1819 года он два года состоял сибирским генерал-губернатором (с резиденцией в Иркутске). На этом посту Сперанский сменил И.Б.Пестеля — отца двух знаменитых братьев, старший из которых — Павел — прочил себя в диктаторы России, а младший — Владимир — стал одним из жесточайших покорителей Кавказа. Жестокостями и злоупотреблениями прославилось и тринадцатилетнее правление их отца в Сибири.

Сперанскому лишь частично удалось разогнать свору взяточников и притеснителей, окопавшихся под крылышком Пестеля-старшего. К чести последнего нужно отметить, что сам он мздоимством не злоупотреблял (возможно потому, что предпочитал торчать в столице, где и провел в период губернаторства чуть ни одиннадцать лет); его жизнь завершилась в относительной бедности.

Лишь весной 1821 года Александр I вернул Сперанского обратно в столицу и восстановил в правительстве, хотя и не на первых ролях. Балашов же к этому времени был уволен, а затем и Министерство полиции ликвидировано; о возможной подоплеке этого — ниже.


Именно в 1812 году, пожертвовав Сперанским, Александр, вероятно, задумал свой коварный план обезвреживания возможных заговорщиков и начал его подготовку.

Под предлогом заботы о жизни младших братьев-мальчишек — Николая и Михаила — Александр не пускал их в действующую армию ни в 1812 году, ни позже — вплоть до завершения Наполеоновских войн. Это противоречило и тогдашним дворянским традициям, и порядкам в самой царской семье.

Прославленный А.В.Суворов — образец для подражания всем честолюбцам! — начал службу солдатом в пятнадцать лет.

Любимец Суворова М.А.Милорадович участвовал в боях с 1788 года, когда ему исполнилось семнадцать.

Как и Суворов, А.П.Ермолов начал также в пятнадцать, но сразу капитаном — таковы были порядки при Екатерине, позже отмененные Павлом. Уже в 16 лет Ермолов прославился храбростью и получил первый орден.

Александр Кутайсов — сын знаменитого сначала камердинера, а затем министра у Павла I — также в шестнадцать был боевым офицером, в 21 год стал полковником, а в 27 лет погиб при Бородине, будучи генерал-майором и командующим артиллерией русской армии.

Второй из сыновей Павла — великий князь Константин — с юности участвовал в сражениях и был соратником Суворова в Итальянском походе 1799 года.

Михаилу Павловичу шестнадцать исполнилось только в 1814 году, и тут Александра еще можно понять. Николаю же шестнадцать стукнуло в 1812-м, когда быть вдали от армии было просто стыдно.

Один из будущих лидеров декабристов Никита Муравьев (сын одного из воспитателей великих князей Алексанра и Константина в период их юности), будучи, правда, на десять месяцев старше Николая Павловича, с детства не собирался быть военным и даже успел окончить Московский университет — ускоренный выпуск в связи с войной. Затем в августе 1812 он бежал из дому, чтобы принять участие в борьбе. Его схватили бдительные крестьяне, приняв за французского шпиона. После выяснения недоразумений Муравьев постарался быстро приобрести военную подготовку и с сентября 1813 уже всерьез участвовал в войне, хотя и на штабных должностях.

Другой знаменитый вожак декабристов, упомянутый Павел Пестель, был еще старше Николая Павловича — ровно на три года. В армию он попал в декабре 1811 — по окончании Пажеского корпуса, а при Бородине получил ужасающее ранение. Недолечившись, с мая 1813 он снова воевал.

Летом 1812 года оба сына генерала Н.Н.Раевского сопровождали своего отца и участвовали в боях; одному из них было семнадцать лет, другому — одиннадцать!

Кто не помнит Петю Ростова из «Войны и мира»? Но не все знают, что прототипом его был отец самого Льва Толстого — граф Николай Ильич Толстой, который, как и Петя Ростов, пятнадцатилетним сражался в 1812 году с французами, хотя и не погиб; его дальнейшая обыденная судьба досталась в «Войне и мире» Николаю Ростову — с определенным хронологическим сдвигом.

Примеры можно продолжить.

Николай Павлович и его младший брат также рвались на фронт, но, так или иначе, их усилия успехом не увенчались. Последствия оказались более чем плачевными. Во-первых, оба мальчика не получили никаких личных впечатлений о войне и остались в плену собственного детства — с игрой в оловянные солдатики и cозерцанием бесчисленных парадов и разводов караулов. Во-вторых, они лишились возможности приобрести уважение и авторитет у современников, прошедших через множество битв.


1812 год вознес подлинных героев: «Война упорная требовала людей отважных и решительных, тяжкая трудами — людей, исполненных доброй воли», — писал А.П.Ермолов — едва ли не самый квалифицированный из русских полководцев того времени и сам храбрейший человек.

М.Б.Барклай-де-Толли, Л.Л.Беннигсен и М.И.Голенищев-Кутузов, культ которого был раздут Л.Н.Толстым и подхвачен советскими патриотами, были отличными профессионалами, но немногим более того. Величайшим из героев молва заслуженно признала П.И.Багратиона. «Неустрашим в сражении, равнодушен к опасности. Не всегда предприимчив, приступая к делу; решителен в продолжении его. Неутомим в трудах. /…/ Суворов остановил на нем свое внимание, проник в него, отличил, возвысил! Современники князя Багратиона, исключая одного Милорадовича, не были ему опасными», — писал тот же Ермолов, ревниво отмечавший недостатки и преимущества коллег.

Багратиона, которого и Наполеон считал способнейшим полководцем, подстерегла смертельная рана при Бородине.

Михаил Андреевич Милорадович, заслуживший в 1813 году графский титул и ставший рекордсменом по числу награждений боевыми орденами России и Европы, остался вне конкуренции в рядах российских военных героев.

Он казался настоящим сверхчеловеком, обладал совершенно индивидуальной моралью и никому не считал себя подотчетным. Возможно, он придерживался и нестандартной сексуальной ориентации (свидетельства об этом — ниже); никогда, во всяком случае, не был женат. Если по храбрости он не уступал никому из известных полководцев, то по удаче ему не было равных: сквозь все битвы он прошел без единой царапины, хотя не раз возглавлял штыковые атаки!.. Мастерство и твердость его командования были таковы, что лишь единожды в жизни он утратил управление войсками на поле боя. Это случилось в 1805 году — настолько ужасен был удар Наполеона при Аустерлице! Тогда же, кстати, психологически сломался и Кутузов, но с гораздо тяжелейшими последствиями, до конца жизни так и не сумев восстановить прежнюю уверенность и решительность.

Воином-поэтом назвал Милорадовича А.И.Герцен, часто видевший его в детстве среди друзей своего отца и премного наслышанный о нем. Восхищение Милорадовичем сквозит в каждом из скупых слов, написанных о нем Герценом. Увы, Герцен, посвятивший всю жизнь созданию кумиров из совершеннейших ничтожеств, не мог по понятным партийным соображениям избрать Милорадовича в свои герои. Фронтон его «Полярной звезды» украшался профилями пятерых казненных декабристов — в том числе убийцы Милорадовича П.Г.Каховского. Последний был явно неполноценной личностью, а собственную военную карьеру загубил мелкой кражей, как, кстати, и еще более великий революционер — друг Герцена М.А.Бакунин.

В 1812 году Милорадович командовал сначала арьергардом, а затем авангардом русских войск, т. е. был почти в непрерывных схватках с французами. Ермолов написал Милорадовичу после одной из его отчаянных выходок в октябре 1812 года: «Надобно иметь запасную жизнь, чтоб быть везде с вашим превосходительством

И тот же Ермолов так характеризовал его в своих записках: «Генерал Милорадович, человек при дворе ловкий». Среди иллюстраций на эту тему Ермолов привел рассказ самого Милорадовича о кампании 1806 года против турок: «Я, узнавши о движении неприятеля, пошел навстречу; по слухам был он в числе 16000 человек; я написал в реляции, что разбил 12000, а их в самом деле было турок не более четырех тысяч человек» — но, так или иначе, Бухарест был тогда взят! Пересказ эпизода Ермолов завершил собственным комментарием: «Предприимчивость его в сем случае делает ему много чести

А.И.Солженицын, восставший в «Августе четырнадцатого» против толстовского Кутузова, который якобы считал, что военное дело все равно идет независимо, так, как должно идти, не совпадая с тем, что придумывают люди; что есть неизбежный ход событий и лучший полководец тот, кто отрекается от участия в этих событиях (вспомним цитированного А.В.Карташева!), справедливо заметил: «Упустил и Лев Толстой, что при отказе от распоряжений тем пуще должен уметь военачальник писать правильные донесения». Со своей стороны подчеркнем, что Милорадович был как раз из тех немногих, что никогда не отказываются от распоряжений и одновременно великолепно расписывают их в донесениях!

Интересено повествование Ермолова, записанное в 1807 году, о том, как Милорадович едва не избежал катастрофы еще накануне Аустерлица; Ермолов, тогда подполковник, сам был свидетелем происшедшего. Милорадович командовал отдельной бригадой, в тяжелейших боях прикрывавшей отступление русской армии. Внезапно к нему обратился француз-парламентер со странным предложением — убрать передовые посты, обязуясь со своей стороны в течение дня не предпринимать ничего против отступающих. «Милорадович, исполненный мечтаниями о рыцарских блаженных временах, /…/ не дерзнул оскорбить рыцаря недоверием к словам его, и, как должно, не спросив его о имени, приказал снять посты». Неприятель немедленно постарался выдвинуться на господствующие фланговые позиции, и бригада оказалась в мешке. Самое существенное в изложении — свидетельство о том, как сразу после открытия обмана Милорадович пусть совсем ненадолго, но весьма основательно потерял голову. Только наступившая ночь спасла русских от неминуемого разгрома. После полуночи, имитировав огнями остающийся бивак, Милорадович вывел войска из ловушки. Вкупе с Аустерлицким боем это создает впечатление, что Милорадович был все-таки не стопроцентный супермен, но великий воин, не лишенный минутных человеческих слабостей. Свой рассказ хладнокровный Ермолов завершил сомнением-пожеланием: «не знаю, воспользуется ли рыцарь благосклонного счастия вразумительных уроков».

С этим эпизодом отчасти перекликаются истории о совместных чаепитиях Милорадовича с другим таким же героем, маршалом Мюратом, в паузах между боями 1812 года. «Третьего подобного не было в армиях!» — характеризовал их обоих Ермолов.

Кстати, курьезы последнего рода принято толковать, как примеры бесшабашности Милорадовича. Однако, учитывая гораздо большую политическую тонкость, каковой обладал Милорадович по сравнению со сложившимся о нем стереотипным мнением, этому фрагменту 1812 года (не 1805!), возможно, следует придавать совершенно иное значение — а именно тайного зондажа взаимных намерений сторон, ввязавшихся в борьбу заведомо более серьезных масштабов, нежели предполагалось заранее. Можно не сомневаться, что если бы была возможность усилить дипломатическим путем позиции русских, то Милорадович ее не упустил. Но в 1812 году договариваться с французами было не о чем. Впрочем, подобные ответвления несколько уводят нас от основного русла повествования…


Победа 1812 года перевернула все российские и европейские реалии.

Спустя четверть века один из доморощенных экономистов и публицистов, Р.М.Зотов, писал: «1812-й год подобно сильной грозе очистил Русский воздух, зараженный унизительным пристрастием ко всему иностранному. С тех пор Россия, спасшая Европу, имела полное право гордиться собственною национальностью, — а теперь, вот уже близ 25-ти лет, как чувство народной гордости быстро развивает самобытный тип Русского народа».

Начало истерической патриотической пропаганде положили «Письма» И.М.Муравьева-Апостола (отца знаменитых братьев-декабристов), написанные еще во время наполеоновской оккупации Москвы. Затем эстафету подхватил будущий непосредственный участник заговора Ф.Н.Глинка — адъютант Милорадовича, написавший в новогоднюю ночь 1813 года знаменательные строки: «Русский, спаситель земли своей, пожал лавры на снегах ее и развернул знамена свои на чужих пределах. Изумленная Европа, слезами и трауром покрытая, взирая на небо, невольно восклицает: «Велик Бог земли русския, велик Государь и народ ее!»» — обе агитки были опубликованы и снискали признание в 1813 году.

Идеологический поворот был радикальным: от культа европейской цивилизации, насаждаемого преемниками Петра I, к восхвалению самостоятельности и самобытности России.

Этот замечательный тезис был сразу подхвачен в правительственных кругах и использован в дискуссиях вполне практического свойства. Пионером стал В.П.Кочубей, заявивший в 1815 году, что у России — свой путь, а развитие промышленности ей противопоказанно. Он ратовал, например, за понижение таможенных пошлин, защищающих отечественную промышленность, но одновременно препятствующих развитию сельскохозяйственного экспорта — основной статьи помещичьих доходов (о перепитиях международной таможенной практики 1815–1825 гг. и всем комплексе порожденных ими проблем — подробнее ниже).

Тут же восхищение российской самобытностью было распространено на восхваление существующих крепостнических порядков. Чисто охранительные настроения, и без того господствовавшие в помещичьей среде, были значительно усилены победой, достигнутой над вторгшимся врагом.

Тон в пропагандистской кампании задал популярнейший печатный орган «Дух журналов». В 1817 году один из его авторов, скрывшийся за звучным псевдонимом «Русский дворянин Правдин» (от него так и веет Аракчеевым!), прямо ссылался на поддержку крепостничества самими крепостными: «ясным доказательством тому служит 1812 год, когда они не только отвергли коварные обольщения врага общего спокойствием при вторжении его в наше Отечество, но и вместе с помещиками своими устремились все на защиту домов своих и милой родины».


Что касается коварных обольщений врага, то Наполеон действительно тщетно пытался вызвать народное восстание в России, выпустив в 1812 году манифест об отмене крепостного права. Вот тут-то и сказалась завидная предусмотрительность властей о пресечении народного образования: при подавляющем преобладании неграмотных правительственные распоряжения доходили до населения исключительно путем зачтения их священниками в церквях. Зачтенный манифест становился важным и волнующим проявлением живой, хотя и односторонней связи Царя, Богом установленного, с каждым из его православных подданных.

В данном же случае попы проявили патриотизм и не стали читать наполеоновский манифест. Наполеоновская провокационная агитация, таким образом, просто не добралась до русских мужиков, и Наполеон лишился гораздо более действенного оружия, чем его полководческий гений и сила штыков и артиллерии: во всей Европе (в том числе — в Польше) он обезоруживал противника, отменяя существовавшее там не рабство, а обыкновенное крепостное право.

Что же касается судьбы вторгшейся французской армии, то как еще должны были мужики и бабы относиться к оккупантам-грабителям?.. По той же причине французы не получили даже необходимой им помощи польских помещиков, в принципе поддерживающих Наполеона, обещавшего им национальную независимость.

Так и получилось, что всеобщий патриотизм, захватив все слои населения, стал как бы признанием справедливости существующего строя всем российским народом.

Вам это не напоминает 1941–1945 годы?..


В том же 1817 году другой анонимный корреспондент «Духа журналов» так писал из путешествия по Рейнской области: «О несчастное слово вольность!.. Здешние мужики все вольны! — вольны, как птицы небесные, но так же, как сии бесприютны и беззащитны погибают от голода и холода. Как бы они были щастливы, если бы закон поставил их в неразрывной связи с землею и помещиками! По крайней мере они были бы уверены, что не пропадут с голоду, и не пойдут скитаться по миру с нищенскою сумою; были бы уверены, что Господа их или помещики стали бы беречь их и защищать от обид, как свою собственность, хотя ради своей выгоды. Но теперь они свободны! — и только пользуются сею свободою на то, чтоб оставя свое Отечество, бежать за моря, искать себе пропитания.

Но что я говорю об Отечестве?.. Где у них Отечество? что привязывает их к родимой стороне? и могут ли такие люди пламенеть любовию к Отечеству? Его нет у них! /…/

Было время, когда состояние крепостных людей в России почиталось от иностранцев рабским и самым жалостным. Теперь они узнали свое заблуждение»!

Уже цитированный «Правдин» разъяснял, что в России имеется даже бесплатное медицинское обслуживание, начисто отсутствующее на Западе: «ежели к нещастию кто в семье опасно занеможет, то не долго до разорения, ибо докторов и аптекарей много в тех местах; жить всем хочется, и они никак не допустят богатого мужика умереть без их помощи; не так как наш крестьянин, который умирает просто без дальних затей, хотя бы и не по правилам Медицины, ежели доброму его помещику не удалось вылечить его какими-нибудь простыми средствами и безденежно; там же ничего даром! /…/ все сношения их между собою основаны единственно на деньгах».

В течение следующих четырех десятилетий подобный тон при сравнении России с Западом стал практически повсеместным, в особенности по отношению к Англии — авангарду современного капитализма.


Совершенной иной реакция на происшедшие события оказалась у их главного героя — императора Александра I. От триумфа побед (тем более, что в 1813–1814 гг. он сам проявил себя как незаурядный полководец) у него вскружилась голова. «12 лет я слыл в Европе посредственным человеком; посмотрим, что они заговорят теперь», — сказал он Ермолову при вступлении в Париж в 1814 году. Царь действительно оказался не только вождем победоносного российского воинства, но и вершителем послевоенных порядков в Европе.

Подобно тому, как современная Германия ведет свою политическую родословную не с гитлеризма, а с оккупационного режима, установленного в 1945 году, так и демократическая Франция ХIХ-ХХ вв. началась не с Великой Французской революции или Наполеона, а с иноземной оккупации 1814–1815 гг. Этот факт не получил должной оценки в России в силу влияния культа революций, созданного русской интеллигенцией еще в ХIХ веке.

В 1944 году Г.П.Федотов справедливо отметил: «Трудно понять, каким образом Великая французская революция могла считаться колыбелью свободы. Так думают люди, для которых ярлыки и лозунги важнее подлинных исторических явлений. Верно то, что революция шла под великим лозунгом свободы, равенства и братства, но верно и то, что в истории Франции не было эпохи, когда эти начала предавались бы так жестоко, как за четверть века революционной эпохи. Эти лозунги, или воплощенные в них идеи, были, конечно, созданием не революции, а ХVIII века. Созданием революции была централизованная Империя. /…/ Грандиозное, административно-совершенное здание Империи закрепило все положительные «завоевания» революции, раздавив всю ее идеологию. Империя Наполеона не есть ни реакция против революции, ни ее несчастное извращение, но логически необходимое завершение. Революция так радикально выполола мечту о свободе и даже потребности в ней, что никакая серьезная оппозиция не угрожала Империи. Она могла бы существовать хотя бы целое столетие, если бы ее не свергла иноземная интервенция.

Свободу Франции и Европы спасла Англия и спасла дважды: отстояв свой остров от Наполеона — единственный оазис свободы в Европе 1812, как и 1940 года — и подарив — вместе с императором Александром — конституционную хартию Франции 1814 года. Только с Реставрацией начинают всходить слабые ростки французской свободы: представительные учреждения, либеральная пресса, свободное слово парламентской оппозиции».

Остается только посожалеть, что в 1812 году потерпела поражение не Россия — пусть даже это и вызовет обвинения в антипатриотизме! Ведь в 1812 году Наполеон вовсе не угрожал самому существованию русского народа, как в 1941 году Гитлер, не говоря уже об отношении нацистов к поголовно истребляемым евреям и цыганам! Основное, что Россия могла утратить в 1812 году — это крепостное право. Едва ли это привело бы Россию к худшей катастрофе, чем в 1917 году, а империя Наполеона вряд ли смогла и после победы просуществовать целое столетие — уж очень эфемерной и нежизнеспособной была система «континентальной блокады»!.. Но того, что было, не вернешь. Тем более не вернешь того, чего не было…

Но Александр I даровал свободу не только Франции. В основной части Польши, закрепленной под скипетром России, в 1815 году была введена конституция, едва ли ни самая либеральная в тогдашней Европе — тенденция дальнейших преобразований становилась все более понятной.

Помимо прочего, у Александра возникла такая свобода рук для проведения государственных преобразований, какой не могло быть до 1812 года. Россия получила столь значительные субсидии и от союзников, признавших ее решающую роль в общей победе, и от восстановленного монархического правительства Франции, что это позволило временно залатать все прежние бреши в государственном бюджете.

Окончательно были урегулированы и конфликты вокруг внешнего долга, от которого скандально отказался Павел I: главные заботы о его погашении взяла на себя также Великобритания — выплаты продолжались до 1891 года!

Теперь, казалось бы, никто в России не посмеет противоречить царю-триумфатору — и можно браться за реформы.

Практические шаги Александра не замедлили себя ждать.