"Избранное в двух томах. Том первый" - читать интересную книгу автора (Ахтанов Тахави)

XI

Три человека, прислушиваясь и осторожно ступая, выбрались на опушку леса. По ту сторону извилистого оврага лежала небольшая деревенька. Тот, что шел впереди, поджарый, крепко сбитый, жестом остановил своих спутников.

Прижимаясь к дереву, человек долго обшаривал глазами рябой, морщинистый снег впереди, белые окоченелые кусты и разбросанные за оврагом низенькие избушки, казавшиеся осиротелыми и печальными. Человек весь напрягся, будто ждал, что из-за каждого куста, ветки вот-вот выскочит враг.

— Деревенька-то будто вымерла, — тихо проговорил тот, что шел последним. Он держал винтовку наготове.

Передний ответил не сразу. Его взгляд задержался на кузове машины, видневшейся за углом маленькой бани. В ту же минуту из-за дома появилось несколько немцев. Человек с минуту пристально вглядывался в них, потом резко повернулся и кошачьей походкой подошел к своим спутникам.

— Все хохлы — народ неосторожный, и ты, Иван, от них не ушел далеко, — сказал поджарый, подходя к Бондаренко (это он шел последним).

Бондаренко, не оборачиваясь к Добрушину, всматривался в ту сторону, где только что прошли немцы.

— Теперь бачу, — сказал он.

— Дошло?! Це дило треба розжувати, — насмешливо проговорил Добрушин.

Бондаренко, не желая замечать насмешки, спокойно произнес:

— Да-а, подумать надо.

— Может, немцы ржаного хлеба дадут взаймы? Что если пойти да попросить? — усмехнулся Добрушин.

— Шутки сейчас не к месту, — не обидчиво, но строго отозвался Бондаренко. — Люди уже третьи сутки маковой росинки во рту не держали. Тут и без немецкой пули ноги протянешь.

— Поэтому-то и говорю, иного выхода у нас нет, — проговорил Добрушин, меняясь в лице.

— Это какой же выход? Поклониться немцам в ножки? Это хочешь сказать, а?

С удивлением и злобой Бондаренко смерил Добрушина взглядом, будто человек, стоявший перед ним, вдруг каким-то волшебством принял другое обличье.

— Не болтай лишнего, мужик, — примирительно сказал Добрушин. — Ну-ка, выйдем на опушку, еще раз взглянем на деревню.

Они вышли на край леса, где залег в снегу их третий товарищ, Борибай.

Наблюдая, лежали молча. Через некоторое время на дороге показался одинокий пешеход. Он медленно, будто на прогулке, шел по тропинке в сторону леса.

Трое бойцов, затаив дыхание, уставились на эту черную точку.

— Карлик какой-то, — сказал Борибай.

— Тропинка ведет сюда, в лес. Кто б он там ни был, встретим. — Бондаренко ждал, что прикажет старший сержант Добрушин. Тот молча кивнул головой.

Углубившись в чащу, они залегли у тропы. Прошло минут десять тревожного ожидания. Наконец показался пешеход.

— Да это же мальчик! — воскликнул Борибай.

Сержант, лежавший немного поодаль, процедил сквозь зубы.

— Замолчи!

Мальчуган шел медленно. Уже можно было различить стеганую черную фуфайку, слишком большие валенки с подшитыми подошвами и разодранными голенищами. С явно напускной беспечностью паренек задирал кверху свое раскрасневшееся круглое лицо и поглядывал на верхушки деревьев. Но в его напряженном лице была тревога.

— Погоди, пацан! — крикнул Добрушин.

Мальчик вздрогнул, круто обернулся. Видно было, как он прерывисто дышит.

— Не пугайся, сынок, мы же свои, — поднимаясь на ноги, мягко сказал Бондаренко.

Бойцы вышли из-за веток, и мальчик со смешанным чувством удивления и радости, растянув рот в улыбке, завороженно уставился на красноармейцев. Его румяное лицо сияло. Не сводя глаз с бойцов, он сделал к ним два шага и остановился у сугроба, на краю дороги.

— Куда идешь?

Не отвечая на вопрос Добрушина, мальчик энергично махнул рукой назад:

— Дядя! В нашей деревне немцы.

Мальчик в простоте душевной был уверен, что красноармейцы, не медля ни минуты, бросятся в деревню и выгонят оттуда немцев. С таким чистым восторгом он смотрел на них, что они почувствовали себя неловко.

— Подойди поближе, мальчонка, потолкуем, — позвал Бондаренко.

Радость в лице парнишки погасла, он посмотрел на Бондаренко задумчиво и как-то выжидательно.

— Выгонять из деревни немцев нам сейчас нельзя. Мы другое задание выполняем. Понимаешь?

Мальчик, мигая ресницами, кивнул головой.

— Как тебя звать?

— Санька.

— Ишь ты. У меня сынок тоже Санька. Сдается мне, ты сможешь нам помочь. Хлопчик ты головастый.

— А ты, пацан, не тяни, выкладывай, что знаешь. Не к куме в гости пришел, — нетерпеливо сказал Добрушин.

Мальчуган испуганно вскинул на него свои ясные глаза: по тону Добрушина он понял, что этот человек — командир. Потом мальчик перевел глаза на Борибая, стоявшего поодаль.

— Ты его не подгоняй, — проговорил Бондаренко.

Добродушие Бондаренко, его мягкий голос ободрили мальчика.

— Мы, как видишь, в тылу врага, — продолжал Добрушин. — Продовольствия у нас нету, кончилось. Есть тут поблизости деревня, где немцев нет?

— Не знаю. В Ефремове тоже немцы... В Калашникове — немецкие танки, — раздумывая, ответил Санька. — Вам небось хлеба надо?

— Разумеется, так.

— Тогда сбегаю в деревню, принесу.

— И притащишь немцев на хвосте?

— Нет.. Нет... Я немцам не скажу, — губы мальчугана обиженно искривились.

— Ты-то не скажешь, а они сами смекнут, — осторожно проговорил Бондаренко. — Будешь носиться взад-вперед, они и смекнут. Ты сейчас куда идешь?

— В Кирюхино.

— Родные у тебя там?

— Тетка Настя живет. И дед Михей.

— Вот и ступай в ту деревню, а на обратном пути хлеба занесешь, ну и другого чего, если найдется. Нас тут много, пусть и дед Михей возьмет на себя труд, поможет.

Бондаренко выжидательно посмотрел на Добрушина.

— Пусть будет так, — ответил Добрушин. Подойдя к Саньке поближе, он принялся наставлять мальчугана. — Не вздумай ребячиться, следи за каждым своим шагом, оглядывайся по сторонам. Осторожно действуй, понял?

— Понял, товарищ командир! — ответил Санька, глядя на Добрушина с великим уважением.

На вид Саньке было лет одиннадцать-двенадцать, но он словно повзрослел сейчас на глазах у бойцов, как-то подобрался, посерьезнел. Он быстро пошел по тропинке дальше; на ходу обернулся и крикнул:

— Я скоро, дяденьки!

Третьи сутки взвод Ержана шел на восток. Двигались очень медленно, преимущественно по ночам, а с рассветом прятались в лесах. Вчера с утра им пришлось долго отсиживаться в редком лесочке: впереди скопились большие силы немцев. Солдаты, под прикрытием еловых ветвей, не шелохнувшись, лежали до самого вечера; они переворачивались с боку на бок, разминались, стараясь согреться. Короткий день тянулся бесконечно долго.

Напряженное ожидание, сознание близкой опасности повергло солдат в уныние.

Ночью взвод двинулся дальше. Ержан стойко переносил все тяготы переходов, упорно и твердо ведя вперед изможденных, голодных солдат.

Сегодня он остановил взвод в глухой чащобе. Когда измученные солдаты повалились на снег, Ержан понял, что нужно принимать решение. До сегодняшнего дня он боялся рисковать и избегал деревень. Теперь ему стало ясно, что одной осторожности мало. Так можно уморить людей. Ержан отобрал трех солдат — Добрушина, Бондаренко и Борибая — и приказал им любой ценой добыть продовольствие.

Добрушин обладал достаточно изворотливым умом, чтобы позаботиться о себе. С тех пор, как попали в окружение, Ержан изменился, и это Добрушин видел. Простодушие, отзывчивость исчезли в лейтенанте, и все труднее с ним было ладить. К тому же командир взвода начал поглядывать на Добрушина недоверчиво. Ох, этот подозрительный взгляд! Максим Добрушин безошибочно читал в глазах Ержана: «Да, теперь я вижу, что ты продувная бестия!»

Ержан никогда бы не послал его одного с таким важным поручением. И это Добрушин тоже понимал.

— У нашего командиришки зубки прорезаются. Не замечаешь? — сказал Добрушин своему дружку Бондаренко.

Они втроем лежали сейчас под деревьями, вдали от дороги. Пока вернется мальчик, пройдет немало времени, и нужно его как-нибудь скоротать!

— У него и раньше были зубы, — ответил Бондаренко. — Только раньше он их прятал.

— Ну да, прятал! Просто он раньше не пробовал прокусить твою толстую шкуру, а теперь не помилует, — сказал Добрушин, вдруг теряясь под пристальным взглядом Бондаренко.

— Я, конечно, не слабый орешек. Но меня никто не собирается грызть.

— А меня он просто боится. Потому и не доверяет, — проговорил Добрушин после недолгого молчания.

— Политически не доверяет. Вот в чем дело.

Эти слова Бондаренко сказал совсем не в обиду Максиму, без всякого умысла. Но Добрушин нахмурился и замкнулся. Молчание не держалось долго. Добрушин поддел товарища с язвительной иронией.

— А вы тоже хороши, политически благонадежные! Тебя из другого отделения пришпилили ко мне, чтобы следить за мной. А того, прежнего своего телохранителя, я сразу раскусил. — Затем, словно скрывая что-то недоброе, Добрушин усмехнулся: — Ну, посмотрим еще!

При этих словах Борибай почувствовал, как озноб пробежал по его спине, и все, что он таил в душе, — обиду, печальные раздумья, горе, — все он выразил не столько своими коверканными русскими словами, сколько гневным выражением лица и голосом, дрожащим от возмущения:

— Говорят, на корабле души едины... Костлявая звенит над нами своей косой, но мы не сдаемся, потому что дышим и деремся, как один человек. Что ты мелешь! Какие недобрые слова говоришь? Ай, плохо!

Бондаренко промолчал. Борибай прав. С того времени, как начались бои, и особенно в последние дни, когда батальон попал в окружение, Добрушин изменился: потерял вкус к шутке, не балагурит, не дурачится. На него то вдруг накатывает ярость, то он задумывается и глядит на всех невидящими глазами. В глазах появилось что-то загнанное, непонятное.

Бондаренко вначале объяснял это себе тем, что Добрушина ошеломила война, ее опасности и тяготы, — не всякий их выдержит: глядишь и свихнется. Но чем больше он присматривался к Добрушину, тем яснее становилось ему — эти перемены неспроста. «Выходит, нехороший Максим человек, с какой-то теменью в душе».

И Добрушин, которого он считал своим близким приятелем, стал для него чужим. «Ну мы еще посмотрим, — подумал Бондаренко, — продать нас тебе не удастся».

А Добрушин и в самом деле был на перепутье. Война опалила его сердце и порвала оболочку внешней беспечности, за которой он в мирное время прятался от житейских невзгод. Он уже не мог смотреть на окружающий его мир с безразличием эгоиста. Впервые в жизни он серьезно задумался над своей судьбой. Именно теперь в нем ожила недобрая мысль, до той поры лежавшая под спудом. На его глазах отступала дивизия, дробясь на части, а ведь она прибыла на фронт как цельная, крепкая, надежная сила. Одним ударом враг отрезал батальон от полка, а потом, кромсая батальон, оторвал от него маленький беспомощный кусочек — их взвод. Что сталось с другими взводами — одному богу известно.

Добрушин сам пережил ужас танковых атак врага. Не то что взвод, даже батальон оказался бессильным перед ними! Гусеницы черных чудовищ уничтожили, раздавили сотни людей. До сих пор перед глазами Добрушина стоит это побоище, заставляя его содрогаться: истерзанные солдатские шинели, кровь, человеческие мозги, вылетевшие из черепов, человеческая кожа, разрезанная, словно бумага, и вмятая в землю... Это было страшно!

Но он не мог не видеть, что чем труднее и, казалось, безвыходнее становилось положение, тем крепче сплачивалась небольшая кучка советских солдат, тем сильнее росла их решимость биться до последнего вздоха. Стойкость их была удивительна. Она и держала Добрушина на привязи. Каким бы чужаком он ни считал себя в этой среде, сразу не мог от нее оторваться.

...Вечерело. Прошло уже больше часа, а мальчик все не возвращался. Продрогшие Бондаренко, Добрушин и Борибай, пытаясь согреться, поворачивались с боку набок. И хотя не совсем растаял возникший ледок в отношениях между Добрушиным и его товарищами, они перебрасывались словами. Борибай сказал:

— Запоздал наш мальчик.

— Нелегкое у него дело. Еще придет, — успокоительно отозвался Бондаренко.

— И приведет немцев, — ввернул Добрушин.

Бондаренко взглянул на него неодобрительно:

— Ох, не веришь ты ни единой душе!

— А разве мы не дурни, что поверили мальчишке? Сцапают его немцы, стеганут раза два по заднице, он им все и выложит начистоту. Жди!

Голос Добрушина зазвучал зло и мстительно. Максим видел, что эти два солдата, плутающие в лесной глухомани, как затравленные звери, вдруг оттаяли душой при виде мальчишки. Растрогались. Он напомнил им родное гнездо, семью, детей. Все ожесточилось в Добрушине, в нем проснулось злобное желание доконать этих усталых, голодных солдат, выместить на них свою беззащитность, свой животный страх.

И снова, взглянув на Добрушина, Бондаренко подумал: «Неспроста он сегодня такой». Его беспокоила мысль о мальчике: как бы по недоглядке не попался к немцам.

Внезапно он резко повернулся к Добрушину:

— Чего это ты каркал над Санькой? Иди, мол, осторожно, гляди в оба?

Добрушин опешил:

— По-твоему предосторожность ни к чему?

— Нет, это ты нарочно сказал, чтобы глупый пацан все время оглядывался. Он станет оглядываться — вот и попадется. Ну, Добрушин, гляди у меня!

— А, перестаньте, — миролюбиво пробурчал Борибай. — Не хватает еще, чтобы вы между собой передрались.

Но вот на тропинке показался мальчик. Следом за ним брел старик. Подойдя к месту, где он часа два назад встретил красноармейцев, мальчик снял валенок и стал перематывать портянку. Проделав это, он тихонько свистнул. Бондаренко свистнул в ответ. Мальчик и старик неторопливо сошли с тропинки в лесную чащу.

Добрушин, высунув голову из-за веток, увидел сияющее лицо Саньки — мальчишка был горд тем, что впервые в жизни выполнил большое и опасное поручение. С разбегу он крепко обнял Добрушина. Мог ли знать Добрушин, что такое близость человека человеку!

Мальчик быстро разжал объятия, скинул мешок с плеч.

— Дядя, принесли! — вздохнул он и протянул мешок Добрушину.

Руки Максима задрожали, и он уронил мешок на землю.

Штаб полка расположился за оврагом, среди молодых островерхих елей в наспех вырытых землянках, словно паутиной оплетенных телефонными проводами. Снег вокруг них был утоптан. Поодаль стояли грузовые автомашины, накрытые брезентом, горел костер. Возле него, размахивая руками в рукавицах, пританцовывали озябшие солдаты.

В одной из этих землянок Купцианов, сидя на ящике, склонился над картой, исчерченной бесчисленными значками. Его позвали к телефону. Командир третьего батальона Конысбаев сбивчиво доложил обстановку.

Откинув промерзлую плащ-палатку у входа в землянку, вошел комиссар полка Стрелков:

— Что там у них стряслось?

— Подполковник Егоров тяжело ранен... Его отправили в санроту.

— Вот же не вовремя! Критический момент, а командира вывели из строя. Эх, черт возьми! — Стрелков подошел к Купцианову. — Командование полком придется принять вам, товарищ майор. Я поеду узнаю, в каком состоянии Егоров.

— Передайте подполковнику, товарищ комиссар, мое горячее пожелание скорее поправиться, — проговорил Купцианов, сделав скорбное лицо.

Стрелков вышел из землянки.

«Итак, я теперь командир полка, — подумал Купцианов. — Мечта сбывается». Но к чувству гордости примешивалось сомнение, сумеет ли он справиться со своими обязанностями в тяжелой обстановке. Купцианов постарался подавить в себе эти сомнения.

Спустя несколько минут, сняв телефонную трубку, он бодрым голосом передавал командирам батальонов:

— Говорит Купцианов... Я принимаю командование полком. Через десять-двадцать минут обстоятельно доложите мне обстановку на ваших участках.

Вениамин Петрович сознавал, какая ответственность легла на его плечи. Слушая доклады комбатов, он нервничал, горячился, переспрашивал, требуя ясности и точности в ответах, отдавал приказы. Как ни старался сдерживать себя, в его голосе нет-нет да и прорывалось ликование. В голосе командиров батальонов ему чудились нотки зависти и подобострастия. Да и штабные офицеры, казалось, теперь относились к нему иначе, заискивали.

Итак, новые заботы, новые обязанности. Он даже не нашел времени позвонить в санбат и справиться о здоровье Егорова. И только когда вернулся Стрелков, Купцианов спросил все с тем же скорбным лицом:

— Как наш Максим Федотович? Надеюсь, рана не опасна...

— Вышел из строя надолго. Осколок раздробил бедро. Придется отправить в тыл, — подавленно ответил Стрелков. — Как тут?

— На участке спокойно.

— Хорошо. Напишу-ка письмо жене подполковника, — сказал Стрелков.

— Я тоже поставлю свою подпись, — крикнул Купцианов вслед уходящему комиссару.

Адъютант командира полка все еще не возвращался из санбата. Поэтому Купцианову пришлось взять в сопровождающие одного из своих помощников: он отправился на передовую. Гнедой неторопливо рысил, пытался укусить Купцианова за колено. Небо с утра так и не прояснилось. В полдень стал посвистывать ветер, завихрилась поземка.

У смутно белеющей скирды закопошились фигурки солдат. Купцианов подъехал к ним. Солдаты, разворошив стог, делали в нем углубления, чтобы укрыться от непогоды. Сквозь косо летящий снег командир полка рассмотрел коренастого казаха, с аппетитом грызущего мерзлый хлеб. Осаживая коня, Купцианов строго спросил:

— Что за люди?

Казах, увидев конного командира, сунул хлеб в карман, неловко поднялся.

— Взвод Фильчагина.

— Как твоя фамилия?

— Кошкарбаев, товарищ командир.

— Куда направляетесь?

— О том ведают начальники...

Хрупкий белокурый юноша, выбежав из-за стога, отрапортовал:

— Командир взвода лейтенант Фильчагин. Направляемся в ваше распоряжение.

— Как вы сказали?

— Был приказ идти в распоряжение начальника штаба, — недоумевая, проговорил Фильчагин.

— Перед вами новый командир полка, — подсказал стоявший рядом с Купциановым сопровождающий его помощник. — Подполковник ранен.

Фильчагин с любопытством посмотрел на Купцианова.

Заслышав слова «командир полка», неуклюжие в теплой одежде солдаты виновато начали подниматься.

Купцианов насупился, нервно ударил себя хлыстом по ярко начищенному сапогу:

— Что за отдых? Кто разрешил?

— Уж очень ноги натружены. Сделали небольшой привал, — переминаясь, ответил Фильчагин. — Да еще эта скирда на пути, будь она неладна... Так и манит погреться.

— Не в гости едем. Куда спешить? — пробормотал Кошкарбаев.

— Безобразие! Приказа не выполняете? А ну, живо! — крикнул Купцианов.

Солдаты не спеша вылезли из разворошенной скирды, медленно вышли строиться. Иные из них замешкались, возясь с вещевыми мешками.

— Поторопитесь, лейтенант! — сердито подгонял Купцианов, дергая повод и выпрямляясь в седле.

— Ну, ну, поживей, — засуетился Фильчагин. — Что собираетесь, как бабы на базар!

Обветренные, почерневшие от стужи солдаты медленно двинулись по снежной целине. Ветер дул им в спину и загибал полы шинелей к ногам, как хвосты лошадей.

Купцианов вздохнул, глядя вслед тяжело шагавшим по снегу солдатам, согнувшимся под тяжестью оружия и боеприпасов. Эти люди уже несколько месяцев непрерывно отступали, но не потеряли стойкости и мужества.

Трогая коня, Купцианов вспомнил, что командиром седьмой роты был назначен Уали Молдабаев. Он решил было окликнуть Фильчагина, спросить у него, куда же девался Уали, но раздумал — можно узнать обо всем от Конысбаева. Проехав низину, всадники спешились и пошли пешком, поручив лошадей коноводам. Судя по обилию телефонных проводов, где-то поблизости расположился штаб батальона. Впереди расстилалась поляна, на противоположной ее стороне находились наши окопы. Там время от времени разрывались снаряды. Красный маслянистый свет пробивался даже сквозь густо падающий снег.

Купцианов и сопровождающие его люди, надев белые маскировочные халаты, шли смело, не хоронясь.

Безрадостные мысли нахлынули на нового командира. Полк понес очень серьезные потери. Когда генерал Парфенов по радио подтвердил слова комиссара Стрелкова о назначении его на новую должность, Купцианов почувствовал себя так, словно ему доверена чуть ли не вся армия. По сейчас, разобравшись во всем, он видел, что командовать ему предстоит жалкими остатками полка. Два обескровленных батальона — вот и все, что составляло теперь полк. Чего он достигнет с ними, какой совершит подвиг? Одному богу известно, надолго ли сохранят боеспособность измученные, усталые солдаты. Не переоценил ли свои силы Вениамин Петрович. Размышляя о собственном успехе, он вдруг увидел, что по служебной лестнице, которая открылась перед ним, легче скатиться вниз, чем подняться вверх.

А натиск фашистов не слабел: все сильнее разрывы мин и стук немецких пулеметов. Как заставить уцелевших солдат выстоять под этим натиском? Да и сколько придется стоять: день, два, месяц? Раньше Купцианова заслонял Егоров; чуть что, и в ответе был Егоров. А теперь он сам отвечал за полк.

Даже после того, как Мурат Арыстанов со своим батальоном попал в окружение, Вениамин Петрович надеялся, что полк все же выйдет из беды. Он был страшно сердит на Арыстанова: потеря батальона на одну треть ослабила полк.

Если бы сейчас Арыстанов появился с кучкой своих измотанных бойцов, Купцианов приказал бы ему с уничтожающим сарказмом: «Идите, капитан, и принимайте взвод, большего я не могу вам доверить».

Купцианов нашел в штабе командира батальона капитана Конысбаева. Это был толстяк среднего роста, крепкий, как корневище дуба. Плоская голова с залысинами на висках прочно сидела на короткой шее. Лицо в морщинах, на высокий лоб надвинулась шапка черных волос. Из-под густых бровей насмешливо блестят острые темные глаза.

Своей короткопалой шершавой ручищей Конысбаев сильно сжал длинные белые пальцы Вениамина Петровича.

— Каким образом вы потеряли Молдабаева? — нахмурившись, спросил Купцианов.

— Вы, конечно, видели в Казахстане верблюдов. Как бы далеко верблюда ни угнали в степь, он все равно отыщет свой аул, — отвлеченно ответил комбат.

— При чем здесь верблюд? — возмутился Купцианов.

— Я хочу сказать, что умный человек никогда не потеряется.

— А я хочу точно знать, что случилось с Уали.

— Он струсил, бежал с передовой, бросил свою роту.

— Как это бежал? Он храбрый офицер.

— Остатки роты собрали. О храбрости Уали Молдабаева я ничего не знаю.

— Может, он погиб?

— Это мне неизвестно.

Телефонист передал, что Купцианова срочно вызывает генерал...

У деревни Соколово немцы рассекли дивизию Парфенова на две части. Перед генералом встала задача объединить разрозненные подразделения. Несмотря на катастрофическое положение, генерал остался спокойным: как всегда был тщательно одет, выбрит, концы усов подстрижены.

Он знал, как много значит для бойцов в труднейшие минуты боя видеть твердость и самообладание старшего командира. Где-то в глубине души у Парфенова теплилась надежда, что Арыстанов выйдет из окружения и соединится с дивизией. Последние бои и прорыв фронта противником измучили генерала. Но за время отступления он изучил тактику немцев — их клинья и клещи. Вражескими войсками командовали опытные генералы. Следуя по пятам за отходившими советскими частями, они стремились подорвать стойкость наших солдат, вызвать панику ложными маневрами. Парфенов сам допрашивал пленных, читал захваченные документы, стараясь разгадать намерения противника. Он долго думал, что предпринять, и наконец пришел к решению.

Генерал собрался создать в полку Егорова две ударные группы. Для этого он вызвал Купцианова, заменившего раненого Егорова.

Прибыв к генералу и отрапортовав, Купцианов сказал мягко:

— Егоров в тяжелом положении. Ранение очень серьезное.

— Видел я его. Он человек могучий, выдюжит.

— Мне туго приходится. Заместителя у меня нет. Один как перст, — развел руками Купцианов.

— Свободных командиров нет, обойдетесь пока.

Генерал изложил свои соображения о двух ударных группах. Спросил мнение майора.

— В данный момент это самое верное решение, товарищ генерал, — тотчас же отозвался Купцианов. — И вы правы: нужно сейчас каждому полку предоставить побольше свободы действий. — А про себя отметил: «Новая блажь старика».

Парфенов плохо знал Купцианова. Правда, он уже давно приметил вежливого и предупредительного майора. Он казался ему аккуратным, исполнительным командиром. Но Егоров всегда заслонял своей фигурой приятного Вениамина Петровича.

— В полку осталось два батальона, да и те не полного состава, — пожаловался Купцианов.

— Нет каких-либо известий от Арыстанова? — поинтересовался Парфенов.

— Нет! Думаю, что мы лишились батальона.

Генерал спросил:

— Как же так — потерять батальон?.. Не иголка ведь, упавшая в воз сена.

— Да, мы сами виноваты, — согласился Вениамин Петрович.

— Но и обстановка была сложной, — сказал генерал, — отжали, отрезали. Надо уметь пожертвовать бородой, чтобы спасти голову. Потеряли батальон — спасли дивизию... А вы все свое: «виноваты, виноваты». Там, где все виноваты, там никто не виноват. Но у меня теплится надежда на возвращение этого батальона. Батальон не отделение, не взвод.

— Я тоже не теряю надежды, — сказал Купцианов. — Арыстанов неплохой командир. Но слишком уж вспыльчив, своеволен, всегда поступает по-своему. Нужно сдерживать его.

— Разве своевольничал? — удивился генерал.

— Бывало, делал наперекор. Упрям, как черт. Разве выйдет что-нибудь путное из человека, если к его недостаточным знаниям приплюсовать упрямство и самонадеянность. Я предвидел, что он когда-нибудь нарвется на крупную неприятность.

Парфенов искоса наблюдал за Купциановым. «Теперь понятно, какой ключ подобрать к твоей душонке, — подумал генерал. — Больше следовало бы сожалеть о загубленном батальоне, чем охаивать и наговаривать на человека, которого, может быть, и в живых уже нет».

— В последнем бою, ослушавшись моего приказа, проявляя неуместную храбрость, запоздал отойти. Показная храбрость может привести к преступлению, — сказал Купцианов.

— Вы приказ отдали по телефону? — Парфенов посмотрел на Купцианова тяжелым суровым взглядом.

— Нет, посылал человека, — ответил Купцианов, смутившись.

— Вы уверены, что связной доставил приказ? — Пристальный взгляд генерала и недоверчивый голос заставили Купцианова сказать правду.

— Обстановка была слишком сложной... Не знаю точно, доставили приказ или нет.

Генерал поднялся с места, неизвестно к чему проговорил:

— Каждый хочет ездить на лошади начальника.