"Очерки истории цивилизации" - читать интересную книгу автора (Уэллс Герберт)

Глава тридцать седьмая Реальность и фантазии XIX века

Карьера и личность Наполеона I явно занимают непропорционально большое место в исторической литературе XIX в. Его фигура имела незначительное влияние на широкое поступательное движение человечества; он представлял собой историческую паузу и явился напоминанием о скрытых пороках, как бактерия некоего инфекционного заболевания. Даже если рассматривать его как разновидность такого заболевания, то и здесь он был посредственностью: он убил намного меньше людей, чем эпидемия гриппа в 1918 г., и вызвал гораздо меньшие политические и социальные потрясения, чем чума во времена Юстиниана.

Такой исторической паузе суждено было произойти, как и суждено было появиться столь пестрой карте Европы после Венского конгресса, потому что не существовало продуманной системы идей, на основании которых можно было создавать новый мир.

Но даже европейский Священный союз нес в себе элемент прогресса. Он отверг наконец индивидуализм макиавеллиевских монархий и провозгласил создание гражданского или по крайней мере европейского сообщества. Поделив мир между королями, он все-таки сделал жест уважения в сторону единения человечества и служения Богу и человеку.

Насущной задачей человечества, которую оно должно решить, прежде чем приступить к созданию новой и долговременной социальной и политической доктрины, задачей, над которой все еще бьется, с многочисленными перерывами и посреди многих зол и беспорядков, ум человеческий, — была и есть задача разработки и применения науки собственности как базиса для свободы и социальной справедливости; науки денежного обращения для обеспечения и сохранения эффективной экономической среды; науки государственного управления и коллективных действий, с помощью которой в каждом сообществе люди смогут научиться гармонически отстаивать свои общие интересы; науки мировой политики, посредством которой можно будет положить конец расточительным и жестоким войнам между расами, народами и государствами и поставить под общий контроль общие интересы человечества; всемирной системы образования для стимулирования воли и заинтересованности людей в их деятельности на общее благо.

Настоящими творцами истории в XIX в., людьми, чьи достижения будут определять человеческие жизни на столетие вперед, были те, кто внес свой вклад в решение этой пятиединой творческой задачи. По сравнению с такими людьми министры иностранных дел, «государственные деятели» и политики представляются не более чем кучкой хулиганистых, а иногда и склонных к умышленным поджогам и воровству школьников, которые играют, время от времени проказничая, посреди скопления материалов на большой стройке, цели которой они не понимают.

И пока в течение всего XIX в. раскрепощенные Возрождением умы Западной цивилизации бились над решением все еще нерешенной задачи созидательной социальной и политической перестройки, по миру прокатилась волна коренных изменений в возможностях человека и в материальных условиях его жизни, изменений, появившихся благодаря научным достижениям раскрепощенного разума.

Предсказания Роджера Бэкона стали частью реальности. Знания и опыт, накопленные благодаря непрерывной деятельности людей, которые двигали вперед науку, наконец начали приносить понятные простым людям результаты. Наиболее очевидным из практических научных результатов стал паровой двигатель. Первые паровые двигатели XVIII в. представляли собой насосы, использовавшиеся для откачки воды из недавно открывшихся угольных шахт. Эти угольные шахты обеспечивали коксом металлургическую промышленность, в которой прежде использовался древесный уголь.

А Джеймс Уатт (1736–1819), изготовитель математических приборов из Глазго, усовершенствовал паровой двигатель-насос и приспособил его в качестве привода для различных механизмов. Первый такой двигатель был установлен на хлопкопрядильной фабрике в Ноттингеме в 1785 г.

В 1804 г. Тревитик приспосбил двигатель Уатта к потребностям транспорта и создал первый локомотив. В 1825 г. была открыта для движения первая в мире железная дорога между Стоктоном и Дарлингтоном. К середине XIX в. сеть железных дорог покрыла всю Европу.

Произошло резкое изменение в том, что длительное время оставалось неизменным в жизни человека — в максимальной скорости наземного транспорта. После катастрофы в России Наполеон добрался до Парижа из-под Вильно за 312 часов. Это была поездка протяженностью в 1400 миль. Во время этого путешествия ему оказывали всевозможное содействие, и он в среднем передвигался со скоростью пять миль в час. Это была та же самая максимальная скорость передвижения, с которой добирались от Рима до Галлии в I в. н. э. или от Сард до Суз в IV в. до н. э.

И тут произошла невероятная перемена. Железные дороги уменьшили продолжительность поездки для обычного пассажира до менее чем двух суток. Иными словами, они сократили расстояния между основными европейскими городами примерно в десять раз. Они дали возможность одной и той же администрации охватывать своей деятельностью территории вдесятеро большие, чем ранее. В Америке преимущества железной дороги сказались незамедлительно. В Соединенных Штатах, которые протянулись от океана до океана, это означало возможность постоянного доступа к Вашингтону из любой, даже самой отдаленной точки континента. Это означало единство, поддерживаемое на таком уровне, который в отсутствие железных дорог был бы невозможен.

Если какое-то изобретение на ранних стадиях и обогнало паровоз, то это был пароход. В 1802 г. по каналу, соединяющему реку Клайд (Великобритания) с Северным морем, ходил пароход «Шарлотта Дандес»; а в 1807 г. американец по имени Фултон пустил по реке Гудзон севернее Нью-Йорка коммерческий пароход «Клермонт» с силовыми установками британского производства. Первый появившийся на море пароход также был американским. Он назывался «Феникс» и курсировал между Нью-Йорком (Хобокеном) и Филадельфией.

Американским был и первый пароход (он был также оснащен парусами), который пересек Атлантику. Назывался он «Саванна» (1819). Все они были колесными судами, а колесные суда не приспособлены к плаванью в штормовую погоду. Лопасти колес довольно быстро ломаются, и корабль лишается возможности двигаться. Винтовой пароход появился не сразу. Много трудностей предстояло преодолеть, прежде чем стало возможным практическое применение винта. Только в середине века водоизмещение морских пароходов сравнялось с водоизмещением парусников. После этого развитие морского транспорта пошло быстрыми темпами. Впервые у людей появилась возможность пересекать моря и океаны с определенной долей уверенности относительно даты прибытия. Трансатлантический переход, бывший ранее сомнительным предприятием, длившимся несколько недель, а то и месяцев, значительно сократился по времени и в 1910 г. был доведен быстроходными судами до менее чем пяти дней, причем с почти точным часом прибытия. На всех морях и океанах время пребывания в пути сократилось, а надежность коммуникаций возросла.

Одновременно с развитием пародвижимого транспорта на суше и на море еще одним, и очень впечатляющим, прибавлением к возможностям общения между людьми стали исследования различных электрических явлений, осуществлявшиеся учеными Вольтом, Гальвани и Фарадеем.

В 1835 г. появился электрический телеграф. В 1851 г. между Францией и Англией был проложен первый подводный кабель. За несколько лет телеграфная система распространилась по всему цивилизованному миру, и новости, ранее медленно ехавшие от населенного пункта к населенному пункту, стали распространяться практически мгновенно по всей Земле.

Эти новые реалии — первая железная дорога и электрический телеграф — были для человеческого воображения середины ХIХ в. наиболее впечатляющими и революционными из открытий, однако они представляли собой лишь наиболее очевидные, еще не совершенные, первые плоды куда более обширного процесса. Технические знания и технологии развивались необычайно быстро и в необычайно широких масштабах по сравнению с любой другой эпохой.

Поначалу намного менее заметным в повседневной жизни, но в конечном счете — гораздо более важным было распространение власти человека на различные структурные материалы. До середины XVIII в. железо выплавлялось из руды с помощью древесного угля, обрабатывалось мелкими партиями, а затем с помощью ковки ему придавалась нужная форма. Оно являлось рабочим материалом для искусного умельца. Качество обработки в огромной степени зависело от опыта и ловкости отдельного железных дел мастера.

В таких условиях наибольший вес обрабатываемого железа достигал (в XVI в.) самое большее двух или трех тонн. (Существовал совершенно определенный верхний предел — вес пушки.) Доменная печь появилась в XVIII в. и была усовершенствована с началом использования кокса.

Только в XVIII в. появилось прокатное листовое железо (1728) и прокаточные брусья и болванки (1783). Паровой молот Несмита появился лишь в 1839 г.

Из-за своей металлургической отсталости древний мир не мог использовать пар. Паровой двигатель, даже примитивный двигатель-насос, было невозможно создать прежде, чем появилось листовое железо. Современному человеку эти первые двигатели кажутся жалкими и несовершенными изделиями из скобяной лавки, но они представляли собой тот максимум прогресса, которого смогла достичь тогдашняя металлургическая наука.

Только в 1856 г. появилась бессемеровская технология, а незадолго после этого — мартеновская технология, с помощью которых сталь и любой сорт железа можно было плавить, очищать и лить прежде неслыханным образом и в невиданных масштабах. В наши дни в электрической плавильной печи можно видеть тонны расплавленной стали, бурлящей, словно молоко в кастрюле.

Железные дороги и всевозможные паровые двигатели были лишь первыми успехами новых металлургических методов. Вскоре в гигантских масштабах появились суда из железа и стали, огромные мосты и новые методы строительства с применением стали. Постепенно люди поняли, что проектировали железные дороги с явно недостаточной шириной колеи и что можно, расширив ее, обеспечить большую устойчивость и комфорт при поездках.

Огромный корабль или здание со стальным каркасом не есть, как им представляется, всего лишь увеличенными вариантами небольшого корабля или какого-то древнего строения; они отличаются своим внешним видом, более экономно и надежно сработаны, в них используются более легкие и прочные материалы, они были созданы не по прецеденту и не на глаз — их появление явилось результатом хитроумных и сложных расчетов.

Мы привели эти конкретные практические примеры прогресса человечества в сталелитейной металлургии в качестве иллюстрации. Такую же историю можно рассказать о металлургии меди и олова, а также многих других металлов (из них упомянем лишь два — никель и алюминий), о существовании которых стало известно лишь в XIX веке.

Именно в обеспечении и расширении контроля над веществами, над различными видами стекла, камнями, отделочными материалами и т. п., над цветом и структурой заключается огромный успех механической революции. Многие из первоначальных способов применения этих даров науки были вульгарными, нелепыми, глупыми или ужасными. Художники и оформители лишь только приступили к работе с бесконечным множеством появившихся в их распоряжении веществ.

Параллельно с расширением механических возможностей возникла и выросла новая наука — наука об электричестве. Только в восьмидесятых годах XIX в. эта отрасль начала приносить результаты, столь впечатляющие для невежественного ума. Внезапно появился электрический свет и электрическая тяга; а превращение сил и возможность направлять энергию (которую, по усмотрению, можно преобразовывать в механическое движение, свет или тепло) по медному проводу, словно воду по трубе, стали понятны и доступны обычным людям.

В этом великом распространении знаний ведущую роль играли сначала британцы и французы; однако немцы, при Наполеоне приученные к покорности, проявили в научных исследованиях такое рвение и упорство, что вскоре догнали этих лидеров. Английская наука создавалась в основном англичанами и шотландцами за пределами традиционных центров образования.

Мы уже рассказывали, как в Англии после Реформации университеты перестали пользоваться популярностью у широкой общественности и превратились в образовательные заповедники для крупной знати и мелкопоместного дворянства, оплоты официальной Церкви. В них преобладала напыщенная и бездумная классическая претенциозность, и они оказывали господствующее влияние на школы для среднего и верхнего слоев общества.

Единственным допустимым знанием было некритическое текстуальное знание подборки латинских и греческих авторов, а показателем хорошего стиля была насыщенность цитатами, ссылками и стереотипными выражениями. Поэтому первоначально развитие британской науки происходило вопреки формальной образовательной структуре и в условиях откровенной враждебности со стороны преподавательского состава и духовенства.

Над французским образованием тоже довлела классическая традиция иезуитов; следовательно, немцам было проще организовать группу исследователей, весьма небольшую по сравнению с масштабом стоящих задач, однако превосходящую небольшие коллективы британских и французских исследователей и экспериментаторов. И хотя эта экспериментально-исследовательская деятельность делала Британию и Францию наиболее богатыми и могущественными странами в мире, она не делала богатыми и могущественными тех, кто этой деятельностью занимался. В искреннем человеке науки всегда есть нечто не от мира сего; он слишком занят своими исследованиями, чтобы еще и планировать, как на этом заработать деньги.

Поэтому вполне естественно, что экономическая эксплуатация его открытий легко становится добычей людей корыстных. Мы видим, что каждая новая фаза научно-технического прогресса создавала в Великобритании свое поколение богатых людей, которые хоть и не проявляли такого же страстного желания, как схоласты и клерикалы, преследовать и убить курицу, несущую национальные золотые яйца, но вполне спокойно относились к тому, что это приносящее прибыль существо живет впроголодь.

В этом отношении немцы были несколько умнее. «Образованные» немцы не проявляли такой горячей ненависти к новому знанию. Они разрешали ему развиваться. Опять же, немецкий деловой человек и промышленник не испытывал такого презрения к человеку науки, как его британский конкурент. Немцы рассматривали знание как культурное растение, которое дает тем больший урожай, чем лучше его удобрить. Поэтому они предоставляли людям науки определенную свободу действий; их общественные расходы на научные исследования были относительно большими, и эти расходы окупались многократно.

Ко второй половине XIX в. немецкий язык, благодаря деятельности немецких ученых, стал обязательным для каждого, кто занимался наукой и стремился идти в ногу с последними достижениями в своей области. В некоторых отраслях, особенно в химии, Германия далеко опередила своих западных соседей. В Германии научные достижения шестидесятых и семидесятых начали сказываться в восьмидесятых годах XIX в., и немцы обеспечили себе более быстрый технический и промышленный рост, чем Британия и Франция.

Сама же механическая революция началась с того, что истощились запасы леса для чугунолитейных заводов Англии. Это привело к использованию угля, использование добываемого в шахтах угля привело к появлению простого насосного двигателя, усовершенствование Уаттом насосного двигателя и приспособление его для привода машин привело к появлению локомотива и парохода.

Это был первый этап значительной промышленной экспансии — через использование пара. Второй этап механической революции начался с использования науки об электричестве для решения практических проблем, а также развития электрического освещения, электрической силовой передачи и тяги.

Третий этап начался в восьмидесятых годах, когда был создан новый тип двигателя, в котором вместо силы расширения пара стали использовать силу расширения воспламеняющейся смеси. Полученные таким образом легкие двигатели с высоким коэффициентом полезного действия стали применяться в автомобилях, а затем были доведены до такой степени легкости и эффективности, что обеспечили практическую реализацию полета, о теоретической возможности которого давно было известно.

В этой сфере важнейшее значение имела деятельность братьев Райт в Америке. Еще в 1897 г. профессор Лэнгли, из Смитсоновского института в Вашингтоне, создал летающую машину — однако не настолько мощную, чтобы поднять в воздух человека. Его следующее изобретение — полномерный аэроплан — не прошел первых испытаний, однако после многочисленных доработок был успешно поднят в воздух пилотом Кертисом через несколько лет. К 1909 г. самолет стал пригоден для того, чтобы на нем передвигались люди.

С доведением до совершенства железнодорожного и автомобильного транспорта наступила некоторая пауза в сокращении времени поездок, однако самолет предоставил новые возможности для сокращения времени, необходимого для перемещения из одной точки земной поверхности в другую. В XVIII в. расстояние между Лондоном и Эдинбургом преодолевалось за восемь дней пути; в 1918 г. британская Комиссия по гражданскому воздушному транспорту объявила, что поездка из Лондона в Мельбурн, составляющая половину путешествия вокруг Земли, будет занимать через несколько лет те же самые восемь дней.

Эти достижения представляют собой лишь один аспект процесса углубления и расширения человеческих возможностей. Например, земледельческая наука и сельскохозяйственная химия добились в XIX в. столь же важных успехов. Люди научились так удобрять почву, что стало возможным убирать с одной и той же площади урожай вчетверо и впятеро больший, чем в XVIII в. Еще более впечатляющих успехов добилась медицинская наука: средняя продолжительность жизни увеличилась, возросла ежедневная работоспособность, снизилась смертность, вызванная общим неудовлетворительным состоянием здоровья.

Все эти достижения обеспечили столь разительную перемену в жизни человечества, что можно говорить о наступлении нового периода в истории. Механическая революция была осуществлена всего за столетие с небольшим. За это время человек добился больше успехов в улучшении материальных условий своего существования, чем за весь долгий период между эпохой палеолита и эпохой земледелия или между правлением фараона Пепи в Египте и правлением Георга III.

Возник новый гигантский материальный каркас человеческих отношений. Понятно, что он требует значительной реорганизации наших социальных, экономических и политических методов. Но эта реорганизация стала возможна лишь благодаря достижениям механической революции, и процесс реорганизации находится в своей начальной стадии.

Во многих исторических работах проявляется тенденция смешивать два понятия: то, что мы охарактеризовали, как механическую революцию, которая была явлением совершенно новым для человеческого опыта и явилась следствием прогресса в научной сфере, новым шагом вперед, аналогичным изобретению земледелия или открытию металлов, и то, что имеет совершенно иное происхождение, что уже имело исторический прецедент — промышленную революцию.

Эти два процесса происходили одновременно, постоянно оказывая друг на друга влияние, но по происхождению и сути своей они были разными явлениями. Даже если бы не было угля, пара и различных механизмов, нечто вроде промышленной революции все равно произошло бы; однако в этом случае это явление в гораздо большей степени напоминало бы социальные и финансовые процессы в последние годы Римской республики. Снова повторилась бы история с лишенными земли свободными крестьянами, артельным трудом, крупными имениями, крупными финансовыми состояниями и разрушительными для общества финансовыми процессами.

Даже фабричный способ производства возник до появления электричества и машин. Фабрики были продуктом не механизации, а «разделения труда». Выполнявшие заученные движения и жестоко эксплуатируемые рабочие занимались изготовлением таких вещей, как дамские шляпы, картонные коробки и мебель, раскрашивали географические карты, книжные иллюстрации и тому подобное еще до того, как для промышленных процессов стали применять водяное колесо.

Фабрики существовали в Риме уже во времена Августа. Например, на фабриках, принадлежавших продавцам книг, новые книги диктовались сидевшим рядами копировальщикам. Внимательный читатель произведений Дефо и политических памфлетов Филдинга обратит внимание на то, что в Британии идея сгонять в кучу неимущих людей и организовывать предприятия, где они коллективно зарабатывали бы себе на жизнь, находилась в стадии реализации уже в конце XVII в. Еще в «Утопии» (1516) Томаса Мора содержатся откровения по этому поводу. Так что промышленная революция была явлением социальным, а не механическим.

Механическая революция, как процесс научных изобретений и открытий, была новым фактором человеческого опыта и продолжалась независимо от своих возможных социальных, политических, экономических и промышленных последствий. Промышленная революция, с другой стороны, как и большинство аспектов человеческой деятельности, претерпевала и претерпевает все более глубокие изменения, вызванные постоянными переменами в условиях человеческого существования, являющихся результатом механической революции. И основное отличие между накоплением богатств, разорением мелких фермеров и мелких бизнесменов, а также эпохой крупных капиталов в последние столетия Римской республики и весьма похожей концентрацией капитала в XVIII и XIX вв. заключается в глубоких различиях в характере труда, обусловленных механической революцией.

В эпоху ранних цивилизаций значительная часть человечества была занята выполнением нудной, чисто механической работы. На раннем этапе своего внедрения механизмы с силовым приводом не обещали, казалось, никакого избавления от отупляющего физического труда. Крупные партии людей использовались при прокладке каналов, строительстве железнодорожных насыпей, плотин и т. п. В огромных масштабах возросла численность шахтеров. Но количество оборудования и выпуск товаров увеличились в еще более крупных масштабах. И по мере того как продолжалось XIX столетие, все прочнее утверждалась простая логика новой ситуации.

Человеческие существа как источник простой и недифференцированной энергии больше не требовались. Выполняемая человеком механическая работа могла быть лучше и быстрее выполнена машиной. Человеческое существо требовалось теперь только там, где существовала необходимость в избирательном и интеллектуальном подходе. Труженик, бывший основой всех предыдущих цивилизаций, существо, воплощавшее послушание, человек, ум которого не был востребован, стал лишним в процессе производства благ человечества.

Это касалось и таких древних отраслей, как сельское хозяйство и добыча полезных ископаемых, и совсем новых металлургических технологий. При вспашке, посевных работах и сборе урожая проворные машины заменили собой труд десятков людей. Здесь Америка обогнала Старый Свет. Римская цивилизация была создана дешевым трудом деградировавших человеческих существ; современная цивилизация воссоздается за счет дешевой механической энергии. В течение ста лет энергия дешевела, а труд дорожал. И если механизмы появились в шахте лет через двадцать после своего изобретения, то это случилось лишь потому, что в течение этого времени люди обходились дешевле, чем машины. В графствах Нортамберленд и Дарем, на ранней стадии добычи угля в шахтах, труд людей ценился так дешево, что никто обычно не подсчитывал, сколько людей погибало при авариях в шахтах. Для изменения такого положения дел требовалось профсоюзное движение.

Однако общая тенденция к замене человеческого труда более производительным машинным трудом стала крайне важным фактором в жизни человеческого общества. Основной заботой богачей и правителей в старых цивилизациях было обеспечение нужного количества тружеников. Иного источника богатства просто не существовало. По мере того как продолжалось XIX столетие, умные и деятельные люди все лучше понимали, что простой человек должен теперь стать чем-то большим, чем просто «трудягой». Ему надо было дать образование — хотя бы для того, чтобы обеспечить его «промышленную эффективность». Он должен был осознать свое предназначение.

Вторая половина XIX в. была периодом быстрого прогресса народного образования во всем мире, который разделял ценности Западной цивилизации. В образовании высших слоев общества аналогичного процесса не наблюдалось: какое-то продвижение, конечно, было, но совершенно несоизмеримое — и поэтому пропасть, прежде разделявшая образованных читателей и неграмотные массы, превратилась в немногим большее, чем едва уловимая разница в образовательных уровнях.

В основе этого процесса лежала механическая революция, явно не зависящая от социальных условий, однако неумолимо требующая полного устранения неграмотности населения повсюду в мире.

В данном «Очерке» мы не забыли рассказать о постепенном формировании класса простых людей с собственными объединяющими устремлениями и идеями. Пишущий эти строки убежден, что массовые движения «простых людей», охватывающие значительные пространства, стали возможны лишь в результате пропагандистского воздействия религий — христианства или ислама — с их настоятельным требованием индивидуального самоуважения.

Механическая революция не только требовала всеобщего образования, она вела к появлению крупных капиталов и крупномасштабной реорганизации промышленности, призванных дать простым людям новую и непривычную систему идей вместо обычного, чреватого неприятностями непослушания и стихийных бунтов, присущих необразованному простонародью.

Мы уже рассказывали о том расколе, который внесла промышленная революция в среду класса производителей — класса, до этого второстепенного и пестрого по своему составу. Она расколола его на две части: работодателей, ставших достаточно богатыми, чтобы слиться с представителями финансовой, торговой и землевладельческой элиты, и наемных работников, по своему статусу все больше уподоблявшихся участникам артельного и сельского труда. В то время как социальное положение промышленного наемного работника ухудшалось, социальное положение сельского работника улучшалось благодаря появлению сельскохозяйственной техники и увеличению производительности его труда.

В середине XIX в. Карл Маркс (1818–1883), немецкий еврей, обладавший обширной и разносторонней эрудицией, указывал на то, что формирование рабочего класса неуклонно растущей группой собственников-капиталистов создавало новую классовую структуру общества, которая пришла на смену прежней, более сложной классовой системе.

Собственность, бывшая эквивалентом власти, сосредоточивалась в руках относительно немногих, в руках богатых и влиятельных людей, представителей класса капиталистов; одновременно происходило невиданное сплочение рабочих, обладавших малой собственностью или без таковой вообще, которых он называл «экспроприированными» или «пролетариатом», — неверно используя это слово, — и которые, как он считал, неизбежно должны были выработать «классовое сознание» в результате конфликта их интересов с интересами богачей.

Эти классы, поначалу не связанные ничем, кроме общего обнищания, претерпевали теперь совместное снижение или повышение уровня жизни, были вынуждены читать одни и те же книги и переносить одни и те же неудобства. Во всем мире все более очевидным становилось чувство солидарности между всеми малоимущими и нищими людьми, направленное против класса, который накапливает в своих руках прибыли и богатство.

Отмирали прежние различия — различия между ремесленником и сельскохозяйственным работником, между рабочим и служащим, между бедным представителем духовенства и директором начальной школы, между полицейским и водителем автобуса. Все они покупали одну и ту же дешевую мебель и жили в похожих друг на друга дешевых домах; их сыновья и дочери тесно общались друг с другом и создавали общие семьи; у рядовых членов общества все меньше оставалось надежд добиться успеха и пробиться в его верхние слои.

Определение общих закономерностей в развитии идей, которое происходило во время механической и промышленной революций XIX в., является очень трудной задачей. Но мы должны приступить к ее решению, если собираемся определить связь между прошлым и тем, что происходит сейчас.

Удобства ради разделим сто лет между годом 1814 и 1914 годом на два основных периода.

Сначала идет период 1814–1848 гг., когда значительный массив либеральной мысли и литературы существовал лишь в ограниченных кругах, но когда в воззрениях общей массы людей еще не произошло крупных перемен. В течение всего этого периода общество жило, если можно так выразиться, старым интеллектуальным капиталом, оно строило свою жизнь в соответствии с основными идеями революции и контрреволюции. Основными либеральными ценностями были свобода и некий расплывчатый эгалитаризм; ценностями консервативными были монархия, официальная религия, социальные привилегии и послушание.

До 1848 г. духу Священного союза, духу Меттерниха с трудом удавалось препятствовать возвращению Европейской революции, которую Наполеон предал и приостановил. С другой стороны, в Америке, как Северной, так и Южной, революция праздновала победу, и либерализм XIX в. господствовал безраздельно. Британия была страной противоречий — ни полностью реакционной, ни полностью прогрессивной, страной как Кромвеля, так и «веселого монарха» Карла, антиавстрийской, антибурбонской, антипапской, но все же несколько репрессивной. Мы уже рассказывали о ряде первых либеральных бурь в Европе около 1830 года. В 1832 г. парламентская реформа, значительно расширив избирательное право и частично восстановив представительный характер палаты общин, разрядила ситуацию в Британии.

Около 1848 года произошла вторая и более серьезная серия восстаний, свергнувших Орлеанскую монархию и установивших Вторую республику во Франции (1848–1852), поднявших Северную Италию и Венгрию против Австрии, поляков в Познани против немцев и заставивших Папу спасаться бегством от римских республиканцев.

В Праге состоялась весьма интересная Панславянская конференция, ставшая предвестником многих территориальных изменений 1919 г. Она была разогнана после того, как восстание в Праге подавили австрийские войска. Восстание в Венгрии имело более ожесточенный характер и продолжалось в течение двух лет. Его выдающимся руководителем был Лайош Кошут; потерпев поражение и пребывая в изгнании, он тем не менее продолжал вести активную пропаганду за свободу своего народа.

В конечном итоге все эти восстания потерпели неудачу; существовавшая система зашаталась, но выстояла. Несомненно, что в основе этих революций лежало серьезное социальное недовольство, однако, за исключением восстания в Париже, у них не было четкой формы. Этот ураган 1848 года в отношении остальной Европы можно лучше всего охарактеризовать как бунт естественной политической карты против искусственных построений дипломатов Венского конгресса и против системы подавления, которую эти построения предусматривали.

Можно сказать, что история Европы с 1815 по 1848 г. явилась в целом продолжением истории Европы с года 1789 по год 1814. В этой композиции не было по-настоящему новых мотивов. На первом месте была борьба, причем часто борьба безрассудная и неорганизованная, простых людей против системы великих держав, которая угнетала жизнь человечества и препятствовала его прогрессу.

Но после 1848 г., с 1848 по 1914 г., в то время, как продолжались изменения политической карты, в результате которых возникли объединенная Италия и объединенная Германия, начался новый этап в процессе ментальной и политической адаптации к новым знаниям и новым материальным возможностям человечества. В разум среднего европейца произошло великое вторжение новых социальных, религиозных и политических идей. В последующих разделах мы рассмотрим происхождение и природу этого вторжения. Оно заложило основу нашей современной политической мысли, однако в течение длительного времени не оказывало существенного влияния на политику. Политика продолжала существовать по старым принципам, но пользовалась все меньшей поддержкой в разуме и совести людей.

Мы уже рассказывали о том, как мощный интеллектуальный процесс подорвал основы великой монархии во Франции перед 1789 г. Похожий подрывной процесс происходил повсюду в Европе в период великих держав с 1848 по 1914 гг. По всему социальному организму распространились глубокие сомнения в правильности этой системы государственного правления и в оправданности неограниченных свобод для многих форм собственности в экономической системе.

А затем разразилась величайшая и наиболее опустошительная война в истории, и поэтому до сих пор невозможно определить силу и размах новых идей, накопленных за эти шестьдесят шесть лет. Мы пережили катастрофу даже большую, чем наполеоновская катастрофа, и сейчас, в 1930 г., находимся в периоде застоя, который соответствует периоду 1815–1830 гг. Наш 1830 и 1848 гг. еще впереди. Их приход покажет нам, на каком этапе мы находимся.

Мы проследили на страницах этой истории постепенное развитие идеи собственности от первых неограниченных претензий сильного человека на право владеть всем до осознания того, что братство людей есть нечто превосходящее преследование личных интересов. Поначалу в общества более крупные, чем племенные, людей загонял страх перед монархом или божеством. И только в последние три, самое большее четыре тысячи лет появились четкие свидетельства того, что идея добровольного самоотречения ради более высокой цели стала приемлемой для людей или что подобные взгляды кто-то провозглашал.

Затем мы видим, как на поверхности общественной жизни, словно солнечные пятна на склоне холма в ветреный весенний день, стали распространяться представления о том, что в самоотречении заключается счастье большее, чем в любом личном триумфе или достижении, что жизнь человечества является чем-то другим, более значительным и более важным, чем просто сумма отдельных человеческих жизней. Мы видим, что в учениях Будды, Лао-цзы и ярче всего в учении Иисуса из Назарета эта идея превратилась в маяк и ослепительно засверкала, разгоняя мрак.

Несмотря на все отклонения и искажения, христианство никогда полностью не отказывалось от преданности общему благу во имя Господа, которое заставляет личную помпезность монархов и правителей выглядеть подобно наглости разодетого слуги, а великолепие богатства и связанные с ним удовольствия — как добыча грабителей. Ни один человек, живущий в обществе, затронутом такой религией, как христианство или ислам, уже не может быть полностью рабом. В этих религиях есть некое неистребимое свойство, понуждающее людей судить своих хозяев и осознавать свою ответственность перед миром.

По мере того как люди ощупью продвигались от жестокой эгоистической жадности и инстинктивной агрессивности родовой общины раннего палеолита к этому новому состоянию умов, они стремились выразить эту перемену в мыслях и целях весьма по-разному. Они вошли в противоречие и конфликт с прежними идеями, проявили естественную тенденцию к открытому противостоянию этим идеям и часто бросались из одной крайности в другую.

Первая половина XIX в. была свидетелем целого ряда экспериментов по созданию пробных человеческих обществ нового типа. Одними из наиболее важных в историческом смысле были эксперименты и идеи Роберта Оуэна (1771–1858), хозяина прядильной фабрики в Манчестере. Его обычно рассматривают как родоначальника современного социализма; именно в связи с его деятельностью впервые появилось слово «социализм» (около 1835 г.).

Роберт Оуэн, без сомнения, был весьма компетентным бизнесменом: он осуществил ряд нововведений в хлопкопрядильной промышленности и еще в молодом возрасте заработал себе приличное состояние. Его глубоко волновала бессмысленная растрата человеческого потенциала его рабочих, и он решил улучшить условия их жизни и труда, а также отношения между работодателем и работником. Сначала он попытался осуществить эти планы на своей фабрике в Манчестере, а затем — в Нью-Ланарке (Шотландия), где он был управляющим предприятия, на котором были заняты около двух тысяч человек.

В период между 1800 и 1828 гг. он добился очень многого: был сокращен рабочий день, улучшены санитарные условия труда; он отказался от приема на работу совсем маленьких детей, улучшил подготовку своих рабочих, обеспечил выплату пособия по безработице в периоды торговой депрессии, учредил систему школ и превратил Нью-Ланарк в образец просвещенного индустриализма, в то же время сохранив его высокую рентабельность.

Он занимался активной публицистической деятельностью, защищая большую часть человечества от обвинений в невоздержанности и недальновидности, которые распространялись для оправдания экономических несправедливостей того времени. Он утверждал, что люди в основном являются продуктом воспитывающей их среды — тезис, который сегодня уже не нуждается в особых доказательствах, — и занимался активной пропагандой тех воззрений, которые нашли свое подтверждение в Нью-Ланарке.

Он критиковал своих коллег-промышленников за их эгоистическое безразличие, и в 1819 г., в основном его усилиями, был принят Фабричный акт — первая попытка предотвратить самые вопиющие проявления жадности и недальновидности предпринимателей, пользовавшихся тяжелым материальным положением своих работников. Некоторые из содержащихся в этом законе ограничений не могут в наши дни не вызвать изумления. Кажется невероятным, что когда-то существовала необходимость защищать маленьких детей девяти (!) лет от фабричного труда или ограничивать номинальный рабочий день взрослых до двенадцати часов.

Люди чересчур склонны изображать промышленную революцию так, будто она привела к порабощению и изнурению бедных маленьких детей, которые до нее жили свободно и счастливо. Это является искажением истории. Еще на заре цивилизации маленькие дети бедняков вынуждены были выполнять любую посильную для них работу. Фабричная система просто сконцентрировала этот несовершеннолетний труд и придала ему систематический, открытый и скандальный характер.

Фабричная система вступила в противоречие с растущим пониманием подобной несправедливости. Британский Фабричный акт 1819 г., каким бы слабым и недостаточным он нам ни казался, стал для детей своего рода Великой хартией вольностей. С его появлением начался процесс защиты детей бедняков сначала от наемного труда, а затем от голода и неграмотности.

Мы не можем здесь подробно изложить историю жизни и деятельности Оуэна. Он понимал, что его работа в Нью-Ланарке была лишь испытанием небольшой действующей модели. То, что можно сделать для одной промышленной общины, утверждал он, можно сделать и для всех промышленных общин по всей стране. Он выступал за переселение рабочих в небольшие города, образцом для которых служил бы Нью-Ланарк.

Казалось, на некоторое время он пленил воображение всего мира. «Таймс» и «Морнинг Пост» выступали в поддержку его предложений; одним из посетителей Нью-Ланарка был великий князь Николай, который стал преемником царя Александра I; его верным другом был герцог Кентский, сын Георга III и отец королевы Виктории.

Но все недоброжелатели перемен и все те (а таких всегда много), кто завидовал его работникам, а также те работодатели, которые боялись его проектов, ждали удобного случая, чтобы нанести Оуэну контрудар; и этот случай представился им в его религиозных высказываниях, враждебных официальному христианству. Таким образом, им удалось его дискредитировать. Однако Оуэн продолжал экспериментировать и воплощать в жизнь свои проекты, главным из которых была коммуна «Новая Гармония» в штате Индиана (США), куда он вложил большую часть своего капитала. Партнеры выкупили его долю в Нью-Ланаркском предприятии в 1828 году.

Эксперименты и предложения Оуэна охватывали множество сфер, их нельзя свести к какому-то единому рецепту переустройства. В нем не было ничего от доктринера. Его Нью-Ланаркский эксперимент был первым из целого ряда «доброжелательных предприятий» во всем мире.

Порт Санлайт лорда Леверхалма. Борнвилл братьев Кэдбери и предприятия Форда в Америке являются более современными примерами и еще одним шагом вперед к коммунизму. Идеи Оуэна о создании государственных поселений были, по сути, тем, что мы сегодня называем государственным социализмом. Его американский опыт и поздние писания указывают на формирование у него более завершенных социалистических взглядов и более решительный отход от существовавшего положения дел.

Загадка денег явно занимала ум Оуэна. Он понимал, что нельзя рассчитывать на реальную экономическую справедливость, пока за работу платят деньгами, ценность которых колеблется. Это было бы то же самое, что рассчитывать на пунктуальность при колеблющейся продолжительности часа.

Относительно раннего социализма Оуэна следует еще отметить, что поначалу он совсем не был «демократическим». Демократическая идея была привнесена в него позже. В основе его лежала благотворительность, его ранняя форма была патриархальной; он был тем, чему рабочих должны были научить либерально настроенные работодатели и лидеры. Первый социализм не был движением рабочих, это было движение хозяев. На протяжении всей его истории идеология социализма в основном была творением не рабочих, а представителей других слоев общества. Маркса характеризуют как «аристократа», Энгельс был коммерсантом, Ленин — членом семьи, владевшей земельной собственностью.

Одновременно с деятельностью Оуэна в Америке и Британии имели место другие и совершенно независимые явления, которым в конечном счете суждено было сблизиться с его социалистическими идеями. В течение длительного времени английское законодательство запрещало объединения, имевшие целью ограничение торговли, объединения, направленные на искусственное поднятие цен или зарплаты посредством согласованных действий. Эти запреты не оказывали особо негативного влияния до тех пор, пока в XVIII в. изменения в сельском хозяйстве и промышленности не привели к появлению огромных масс рабочих, живущих впроголодь и конкурирующих за частичную занятость.

В этих новых условиях рабочие многих отраслей промышленности очутились в невыносимо тяжелом положении. Они были вынуждены противодействовать друг другу; каждый день и каждый час никто не знал, на какие еще уступки работодателю мог пойти его товарищ и какие дальнейшие снижения зарплаты или повышения норм выработки могут за этими уступками последовать.

Объединение против попыток продать свой труд по сниженной цене стало для рабочих жизненной необходимостью, хоть оно и было тогда незаконным. Поначалу подобные соглашения приходилось осуществлять и контролировать с помощью тайных обществ или же клубов, учреждаемых для совершенно других целей — социальных клубов, похоронных обществ и им подобных, призванных замаскировать объединения в защиту заработной платы. То, что эти ассоциации были незаконными, располагало их к насилию; они проявляли крайнюю враждебность к штрейкбрехерам и «отступникам», которые не желали к ним присоединяться, и очень круто обходились с предателями.

В 1824 г. палата общин осознала необходимость разрядить напряженность в данной ситуации и признала за рабочими право создавать объединения для осуществления «коллективных соглашений» с хозяевами. Это обеспечило профсоюзам значительную степень свободы в их развитии. Поначалу очень неповоротливые и примитивные организации с весьма ограниченными полномочиями, профессиональные союзы постепенно окрепли и превратились в настоящее четвертое сословие страны, разветвленную систему органов, представляющих интересы огромного числа промышленных рабочих.

Впервые возникнув в Британии и Америке, они, с различными национальными особенностями и в условиях различных законодательств, распространились на Францию, Германию и все общества западного типа.

Поначалу возникшее для поддержания надлежащего уровня зарплаты и ограничения невыносимой продолжительности рабочего дня, профсоюзное движение было на своем раннем этапе чем-то совершенно отличным от социализма. Профсоюзный деятель пытался получить максимум из существующей капиталистической системы и существующих условий найма. Социалист же предлагал изменить саму систему.

Творческое воображение Карла Маркса и его способность к обобщению способствовали тому, что между этими двумя движениями возникла взаимосвязь. В этом человеке присутствовало очень сильное ощущение истории; он одним из первых понял, что старые общественные классы, существовавшие еще со времен начала цивилизации, находятся в процессе распада и перегруппировки.

Присущее Марксу, как еврею, коммерческое чутье очень помогло ему в понимании сути антагонизма между трудом и собственностью. А тот факт, что он родился и вырос в Германии — где, как мы уже говорили, тенденция класса окостеневать и превращаться в касту была более очевидной, чем в любой другой европейской стране, — сыграл важную роль в его предположении о том, что трудящиеся уже начали вырабатывать классовое сознание и становиться коллективным антагонистом тех классов, которые накапливали собственность. Ему представлялось, что профсоюзное движение как раз и является примером развития классового сознания рабочих.

Каким, спрашивал он, будет исход «классовой борьбы» между капиталистами и пролетариатом? Как он предполагал, дельцы-капиталисты, из-за присущей им жадности и агрессивности, будут накапливать власть над капиталом в руках все меньшего и меньшего числа людей, пока наконец не сконцентрируют средства производства, транспорт и тому подобное до такой степени и в такой форме, что их смогут захватить рабочие, классовое сознание которых будет развиваться адекватно процессу организации и концентрации промышленности.

Они завладеют этим капиталом и станут использовать его в своих интересах. Это будет социальной революцией. В результате ее будут восстановлены индивидуальная собственность и свобода, основой для чего будут общественная собственность на землю и управление обществом как совокупностью крупных производственных сфер, организованных и сконцентрированных капиталистом-частником. Это будет конец «капиталистической» системы, но не конец системы капитализма. На смену частнособственническому капитализму придет капитализм государственный.

Последующая история социализма является переплетением британской традиции Оуэна и немецкой традиции «классового сознания» Маркса. Течение, получившее название «фабианский социализм», то есть интерпретация социализма английским Фабианским обществом, импонировало здравомыслящим людям всех классов. «Ревизионизм» в немецком социализме действовал в том же направлении. Но в целом, именно Маркс оппонировал взглядам Оуэна, в результате чего социалисты во всем мире рассчитывали в своих планах только на организацию трудящихся, которая обеспечит ударную силу, способную вырвать контроль над политической и экономической жизнью общества из рук безответственных частных собственников.

Таковы основные черты проекта под названием «социализм». Его недостатки и незавершенность мы обсудим в нашем следующем разделе. Неизбежным, наверно, было то, что социализм подвергся значительным искажениям и упрощениям под влиянием сомнений и дебатов, а также различных сект и школ; они являются симптомами роста, словно прыщи на юношеском лице. В этой работе мы можем бросить лишь беглый взгляд на разницу между государственным социализмом, который управляет экономикой страны через свою систему политического правления, и более поздними направлениями синдикализма и отраслевого социализма, при которых большая доля управления всеми отраслями промышленности будет у рабочих каждой профессии — включая директоров и управляющих — в каждой отрасли. Такой «профсоюзный социализм» действительно является новым типом капитализма, при котором собрание рабочих и служащих в каждой отрасли промышленности заменит собой частных капиталистов, владеющих этой отраслью. Коллективным капиталистом становится промышленный персонал.

Система марксистских воззрений указывает на концентрацию революционных сил в современном мире. Эти силы будут постоянно стремиться к революции. Но Маркс явно поспешил с предположением о том, что революционный импульс обязательно приведет к появлению упорядоченного общества нового и лучшего образца. Революция может остановиться на полпути и привести просто к разрушению. Ни одно из социалистических течений пока еще четко не определило предполагаемый им тип государственного правления.

Большевики в своем русском эксперименте руководствовались фразой «диктатура пролетариата», а Сталин оказался таким же деспотом, как и столь же благонамеренный царь Александр I.

В своем кратком описании Французской революции мы постарались показать, что революция не может учредить ничего, что не было бы уже продумано заранее и воспринято широкой общественностью. Французская революция, столкнувшись с неожиданными трудностями в экономике, денежной системе и международных отношениях, деградировала к эготизму нуворишей Директории, а в конечном итоге — к эготизму Наполеона.

Постоянно поддерживаемые законность и планирование более необходимы во времена революционные, чем в обычные скучные времена, потому что во время революции общество гораздо быстрее скатывается к обычной неразберихе при господстве людей, склонных к насилию и беспринципности.

Мы уже обсуждали взаимосвязь между социальным развитием и ограничением идеи собственности. Существуют несколько интеллектуальных школ, пропагандирующих ограничение собственности в той или иной степени. Коммунизм предлагает отменить собственность вообще или, иными словами, все сделать общим. С другой стороны, современный социализм, — которому больше подошло бы название «коллективизм», — делает четкое различие между личной собственностью и собственностью коллективной. Суть предложений социалистов заключается в том, что земля, а также все естественные средства производства, транспорт и распределение должны находиться в коллективной собственности. В этих рамках должны быть обеспечены максимум свободы частной собственности и неограниченная свобода личности. При условии эффективного управления вряд ли можно сомневаться, что в наше время нашлось бы много желающих оспаривать подобное предложение. Но социализм никогда не утруждал себя тщательной проработкой этой необходимой предпосылки эффективного управления.

Опять же, что это за общество, в котором предполагается наличие коллективной собственности, — государство, город, округ, нация или человечество? Социализм не дает на это четкого ответа. Социалисты весьма свободно обращаются с термином «национализация», но в данном «Очерке» мы уже подвергали идеи «нации» и «национализма» определенной критике. Если социалисты против того, чтобы отдельная личность предъявляла права на шахту или большой участок сельскохозяйственных угодий, как на свою собственность, с ограничением или запретом для других людей их использовать, в том числе и для извлечения прибыли, то почему они должны позволять отдельной нации монополизировать шахты, торговые пути или природные богатства на своей территории в ущерб остальному человечеству?

В этом вопросе в социалистической теории явно существует большая путаница. И если человеческой жизни не суждено превратиться в непрерывный массовый митинг всего человечества, то каким образом общество должно назначать чиновников для управления своими делами? В конце концов, частный владелец земли или предприятия является своего рода общественным распорядителем в той степени, в какой его право собственности одобрено и защищено обществом. Вместо зарплаты или гонорара он получает право извлекать прибыль.

Единственным веским основанием для лишения его права собственности является то, что идущее на смену частному собственнику новое управление будет более эффективным, прибыльным и более удобным для общества. Но, оказавшись не у дел, он будет в такой же претензии к обществу, как и тот рабочий, которого он когда-то уволил, заменив каким-то новоизобретенным механизмом.

Это проблема управления, являясь серьезным и обоснованным препятствием для немедленной реализации социализма, порождает еще более сложную проблему человеческих объединений. Как нам обеспечить наилучший способ управления обществом и максимум добровольного сотрудничества людей в этом направлении? Эта проблема крайне сложна в психологическом смысле, однако абсурдно считать, что она является неразрешимой. В подобных вопросах должен существовать некий оптимальный способ решения. И если эта проблема является разрешимой, то одинаково абсурдно было бы предполагать, что она уже решена. Эта проблема требует выработки наилучших методов в следующих сферах и их полного взаимодействия:

Образование. Подготовка индивида к пониманию общественной жизни и добровольному участию в ней.

Информация. Непрерывное правдивое освещение общественных дел, чтобы индивид мог вырабатывать относительно них собственное суждение и одобрять их. С этим непосредственно связано формулирование простых, ясных и приемлемых для всех законов.

Представительство. Отбор представителей и доверенных лиц для содействия коллективным интересам в гармонии с волей всего общества и на основе образования и правдивой информации.

Исполнительная власть. Назначение должностных лиц и обеспечение средств, которые гарантировали бы их ответственность перед обществом, но в то же время не препятствовали разумным инициативам.

Научно-исследовательская деятельность. Систематический анализ текущих дел и законодательства с целью обеспечения информации, на основании которой люди могли бы делать правильные выводы и с их помощью постоянно совершенствовать организацию общества.

Таковы пять аспектов этой обширной проблемы. В окружающем нас мире мы видим сиюминутные средства во всех этих сферах, средства, плохо скоординированные друг с другом и сами по себе неудовлетворительные. Мы видим, что плохо организованная система образования финансируется крайне скупо, ее работа усложняется вмешательством и противостоянием религиозных организаций; мы видим, что информация для общества подается в основном продажной прессой, зависимой от рекламодателей и спонсоров; мы видим, что из-за фарсовых избирательных методов никого не представляющие политики возвращаются во власть, подобно наследственным правителям или случайным завоевателям; повсюду исполнительная власть в той или иной степени находится под влиянием или контролем групп богатых авантюристов, а политическая и социальная наука, а также общественная критика все еще являются участью преданных своему делу эксцентричных индивидуумов, а не официальной и почетной функцией в государстве.

Необходимо проделать огромный объем интеллектуального труда, дискуссий и образовательной работы в течение многих лет, а может десятилетий или столетий — кто знает? — прежде чем на всей нашей земле появится новый порядок, спланированный так, как планируются железные дороги или суда, работающий так же четко, как почта или телеграф. И пока новый по рядок не объединит человечество своей системой, жизнь людей, как мы вскоре продемонстрируем на примере европейских войн после 1854 года, будет становиться все более нестабильной, опасной, несчастной и чреватой катастрофами, так как способы ведения войны будут становиться все более мощными и разрушительными благодаря достижениям непрерывной механической революции. «Труд, богатство и счастье человечества» — третья часть трилогии, включающая в себя данный «Очерк» и «Науку жизни», — является предварительным обзором наличных условий, из которых должен возникнуть новый порядок.

В то время как порожденная успехами физической науки механическая революция разрушала складывавшееся веками традиционное социальное деление на классы и создавала новые идеалы и новые возможности для строительства справедливого человеческого общества и справедливого миропорядка, в сфере религиозной мысли происходили такие же важные и ранее не виданные перемены. Постоянной причиной этих религиозных пертурбаций, как и в случае механической революции, стал прогресс в области научных знаний.

Люди узнали о своем истинном положении в пространстве задолго до того, как они определили себя во времени. Мы уже упоминали о первых астрономах и рассказали, как Галилея заставили отказаться от утверждения о том, что Земля вращается вокруг Солнца. Его вынудила к этому Церковь, а Церкви пришлось сделать это по той причине, что любое сомнение в том, что наш мир является центром вселенной, якобы наносило смертельный удар по авторитету христианства.

Историческим фактом является то, что учение Иисуса из Назарета содержало в себе нечто совершенно новое и созидательное. Иисус проповедовал Царство Небесное в сердцах и мире людей. Насколько мы можем судить с нынешней исторической дистанции, в его учении не было ничего такого, что противоречило бы какому-либо открытию или факту в истории мира и человечества.

Но историческим фактом является также и то, что св. Павел и его последователи посредством различных дополнений создали новую доктрину, которая заменила собой простое и глубоко революционное учение Иисуса. Она содержала в себе весьма сложное толкование спасения, которого можно было достичь главным образом через веру и формальности, без какого-либо серьезного изменения привычек и занятий верующего. И в этом учении св. Павла содержались весьма определенные взгляды относительно истории мира и человечества.

Не дело историка — заниматься опровержением или пояснением этих религиозных взглядов; проблема их истинности — это дело теолога. Историка просто интересует тот факт, что официальное христианство во всем мире приняло точку зрения св. Павла, столь доходчиво изложенную в его посланиях, но почему-то совершенно отсутствующую в Евангелиях.

В соответствии с этой точкой зрения, суть религии обращена не в будущее, а в прошлое, и Иисус был не столько учителем удивительных новых вещей, сколько предопределенной, глубоко мистической и священной жертвой во искупление конкретного исторического акта неповиновения Создателю, который совершили наши прародители Адам и Ева после того, как их соблазнил змей в Райском саду. На вере в это грехопадение как факт, а не на личности Иисуса из Назарета, на теориях Павла, а не на повелениях Иисуса, была построена христианская доктрина.

Мы уже отмечали, что это сказание об особом сотворении мира, об Адаме, Еве и змее является древним вавилонским сказанием или даже еще более древним шумерским сказанием и что еврейские священные книги были посредником, через который эта очень древняя и примитивная «гелиолитическая» легенда о змее попала в христианство. Везде, куда приходило официальное христианство, оно приносило с собой это предание. Оно просто привязало себя к нему.

Еще в конце XVIII в. весь христианский мир был обязан верить и действительно верил, что вселенная чудесным образом была сотворена словом Божьим несколько тысяч лет назад в течение шести дней — по утверждению епископа Асшера, в 4004 г. до Рождества Христова. (Во «Всемирной истории» в сорока двух томах, изданной в 1779 г. в Лондоне, обсуждается вопрос о том, является ли точная дата первого дня творения 21-м марта или 21-м сентября 4004 г. до Рождества Христова. Авторы склоняются к тому, что последняя дата является более вероятной.)

На этом историческом предположении основывалась вся религиозная структура Западной цивилизации и цивилизации западного типа; однако весь мир, его холмы, горы, устья рек и моря были переполнены доказательствами вопиющей абсурдности этого верования. Религиозная жизнь ведущих государств мира, хоть она и была очень активной и искренней, протекала в здании истории, построенном на песке.

В классической литературе часто встречается признание вполне здравой космогонии. Аристотель был знаком с основными принципами современной геологии, эти принципы встречаются в рассуждениях Лукреция; мы уже рассказывали, как четко и понятно Леонардо да Винчи (1452–1519) интерпретировал ископаемые останки. Великий француз Декарт (1596–1650) смело рассуждал о том, что в самом начале наша планета была раскаленной, а датчанин Стено (1638–1686) приступил к собиранию ископаемых останков и описанию геологических слоев. Но лишь в конце XVIII в. систематическое изучение геологии достигло масштабов, достаточных для того, чтобы поставить под сомнение истинность библейской версии древнего шумерского предания.

Одновременно со «Всемирной историей», которая цитировалась выше, великий французский натуралист Бюффон (1707–1788), писавший об эпохах природы (1778 г.), смело увеличивал возраст мира до 70 или 75 тысяч лет. Он разделил свою версию на шесть эпох, чтобы она хоть как-то соответствовала версии сотворения мира за шесть дней. Эти дни, утверждал он, были днями лишь фигурально; на самом деле это были эпохи. С помощью такого ухищрения геология пыталась примириться с ортодоксальным религиозным учением, которое продержалось до середины XIX столетия.

Мы не можем уделить здесь внимание вкладу таких людей, как Хаттон, Плейфер и сэр Чарлз Лайелл, французы Ламарк и Кювье, в расшифровку и толкование «Летописи окаменелостей». Далеко не сразу сознание Западного мира стало готовым к восприятию двух будоражащих фактов: во-первых, чередование форм жизни в геологических отложениях не соответствовало деяниям шести дней творения; во-вторых, геологические отложения, в сочетании со множеством биологических фактов, противоречили библейскому утверждению об отдельном сотворении каждого вида и указывали на генетическую связь между всеми формами жизни, и этой связью был охвачен также и человек!

Важность этого последнего тезиса для существовавшей доктрины была очевидна. Если все животные и человек появились в результате подобной восходящей эволюции, значит, не было ни прародителей, ни Рая, ни грехопадения. А если не было грехопадения, то вся историческая структура христианства, легенда о первородном грехе как причине для искупления, на чем тогдашнее учение основывало христианские чувства и мораль, рухнули, как карточный домик.

Поэтому множество честных религиозных людей с чувством, близким к ужасу, следили за работой английского натуралиста Чарлза Дарвина (1809–1882).

В 1859 г. он опубликовал свой труд «Происхождение видов путем естественного отбора», убедительное, отличающееся непреходящей ценностью изложение той концепции изменения и развития видов, краткое описание которой мы дали во второй главе; а в 1871 г. он завершил изложение своих взглядов в работе «Происхождение человека», которая четко определила место человека в общей схеме развития остальных видов жизни.

Многочисленные свидетельства против ортодоксальной христианской космогонии вызвали возмущение и негодование простых интеллигентных людей в западных обществах. Разум многих инстинктивно и иррационально не мог смириться с новыми знаниями. Вся их моральная доктрина была построена на фальшивой истории; они были слишком старыми, чтобы пересмотреть свои взгляды; их моральные убеждения казались им практической истиной, с которой новая истина была несовместимой. Согласие с ней означало для них моральный крах всего мира. Но они пришли к моральному краху потому, что не согласились с ней.

Особенно яростно противостояли новому учению английские университеты, которые по своей структуре были в основном клерикальными. В семидесятых и восьмидесятых годах XIX в. по всему цивилизованному миру бушевали ожесточенные споры. Об уровне дискуссии и фатальном невежестве Церкви можно судить по описанию в «Книге для заметок» Хэккета заседания Британской ассоциации по развитию науки в 1860 г., на котором епископ Уилберфорс следующим образом подверг нападкам Хаксли, выдающегося соратника Дарвина.

«Глядя на Хаксли с оскорбительной усмешкой, он попросил его объяснить, кто же, по его мнению, произошел от обезьяны — его дед или бабка? Хаксли повернулся к своему соседу и сказал: «Я принял его в свои руки от Господа». Затем он обратился к нам и произнес следующие ужасные слова: «Я не стыжусь, что моим предком была обезьяна, но мне стыдно быть сородичем человека, который использует свои таланты для сокрытия правды». (Другая версия гласит: «Я со всей определенностью заявляю, что человеку нет оснований стыдиться того, что его предком была обезьяна. Если бы у меня и был предок, которого мне следовало бы стыдиться, то это скорее был бы человек беспокойного и разностороннего ума, берущийся за научные вопросы, о которых он имеет смутное представление, с той лишь целью, чтобы затушевать их с помощью бессмысленной риторики и отвлечь внимание аудитории от подлинной обсуждаемой проблемы посредством красноречивых отступлений от темы и умелой апелляции к предрассудкам».)

Это была, несомненно, страстная речь, вызвавшая чрезвычайное возбуждение среди присутствовавших. Одна дама даже упала в обморок, пишет Хэккет… Таков был накал полемики.

Дарвиновское движение застало христианство врасплох, оно было для него совершенной неожиданностью. Формальное христианство столкнулось с очевидно доказанной ошибкой в своих теологических построениях. Священники и епископы с яростью набросились на Дарвина; делались глупые попытки запретить публикацию дарвиновских трудов, пропагандисты новых взглядов подвергались нападкам и дискредитации. Было много разговоров на повышенных тонах об «антагонизме» религии и науки.

Конечно, во все века в христианском мире были скептики. Император Фридрих II был, несомненно, скептиком, в XVIII в. Гиббон и Вольтер открыто выступали против христианства, а их сочинения оказали влияние на некоторых немногочисленных читателей. Но то были люди единственные в своем роде… Теперь же в христианском мире почти все стали скептиками. Это новое противоречие затронуло каждого, кто прочитал хотя бы одну книгу или услышал умный разговор. Выросло новое поколение молодых людей, столкнувшихся с крайней озлобленностью защитников христианства, которые боролись за свое дело, забыв о чести и справедливости. Новые научные достижения опровергали ортодоксальную теологию, но возмущенные теологи твердили, что удар был нанесен по самой религии.

Непосредственные результаты воздействия этого великого спора на воззрения и образ жизни людей из богатых и влиятельных классов были воистину пагубными. Новая биологическая наука так и не предложила ничего конструктивного взамен прежних моральных устоев. Началось настоящее разрушение морали.

Общий уровень общественной жизни в пределах этих классов в начале XX в. был намного выше, чем в начале XVII, однако в одном отношении — в отношении бескорыстия и совестливости этих классов — более поздняя эпоха явно уступала более ранней. В XVII в. в среде деятельных и владевших собственностью классов процент людей, которые искренне молились, которые, сотворив зло, вновь старались обрести душу, людей, готовых страдать и жертвовать во имя того, что казалось им правильным, был гораздо выше, чем в первые годы XX в.

После 1859 г. произошла настоящая утрата веры. Подлинное золото религии во многих случаях было выброшено вместе со столь долго хранившим его изношенным кошельком и утрачено навсегда. Ближе к концу XIX в. грубая и искаженная версия дарвинизма везде стала основой мировоззрения великого множества «образованных» людей. Короли, собственники, правители и вожди XVII в. действительно считали в глубине души, что они господствуют по воле Бога; они действительно боялись его, они привлекали священников, чтобы те решали их проблемы в отношениях с Богом; когда они вели себя неподобающим образом, они старались о нем не думать. Но к началу XX в. старая вера королей, собственников и правителей уже поблекла в разъедающих лучах научной критики.

В конце XIX в. богатые и влиятельные люди считали, что они господствуют благодаря Борьбе за существование, в которой сильные и хитрые берут верх над слабыми и доверчивыми. А еще они верили, что должны быть сильными, энергичными, безжалостными, «практичными» и эгоистичными, потому что Бог был мертв. Им казалось, что он всегда был мертв. Подобные воззрения не имели ничего общего с новыми научными данными.

Вскоре эти люди вышли за рамки первых грубых и упрощенных интерпретаций дарвинизма, гласивших, что каждый человек — сам за себя. Они решили, что человек — это такое же социальное животное, как и индийская охотничья собака. То, что человек есть нечто гораздо большее, чем собака, они не замечали. По аналогии с собачьей стаей, где для общего блага необходимо запугивать и подчинять молодых и слабых, они считали, что и в человеческой стае крупные собаки должны запугивать и подчинять. Подобные воззрения породили пренебрежение к идеям демократии, преобладавшим в первой половине XIX в., и вызвали восхищение людьми властными и жестокими.

Весьма характерным для тех времен было то, что мистер Киплинг увел детей средних и высших классов британского общества назад в джунгли изучать «закон», а в своей книге «Стоки и компания» с явным удовольствием описал, как трое мальчиков подвергли пыткам двух других, обманув и связав своих беспомощных жертв, чтобы выведать их недобрые намерения.

Стоит поподробнее рассмотреть этот эпизод из книги «Стоки и компания», потому что он ярко характеризует политическую психологию Британской империи конца XIX в. Историю второй половины XIX в. нельзя понять, не уяснив того вывиха ума, который этот эпизод иллюстрирует. Два мальчика, которых подвергли пыткам, — это задиры, что уже является оправданием для их мучителей, подстрекаемых к продолжению насилия священником.

Ничто не может остановить то рвение, с которым они (и мистер Киплинг) принялись за работу. Перед тем как приступить к пыткам, необходимо, для оправдания, изобразить определенное моральное негодование — и все будет в порядке. Если на вашей стороне власти, то вас ни в чем нельзя будет обвинить. Такова простая доктрина этого типичного империалиста. Но каждый задира, в меру своих возможностей, также следовал этой доктрине с тех пор, как животное под названием «человек» стало достаточно разумным, чтобы проявлять сознательную жестокость.

И еще один важный момент в этой истории. И директор, и помогающий ему священник изображены как непосредственные участники этого дела. Они хотят, чтобы это издевательство произошло. Вместо того чтобы употребить свою власть, они используют этих мальчиков — героев в глазах мистера Киплинга, — чтобы наказать двух других. Директор и священник и слышать не хотят жалоб возмущенной матери. И все это мистер Киплинг представляет как ситуацию весьма желательную.

Здесь мы находим ключ к пониманию самой отвратительной, наиболее реакционной и в конечном счете гибельной идеи современного империализма — идеи молчаливого преступного сговора между законом и незаконным насилием. Как царизм в конечном итоге довел себя до катастрофы в результате тайного поощрения громил-черносотенцев, жестоко убивавших евреев и других людей, считавшихся враждебными царю, так и британское имперское правительство скомпрометировало свое доброе имя поощрением незаконного вторжения доктора Джеймсона в Трансвааль перед Англо-Бурской войной, похождений сэра Эдварда Карсона (впоследствии лорда Карсона) в Ирландии, о чем мы вскоре расскажем, и молчаливым попустительством британскому правительству Ирландии в так называемых «репрессиях», предпринимаемых приверженцами существующего режима против преступников, или предполагаемых преступников, из радикальной организации Шинн Фейн.

Творя подобные преступления против своих подданных, империи разрушают сами себя. Истинная сила правителей и империй заключается не в армиях и флотах, а в уверенности людей в их неизменной открытости, правдивости и законности. Как только правительство отходит от этого стандарта, оно становится не более чем «бандой у власти», дни которой сочтены.

Мы уже говорили о том, что существует естественная политическая карта мира, которая может служить основой для административно-географического разделения народов. Любой другой раздел мира, не основанный на этой естественной политической карте, неизбежно будет подобен плохо сидящему платью и приведет к напряженности, враждебности и восстаниям, направленным на изменение границ в рамках естественной политической карты.

Казалось бы, эти идеи не требуют доказательств, однако дипломаты в Вене этого понимать не хотели и считали себя вправе кромсать мир, как им заблагорассудится. Большинство катаклизмов и конфликтов, начавшихся в Европе после того, как мир пришел в себя после изнурительных наполеоновских войн, совершенно явно представляли собой попытки простых людей избавиться от «плохо сидевших» и часто абсолютно неприемлемых правительств.

В целом во всей Европе существовавшие в то время правительства были неадекватными, потому что они не были представительными в социальном смысле и поэтому тормозили производство и попусту растрачивали человеческие ресурсы. Но когда эти общие недостатки усугублялись еще и различиями в религии и национальной культуре между правителями и подданными (как в большей части Ирландии), различиями этническими и языковыми (как в австрийской Северной Италии и большей части Австро-Венгрии) или же различиями во всех этих аспектах (как в Польше и европейской части Османской империи), то взаимное озлобление неизбежно приводило к кровопролитию.

Европа представляла собой скверно отрегулированную систему правительственных машин. Напряжения, возникавшие из-за этой разлаженности, являлись направляющей силой «националистических» движений, сыгравших столь значительную роль в истории XIX столетия.

Что такое нация? Что такое национальность? Если наш очерк мировой истории что-либо и продемонстрировал, так это смешение рас и народов, нестабильность разделов между людьми, бурлящее разнообразие человеческих групп и человеческих объединяющих идей.

Утверждалось, что нация — это большая группа человеческих существ, считающих себя единым народом. Нам говорят, что Ирландия — это нация, но протестантский Ольстер наверняка так не считает; итальянцы не думали, что являются одним народом еще долго после того, как было достигнуто единство Италии. Когда пишущий эти строки был в Италии в 1916 г., люди говори ли: «Эта война сделает нас единой нацией».

Опять же, англичане — это нация, или они влились и стали частью «британской национальности»? Непохоже, чтобы шотландцы так уж сильно верили в существование этой «британской национальности». Нация не может быть расовым или языковым объединением, потому что шотландская «нация» состоит из гэлов («горцев») и «жителей низин» южной части Шотландии; основой нации не может быть ни общая религия (в Англии их десятки), ни общая литература, иначе почему Британия отделена от Соединенных Штатов, а Аргентинская республика — от Испании? Можно предположить, что нация — это фактически любое собрание, скопление или смешение людей, которые имеют несчастье обладать одним и тем же министерством иностранных дел для совершения коллективных действий, будто их нужды, желания и тщеславие являются куда более важными, чем благосостояние всего человечества.

Мы уже проследили, как макиавеллиевские монархии эволюционировали в способ правления их министерств иностранных дел, которые стали играть роль «держав». «Национальность», которая господствовала в политической мысли XIX в., была в действительности не более чем романтическим и эмоциональным преувеличением разногласий и трений, возникавших в результате конфликта между естественной политической картой и неадекватными политическими решениями в интересах подобных «держав».

На протяжении всего XIX в., и особенно во второй его половине, происходило интенсивное развитие национализма во всем мире. Все люди по природе своей являются борцами и патриотами, однако естественный трибализм людей в ХIХ в. был неестественно преувеличен, доведен до раздражения и перевозбуждения и втиснут в рамки национализма.

Национализм преподавали в школах, о нем очень много писали в газетах, его доносили до сознания людей через проповеди, фельетоны и песни. Он стал чудовищным фоном, на котором разворачивалась вся общественная жизнь. Людей заставляли думать, что без национальности они будут выглядеть таким же неподобающим образом, как и без одежды на многолюдном собрании. Восточные народы, которые ранее о национальности не слышали, пристрастились к ней точно так же, как они пристрастились к западным сигаретам и шляпам-котелкам. Индия, эта галактика непохожих друг на друга рас, религий и культур — дравидских, монгольских и арийских, — тоже стала «нацией». Доходило до смешного, когда, например, молодому лондонскому еврею приходилось решать, к какой нации он принадлежит — британской или еврейской.

Карикатуры и политические шаржи сыграли значительную роль в сотворении культа этих новых и более важных родовых богов — ибо таковыми, по сути, являются современные «нации». Этот культ стал господствовать над сознанием людей XIX века. Если полистать страницы журнала «Панч», этой странноватой хроники британской души, которая ведется с 1841 г., там можно увидеть фигуры Британии, Ирландии, Франции и Германии, которые обнимаются, спорят, упрекают друг друга, ликуют и печалятся.

Преподнесение политики в подобной форме склонному к сомнениям сознанию широкой общественности очень помогало дипломатам продолжать свою игру в великие державы. Простому человеку, который не желал, чтобы его сына посылали на верную смерть за границу, разъяснялось, что это происходит не в результате обычного упрямства и жадности двух правительств, а является частью неизбежной и справедливой гигантской борьбы между двумя из этих величественных и таинственных божеств: Германия причинила зло Франции, или Италия проявляла мужество в борьбе с Австрией.

Смерть молодого парня перестала казаться возмутительной для здравого смысла; она обрела нечто вроде мифологического геройства. Бунт мог облекать себя в те же романтические одежды, что и дипломатия. Ирландия стала богиней Золушкой, Кэтлин най Хулиэн, исполненной душераздирающих обид, которым нет прощения; а молодая Индия уходила от своих реалий в поклонение «Бандэ Матарам».[89]

Основной идеей национализма XIX в. было «законное стремление» каждой нации к суверенитету — требование каждой нации самой управлять собственными делами в пределах своей территории, не считаясь с другими нациями.

Изъяном в этой идее является то, что дела и интересы любого современного общества могут простираться до самых отдаленных уголков нашей планеты. Например, убийство в Сараево в 1914 г., приведшее к мировой войне, вызвало нужду среди индейских племен на полуострове Лабрадор, потому что в результате этой войны прекратилась торговля мехами, дававшая им возможность приобретать такие предметы первой необходимости, как ружья и патроны, без которых они не могли добыть достаточного количества пищи.

Поэтому мир независимых суверенных наций означает мир непрерывных ссор и обид, мир, в котором государства постоянно воюют или готовятся к войне. Но одновременно и в противовес проповеди национализма среди более сильных национальностей проводилась активная пропаганда иного набора идей — империализма, в соответствии с которыми за мощной и передовой нацией признавалось право господствовать над группой других, менее передовых и менее развитых политически наций или народов, национальность которых пребывала в стадии становления и которые, по мнению господствующей нации, должны быть благодарны ей за защиту и господство.

Эти две идеи — национальность и империя (как вершина национального успеха) главенствовали в европейской политической мысли и фактически доминировали в политической мысли всего мира в течение всей второй половины XIX в. Их господство привело почти к полному исчезновению какой-либо иной, более широкой концепции всеобщего блага. Это были правдоподобные, но ошибочные и опасные практические идеи. Они не предлагали ничего фундаментального и имеющего непреходящее значение для понимания природы человека. Они не смогли удовлетворить потребность в новых методах управления всемирными делами и обеспечения безопасности во всем мире, которую механическая революция делала все более настоятельной.

Эти идеи получили распространение потому, что у основной массы людей уже не было ни тех широких взглядов, которые может дать изучение мировой истории, ни того всеобъемлющего милосердия, которое может дать мировая религия. Об опасности, угрожающей всему порядку повседневной жизни, они не догадывались до тех пор, пока не стало слишком поздно.

После середины XIX в. этот мир новых возможностей и старых идей, мир молодого вина, играющего в старых бочонках дипломатии, был взорван целым рядом войн, которые разрушили хрупкие ограничительные перегородки Венского конгресса. Но по иронии судьбы новому периоду катаклизмов предшествовал праздник мира в Лондоне — Всемирная выставка 1851 г. Эта выставка заслуживает того, чтобы уделить ей немного места в нашем повествовании.

Вдохновителем этой выставки был герцог Альберт Саксен-Кобург-Готский — племянник бельгийского короля германского происхождения Леопольда I, которого посадили на трон в 1831 г. и который был дядей по материнской линии молодой королевы Англии Виктории. Она стала королевой Англии в 1837 г. в возрасте восемнадцати лет. Двоюродные брат и сестра — они были одного и того же возраста — поженились в 1840 г. под покровительством своего дяди, и герцог Альберт стал принцем-консортом британцев. Он был молодым человеком недюжинного ума и блестящего образования, и его явно шокировал тот интеллектуальный застой, в котором была тогда Англия.

Оксфорд и Кембридж, бывшие когда-то кузницей талантов, находились в процессе медленного восстановления после интеллектуального упадка второй половины XVIII в. Ни в одном из этих университетов ежегодное количество зачисленных не превышало четырехсот человек. Экзамены в основном представляли собой церемонию устного опроса. Кроме двух университетских колледжей в Лондоне (Лондонский университет) и одного в Дареме, это было все, что могла предложить Англия в плане университетского образования.

Именно по инициативе этого возмущенного молодого немца, женившегося на британской королеве, в 1850 г. была создана Университетская комиссия. И для содействия развитию Англии он занялся организацией первой международной выставки, которая предназначалась для того, чтобы дать возможность сравнить художественные и промышленные достижения различных европейских стран.

Этот замысел столкнулся с яростным сопротивлением. Палата общин предрекала, что в Англию нахлынут иностранные мошенники и революционеры, которые будут подрывать моральные устои народа и разрушать веру и добропорядочность в стране.

Выставка проводилась в Гайд-парке в большом здании из стекла и железа, которое впоследствии было возведено заново под названием Хрустальный дворец. В экономическом смысле она имела большой успех. Благодаря ей у многих англичан впервые появилась возможность узнать о том, что их страна не была единственной промышленной страной в мире и что коммерческий успех и процветание не были предопределенной свыше британской монополией. Выставка дала четкое представление о том, что Европа неуклонно восстанавливается после разрушительных наполеоновских войн и быстро догоняет Британию в торговле и промышленном производстве. Вскоре после этой выставки был создан Департамент по делам науки и искусства (1853 г.), призванный, по возможности, восстановить утраченное Британией первенство в сфере образования.

Всемирная выставка 1851 г. дала обильную пищу для международных дебатов и выражения чувств. Она нашла свое отражение в сочинениях молодого поэта Теннисона, пытавшегося увидеть перспективу будущего:

Как умолкнут навсегда боевые барабаны. И знамена боевые свернут и сдадут в музей, Будет править на Земле человечество — Парламент, Все народы будут жить в Федерации людей.

Этот образ будущего оказался преждевременным. Под покровом обманчиво-мирного периода либерализма и поверхностного просвещения вызревали зерна нового урожая международных конфликтов. Номинально Франция была либеральной республикой. Но президентом ее был один из Бонапартов, племянник Наполеона I — личность весьма хитрая и предприимчивая, которой суждено было навлечь на Францию и Европу несчастья даже большие, чем удалось его дяде за полстолетия до того.

История Французской республики, пришедшей на смену Орлеанской монархии в 1848 г., была короткой и бурной. С самого начала она была омрачена неумелыми социалистическими экспериментами, приведшими к значительной экономической дезорганизации и панике в деловых кругах. Новый Наполеон Бонапарт, представляя себя как «надежного человека» либеральных взглядов, который восстановит доверие к власти и стабилизирует жизнь государства, смог обеспечить свое избрание на пост президента в октябре того же года. Как президент он поклялся быть верным демократической республике и считать врагом всякого, кто попытается изменить форму государственного правления. Через четыре года (в декабре 1852 г.) он стал императором Франции.

Поначалу он столкнулся с большим недоверием и подозрительностью королевы Виктории, или, точнее, барона Стокмара, друга и помощника короля Бельгии Леопольда, а также консультанта британской королевы и ее супруга в международных делах. Вся эта группа людей из Саксен-Кобург-Готской династии естественным образом была живо заинтересована в единстве и благосостоянии Германии на основе либеральных принципов, и они, конечно же, были встревожены этим возрождением бонапартизма. С другой стороны, лорд Палмерстон, британский министр иностранных дел, с самого начала был в хороших отношениях с этим узурпатором; он нанес оскорбление королеве тем, что отправлял дружелюбные послания французскому президенту, не предоставляя их ей на рассмотрение и не давая ей тем самым возможность проконсультироваться по поводу этих посланий со Стокмаром. Лорду Палмерстону пришлось подать в отставку. Но впоследствии Британский двор сменил свое отношение к новому авантюристу на более дружелюбное.

Первые годы его правления обещали скорее либеральную монархию, чем карьеру в стиле Наполеона I, — это было правление дешевого хлеба, больших общественных работ и большого количества выходных дней.

Новый Наполеон тепло высказывался в адрес идеи национализма, которая была весьма привлекательной для каждого либерального и образованного германца. В 1848 г. во Франкфурте на короткое время был создан общегерманский парламент — Национальное собрание, разогнанное в 1849 г. прусскими монархистами.

До 1848 г. все дворы крупных европейских держав, подписавших венские соглашения, были участниками своеобразного альянса, основанного на страхе перед второй и теперь уже всеобщей демократической революцией. После поражения революции 1848 г. и реставрации монархии во Франции этот страх прошел, и они снова принялись плести интриги и контринтриги в стиле периода, предшествовавшего 1789 г., — при армиях и флотах более мощных, чем во времена наполеоновских войн. После шестидесятилетнего перерыва игра великих держав возобновилась с еще большим рвением и продолжалась до тех пор, пока не привела к катастрофе 1914 года.

В течение некоторого времени новый Наполеон вел себя весьма осторожно. Первый шаг сделал царь России Николай I. Он возобновил традиционный напор Петра Великого в направлении Константинополя. Николай изобрел фразу «больной человек Европы» для султана и его империи и под предлогом притеснения христианского населения в Османской империи в 1853 г. оккупировал дунайские провинции.

Это был настоящий возврат в прошлое в международном масштабе. Перед европейскими дипломатами возник «вопрос» совершенно в стиле XVIII в. Предполагалось, что замыслы России противоречат планам Франции в Сирии и угрожают средиземноморскому маршруту Британии в Индию. Результатом стал альянс Франции и Англии в поддержку Турции и война — Крымская война, окончившаяся поражением России. Могло показаться, что сдерживание России было скорее делом Австрии и Германии, однако министерствам иностранных дел Франции и Англии всегда не терпелось приложить руку к российским делам. В этой войне новый Наполеон увидел хорошую возможность укрепить свою непрочную дружбу с Британией и Британским двором, которые до этого держались от него в стороне.

Еще одним интересным актом в этой возрожденной драме великих держав было использование в своих целях императором Наполеоном III и королем небольшого Сардинского королевства на севере Италии проблем и тягот, порожденных разделом Италии, и в особенности — австрийским правлением на севере. Король Сардинии, Виктор Эммануил, предложил, как в прежние времена, Наполеону сделку: возврат провинций Ницца и Савойя в обмен на помощь. Предполагалось, что эти провинции отойдут к Франции, а Сардиния компенсирует их за счет Италии. Война между Францией и Сардинией, с одной стороны, и Австрией, с другой, — началась в 1859 г. и окончилась через несколько недель. Австрийцы потерпели сокрушительные поражения под Маджентой и Сольферино. Но после угрозы со стороны Пруссии на Рейне Наполеон заключил мир, в результате которого Сардинское королевство пополнилось Ломбардией.

Следующим шагом в игре Виктора Эммануила и его премьер-министра Кавура стала поддержка повстанческого движения в Сицилии под предводительством великого итальянского патриота Гарибальди. Сицилия и Неаполь были освобождены, и вся Италия, за исключением Рима, оставшегося верным Папе, и Венеции, которую удерживали австрийцы, отошла к королю Сардинии. В 1861 г. в Турине собрался общеитальянский парламент, и Виктор Эммануил стал первым королем Италии.

Затем интерес в этой игре европейских дипломатов переместился в сторону Германии. Здравый смысл естественной политической карты уже дал о себе знать. В 1848 г. вся Германия, включая, конечно же, и немецкую Австрию, на некоторое время объединилась под руководством Франкфуртского парламента. Но подобный способ объединения был особенно оскорбительным для всех германских дворов и министерств иностранных дел: они не хотели объединения Германии волей ее народа, они хотели объединения Германии в результате королевских и дипломатических действий — подобно тому, как была объединена Италия.

В 1848 г. Германский парламент выдвинул требование, что населенные в основном немцами земли Шлезвиг-Гольштейна, входившие в Германский союз и находившиеся в унии с Данией, должны быть переданы Германии. Парламент приказал прусской армии занять эти провинции, но король Пруссии отказался повиноваться приказам Германского парламента и тем самым ускорил крах этого органа. А затем король Дании Кристиан IX, безо всякого видимого повода, кроме обычной прихоти королей, начал кампанию запугивания немцев, живших в этих двух герцогствах.

В то время прусскими делами в основном заправлял министр фон Бисмарк (1815–1898), представлявший собой тип политика XVIII в. Он понял, что этот конфликт открывает перед ним великолепные возможности. Он стал борцом за права немцев в этих герцогствах — напомним, что король Пруссии отказался взять на себя эту задачу в демократической Германии 1848 года — и убедил Австрию объединиться с Пруссией для военного вмешательства.

У Дании не было никаких шансов в борьбе против этих великих держав; они одержали над ней легкую победу и заставили ус тупить эти герцогства.

После этого Бисмарк затеял ссору с Австрией по поводу того, кому эти герцогства должны принадлежать. Тем самым он вызвал бесполезную и братоубийственную войну между немцами во славу Пруссии и ради господства династии Гогенцоллернов в Германии. И он объединил Германию под властью прусских Гогенцоллернов (1871 г.). Романтически настроенные немецкие литераторы представляют Бисмарка как великого деятеля, вынашивавшего идею единства Германии, однако на самом деле ничего подобного он не делал.

Единство Германии уже было фактически достигнуто в 1848 г. Оно было предопределено естественным ходом событий. Прусская монархия просто оттягивала неизбежную развязку, с тем чтобы объединение Германии выглядело, как заслуга Пруссии. И Германия после своего объединения стала выглядеть, не как современное цивилизованное государство, но явилась миру в облике архаического Бисмарка с огромными усами, в ботфортах, с мечом и в островерхом шлеме.

В этой войне Пруссии с Австрией союзником Пруссии была Италия, в то время как небольшие германские государства, боявшиеся осуществления замыслов Пруссии, воевали на стороне Австрии. Читателю, конечно же, интересно будет узнать, почему Наполеон III не воспользовался этой великолепной возможностью проявить себя в роли государственного деятеля и не вступил в войну ради собственных интересов. По всем правилам игры великих держав он должен был это сделать. Иначе он допускал в Европе появление опасного для Франции соперника в лице Пруссии. Ему следовало как-то противодействовать этому. Но Наполеон, к несчастью для себя, попал в ловушку по ту сторону Атлантики и как раз в то время не имел никакой возможности вмешаться.

Он поддался американскому искушению. Несовпадение интересов южных и северных штатов Северо-Американского союза, вызванное порожденными рабством экономическими различиями, в конечном счете привело к открытой гражданской войне. Более подробно мы расскажем об этой войне в следующем разделе; здесь же мы скажем только, что продолжалась она четыре года и окончилась новым объединением Соединенных Штатов. Эти четыре года вражды в республиканской Америке вызвали ликование реакционных элементов Европы. Британская аристократия открыто стала на сторону южан, а британское правительство позволило нескольким каперам, в частности «Алабаме», выйти из портов Англии для нападения на федеральные суда.

Наполеон III слишком поторопился сделать вывод о том, что Новый Свет уже пал к ногам Старого. До этих пор Соединенным Штатам удавалось предотвращать европейское вмешательство на Американском континенте. Это было, так сказать, твердым правилом американской политики. Наполеону показалось, что надежный щит доктрины Монро теперь забыт и заброшен, что великие державы снова могут вмешаться в американские дела и что именно в Америке можно вернуться к благословенным дням авантюристической монархии.

Предлогом для вмешательства стали определенные вольности, которые позволял себе мексиканский президент по отношению к собственности иностранцев. Совместный контингент французских, британских и испанских войск оккупировал Веракрус, однако планы Наполеона показались его союзникам слишком смелыми, и они вывели свои войска, когда стало ясно, что он замышляет, ни много ни мало, создание Мексиканской империи. После ожесточенной военной кампании он все же добился этого и сделал австрийского эрцгерцога Максимилиана императором Мексики в 1864 г. Однако фактически страной правили занявшие ее французские войска, и в Мексику хлынула толпа французских дельцов, чтобы заняться эксплуатацией шахт и других ресурсов.

Но в апреле 1865 г. Гражданская война в Соединенных Штатах окончилась, и небольшая группа завладевших Мексикой авантюристов-европейцев очутилась лицом к лицу с решительно настроенным победоносным правительством Соединенных Штатов, в распоряжении которого была большая и угрожающе выглядевшая армия. Французским империалистам была предъявлена четкая альтернатива — либо воевать с Соединенными Штатами, либо убираться из Америки. Фактически это был приказ уходить. Именно эта мексиканская авантюра и предотвратила вмешательство Наполеона III в войну между Пруссией и Австрией в 1866 г., и по этой причине Бисмарк легко пошел на конфликт с Австрией.

Пока Пруссия воевала с Австрией, Наполеон III пытался с достоинством выбраться из мексиканской переделки. Он затеял мелочную ссору с Максимилианом по надуманным финансовым причинам и вывел французские войска. После этого, по всем правилам королевской власти, Максимилиану следовало отречься от престола. Но вместо этого он бросился защищать свои права императора; он потерпел поражение от своих непокорных подданных, был взят в плен и расстрелян как нарушитель общественного порядка в 1867 г. Так в Новом Свете был восстановлен мир в соответствии с доктриной президента Монро.

И пока Наполеон был занят своей неудачно завершившейся американской авантюрой, Пруссия и Италия добились победы над Австрией (1866 г.). Правда, итальянцы потерпели жестокие поражения при Кустоце и в морском сражении у острова Лисса, но пруссаки нанесли австрийской армии столь сокрушительное поражение под Садовой, что Австрии пришлось немедленно капитулировать. К Италии отошла провинция Венеция, и так был сделан еще один шаг к единству — за пределами королевства оставались лишь Рим, Триест и несколько небольших городов на северной и северо-западной границах; а Пруссия стала во главе Северо-Германского союза, в который не входили Бавария, Вюртемберг, Баден, Гессен и Австрия.

Эта прусская победа, устранение Австрии даже от номинального главенства в германских делах, эта реставрация идеи Фридриха Великого привели к открытому противостоянию Франции и Пруссии. Ожесточенное соперничество вышло наружу, соперничество, которое в конечном счете привело к невиданно жестокой по тем временам и опустошительной войне. Столкновение Франции и Пруссии стало вопросом времени. Обе страны обладали сильными армиями, но прусская была лучше подготовлена, была более дисциплинирована и эффективна.

Война чуть было не началась в 1867 г., когда Наполеон, освободившись от мексиканского бремени, вознамерился затеять ссору с Пруссией из-за Люксембурга. В 1870 г. война все-таки началась, причем совершенно в традициях XVIII в.: из-за спора по поводу кандидатов на пустующий трон Испании. Наполеон почему-то считал, что Австрия, Бавария, Вюртемберг и другие не входящие в Северо-Германский союз государства соединятся с ним против Пруссии. Он думал, наверное, что так случится потому, что ему так хотелось. Но с 1848 г., в том что касалось иностранного вмешательства, немцы уже были единым народом; Бисмарк просто воспользовался свершившимся фактом и навязал немцам династию Гогенцоллернов, что сопровождалось помпезностью и кровопролитием. Вся Германия выступила на стороне Пруссии против Франции.

В первых числах августа 1870 г. объединенные германские войска вторглись во Францию. Как оказалось, по численности, дисциплине, снаряжению и качеству управления они превосходили французские войска. Разгром Франции был быстрым и полным. После сражений у Гравелот и Сент-Прива одна французская армия под командованием Базена была отброшена к Мецу и там окружена, а 1 сентября другая армия, с которой был Наполеон, потерпела поражение и вынуждена была капитулировать под Седаном. Наполеон попал в плен. Париж остался без какого-либо прикрытия. Второй раз надежды и обещания бонапартизма привели Францию к катастрофе.

4 сентября Франция снова объявила себя республикой и, возродившись и воспрянув духом, приготовилась к борьбе за существование против торжествующего пруссачества. Несмотря на то что поражение французскому империализму нанесла объединенная Германия, заправляла всем Пруссия. Армия в Меце капитулировала в октябре; Париж, после осады и обстрелов, пал в январе 1871 г. Франция попросила мира.

В Зеркальном зале Версаля, при большом скоплении военных униформ, король Пруссии был помпезно и торжественно объявлен императором Германии, а Бисмарку и армии Гогенцоллернов было поставлено в заслугу достижение единства Германии, которое на самом деле уже давно было обеспечено общим языком и литературой.

Последовавший за этим Франкфуртский мирный договор был миром на условиях Гогенцоллернов. Бисмарк воспользовался национальными чувствами в Германии, чтобы обеспечить поддержку южногерманских государств, но он не имел влияния на те главные силы, которые обеспечили победу ему и его коронованному хозяину. Сила, которая привела Пруссию к победе, была силой естественной политической карты Европы, настаивающей на единстве немецкоязычных народов. На востоке Германия уже грешила против этой естественной карты, управляя Познанью и другими районами Польши. Жадная после войны с Францией на новые территории, и особенно на новые железорудные шахты, Германия аннексировала значительную часть франкоязычной Лотарингии, включая Мец, и Эльзас, который, несмотря на свою немецкую речь, был в основном французским по своим симпатиям.

Конечно же, в этих аннексированных провинциях возникло противостояние между германскими правителями и французскими подданными; конечно же, обиды и злость покоренной Франции в Лотарингии эхом отзывались в Париже и подогревали страстное негодование французов.

О том, как все это обернулось великим Реваншем, мы расскажем позже…

Наполеон III спрятался от позора в Англии и умер там через год с небольшим после своего краха.

Таким был конец второго бонапартистского режима во Франции.

Это просто облегчение — от бедственных свершений авантюриста Бонапарта во Франции и временного триумфа Гогенцоллернов над народным движением в Германии перейти к куда более великой и значительной личности, личности Авраама Линкольна (1809–1865), вокруг которой можно удобно расположить события Гражданской войны в Америке.

Начало первой половины XIX в., бывшее в Европе эпохой реакции и реставрации монархий, в Америке было периодом беспрецедентного роста. Новые средства сообщения — пароход, железные дороги, а затем и телеграф — подоспели как раз вовремя и во многом способствовали миграции населения через континент. Если бы не эти механические средства, Соединенные Штаты еще долго не перевалили бы за Скалистые горы и западным побережьем владел бы совершенно другой народ.

Политики еще не вполне поняли зависимость территорий, охваченных государственными и административными границами, от имеющихся средств сообщения и от особенностей страны, связанных с транспортом. При наличии дорог и почты открытые пространства обычно объединяются под властью одного правительства. Препятствия в виде гор разделяли не только народы, но и правителей. Римская империя была империей столбовых дорог и колеса, ее территориальные разделы, территориальные потери и упадок произошли вследствие невозможности быстрого сообщения одной части империи с другой. Западная Европа, возникшая после наполеоновских бурь, разделилась на национальные государства настолько крупные, насколько их целостность могла быть обеспечена столбовыми дорогами и конной тягой, как самым быстрым способом сообщения.

Если бы в Соединенных Штатах единство людей, расселявшихся по Американскому континенту, обеспечивалось только конными повозками, немощеными дорогами и почтовой службой, то различия в местных экономических условиях наверняка привели бы к появлению различных типов общества. Огромные пространства усиливали бы различия в диалектах и политических симпатиях, неудобства, связанные с посещением конгресса в Вашингтоне, увеличивались бы при каждом смешении границы на запад, и это продолжалось бы до тех пор, пока Соединенные Штаты не превратились бы в конечном итоге в свободную лигу практически независимых и все более обособляющихся друг от друга государств. Затем начались бы войны за природные ресурсы, за выход к морю и так далее, и Америка стала бы второй Европой.

Но речной пароход, паровоз и телеграф подоспели вовремя и предотвратили это разделение; Соединенные Штаты первыми стали современным транспортным государством нового типа, более крупным, более мощным и более остро осознающим необходимость своего единства, чем какое-либо из ранее существовавших государств. Поэтому сейчас в Америке преобладает тенденция не увеличения различий, а ассимиляции, и граждане из различных районов США становятся все более подобными друг другу в языке, мышлении и привычках. Соединенные Штаты действительно нельзя сравнивать с европейскими государствами, вроде Франции и Италии. Они представляют собой новый и более крупный тип политической организации.

Ранее в мире уже существовали империи, по территории и населению сравнимые с Соединенными Штатами, но они представляли собой просто скопление различных платящих дань народов, объединенных лишь общим правлением. Единство Соединенных Штатов — свойство внутреннее. Оно выражает собой общность взглядов более чем двухсот миллионов людей. В Европе железные дороги способствовали конфликтам и трениям, новые изобретения облегчили нанесение удара для европейских армий и обеспечили им способность разрушения такой степени, что кажется, будто у Западной Европы уже нет иного выбора, кроме выбора между добровольным либо насильственным объединением под началом какой-либо господствующей державы, с одной стороны, и хаосом и уничтожением — с другой. Но все это лишь укрепило добровольное единство республиканской Америки. В Европу пар принес скученность и перенаселенность, в Америку — новые возможности.

Но на своем пути к нынешнему благополучию американский народ прошел через один период жестокого конфликта. Речные пароходы, железные дороги и телеграф, с их возможностями сообщения, появились все-таки слишком поздно для того, чтобы предотвратить назревающий конфликт между южными рабовладельческими штатами и свободным индустриальным Севером. Поначалу железные дороги и речные пароходы лишь обострили уже существовавшие различия.

Между двумя частями Соединенных Штатов существовало глубокое различие по духу и мировоззрению, и тенденция к объединению, усиленная новыми средствами сообщения, со всей остротой поставила вопрос о том, какой дух и какое мировоззрение должны преобладать — южные или северные. Возможности компромисса почти не существовало. Дух Севера был духом свободы и индивидуализма; дух Юга нес с собой крупные имения и самоуверенную знать, правящую огромной массой темнокожих подданных. Симпатии британского либерализма и радикализма были на стороне Севера; симпатии крупных британских землевладельцев и британского правящего класса были на стороне Юга.

Каждая превращаемая в новый штат территория, каждое новое прибавление к быстро растущей американской системе становились ареной конфликта двух идей: станет ли новая территория штатом свободных граждан или же должна преобладать система крупных поместий. После образования Миссури (1821 г.) и Арканзаса (1836 г.) в качестве рабовладельческих штатов эта проблема постепенно заняла центральное место во внутренних американских делах. С 1833 г. Американское общество противников рабства не только препятствовало распространению этого явления, но и проводило агитацию по всей стране за полную его отмену. Проблема переросла в конфликт из-за приема в Союз штата Техас. Первоначально Техас был частью республики Мексика, однако в основном он был колонизован американцами из рабовладельческих штатов. Он отсоединился от Мексики и объявил независимость в 1836 г. Последовала активная кампания за присоединение Техаса, он был аннексирован в 1844 г., а в 1845 г. был принят в Северо-Американский союз в качестве штата.

По мексиканским законам рабство в Техасе было запрещено, но теперь южане объявили Техас зоной рабства — и добились своего. Более того, война, возникшая из-за аннексии Техаса, привела к тому, что к Соединенным Штатам были присоединены Нью-Мексико и другие территории. В этих регионах было также разрешено рабство, а закон о беглых рабах увеличивал возможности поимки и возврата рабов, сбежавших в свободные штаты.

С другой стороны, развитие океанского судоходства способствовало растущему наплыву иммигрантов из Европы, в результате чего сильно увеличилось население северных сельскохозяйственных территорий, и Айова, Висконсин, Миннесота и Орегон получили статус штатов. Это дало возможность настроенному против рабства Северу контролировать как сенат, так и нижнюю палату. Занимавшийся выращиванием хлопка Юг, раздраженный возрастающей угрозой аболиционистского движения и испытывая страх перед господством северян в конгрессе, начал говорить об отделении от Союза. Южане мечтали о мексиканских и вест-индийских приобретениях на юге, о великой рабовладельческой державе, независимой от Севера и простирающейся от «линии Мейсона и Диксона» до Панамы.

В Канзасе противоречия достигли наивысшей точки. Проблема рабства ввергла территорию Канзаса в то, что фактически было гражданской войной между переселенцами из свободных и рабовладельческих штатов; эта война продолжалась до 1857 г. и окончилась победой противников рабства. Но лишь в 1861 г. Канзас получил статус штата. Распространение рабства было основным вопросом, стоявшим перед страной на президентских выборах 1860 года, а избрание президентом Авраама Линкольна, выступавшего против распространения рабства, подтолкнуло Юг к расколу Союза.

Южная Каролина приняла «постановление о сецессии» (выходе из состава Союза) и стала готовиться к войне. Миссисипи, Флорида, Алабама, Джорджия, Луизиана и Техас последовали за ней в самом начале в 1861 г. В Монтгомери, штат Алабама, собрался съезд, избравший Джефферсона Дэвиса президентом «Конфедеративных Штатов» Америки и принявший конституцию наподобие конституции Соединенных Штатов, которая, однако, открыто узаконивала «институт рабства негров».

Вот с такой политической ситуацией пришлось иметь дело Аврааму Линкольну как президенту Соединенных Штатов. Он был абсолютно типичным представителем нового сорта людей, появившегося после Войны за независимость. Его родители были совершенно обычными людьми; отец его до женитьбы не умел ни читать, ни писать, а мать его, как утверждают, была рождена вне брака. Она была женщиной исключительного ума и силы характера.

В молодые годы Линкольн был подобен дрейфующей частице в потоке двигавшегося на запад населения. Он родился в Кентукки (1809 г.), еще ребенком был перевезен в Индиану, а позже — в Иллинойс. В те дни в лесной глуши штата Индиана жизнь была крайне тяжелой; дом, в котором жил будущий президент, представлял собой обыкновенную бревенчатую хижину; школу он посещал от случая к случаю. Однако мать рано научила сына читать, и он стал ненасытным книгочеем.

К семнадцати годам Авраам превратился в рослого атлетического юношу, сильного борца и бегуна. В девятнадцать он отправился вниз по реке в Новый Орлеан, нанявшись матросом на плоскодонное судно. Некоторое время юноша работал служащим в магазине, добровольцем участвовал в ополчении против индейцев, занимался бизнесом в качестве хозяина лавки вместе с партнером-пьяницей и наделал долгов, которые смог полностью выплатить лишь через пятнадцать лет. Наконец, в возрасте около двадцати четырех лет, Линкольн получил работу помощника окружного землемера графства Сангамон. Эта работа, как он выразился, «давала возможность с трудом сводить концы с концами».

Все это время Линкольн очень много читал. Его первые книги — те книги, которые формируют мировоззрение, — были немногочисленными, но наверняка хорошими; юноша читал все, что мог достать; он хорошо знал Шекспира и Бернса, биографию Вашингтона, историю Соединенных Штатов и так далее. В нем было стремление к самовыражению, и с детства параллельно учебе он занимался сочинительством стихов, эссе и т. п. По большей части это были вещи незрелые и неоригинальные. Вскоре Линкольн заинтересовался политикой. В 1834 г., когда ему было всего двадцать пять, он был избран в законодательное собрание штата Иллинойс; он готовился к адвокатуре и получил право на адвокатскую практику в 1836 г. Некоторое время он работал скорее в правовой сфере, чем в политике.

Но проблема рабства напоминала о себе каждому здравомыслящему человеку в Соединенных Штатах. Вопросы рабства и сепаратизма, с каждым днем все более влияющие на жизнь общества, не могли не взволновать до глубины души этого рослого, способного, занимавшегося постоянным самообразованием и столь типичного для Среднего Запада человека. Эта проблема стояла особенно остро в штате Иллинойс, потому что выдающимся лидером сторонников распространения рабства был в конгрессе сенатор Дуглас от Иллинойса.

Между этими двумя людьми возникло личное соперничество; они оба ухаживали за дамой, которая позже стала миссис Линкольн. Дуглас был человеком больших способностей и влияния, и в течение нескольких лет Линкольн боролся с ним, выступая с речами и публикуя памфлеты, сначала в Иллинойсе, а затем во всех восточных штатах, постепенно превращаясь в его наиболее грозного и в конечном итоге победоносного противника. Их завершающей схваткой была президентская кампания 1860 г., и 4 марта 1861 г. Линкольн торжественно вступил в должность президента, в то время как южные штаты уже начали активный процесс отделения и совершили акты агрессии.

Первым шагом сепаратистов был захват всех фортов и складов в пределах южных штатов. Эти федеральные опорные пункты были построены и находились на территориях, принадлежащих штатам, и эти штаты заявили, что имеют право «возвратить» свою собственность. Гарнизон форта Самтер оказал сопротивление, и война началась с обстрела этого форта 12 апреля 1861 г. В то время Америка имела лишь очень небольшую регулярную армию; она осталась верна президенту, и конфедераты первые боевые операции проводили с помощью добровольцев из южных штатов. Президент Линкольн немедленно призвал в армию 75 000 человек, и Теннесси, Арканзас, Северная Каролина и Виргиния сразу же перешли на сторону Конфедерации, которая уже подняла свой собственный флаг — «звезды и планки» вместо «звезд и полос».

Так началась Гражданская война в Америке. Она велась импровизированными армиями, которые постепенно увеличивались от нескольких десятков тысяч до сотен тысяч, пока наконец численность федеральных сил не превысила миллион человек. Боевые действия велись на обширной территории между Нью-Мексико и восточным побережьем. Основными целями были Вашингтон и Ричмонд (столица южан).

В нашу задачу не входит описание этой эпической борьбы, громыхавшей по холмам и лесам Теннесси и Виргинии и бурным потоком мчавшейся вниз по Миссисипи. Потери с обеих сторон, в том числе и бессмысленные, были ужасны. Наступление сменялось контрнаступлением; надежда сменялась отчаянием, возвращалась и снова уступала место разочарованию. Иногда казалось, что конфедераты вот-вот захватят Вашингтон; а затем над Ричмондом нависала угроза взятия федеральными войсками. Конфедераты, уступая по численности и имея гораздо меньший потенциал для ведения войны, воевали под командованием генерала Ли, обладавшего выдающимися способностями.

Качество генералитета северян было намного хуже. Длительное время Линкольн держался за генерала Макклеллана, «молодого Наполеона» — педантичного, медлительного и весьма посредственного. Одних генералов увольняли, других назначали, пока наконец под командованием Шермана и Гранта над истощенным войной Югом не была одержана победа. В октябре 1864 г. федеральная армия под командованием Шермана прорвала левый фланг конфедератов и прошла маршем по всей Конфедерации от Теннесси через Джорджию к побережью, а затем через Южную и Северную Каролину вышла в тыл армий южан. Тем временем Грант сдерживал Ли под Ричмондом, пока не подошел Шерман.

2 апреля 1865 г. войска конфедератов оставили Ричмонд; 9 апреля Ли и его армия капитулировали в Аппоматоксе. В течение месяца остатки армии сепаратистов сложили оружие, и Конфедерация перестала существовать.

Эти четыре года войны легли тяжким физическим и моральным бременем на народ Соединенных Штатов. Во многих штатах, например в Мэриленде и Кентукки, мнения по поводу войны резко поляризовались. Принцип автономии каждого штата был очень дорог сердцу многих людей, а получалось, что Север фактически навязывал Югу отмену рабства. Многие были против рабства, однако многие были и против вмешательства в свободное право каждого отдельного штата решать судьбу своих граждан. В штатах вдоль линии раздела между Югом и Севером родные и двоюродные братья и даже отцы и сыновья придерживались порой противоположных взглядов и оказывались в противостоящих друг другу армиях. Север знал, что воюет за правое дело, однако для большого количества людей эта правота не была полной и безоговорочной.

Но для Линкольна сомнений не существовало. Посреди этой неразберихи он сохранял трезвость ума. Он выступал за Союз; он выступал за мир во всей Америке. Он был противником рабства, но вопрос рабства был для него второстепенным. Главной его целью было предотвращение распада Соединенных Штатов на два противостоящих друг другу фрагмента. За четыре долгих года войны он проявил твердость убеждений и несгибаемую волю.

Когда на начальных стадиях войны конгресс и федеральные генералы принялись поспешно освобождать рабов, Линкольн выступил против и сдержал их энтузиазм. Он был сторонником поэтапного освобождения, которое сопровождалось бы компенсацией. Лишь в январе 1865 г. ситуация созрела до такой степени, что конгресс смог навсегда отменить рабство посредством поправки к конституции. Война уже окончилась, когда эта поправка была ратифицирована штатами.

По ходу этой затянувшейся войны в 1862 и 1863 гг. первые страсти и энтузиазм улетучились, и Америка прошла через все этапы усталости и отвращения к войне. Добровольный набор в армию сменился призывом, что отразилось на боевом духе как северян, так и южан. Война превратилась в длительную, жестокую и братоубийственную борьбу.

В июле 1863 г. в Нью-Йорке произошли выступления против призыва в армию, а Демократическая партия на севере стремилась выиграть президентские выборы за счет лозунга, гласившего, что война окончилась провалом и должна быть прекращена. Фактически это означало бы победу южан. Для отмены призыва в армию велась тайная подрывная деятельность.

Позади этого высокого сухощавого человека в Белом доме были пораженцы, предатели, уволенные генералы, бесчестные партийные лидеры, сомневающиеся и уставшие люди, перед ним — безынициативные генералы и деморализованные войска; единственным его утешением было, наверное, то, что Джефферсон Дэвис в Ричмонде был не в лучшей ситуации.

Английское правительство повело себя не лучшим образом и позволило агентам конфедератов в Англии спустить на воду и укомплектовать три быстроходных пиратских корабля — наиболее известным из них стал «Алабама», — которые начали охоту за судами Соединенных Штатов. Французская армия в Мексике попирала сапогами доктрину Монро. Из Ричмонда поступали расплывчатые предложения прекратить войну, отложить на время спорные вопросы и совместно, северянам с южанами, выступить против французов в Мексике. Но Линкольн и слышать не хотел о таких предложениях, если они не основывались на признании необходимости Союза. Американцы могли выступить против французов лишь как единый народ, а не как два народа.

Наконец в первые месяцы 1865 г. стало ясно, что победа близка, и он все свои силы направил на то, чтобы сделать капитуляцию наименее болезненной, а обхождение с побежденными — началом процесса примирения. Его девизом было слово «Союз». Вскоре он поссорился с экстремистами из собственного лагеря, которые настаивали на унизительных условиях мира.

Линкольн был свидетелем триумфа Союза. Он прибыл в Ричмонд на следующий день после его падения и узнал о капитуляции Ли. Возвратившись в Вашингтон 11 апреля, он в последний раз обратился с речью к народу. Ее темой было примирение и восстановление системы государственного правления в побежденных штатах. Вечером 15 апреля он посетил театр Форда в Вашингтоне. Когда он сидел и смотрел на сцену, его убил выстрелом в затылок некий актер по имени Бут, сторонник южан, который незамеченным проник в ложу.

И если работа по лечению ран затянулась, если Соединенные Штаты столкнулись с большим количеством проблем и большей ожесточенностью, чем ожидалось, то это случилось потому, что был убит Линкольн. Но он успел сделать свою работу — Союз был спасен, и спасен навсегда. До войны железнодорожного сообщения с побережьем Тихого океана не было, теперь же сеть железных дорог росла и развивалась, словно быстрорастущее растение, пока наконец не объединила все обширные территории Соединенных Штатов в один, теперь уже неразрывный, духовный и материальный Союз.

С того времени начался непрерывный процесс консолидации Соединенных Штатов. За полстолетия их население перевалило отметку в сто миллионов. И пока нет никаких признаков того, что процесс их развития уже достиг какого-то предела. Мы вновь повторяем, что эта колоссальная демократия, без короля и хитроумной внешней политики, представляет собой новое явление в мировой истории. Это не «великая держава» в том смысле, к которому мы привыкли в Европе. Это нечто более современное по своей природе, более значимое, с более важным историческим предназначением.

Еще один прорыв того, что мы назвали естественной политической картой, сквозь дипломатические наслоения Венского конгресса начался в 1875 г., когда христианские народы Балканского полуострова, и в особенности болгары, стали непокорными и мятежными. Турки прибегли к жесточайшим репрессивным мерам и устроили масштабную резню болгар.

В результате последовало вмешательство России (1877 г.), и после года ожесточенных боевых действий турки были вынуждены подписать Сан-Стефанский мир, который, в целом, был реалистическим соглашением, демонтирующим искусственную Османскую империю и в значительной степени восстанавливающим естественную карту. Но это уже стало традицией британской политики — противодействовать «планам России» (Бог знает зачем!), как только начинало казаться, что она эти планы вынашивает, и британское правительство под руководством премьер-министра Дизраэли (лорда Биконсфилда) вмешалось, пригрозив начать войну, если не будет существенным образом восстановлена способность турков грабить, преследовать и убивать мирное население. Некоторое время война казалась почти неизбежной. Британские мюзик-холлы, эти рекламные щиты британской внешней политики, освещались огнем патриотических чувств, а лондонский мальчик-рассыльный во время своих обходов вдохновенно распевал, с простым достоинством представителя великого народа, сознающего свое высокое предназначение, песню, в которой говорилось следующее:

— и так далее вплоть до торжественного вывода:

Вследствие такого противодействия Британии в Берлине был созван конгресс для пересмотра Сан-Стефанского мира, в основном в интересах Турции и Австрийской монархии; британцы же получили остров Кипр, на который они вообще не имели никакого права и который им так никогда и не пригодился; а лорд Биконсфилд триумфально возвратился с Берлинского конгресса, привезя с собой — как уверяли тогдашних британцев — «почетный мир».

Это берлинское соглашение стало вторым основным фактором (первым был Франкфуртский мир), вызвавшим мировую войну 1914–1918 гг.

Мы уже говорили о том, что в политической истории Европы периода 1848–1878 гг. механическая революция еще не успела привести к каким-либо кардинальным переменам. Послереволюционные великие державы продолжали существовать практически в тех же пределах и с теми же формальностями, что и в дореволюционные времена. Но была сфера, в которой скорость и надежность транспортного и телеграфного сообщения уже привели к значительным изменениям условий и методов — в заморских предприятиях Британии и других европейских государств, а также взаимодействии Азии и Африки с Европой.

К 1820 г. схематичные европейские «империи» за пределами Европы, столь браво выглядевшие на картах середины XVIII в., усохли до очень маленьких размеров. Только Российская империя, как и прежде огромная, простиралась через всю Азию. В воображении многих европейцев она простиралась еще дальше, чем в действительности, из-за их привычки изучать географию по картам в проекции Меркатора, которая сильно преувеличивает размеры Сибири.

Британская империя в 1815 г. состояла: из малонаселенных побережий рек и озер в Канаде и разбросанных на огромных неосвоенных территориях пунктов торговли мехом, принадлежавших компании Гудзонова залива; приблизительно трети индийского полуострова под управлением Ост-Индской компании; прибрежных районов мыса Доброй Надежды, заселенных неграми и воинственными голландскими поселенцами; нескольких торговых поселений на побережье Западной Африки, скал Гибралтара, Мальты, Ямайки, нескольких мелких рабовладельческих колоний в Вест-Индии, Британской Гвианы в Южной Америке и, на противоположной стороне Земного шара, двух пересылочных пунктов для заключенных в Австралии и на Тасмании.

Испания сохранила за собой Кубу и несколько поселений на Филиппинских островах. Португалия владела в Африке некоторыми остатками своего былого величия. У Голландии были острова и владения в Индонезии и Голландская Гвиана, а у Дании — один или два острова в Вест-Индии. Франция владела одним или двумя островами в Вест-Индии и Французской Гвианой. Казалось, это было максимумом того, что нужно европейским державам в остальном мире; точнее, это было все, чем они смогли завладеть. Только Ост-Индская компания проявляла хоть какое-то стремление к экспансии.

Как мы уже рассказывали, в Индии выстраивался совершенно особый тип империи. Создавали ее не народ Британии, не британское правительство, а компания частных авантюристов, обладавших монополией и королевским патентом. За время нестабильности и раздробленности Индии, последовавшее после смерти Аурангзеба в 1707 г., эта компания была вынуждена превратиться в военно-политическую организацию. В течение XVIII в. она научилась вести торговлю с разными индийскими государствами и народами.

Пока Европа была втянута в наполеоновские войны, Ост-Индская компания под управлением сменявших друг друга генерал-губернаторов играла в Индии примерно ту же роль, какую прежде играли узбеки и другие подобные завоеватели с севера; но эту роль компания играла с большей эффективностью и с гораздо меньшими насилием и жестокостью. После Венского конгресса она продолжила собирать налоги, вести войны, отправлять послов в азиатские государства; она была подобием независимого государства, однако это было государство с четко выраженным стремлением перекачивать богатство в западном направлении.

В одной из предыдущих глав мы кратко описали распад империи Великих Моголов и появление государств маратхов, раджпутских княжеств, исламских королевств Ауд и Бенгалия, а также сикхов. Мы не можем здесь подробно рассказать о том, как эта британская компания прокладывала себе путь к господству — иногда как союзник одного государства, иногда как союзник другого — пока в конечном счете не подчинила себе все эти государства. Ее власть распространялась на Ассам, Синд, Ауд. Карта Индии стала обретать свои современные очертания: лоскутная ткань национальных государств, скрепленных и удерживаемых вместе большими провинциями, находящимися под прямым британским правлением.

В период между 1800 и 1858 годами, по мере роста этой ранее невиданной империи, механическая революция постепенно сокращала то огромное расстояние, которое разделяло Индию и Британию. В прежние дни власть компании редко оказывала влияние на повседневную жизнь индийских государств; она дала Индии иностранных повелителей, однако Индия была привычной к иностранным повелителям и прежде успешно их ассимилировала. Эти англичане приезжали сюда молодыми, жили в Индии большую часть своей жизни и становились частью ее системы. Но механическая революция начала изменять такой порядок вещей. Британским чиновникам стало легче ездить домой и проводить отпуск в Европе и легче стало привозить с собой своих жен и семьи; они перестали «индианизироваться»; они становились все более чужими и западными — и их становилось все больше. Они начали более активно вмешиваться в индийские обычаи.

Появились такие магические и страшные вещи, как паровоз и телеграф. Христианские миссионеры стали оскорбительно навязчивыми. И если им не удалось обратить многих в свою веру, то им удалось распространить скептицизм среди последователей традиционных религий. Молодые люди в городах стали «европеизироваться» — к огромному неудовольствию старшего поколения.

Ранее Индии приходилось переживать перемены, связанные с приходом и уходом различных правителей, но никогда прежде она не сталкивалась с переменами подобного рода. И учителя ислама, и брамины были одинаково встревожены; на британцев была возложена вина за прогресс человечества. По мере того как Европа становилась ближе, обострялись конфликты экономических интересов; древние индийские отрасли, и особенно хлопкопрядильная промышленность, страдали от введения законов, которые ставили британского производителя в более выгодное положение.

Одна невероятная глупость, допущенная компанией, ускорила взрыв возмущения. Для брамина корова является священной; для мусульманина свинья — животное нечистое. Индийским солдатам компании были выданы новые ружья, для которых требовалась смазка и патроны для которых необходимо было скусывать; солдаты вскоре обнаружили, что их патроны смазаны говяжьим жиром и свиным салом. Это открытие ускорило бунт в индийской армии компании, Индийское восстание (1857 г.). Сначала взбунтовались войска в Мируте. Затем поднялся Дели, стремясь восстановить империю Великих Моголов.

Британская публика неожиданно открыла для себя Индию. Она узнала, что в этой далекой незнакомой стране раскаленной пыли и изнуряющего солнца есть маленький гарнизон британцев, сражающихся за свои жизни против огромного числа загорелых врагов. Британская публика не задавалась вопросом, как они туда попали и по какому праву они там находятся. Когда родные и близкие в опасности, подобные вопросы не возникают. Последовали жесткие расправы. 1857 г. был для Великобритании очень беспокойным годом. Буквально с кучкой солдат британские командиры, особенно Лоуренс и Николсон, творили чудеса. Они не сидели сложа руки и ожидая, пока бунтовщики подтянут новые силы и организуют осаду; тогда Индия была бы потеряна для них навсегда. Часто они атаковали в ситуации, казалось бы, безнадежной. «Не штыками — так прикладами!» — говаривал Лоуренс.

Сикхи, гуркхи и пенджабцы остались верны британцам. На юге все было спокойно. О резне в Канпуре и Лакхнау в Ауде, о том, как британские войска, сильно уступая своим противникам в количестве, осадили и взяли штурмом Дели, пусть расскажут другие историки. К апрелю 1859 г. были затоптаны последние тлеющие угли большого пожара. Британцы снова стали властелинами Индии. Этот бунт ни в коей мере не был народным восстанием; это был бунт бенгальской армии, вызванный, главным образом, лишенным воображения правлением чиновников компании. Его история пестрит примерами помощи и сочувствия индийцев по отношению к спасавшимся от преследования британцам. Но это было предупреждение.

Непосредственным его результатом была аннексия Индийской империи Британской короной. В соответствии с законом, названным «Закон о лучшем управлении в Индии», генерал-губернатор стал вице-королем, представителем суверена, а место компании занял министр по делам Индии, ответственный перед британским парламентом. Для завершения этой административной работы лорд Биконсфилд в 1877 г. настоял на том, чтобы королева Виктория была провозглашена императрицей Индийской.

Развитие Британской империи в направлении, отличном от того, которым развивалась Индия, еще не было в начале XIX в. столь интенсивным. Существовало влиятельное течение политической мысли, представители которого полагали, что заморские владения королевства являются источником его слабости. Австралийские поселения развивались медленно, пока в 1842 г. не были обнаружены промышленные запасы меди, а в 1852 г. — золота, что придало австралийским владениям особую важность. Кроме того, прогресс в области транспорта способствовал увеличению сбыта австралийской шерсти в Европе. До 1849 г. Канада тоже не особенно продвинулась вперед; ее постоянно лихорадили разногласия между французскими и британскими поселенцами, было несколько серьезных столкновений, и только в 1867 г. новая конституция, в соответствии с которой был создан федеральный доминион Канада, разрядила внутреннюю напряженность.

Перспективы Канады улучшались с появлением железных дорог. Они дали ей возможность, как и Соединенным Штатам, осуществлять экспансию в западном направлении, продавать в Европе свое зерно и другие товары и, несмотря на быстрый экстенсивный рост, оставаться единым обществом в том, что касается языка, симпатий и интересов. Железные дороги, пароходы и телеграф коренным образом изменяли условия развития колоний.

К 1840 г. в Новой Зеландии уже появились первые английские поселения, и для эксплуатации ресурсов этих островов была создана Новозеландская компания. В 1840 г. Новая Зеландия также вошла в состав колониальных владений Британской короны.

Канада, как мы уже сказали, первой из британских владений воспользовалась теми новыми экономическими возможностями, которые были обеспечены прогрессом в области транспорта. Вскоре республики Южной Америки, и в частности Аргентина, которые занимались выращиванием кофе и крупного рогатого скота, также ощутили возросшую близость европейского рынка.

Прежде главными товарами, которые влекли европейские государства в незаселенные и варварские регионы, были золото и другие металлы, а также пряности, слоновая кость и рабы. Однако в последней четверти XIX в. рост населения в европейских странах заставил их правительства обратить взоры на зарубежье как источник основных продуктов питания, а основанный на научных открытиях рост промышленности создавал возрастающий спрос на новые виды сырья, всевозможные разновидности масел и смазок, каучук и другие материалы, которые раньше никому не были нужны.

Стало очевидно, что Великобритания, Голландия и Португалия извлекают большую и постоянно растущую прибыль из своего почти полного контроля над производством и сбытом тропических и субтропических изделий и продуктов. После 1871 г. сначала Германия, затем Франция, а потом Италия стали искать еще не аннексированные источники сырья или те восточные страны, которые обладали потенциалом прибыльной модернизации.

Рядом с Европой находился континент Африка, полный неизведанных возможностей. В 1850 г. это был континент черной загадки; был известен лишь Египет и прибрежные страны. Понадобится книга объемом с наш «Очерк», чтобы правдиво рассказать удивительную историю исследователей и искателей приключений, которые принесли первые сведения об этом континенте, и о тех политических агентах, администраторах, торговцах и ученых, которые пошли по их стопам. Были обнаружены такие удивительные народы, как пигмеи, диковинные звери, вроде окапи, чудесные плоды и цветы, насекомые, ужасные болезни, леса и горы ошеломляющей красоты, огромные озера, гигантские реки и водопады — целый новый мир. Были даже обнаружены (в Зимбабве) остатки некоей ранее неизвестной исчезнувшей цивилизации, свидетельствующей о продвижении на юг какого-то древнего народа.

В этот новый мир пришли европейцы и обнаружили там арабских работорговцев, успевших к тому времени вооружиться винтовками, и нефов, жизнь которых была полна лишений и беспорядка. К 1900 г. вся Африка была нанесена на карты, исследована, оценена и поделена между европейскими государствами; этот раздел сопровождался грызней и спорами из-за каждого куска земли, все остались недовольны, однако он просуществовал в неизменном виде до 1914 г.

Во время этой грызни благополучию местного населения уделялось мало внимания. Араба-работорговца скорее обуздали, чем изгнали. А жадность в отношении каучука, который был природным продуктом, собираемым с помощью невольничьего труда туземцев в Бельгийском Конго, жадность, подогретая безжалостной ненасытностью короля бельгийцев, а также конфликт неопытных европейских администраторов с местным населением привели к ужасным зверствам, к которым в той или иной степени оказались причастны все без исключения европейские державы.

Здесь мы лишены возможности подробно рассказать о том, как Великобритания завладела Египтом в 1883 г. и продолжала владеть, несмотря на тот факт, что номинально Египет был частью Османской империи. Мы также не можем рассказать о том, как в этой связи в 1898 г. чуть было не возникла война между Францией и Великобританией, когда некий полковник Маршан, пересекая Центральную Африку в восточном направлении, предпринял под Фашодой попытку захватить верховья Нила.

Мы также лишены возможности подробно рассказать о том, как британское правительство сначала разрешило бурам, т. е. голландским поселенцам из района реки Оранжевой и Трансвааля, основать независимые республики во внутренних районах Южной Африки, а затем пожалело об этом и аннексировало республику Трансвааль в 1877 г.; а также о том, как трансваальские буры сражались за свою свободу и добились ее после сражения у Маджуба-Хилла (1881). Новая война с обеими республиками вспыхнула в 1899 г. Эта война, которая дорого обошлась британскому народу, продолжалась три года и окончилась капитуляцией этих двух республик.

Период их подчиненности был коротким. В 1907 г., после падения империалистического правительства, которое их завоевало, южноафриканской проблемой вплотную занялись либералы, и эти бывшие республики стали свободными и абсолютно добровольными участниками, вместе с Капской колонией и колонией Наталь, конфедерации всех государств Южной Африки в виде самоуправляющейся республики под властью Британской короны.

В течение четверти века раздел Африки был завершен. Неаннексированными оставались три относительно небольшие страны: Либерия, поселение освобожденных рабов-негров на западном побережье; Марокко, под властью мусульманского султана; и Абиссиния — варварская страна с древней и необычной формой христианства, которая успешно защитила свою независимость от посягательств Италии в битве при Адуа в 1896 г.

Трудно поверить, что сколько-нибудь значительное количество людей смирилось с этой стремительной раскраской карты Африки в европейские цвета. Однако обязанностью историка является констатировать, что с этим действительно смирились.

Правительства многих европейских стран стали не только соперничать с британцами за дикие и неразведанные участки земной поверхности, но и принялись кромсать густонаселенные и цивилизованные страны Азии так, будто их народы также представляли собой не более чем сырье для нужд Европы. Внутренне нестабильный, но внешне величественный империализм британского правящего класса в Индии, а также обширные и богатые владения голландцев в Ост-Индии наполняли умы правящих классов соперничающих великих держав мечтами о подобных триумфах в Персии, в распадающейся Османской империи, в еще не занятых районах Индии, в Китае и Японии.

Начиная с 1898 г. — года, когда Германия захватила Циндао, Британия — Вэйхайвэй, а Порт-Артур был сдан в аренду России — события в Китае стали развиваться быстрее, чем в любой другой стране, кроме Японии. Великая ненависть к европейцам охватила, подобно пламени, весь Китай, было создано политическое общество, выступавшее за изгнание европейцев, «Боксеры», которое прибегло к насилию в 1900 г. Это был взрыв ярости и злобы во вполне старомодном и предсказуемом стиле.

В 1900 г. боксеры убили 250 европейцев и, как утверждают, около 30 тысяч христиан. Китай, не впервые в своей истории, был под властью вдовствующей императрицы. Это была женщина необразованная, но обладающая сильным характером, и она очень сочувствовала боксерам. Она оказывала им поддержку и брала под свою защиту тех, кто совершил жестокости против европейцев. Выглядело так, будто события вернулись во времена гуннов, в 500 г. до н. э.

Кризис наступил в 1900 г. Боксеры все больше и больше угрожали европейцам в Китае. Были сделаны попытки увеличить количество европейских охранников дипломатических миссий в Пекине, но это лишь обострило обстановку. На улице Пекина солдатом имперской охраны был убит германский посланник. Остальные представители европейских государств собрались вместе и забаррикадировались в тех дипломатических миссиях, которые лучше всего подходили для обороны; они выдержали двухмесячную осаду.

Затем в Пекин маршем вошел 20-тысячный объединенный союзнический контингент под командованием немецкого генерала и снял осаду дипломатических миссий, а императрица бежала в Сиань, древнюю столицу Тайцзуна в Шэньси. Некоторые подразделения европейских союзнических войск совершили зверства против китайского мирного населения, что является, скажем так, возвращением к уровню 1850 г.

Затем последовала фактическая аннексия Маньчжурии Россией, ссора между великими державами, а в 1904 г. — британское вторжение в Тибет, до этого являвшийся закрытой страной. Но был один фактор, не заметный на поверхности событий, но придававший тем не менее этим событиям фундаментальное отличие, — а именно то, что теперь в Китае было значительное количество способных людей, обладавших европейскими знаниями и европейским образованием.

Восстание боксеров пошло на убыль, а затем стало сказываться влияние этого нового фактора: в разговорах о конституции (1906 г.), в ограничении курения опиума и в образовательных реформах. Конституция японского типа, в соответствии с которой Китай стал конституционной монархией, была принята в 1909 г. Но Китай невозможно было втиснуть в японские рамки, и революционное брожение продолжалось. В процессе реорганизации Япония, в соответствии со своим темпераментом, обратила свой взор на Запад, Китай же поглядывал через Тихий океан. В 1911 г. началась всекитайская революция. В 1912 г. император отрекся от престола, и крупнейшее в мире общество стало республикой. Свержение императора стало свержением господства маньчжуров, а монгольская косичка, которую китайцы были вынуждены носить с 1644 г., стала для них необязательной.

Вполне возможно, что в настоящее время над модернизацией китайской цивилизации работает больше образованных и преданных своему делу людей, чем в любой отдельно взятой европейской стране. Вскоре у китайцев будут модернизированная и удобная письменность, пресса, энергичные современные университеты, реформированная промышленность и большое количество организаций, занимающихся научными и экономическими исследованиями. Освободившиеся от ограничений врожденные предприимчивость и изобретательность огромного населения Китая будут способствовать равноправному сотрудничеству этой страны с Западным миром.

Однако страной, задававшей тон в новом подъеме азиатских народов, был не Китай, а Япония. С нашим рассказом о Китае мы явно забежали наперед. Еще недавно Япония играла очень незначительную роль в мировой истории; ее замкнувшаяся в себе цивилизация не внесла сколько-нибудь значительного вклада в формирование судеб человечества; она много получала, но мало давала. Первыми обитателями Японских островов были представители северного народа, вероятно связанного отдаленным родством с нордическими народами, — айны.

Но собственно японцы принадлежат к монголоидной расе. По своему внешнему виду они напоминают американских индейцев, и существует значительное и неожиданное сходство между доисторическими гончарными изделиями и подобными предметами в Японии и Перу. Вполне возможно, что японцы являются ответвлением транстихоокеанского миграционного потока неолитической культуры, который мог впитать в себя также малайские и негритосские элементы.

Каким бы ни было происхождение японцев, вряд ли приходится сомневаться, что их цивилизация, их письменность, их литературная и художественная традиции имеют китайские корни. Они отошли от варварства во II и III вв. н. э., и одним из их самых первых деяний как народа за пределами страны было вторжение в Корею под предводительством королевы Дзинго, которая, судя по всему, сыграла большую роль в формировании их цивилизации. История японцев интересна и романтична; они создали феодальную систему и выработали традицию рыцарства; их нападения на Корею и Китай являются восточным аналогом английских войн во Франции.

Первый контакт Японии с Европой произошел в XVI в. В 1542 г. несколько португальцев добрались до нее на китайской джонке, а в 1549 г. иезуитский миссионер Франсис Хавьер начал там свою деятельность. Отчеты иезуитов дают картину страны, сильно опустошенной непрерывной феодальной войной. В течение некоторого времени японцы приветствовали контакты с европейцами, и христианские миссионеры обратили в свою веру большое количество людей. Некий Уильям Адаме, из графства Кент, стал авторитетным европейским советником японцев и научил их строить большие корабли. Построенные японцами корабли совершили путешествия в Индию и Перу.

Затем начались ссоры по многочисленным поводам между испанскими доминиканцами, португальскими иезуитами и английскими и голландскими протестантами. Все они спешили предупредить японцев о злокозненных политических замыслах своих соперников. Иезуиты в период своего господства преследовали и унижали буддистов. Эти противоречия переплетались с тогдашними феодальными конфликтами. В результате японцы пришли к выводу, что европейцы со своим христианством доставляют им одни неприятности и что католическое христианство, в особенности, было просто прикрытием для политических притязаний Римского Папы и Испанской монархии, которой к этому времени уже принадлежали Филиппины. Начались широкомасштабные и жестокие гонения на христиан. И с 1638 г. Япония, за исключением крохотной голландской фактории на маленьком острове Десима в бухте Нагасаки, стала абсолютно закрытой для европейцев страной и оставалась закрытой более 200 лет.

Голландцы на Десиме постоянно подвергались всяческим унижениям. Они были лишены общения с японцами, за исключением чиновников, специально назначенных для ведения с ними дел. В течение двух веков японцы пребывали в столь полной изоляции от остального мира, что казалось, будто они живут на другой планете. Было запрещено строить суда, превосходящие размером суда для каботажного плавания. Японцам было запрещено ездить за границу, а европейцам — въезжать в их страну.

Два столетия Япония находилась в стороне от основного потока истории. Она продолжала жить в состоянии экзотического феодализма, взбадриваемого время от времени кровавыми междоусобиями, при котором примерно пять процентов населения — самураи, или военные люди, знать и их семьи — безраздельно тиранствовали над остальным населением. Когда проезжал знатный человек, то все простые люди становились на колени; мельчайшее проявление неуважения означало риск быть зарубленным насмерть его самураями.

А тем временем огромный мир за пределами этой страны все больше познавал себя и расширял свои возможности. Случайные корабли все чаще появлялись у мысов Японии; иногда эти корабли терпели крушение, и матросов выбрасывало на берег. Через остров Десиму, единственное связующее звено с огромным внешним миром, поступали тревожные сообщения о том, что Япония все больше отстает в своем развитии от Западного мира.

В 1837 г. в бухту Эдо вошел корабль с незнакомым звездно-полосатым флагом, на борту которого находились спасенные японские моряки, дрейфовавшие далеко от берега в Тихом океане. Корабль был обстрелян из пушки и вынужден был уйти.

Вскоре появились другие корабли с таким же флагом. Один из них пришел в 1849 г., чтобы требовать освобождения восемнадцати американских моряков, спасшихся после кораблекрушения. Затем в 1853 г. появились четыре американских военных корабля под командованием командора Перри. Несмотря на попытки противодействия, они стали на якорь в запретных водах и отправили послания двум правителям, во власти которых тогда находилась Япония. В 1854 г. Перри вернулся уже с десятью кораблями, удивительными кораблями, движимыми с помощью пара и вооруженными орудиями большого калибра. Были сделаны предложения, касавшиеся торговли и взаимных контактов, от которых японцы были не в состоянии отказаться. Перри высадился на берег под охраной 500 человек, чтобы подписать соглашение. Толпы людей недоверчиво наблюдали, как эта депутация из внешнего мира шествовала по улицам.

Россия, Голландия и Британия последовали примеру американцев. В стране появились иностранцы, и в результате последовали конфликты между ними и японской знатью. В уличной драке был убит британский подданный, и один из японских городов был подвергнут обстрелу с моря британцами (1863). Некий влиятельный японский дворянин, владения которого позволяли контролировать пролив Симоносеки, счел нужным палить из пушек по иностранным судам, и в результате второго обстрела, произведенного флотом британских, французских, голландских и американских военных кораблей, его батарея была уничтожена, а самураи — разбежались. Наконец в 1865 г. эскадра союзников вошла в порт Осаки, и японцам были навязаны соглашения, открывающие Японию миру.

Японцы были крайне унижены этими происшествиями; и часто спасение народов заключается в подобных унижениях. С достойными удивления энергией и смекалкой они принялись поднимать свою культуру и организацию общества до уровня европейских держав. Ни разу за всю историю человечества ни одна страна не совершала такого рывка, как Япония. В 1866 г. она была средневековой нацией с фантастически-карикатурной и экстремистской формой романтического феодализма; в 1899 г. это была уже полностью модернизированная страна, находившаяся на одном уровне с наиболее развитыми европейскими державами и далеко обогнавшая Россию. Япония полностью развеяла тот предрассудок, что Азия необратимо и безнадежно отстала от Европы. Наоборот, по сравнению с ней весь европейский прогресс выглядел вялым и временным.

Мы не имеем здесь возможности подробно рассказать о войне Японии с Китаем в 1894–1895 годах. Эта война продемонстрировала степень ее вестернизации. У Японии была обладавшая высокими боевыми качествами и организованная по западному образцу армия, а также небольшой, но сильный флот. Однако значимость ее возрождения, оцененная Британией и Соединенными Штатами, которые уже обращались с Японией на равных, не была должным образом понята другими великими державами, занятыми поиском «новых Индий» в Азии.

Россия распространяла свое влияние через Маньчжурию в сторону Кореи, Франция уже укрепилась на юге в Тонкине и Аннаме, и Германия жадно выискивала, где бы основать свои поселения. Эти три державы объединили усилия, чтобы не дать Японии воспользоваться плодами победы в войне с Китаем, и особенно — чтобы не дать ей укрепиться на материке в тех районах, которые обеспечивали контроль над Японским морем. Япония была истощена конфликтом с Китаем, и они угрожали ей новой войной.

В 1898 г. Германия напала на Китай и, под предлогом убийства двух миссионеров, аннексировала часть провинции Шаньдун. После этого Россия захватила полуостров Ляодун и вынудила Китай согласиться с продолжением ее Транссибирской железной дороги до Порт-Артура; а в 1900 г. оккупировала Маньчжурию. Британия не смогла удержаться от соблазна сделать что-нибудь подобное и захватила порт Вэйхайвэй (1898 г.).

Эти события привели к войне с Россией. Война, положившая конец европейской экспансии, обозначила новую эпоху в истории Азии. Русский народ, конечно же, не был причастен к той беде, которую замыслили для него на противоположном краю мира, и более дальновидные российские политики были против этого безрассудства. Началась переброска большого количества японских солдат через море к Порт-Артуру и в Корею, а из России по Транссибирской железной дороге потянулись бесконечные эшелоны с российскими крестьянами, которым суждено было умереть на полях сражений вдали от дома.

Русские, имея бездарное командование и мошенников-интендантов, были разгромлены как на суше, так и на море. Российский Балтийский флот совершил плавание вокруг Африки и был полностью уничтожен в Цусимском проливе. Революционное движение простых людей в России, возмущенных этой далекой и бессмысленной бойней, заставило царя прекратить войну (1905 г.); он оставил южную часть Сахалина, захваченную Россией в 1875 г., вывел войска из Маньчжурии и уступил Корею Японии. Белый человек начал освобождаться от своего бремени в Восточной Азии. Правда, еще в течение нескольких лет Германия продолжала, с большими для себя неприятностями, владеть Циндао.

Мы уже рассказывали о том, как авантюра Италии в Абиссинии была прервана катастрофическим поражением в битве при Адуа (1896 г.), в которой больше 3000 итальянцев были убиты, а более 4000 попали в плен. Период имперской экспансии за счет имевших собственную государственность неевропейских народов подходил к концу.

Ее следствием было переплетение и без того серьезных политических и социальных проблем Великобритании, Франции, Испании, Италии, Германии и России с проблемами больших масс чуждого, не поддающегося ассимиляции и враждебно настроенного населения: Великобритания владела Египтом (формально еще не аннексированным), Индией, Бирмой и множеством таких небольших по размерам источников проблем, как Мальта и Шанхай; Франция, в дополнение к Алжиру и Тунису, повесила на себя Вьетнам; Испания завязла в Марокко; Италия нашла себе неприятности в Триполи; а заморский империализм Германии, место «под солнцем» которого выглядело довольно жалко, довольствовался мыслью о возможной войне с Японией из-за Циндао.

Западные демократии, осознававшие ценность свободы, обнаружили, что они являются «имперскими», и это открытие их сильно смутило. Восток пришел в западные столицы с озадачивающими требованиями. В Лондоне простые англичане, поглощенные забастовками, экономическими проблемами, вопросами национализации, муниципализации и т. п., обнаружили, что ход этой жизни нарушен и на их общественные собрания приходит большое и постоянно возрастающее количество смуглых джентльменов в тюрбанах, фесках и других странных головных уборах, говоривших следующее: «Вы завоевали нас. Люди, представляющие ваше правительство, уничтожили наше правительство и не дают нам создать новое. Что вы будете с нами делать?»

Здесь мы можем дать краткую характеристику тех очень разнородных элементов, из которых состояла Британская империя в 1914 г. Это была совершенно уникальная политическая комбинация; ничего подобного ранее не существовало. Это — новое явление в политической истории, такое же новое, как и Соединенные Штаты. Эти более крупное и более сложное явление, чем такие национальные государства, как Франция, Голландия или Швеция.

Первостепенным и центральным элементом этой системы была «коронованная республика» Соединенных Британских Королевств, включая (против воли значительной части ее народа) Ирландию. Большинство британского парламента, состоявшего из трех объединенных парламентов Англии, Шотландии и Ирландии, определяло принципы руководства, состав и политику кабинета министров, причем определяло их, исходя из соображений, основывавшихся на британской внутренней политике. Этот кабинет министров фактически и был верховной властью (с полномочиями объявлять и прекращать войну) надо всей остальной империей.

Следующими по своей важности для «Британских Штатов» были «коронованные республики» Австралия, Канада, Ньюфаундленд (старейшее из британских владений, с 1583 г.), Новая Зеландия и Южная Африка. Все они были практически независимыми государствами в союзе с Великобританией, однако во главе каждого из них стоял представитель Короны, назначавшийся действующим правительством.

Затем — Индийская империя как продолжение империи Великих Моголов, с ее зависимыми и находившимися под «протекцией» штатами, которые простираются от Белуджистана до Бирмы, а также Аден. В этой империи Британская корона и индийское министерство (под контролем парламента) играли роль, которую когда-то играла тюркская династия.

Потом — такое неопределенное владение, как Египет, номинально все еще являвшийся частью Османской империи, имеющий собственного монарха, хедива, однако официально находившийся под почти деспотическим британским правлением. Следует отметить, что в 1922 г. Египет был сделан псевдонезависимым королевством «в союзе» с Британией.

Затем идет еще более неопределенное владение — «англо-египетская» провинция Судан, оккупированная и управляемая совместно британцами и египетским правительством.

После этого идет ряд частично самоуправляемых обществ, некоторые — британские по происхождению, а некоторые — нет, с избираемой законодательной властью и назначаемой исполнительной: Ямайка, Багамы, Бермуды и Мальта.

Затем идут «Колонии короны», в которых правление британского правительства (посредством колониального министерства) граничило с деспотизмом: Цейлон, Тринидад и Фиджи (где был назначавшийся совет), а также Гибралтар и остров св. Елены (где был губернатор).

Кроме того, в британском ведении находились обширные территории тропических (в основном) стран, сырьевые районы с политически слабыми и нецивилизованными сообществами аборигенов, которые номинально являлись протекторатами и управлялись либо верховным комиссаром, руководившим через местных вождей (как в Лесото), либо через имевшую патент компанию (как в Родезии). В некоторых случаях министерство иностранных дел, в некоторых — индийское министерство занимались приобретением владений, относившихся к этому последнему и наименее важному разряду из всех британских заморских территорий, однако в целом за них отвечало колониальное министерство.

Из вышесказанного ясно, что ни одно ведомство и ни один человек никогда не воспринимал Британскую империю как единое целое. Она представляла собой сочетание разнородных территориальных приобретений, совершенно не похожее на то, что когда-либо в прошлом называлось империей.

Подобно «Афинской империи», это была империя заморская; ее дорогами были морские маршруты, а связующим звеном — британский военный флот. Как и во всех империях, ее единство физически зависело от способа сообщения. Развитие мореходства, судостроения, затем появление пароходов в период между XVI и XIX вв. сделало возможным этот вполне удобный мир — «Pax Britannica», — однако последние достижения в области авиации, быстроходного наземного транспорта и подводных лодок в любое время могли сделать этот мир неудобным и беспомощно ненадежным.

Мы употребляли словосочетание «девятнадцатый век» из-за его удобства, но читатель уже, наверное, понял, что эта глава на самом деле охватывала период не с 1800 по 1900 год, а с 1815 по 1914. Между этими датами не было больших катастроф и судьбоносных поворотных пунктов. Произошедшие изменения были очень значительны, но они не были внезапными и никоим образом не приводили к существенным изменениям общего процесса.

Перед тем как приступить к рассказу о катаклизме, который завершил это столетие прогресса и изобретательства, уместно посвятить три раздела нашей книги тем видам искусства, в которых это столетие нашло свое отражение. Мы уже рассказывали о развитии науки и политической философии в XIX в.; теперь же мы дадим обзор его скульптуры и изобразительного искусства, затем — его музыкальной жизни, а потом — его художественной и публицистической литературы.

История европейской живописи в начальный период XIX в. явилась отражением социальных перемен того времени. Это было время, когда средний класс, серьезная и основательная коммерческая часть его, быстро приумножал свое богатство и влияние; это было время разбогатевших владельцев фабрик и новых финансовых успехов.

Вскоре появились железные дороги, пароходы, колониальная торговля, а вместе с ними — крупные спекулятивные состояния, возникшие непосредственно или опосредствованно благодаря этим явлениям.

Возрожденные европейские дворы стремились снискать милость этого нового богатства и ассоциировать себя с ним. Процветающий промышленник стал типичным покровителем живописи и архитектуры. Он пытался уподобиться аристократии. Ему нужны были скорее картины, написанные дворянами для дворян, чем обременительная власть или приводящая в замешательство красота. Он желал картин, перед которыми он мог бы поглощать свой обед или пить свой чай в спокойствии и умиротворении, и он был готов щедро за эти картины платить.

Обладатель всестороннего и чудесного таланта испанец Гойя (1746–1828), великие английские пейзажисты Констебл (1776–1837) и Тернер (1775–1851), Давид и Энгр, о которых мы рассказывали, как о выразителях духа Французской империи, — ушли, не оставив равных себе наследников.

Однако рисование картин стало очень уважаемой профессией. Британская Королевская академия, французский Салон проводили ежегодные выставки картин, написанных на потребу публики, и художники имели возможность покупать большие красивые дома и вести довольно роскошную жизнь. Интерес к картинам, хоть уже и не такой сильный, как прежде, стал повсеместным явлением. Для значительной части английской публики ежегодное паломничество в Лондон, чтобы «посмотреть Академию», стало почти обязательным.

Но когда столетие перевалило за свою половину, та же тенденция к возмущению спокойствия, которая расшатывала религиозные и социальные порядки в Европе, проявилась и в мире искусства. В Англии Раскин (1819–1900) и Уильям Моррис (1834–1896) критиковали бессодержательность академического искусства и современного им искусства декорации. В среде художников произошел раскол; появились новые школы, в частности прерафаэлиты, ориентировавшиеся на образцы и методы того раннего периода, когда живопись еще не стала утонченной. С одобрения Раскина и Морриса они обратили свой взор в прошлое, на средневековье, и рисовали героев артуровских легенд и блаженных дев.

Другие, еще более бунтарские натуры, обратили свой взор на окружающий их мир. Коро (1796–1875) сохранял живость своего восприятия на протяжении всего этого периода, характерной чертой которого была скука и отсутствие оригинальности, а после катастрофы 1870–1871 гг. Франция стала свидетелем широкомасштабного возврата к стилю Рембрандта и Веласкеса в творчестве таких мастеров, как Дега, Мане и Ренуар.

В один ряд с ними следует поставить великого американца Уистлера (1834–1903). Люди подсознательно ощущали усталость от прилизанно-учтивых картин, и в моду вошел стиль архитектуры жилых домов, который не предусматривал развешивание на стенах внутри зданий масляных картин в рамах. Ближе к концу этого периода «производство» коммерческих мольбертных картин, предназначенных для развешивания где угодно, переживало ощутимый упадок, и нескончаемый поток начинающих творческих работников со все большим успехом направлялся на более скромную и выгодную стезю декоративных видов искусства.

В последние годы было много признаков, свидетельствовавших о том, что период буквальной передачи образа в искусстве миновал. Изображения цветов и фигур исчезли с ковров, а также обивочных и занавесочных тканей; точное изображение стало второстепенным и подчиненным аспектом в живописи и скульптуре. Искусство снова, будто в пресыщении, отворачивается от реальности, игнорируя внешнюю форму ради едва уловимых признаков движения, и опять становится аналитическим и символическим. Похоже, что эта тенденция будет продолжаться, тем более что ей способствует возрастающая эффективность фотографии как средства четкой фиксации образа в конкретных обстоятельствах. Миру наскучили голые факты.

Столетие началось с периода архитектурной серости. Классическая традиция, поддерживаемая господством классиков-педантов в системе образования, постепенно стала доминирующей и прервала свободное развитие стиля Возрождения, и большая часть новых зданий отразила ностальгию по эпохе, минувшей две тысячи лет назад. Повсюду появились белые фасады с колоннами и лепкой. Затем, вместе с возрождением романтизма в литературе, о чем мы вскоре расскажем подробнее, и с крахом попытки Наполеона возродить имперский Рим, внимание этого в высшей степени подражательного периода сосредоточилось на средневековье.

После классического возрождения последовало возрождение готическое, особенно мощно проявившееся в Британии и давшее, наряду со многими другими выдающимися достижениями, здание палат парламента. Затем последовал период королевы Анны, отмеченный интенсивным развитием ренессансных стилей. Архитекторы в Британии могли построить вам здание или зал в классическом, готическом стилях, в стилях шотландских баронов и королевы Анны; единственным стилем, который так нигде и не появился, был стиль XIX в. Англичане расхаживали в узких брюках и цилиндрах, носили одежду неярких тонов, очень современную и очень практичную, однако их дома и общественные здания были «одеты» по давно прошедшей моде, словно для какого-то унылого и никому не нужного маскарада.

Во Франции и Германии было проявлено гораздо больше архитектурной инициативы; стиль эпохи Возрождения продолжал развиваться во Франции. За решение таких интересных архитектурных задач, как оформление железнодорожных станций, железнодорожных мостов, складов, фабричных зданий и т. п., никто и нигде всерьез не брался — за исключением, разве что, Германии. Уделом таких зданий была тяжеловесная безвкусица. Одним из наиболее странных и наиболее типичных продуктов этой удручающей эпохи является лондонский мост Тауэр, в котором легкая и прочная ткань стальных конструкций сочетается с неким подобием фламандской кирпичной кладки и сходством со средневековыми подъемными мостами. Однако все общественные здания Британии XIX в. буквально источают дурной запах разлагающейся истории.

На протяжении большей части столетия архитектура жилых зданий выродилась даже больше, чем архитектура зданий общественных. Громадный рост населения Европы, поглотивший значительную часть возросших ресурсов того времени, привел к ужасающему распространению низкокачественных жилых построек вокруг растущих городов, бесконечным рядам сереньких домишек в Британии, неуклюжим многоквартирным жилым зданиям в большинстве других европейских стран. И только в самом конце века, когда рождаемость снизилась и недавно появившийся автомобиль стал способствовать более равномерному расселению людей, прежде теснившихся вокруг железнодорожных станций, начал возрождаться широкий интерес к домашней архитектуре и стали появляться коттеджи и загородные дома в приятных современных стилях.

Америка колониального периода дала исключительно приятный тип загородного дома, особенно в Виргинии и на Юге, представлявший собой адаптацию к местным условиям британской загородной архитектуры, которая сама являлась побегом плодоносного дерева Возрождения.

Мы уже рассказывали о том, какой вклад внес сэр Кристофер Рен в этот процесс. Вне этой сферы американская архитектура в основном копировала европейский дизайн, вплоть до завершающих десятилетий века. Например, Капитолий в Вашингтоне является французским творением. С таким же успехом он мог быть построен в Париже или Брюсселе. Многие жилые здания были ненадежными и заурядными. В то время как Британия перешла на подъемное окно, в Америке все еще использовались континентальные створчатые окна.

Однако в восьмидесятых и девяностых годах XIX в. растущее богатство и уверенность в себе нового мира нашли выражение в новых и смелых архитектурных инициативах. Все смелее Америка начала использовать для строительства сталь, стекло и бетон. Эти материалы, а также изобретение и усовершенствование лифта обеспечили возможность строительства зданий, прежде невиданных высоты и размера.

В 1870 г. американской архитектуры почти не существовало; к 1910 г. Америка далеко обогнала все остальные страны по свежести и оригинальности своих новых зданий. Меньше других отставала в этой области Германия. Наиболее выдающимися американскими архитекторами этого нового периода были Ричардсон (1838–1886) и Стэнфорд Уайт (1853–1906).

Именно в Америке XX века нашли свое архитектурное выражение новые возможности и ресурсы, которые дал человечеству век девятнадцатый; эти успехи в области строительства наверняка повлекут за собой новые и выдающиеся достижения в области скульптуры, живописи, мозаики и декоративных видов искусства в целом. Этот континент в будущем предоставит еще более широкие возможности, больше богатства и большую свободу самовыражения.

Поток музыкального творчества, который не иссякал в течение XVIII в., претерпел мало изменений за период, охваченный этой главой. Мы упомянули Моцарта и Бетховена как самые выдающиеся фигуры XVIII в. Бетховен переносит нас в век XIX-й, и наряду с ним мы должны упомянуть его современника Вебера (1786–1826), выдающегося экспериментатора и новатора, а также такие крупные творческие личности, как Шуберт (1797–1828), Мендельсон (1809–1847) и Шуман (1810–1856). Мы не можем также пройти мимо ораторий Сезара Франка (1822–1890).

В XIX в. музыка все больше выходила за пределы патронажа королей и дворян в концертные залы, где она услаждала вкусы культурной публики. Наряду с операми появлялось возрастающее количество песенных и фортепьянных произведений для исполнения в изысканных домах и танцевальной музыки для частных собраний. После периода Генделя и Баха сопоставимого прогресса в области религиозной музыки не было. Однако знатный покровитель все еще был нужен сочинителю больших опер, и королевские дворы, особенно Баварии и России, были меценатами новых «оперных драм» и новой концепции балета.

В музыке этого столетия можно проследить расширение взглядов и интересов эпохи. Композиторы приступили к поиску новых тем и новых образов в народной музыке восточноевропейских и восточных народов.

Шопен (1810–1849) пользовался польскими, Лист (1811–1886) и Иоахим (1831–1907) — венгерскими источниками вдохновения, а Брамс (1833–1897) пошел еще дальше — в Индию, в поисках материала, который он вводил в свои, в целом классические по структуре произведения. Вагнер родился в 1813 году и умер в 1883. Он следовал постолам Вебера. Он разрушил устоявшиеся традиции оперы, драматизировал, расширил и увеличил диапазон инструментальной музыки, наполнил ее новой мощью и страстью. Позднее в России Чайковский (1840–1893), Мусоргский (1839–1881) и Римский-Корсаков (1844–1908) открыли новые царства звука и его прелести.

В ограниченном объеме нашего повествования мы можем лишь упомянуть чеха Дворжака (1841–1904), жизнерадостное творчество Рихарда Штрауса (1864–1949) и свежую красоту Дебюсси (1862–1918).

Америка пока не дала миру признанных музыкальных шедевров. Но подобно тому как Соединенные Штаты сделали неожиданный рывок из архитектурного небытия к великой архитектуре, использовав при этом новые материалы и новые возможности, с Запада может прийти и рассвет новых музыкальных форм и раскрепощенного самовыражения. Пока что из Америки в Европу во все большем объеме доходит шум — иногда довольно жизнерадостный. Негритянский дух завоевал танцевальные залы и мюзик-холлы. Может наступить время, когда, по крайней мере в концертном зале, американцы будут гордиться своими черными соотечественниками и будут им благодарны. Но здесь мы лишены возможности рассказывать про джаз и родственные ему музыкальные явления.

В этом «Очерке» мы уже не будем возвращаться к музыкальной теме. Современный период характеризуется широким распространением того, что раньше было привилегией высокообразованного класса. Граммофон, пианола и радио знакомят весь мир с самыми выдающимися композиторами.

В объеме нашего повествования мы можем дать лишь упрощенное и схематическое описание того великого потока литературной деятельности, в котором новые силы этого века экспансии нашли выражение. Мы уже имели дело с главными идеями основателей социализма и влиянием расширяющегося научного кругозора на религиозные, политические и социальные воззрения.

К сожалению, мы не можем уделить должного внимания таким выдающимся практическим мыслителям, как Адам Смит (1723–1790), Мальтус (1766–1834) и их последователи, или же глубоким и проницательным размышлениям Шопенгауэра (1788–1860) и Ницше (1844–1900) в Германии. Гегель (1770–1831) же для нас — словно соблазнительный деликатес в конце слишком длинного меню. Лучше нам за него не браться. Он очень своеобразно отклонил течение современной мысли, но она уже приходит в себя после этого отклонения.

Мы не можем здесь также обсуждать превратности вкуса и абсурдные интерпретации, сделавшие из лорда Байрона (1788–1824), этого скверного сатирика с философией повесы, великую фигуру европейского масштаба в литературных представлениях XIX в. У нас нет возможности оценить истинное значение Гете (1749–1832), долгие годы бывшего интеллектуальным и эстетическим богом Германии. Этого влияния у него больше нет. Он перегрузил германское сознание огромным массивом лишенного корней трансплантированного классицизма. Он был величав, элегантен и трудолюбив. В литературе он был таким же благородным собирателем, как и Байрон — благородным бунтовщиком.

Столетие началось значительным всплеском поэтического творчества, особенно в Британии. Это была поэзия со своими уникальными характеристиками; это было новое понимание природы как бытия, находящегося в эмоциональной связи с человеком, бессознательный отказ от верований и лишенный ограничений подход к глубочайшим жизненным вопросам — словно поэт, сам того не ведая, выходил за рамки установившихся и признанных воззрений в открытую вселенную. Обычно поэмы того периода имели весьма тонкую повествовательную канву, которая временами превращалась лишь в свою тень, и перескакивали с темы на тему грациозно, убедительно и многообразно.

Выдающимися фигурами этой эпохи английской поэзии были Шелли (1792–1822), Ките (1795–1821) и Вордсворт (1770–1850). Вордсворт, с его разносторонним поэтическим даром, был выразителем мистического пантеизма, глубокого ощущения Бога в природе. Шелли был первым и величайшим из современных поэтов. Его мысль была насыщена научными идеями, а его понимание преходящей природы политических институтов далеко обогнало современные ему представления.

В последующем поколении поэтический импульс был поддержан в Англии — с большей мелодичностью, красотой, но не столь глубоким смыслом — поэтом Теннисоном (1809–1892), который пользовался большой популярностью, угождал королеве Виктории и первым среди британских поэтов получил титул пэра за свои поэтические заслуги. Его произведение «Morte d'Arthur» («Смерть Артура») столь же монументально, как и тогдашняя архитектура. Слава Лонгфелло (1807–1882) была не столько славой американского двойника Теннисона, сколько его остроумного оппонента.

Ранние романы были историями событий и исследованиями манер. Фанни Берни (1752–1840) уводит нас обратно в мир д-ра Джонсона. Джейн Остин (1775–1817), работая в строгих границах, продолжила традицию женских наблюдений, выраженных утонченными языковыми средствами. Английский роман постепенно освобождался от рамок и ограничений, характерных для подобного повествования о манерах и чувствах, как и сознание людей XIX в. разрывало сковывающие его путы.

Выдающейся личностью, сыгравшей значительную роль в развитии романа, был немецкий писатель Жан Поль (Рихтер; 1763–1825). Повествование для него — лишь нить, на которую, словно драгоценные камни и другие украшения, нанизаны поэтические отступления. Еще одним великим немецким автором был Гейне (1797–1856). Рихтер оказал глубокое влияние на английского писателя Томаса Карлейля. Через Карлейля дискурсивное и обогащающее влияние Рихтера достигло Чарлза Диккенса (1812–1870) и Джорджа Мередита (1828–1909).

Теккерей (1811–1863), великий соперник Диккенса, сбивал читателя с толку, философствовал и утомлял длинными рассуждениями, однако в манере, характерной скорее для Стерна, чем для немецких писателей. Чарлз Рид (1814–1884) в своем произведении «Затворничество и домашний очаг» затронул все еще актуальные проблемы протестантства и католицизма в Европе в ткани романтического повествования.

Существует естественная и необходимая связь между великим романом английского типа и историей. Произведения Карлейля «Французская революция» и «Фридрих Великий» читались как романы, а Маколей (1800–1859), с его историей позднего правления Стюартов, имел огромный успех. Если исторические произведения не пользуются широкой популярностью, то это скорее вина историков, чем читателей. Такие блестящие писатели-историки, как Литтон Стрейчи и Беллок пользуются в Англии и Америке популярностью романистов.

Во Франции те же причины, которые способствовали движению английского романа от обычного повествования к широкой картине жизни, вдохновили Бальзака (1799–1850) на создание огромной «Человеческой комедии». Значительно уступающий ему Золя (1840–1902) написал подобный бальзаковскому цикл «Ругон-Маккары» — серию романов, прослеживающих судьбы богатой французской семьи на протяжении нескольких поколений.

Виктор Гюго (1802–1885) стоит особняком; плодовитый, смелый, цветистый и иногда довольно безвкусный писатель, буквально извергающий бесчисленное количество пьес, поэм, романов и политических памфлетов. В отличие от британской школы, французский роман встретил значительные препятствия на своем пути к неограниченной свободе эксперимента. В пределах этих ограничений Флобер (1821–1880) является наиболее утонченным и совершенным из французских писателей.

Томас Харди (1840–1928), последний из великих викторианских романистов, принадлежит скорее к этой французской классической школе, чем к британской традиции художественной литературы. В поздний период творчества он восстал против им же самим установленных ограничений, полностью отошел от романа как формы и в «Династах», всестороннем изображении наполеоновской авантюры в форме драмы, достиг вершин мастерства, еще раз продемонстрировав близкое родство великого романиста и талантливого историка.

Желание знать жизнь и то, что в ней происходит, стремление разобраться в жизни непосредственно и глубоко, вызвавшие в британцах нетерпимость к формальным ограничениям в поэзии и поднявшие роман и родственные ему формы на вершину литературного господства, распространились по всем европейским странам. Наиболее выдающуюся литературу этого жанра дали миру Германия, Россия и Скандинавия. Наиболее заметной фигурой среди множества великолепных немецких романистов является Густав Фрейтаг (1816–1895). Норвегия дала своего Бьернсона (1832–1910); Россия — целое созвездие выдающихся писателей от Гоголя (1809–1852) до Достоевского (1821–1881), Тургенева (1818–1883), Толстого (1828–1910) и Чехова (1860–1904).

Сэр Вальтер Скотт (1771–1832) является личностью, огромный нынешний престиж которой, подобно престижу лорда Байрона, будет озадачивать потомков. Свою литературную карьеру он начал поэтом и написал две длинные и цветистые повествовательные поэмы; затем он написал серию исторических приключенческих романов, прославлявших романтическое прошлое, превозносивших преданность монарху и богатство традиций. Это очень понравилось знатным и преуспевающим людям, встревоженным холодной неопределенностью переменчивой и задающей вопросы современности. Он стал зачинателем романтико-ностальгической литературы не только в англоязычном мире, но и во всей Европе.

Романтизм заполонил всю Европу, но особенно много и настырно о нем писали в Германии. Утверждалось, что Шекспир тоже был романтиком; существовала даже глуповатая «романтическая философия» и «романтическая теология». В Англии вовсю штамповались исторические романы, бывшие духовным эквивалентом возрождения в Англии готической архитектуры, а биржевые агенты и усталые чиновники могли забыть о своих официальных обязанностях, о том, куда и зачем они идут, и представлять себя благородными крестоносцами, солдатами, грабителями и спасителями опечаленных девиц — персонажами этих историй. В этих костюмированных постановках и намека не было на анализ событий и значения изображаемой исторической эпохи. И в этом заключалась их привлекательность. Они были убежищем для умов, страстно не желавших мыслить. Мышление персонажей было мышлением процветающего среднего класса, только облагороженным и идеализированным.

Р.Л. Стивенсон (1850–1894), последний из основанной Скоттом династии писателей-романтиков, признал себя способным на нечто большее и обозвал себя умственной проституткой, каковой, в сущности, и являлся. «Костюмированный» роман прижился и на континенте, но там он не стал столь распространенным явлением, как в англоязычной системе, потому что там развитие процветающего и читающего среднего класса началось несколько позже и в обстоятельствах, более благоприятных для интеллекта.

В качестве самой недавней тенденции можно упомянуть тот факт, что после паузы в развитии романа, отмеченной стремлением группировать романы в трилогии или писать к ним продолжения, наступила новая фаза в развитии этой формы. Похоже на то, что роман превращается в картину всего мира, увиденную глазами некоего типичного индивидуума. Наиболее интересным из этих новых длинных романов был «Жан-Кристоф» Ромена Роллана (1866–1944), выходивший десятью следовавшими один за другим томами. Эта тенденция перекликается с появлением обширных, лишенных четкой структуры, бесконечных книг воспоминаний, комментариев и описаний, типичным сочинителем которых был Пруст (1871–1922). Почти одиноко стоящей фигурой в мировой литературе этой эпохи является Анатоль Франс (1844–1924), чья эпопея про профессора Бержере демонстрирует ту же самую тенденцию к замене отдельного романа общим комментарием текущих событий.

На рубеже XIX и XX столетий интересным новшеством в жанре романа стало постоянное увеличение объема социальных, политических и религиозных дискуссий. Романисты эпохи Диккенса и Теккерея писали для публики, воззрения и социальные ценности которой носили установившийся характер. Они не обсуждали, они проповедовали, а это совершенно разные вещи. В романе XIX века «характеры» и их поступки — это все, из чего состоит структура произведения. Но современная интеллектуальная нестабильность нашла отражение в романе как обсуждение идей. Мысли и теории вошли в драму. Они усиливают интерес, однако они затушевывают ту эмфатическую «характеризацию» персонажей, которая делает их даже более «живыми», чем сама жизнь, что было доведено до совершенства в литературе Викторианской эпохи.

До этих пор существование драмы зависело от существования упорядоченного и стабильного общества, с установившимися привычками и убеждениями, дававшего постоянную и благожелательную публику. Но в столетие социальной дезорганизации и перестройки установившаяся привычка посещать театры была нарушена, и люди мыслящие, критически и новаторски настроенные вряд ли составляли хоть какую-то часть тогдашней театральной публики. Европейский театр пережил этап тривиальности и незначительности; в своем стремлении обеспечить приятное времяпрепровождение он инсценировал популярные романы и романтические истории.

Французская драма была утонченной, но бессодержательной. В Англии драма была столь же бессодержательной, но далеко не такой утонченной. Очень медленно, преодолевая неистовое сопротивление критиков, в мире драмы начали действовать те великие силы, которые настоятельно требовали дискуссий и идей.

Норвежец Ибсен (1828–1906) был центральной фигурой в процессе разворота драмы к обсуждению современных реалий. В Англии милые фантазии Барри внесли большой вклад в разрушение косных традиций «ладно сработанной пьесы», а Бернард Шоу (1856–1950) постепенно завоевал господствующее положение и влияние. Гауптман (1862–1946) и Зудерман (1857–1928) являются наиболее известными немецкими драматургами этой новой эпохи искренности и мощи. На некоторое время война прервала развитие драмы, но ее «смерть» высвободила огромное количество созидательной и вселяющей надежду энергии по обе стороны Атлантики. В настоящее время, как в Европе, так и в Америке, театральная сцена находится в состоянии здорового и энергичного обновления.

Когда мы говорим о развитии американской литературы, мы должны делать различие между двумя четко контрастирующими фазами — фазой европейского господства, английского и французского, и фазой самостоятельного развития. Длительное время американская литературная деятельность была сосредоточена в Новой Англии и представляла собой лишь ветвь, хоть и весьма энергичную, общей английской и европейской литературы. Центром американской литературной жизни был Бостон. Писатели этого периода много говорили о Декларации независимости, но в том, что касается формы и стиля, они, кажется, еще не осознали, что независимость уже наступила. У Америки были свои отличительные вкусы; она быстрее восприняла Карлейля, чем Англия; она сказала свое слово в опытах Эмерсона (1803–1882), однако Лонгфелло был просто английским поэтом, которому выпало родиться в Америке и писать на американские темы.

Эдгар Аллан По (1809–1849) по своему стилю был более европейским, чем английским писателем, а Хоторн (1804–1864) обладал как бы застенчивым тевтонским обаянием. У.-Д. Хоуэлс (1837–1920) написал серию прекрасных и прозрачных по стилю романов в манере, которая позволяет поставить его в общей классификации романа под рубрикой французской школы в один ряд с Томасом Харди. Генри Джеймс (1843–1916) был американцем, который писал и не как англичанин, и не как американец. Он писал, как американец, перенесенный в европейские условия; действие в его произведениях всегда происходило в Европе, а его любимой темой было столкновение наивного американца со сложностями старых цивилизаций. Из писателей XIX века самым американским по своей сути был, наверное, Марк Твен (1835–1910).

Такие книги, как «Главная улица» и «Бэббит» Синклера Льюиса, а также «Американская трагедия» Драйзера, были творениями ума, искренне и непосредственно интересовавшегося Америкой и больше не поглядывающего на восток в поисках новых методов или покровительственного одобрения. Американские поэзия и художественная литература теперь действительно стали независимыми до агрессивности; такие критики, как Г. Менкен, стремились удивить мир изысканной свежестью и утонченностью восприятия, делая это очень искренне, шумно и страстно. А писатели, подобные Шервуду Андерсону и Джеймсу Кейбеллу, показали многообещающую новизну и энергию.

И хотя в современной американской литературе пока нет великих имен и большого количества выдающихся произведений, тем не менее, принимая во внимание богатство, изобилие, а также неуемную любознательность этой многочисленной новой читающей публики, трудно поверить, что вскоре не появится большой массив первоклассных литературных произведений как эквивалент возросших возможностей Америки.

Европейскому писателю нелегко дать оценку литературному процессу в Индии в XIX столетии. Тенденцией британского правления было игнорирование или сведение к минимуму интеллектуальной деятельности индийцев, поэтому существует мало переводов того значительного количества рассказов и романов о современной жизни, написанных на местных языках.

Рабиндранат Тагор (1861–1941) широко известен на Западе, однако скорее как поэт, чем как романист и публицист. Восток, несомненно, следует за Западом в своем экономическом и социальном развитии, и те же силы, которые вызвали к жизни такие литературные формы, как большой роман, повесть, рассказ и лирика на Западе, вероятно, дадут похожие результаты и в Азии.

В Японии и Китае уже происходит великое интеллектуальное брожение. Искусство и организация перевода и пересказа как средств взаимосвязи между Востоком и Западом развиты еще совсем слабо, однако они постоянно совершенствуются и развиваются, приближая то, может быть, недалекое время, когда хотя бы писатели-прозаики, если не поэты-лирики, с самого начала своей карьеры будут обращаться ко всемирной аудитории.

Научные исследования, философская мысль и литературно-художественная деятельность рассмотренного нами периода были более многочисленными, гораздо более качественными и доступными для возросшего числа людей во всем мире, чем когда-либо прежде. И нет никаких признаков сколько-нибудь значительной паузы в этом постоянно усиливающемся потоке разума.