"Избранное в двух томах. Том первый" - читать интересную книгу автора (Ахтанов Тахави)

VIII

Стемнело. Вспышки автоматного огня обозначали пунктиром линию неприятеля. Зарница, возникшая у околицы деревни, протянулась к востоку и дугой легла на левый фланг. Помня приказ Ержана беречь патроны, бойцы стреляли дружными залпами лишь тогда, когда немцы поднимались в атаку. Три раза откатывался враг. Но с прежним упорством немцы продолжали преследовать взвод. А в это время Картбай и Кожек вели бой с первой группой вражеских солдат.

Увидев темную стену солдат, Кожек взглянул на Картбая. В темноте блеснули его глаза.

— Держи себя в руках, Картбай. Нам, пожалуй, лучше не спешить, — процедил Кожек сквозь зубы. — Пусть они подойдут поближе, собаки! Будем, бить наповал, пусть они больше никогда не встанут, да сгорят могилы их отцов!

— В темноте подпускать их близко — дело опасное. Осторожней! — крикнул Картбай.

— Молчи! Я знаю. Они у меня свое получат, пусть только приблизятся, — ответил Кожек.

Картбай в темноте не мог определить точно расстояние, отделяющее его от наступающего врага. Инстинкт подсказал ему, что наступило время стрелять. По своему обыкновению он прицелился в неясный силуэт правофлангового солдата, с трудом ловя его на мушку. И нажал гашетку ручного пулемета. Пулеметный ствол, изрытая слепящий огонь, затрясся, как живой, медленно разворачиваясь справа налево.

Кожек лежал рядом, стреляя из автомата. Немцы залегли. Со стороны леса доносился треск удалявшейся автоматно-ружейной стрельбы: это отходящий взвод Ержана отбивался от группы фашистов, зашедших с тыла. Прокалывая ночной воздух, как золотые шмели, над Кожеком и Картбаем повизгивали трассирующие пули. Кожек, забыв обо всем на свете, продолжал неистово стрелять.

Картбай, оставив свой пулемет, подполз к Кожеку, рванул за плечо, прокричал в грохоте пальбы:

— Ты с ума сошел, прекрати! Прекрати! Патронов мало!

Кожек не отрывался от автомата, словно руки его примерзли к оружию.

— Обожди, Картбай! Не мешай! — произнес он, весь дрожа, отталкивая плечом товарища. Картбай понял, что Кожек не уйдет отсюда по своей воле.

— Сейчас же идем! Встать! — в бешенстве заорал Картбай. — Забыл приказ командира?!

Кожек отпустил приклад автомата и молча вскочил на ноги. Он побежал к лесу. Отдаленная перестрелка доносилась откуда-то слева. Картбай понял, что дорога между ними и взводом отрезана. Основные силы фашистов, видимо, продолжали следовать по пятам их взвода, за Кожеком и Картбаем охотилась лишь небольшая группа.

Не успели они отойти на двадцать-тридцать шагов, как немцы открыли по ним огонь. Картбай и Кожек бросились наземь, снова завязалась перестрелка. Положение осложнилось. Картбай видел, что им далеко не уйти: немцы наседали.

«Задумавший нырнуть не отвернется от воды», — говорят казахи. Как бы перепугался человек, идущий в глухой степи, если бы издали в него выстрелил кто-нибудь! Человек же, живущий непрерывно под градом пуль, способен на время забыть, что эти пули могут убить его.

Чем сложнее складывалась обстановка, тем все меньше Картбай ощущал непосредственную опасность, да и некогда было думать о ней: он был занят одной мыслью — любым способом оторваться от врага, обмануть его каким-нибудь ловким маневром.

Его осенила дерзкая мысль. Приказав Кожеку не отставать от него ни на шаг, отстреливаясь, он стал отходить к левой окраине деревни. В какое-то мгновение, когда фашисты отпрянули, он крикнул: «Держись со мной!» и юркнул за крайнюю избу. Спрятавшись за баней, Картбай отдышался. Теперь он заметил, что фашистов, преследующих их, стало меньше, очевидно, многие продвинулись вперед. Замолчавший пулемет сбил неприятеля с толку; теперь им пришлось, как говорится, шарить на пустом месте.

Тем временем Картбай и Кожек достигли деревенской околицы и укрылись за стеной ближней избы.

— Гляди-ка, подходят, что делать? — шепотом спросил Кожек, держа автомат наготове.

Группа немецких автоматчиков, потеряв в ночи след советских солдат, возвращалась в деревню. Осторожно выглянув из-за угла бани, Картбай увидел в нескольких шагах от себя двух солдат, разгружавших подводы возле крыльца.

В темноте было трудно различить, что на подводах: ящики или мешки. Четверо фашистов, только что вернувшихся в деревню, шли по направлению к дому, за которым прятались Картбай и Кожек. Когда немецкие солдаты зашли в избу, Картбай повернулся к Кожеку.

— Не отставай от меня! Ни звука! Пошли! — прошептал он ему на ухо.

Кожек согласно кивнул головой. Они обогнули дом, в котором только что скрылись фашисты. На улице было пустынно. И вдруг с противоположной стороны улицы кто-то окликнул их по-немецки. Но Картбай и Кожек продолжали спокойно шагать своим путем, словно ничего не слышали. С трудом они сдерживались, чтобы не оглянуться.

Окрик не повторился, должно быть, немец вначале признал в Картбае и Кожеке своих приятелей, а потом решил, что ошибся, и пошел прочь.

Ержану не удалось оторваться от наседавшего противника. Не помогла и темнота наступившей ночи. Немцы окончательно сбили взвод с прямого пути к батальону. Превосходящие силы врага наседали, не давая передышки.

Ержан установил такой порядок: когда отступает одно отделение — другое залегает и отстреливается, прикрывая огнем отходящих бойцов. Затем отделения менялись местами.

Но были минуты, когда порядок нарушался: под напором врага пятился весь взвод. Зеленин и Ержан в такие минуты с трудом сдерживали солдат. Ержан расстрелял уже один диск автомата. Пули свистели совсем низко. Одна из них взбила фонтанчик снега у его ног. «Так и убить могут», — подумал Ержан. Но вот что удивительно: он не испугался этой мысли. То впереди, то сбоку пули взрывали снег, а Ержан спокойно отклонялся от них — так, словно бы в него бросали снежками. Смерть потеряла над ним свою грозную, устрашающую власть. Да, Ержан больше не боялся смерти. Позднее, задумываясь над этим своим неестественным состоянием, он удивлялся: отчего это так бывает — чем большей опасности подвергается человек, тем меньше он испытывает страха?

На чистом снегу вразброс чернели бугорками фигуры вражеских солдат. Эти темные пятна время от времени вспыхивали золотистыми огоньками выстрелов. Немцы перебегали с места на место.

И вот они опять поднялись в рост и бросились вперед. Ержан крикнул, что было сил:

— Огонь!

Плотно прижимая приклад автомата к плечу и старательно прицеливаясь, Ержан сеял смерть. Важно было нащупать плотный ряд во вражеской цепи и стрелять короткими очередями, посылая по пять-шесть пуль.

Эта атака противника оказалась последней. Наша передняя цепь успела достигнуть леса. Через несколько минут Ержан со своим взводом нырнул в чащу. Немцы боялись леса больше, чем болотных топей. Не решаясь подойти даже к опушке, фашисты повернули назад.

Теперь Ержану было ясно, что взвод совершенно оторван от батальона, трудно было даже определить, в каком направлении он находится. Это была горькая истина.

Горстке бойцов предстояло собственными силами выходить из окружения.

Ержан собрал солдат. Не оказалось двух бойцов — Картбая и Кожека. По его приказу Картбай и Кожек ввязались в перестрелку, отвлекая на себя внимание. Где они? Что с ними? Убиты? Ранены? Попали в руки врага? Никто не знал. Бойцы говорят, что слышали стрельбу со стороны деревни, а что произошло дальше — неизвестно.

Пересчитывая своих солдат, Ержан обратил внимание на бойца, державшегося позади всех; и в фигуре его, и в том, как он стоял, было что-то особенно знакомое, что отличало его от других. Ержан подошел ближе и остолбенел: Раушан!

Сникшая от усталости, она молча глядела себе под ноги.

Ошеломленный неожиданной встречей Ержан встревожился:

— Ты каким образом здесь? Вот не ждал, Смотри, трудно тебе будет с нами!

В его голосе Раушан уловила не только заботливость, но и скрытую досаду: он боялся, что она будет им в тягость.

— Мне все равно. Везде нелегко, — ответила она коротко, с огорчением. — Вы не думайте. Я пригожусь на что-нибудь. Обузой не буду.

Ержан понял, что его слова сильно задели девушку, но он промолчал. Все его мысли сейчас заняты судьбой взвода. Ответственность за людей неизмеримо возросла: необходимо прийти к твердому решению и немедленно приступить к осуществлению его. Он дал бойцам отдых на десять-пятнадцать минут.

Снова повалил прекратившийся было к вечеру снег, поднялся ветер, завьюжило. Деревня, только что покинутая ими, совершенно пропала из глаз. Исчезли лес, дорога, слились границы земли и неба, в воздухе висела сплошная белесая пелена. Покрепчавший к ночи мороз пробирал до костей. Лицо кололи сухие снежные иглы.

Взвод, выйдя из леса, двинулся к западу. Ни зги не видно в темноте и вьюге. Ержан определял направление по компасу.

Солдаты, уставшие от боев и переходов, шли тяжело и бездумно: кажется, они забыли, что находятся в кольце врага и неосторожный шаг может их погубить.

Ержан так пристально вглядывался в мутную летучую пелену, что у него заломило глаза. В монотонном завывающем стоне метелицы он старался уловить иные звуки и всем телом своим чувствовал жгучее дыхание опасности. Горько удивлялся Ержан былой своей беззаботности: да, он был беспечен, даже когда батальон попал в окружение. А теперь его будто вынули из теплых пеленок и голого поставили на резком ветру.

Внезапно где-то справа зафыркала автомашина. Ержан понял, что слишком сильно отклонился влево. «Бояться я начинаю, что ли?» уколола мысль. Его сердце не дрогнуло под ураганным огнем, когда смерть ежесекундно была готова вонзить в него свое жало. Откуда же теперь эта подозрительность, настороженность, эта пугливость? Он разозлился на себя, стряхнув неприятное ощущение, — по телу будто мурашки бегали, — собрал все свое мужество. Невидимая в метели машина покряхтела, потом загудела ровно, и шум мотора стал удаляться. Впереди показались дома какой-то деревни. А справа, в двух километрах — лес, вот бы туда...

Взмахом руки подав знак идущим позади солдатам, Ержан пошел быстрее.

Проходя мимо деревни, они услышали треск мотоцикла. Вначале он долго стрелял, кашлял, а потом надрывно затарахтел и понесся, как предположил Ержан, по дороге на восток.

И Ержан, и бойцы не надеялись, что батальон дожидается их в лесу. В округе много лесов больших и малых, и вьюжной непроглядной ночью трудно отыскать следы даже сотен людей. И все-таки, входя в заснеженный сосново-березовый лес, каждый думал: «Кто знает, может, здесь наши».

Это была хрупкая надежда. После получасовой ходьбы Земцов, идущий впереди, подражая воробьиному чириканью, подал сигнал остановиться. Взвод рассыпал строй, бойцы присели отдохнуть прямо на снег.

К Ержану подошел Борибай:

— Недалеко отсюда поляна. Ее пересекает дорога. Там валяется убитый немецкий мотоциклист.

— Где Земцов? — спросил Ержан.

— Они ушли в глубь леса осмотреть местность.

Ержан с Борибаем и Зелениным пошли посмотреть мотоциклиста. У обочины узкой лесной дороги, скрючившись, лежал на снегу немецкий солдат. Мотоцикл валялся поодаль. Зеленин наклонился, всмотрелся в лицо убитого, пощупал его руки:

— Еще не застыл. Видно, недавно подстрелили.

Зеленин снял автомат и планшет с убитого. Пройдя с полкилометра по лесной дороге, натолкнулись еще на одного мертвого мотоциклиста. Это неспроста. Каждый высказывал свое предположение.

— Видать, наши его прикончили, — заключил Борибай. — Нашего батальона люди.

— Почему же они не сняли планшетки и оружие? — возразил Ержан.

— Может, партизаны?

— А что, партизаны не нуждаются в оружии?

Так и не поняв, чьих рук это дело, Ержан с бойцами вернулся к взводу. Блуждали до утра по окрестным лесам и перелескам, перебираясь через овраги, обходя деревни. Следов батальона нигде не было видно. Солдаты до предела вымотались и изголодались. Ержан знал, что боеприпасов осталось мало. Теперь их надо особенно беречь.

Чтобы дать людям отдохнуть, обдумать и принять новое решение, Ержан на рассвете сделал привал в густом лесу. Погода еще не прояснилась, снегу за ночь навалило много.

Расстелив сосновые ветки вокруг нежаркого костра, солдаты тут же мертвецки уснули. Ержан отправил Зеленина в разведку, а сам прикорнул на часок. Проснулся он скоро, неизвестно чем встревоженный. Ломило все тело, трудно было пошевельнуться, так бы и лежал неподвижно у огня, согревшего бок. В последние дни Ержан относился к себе все суровее и беспощаднее. И сейчас, чувствуя, что физическая лень и немощь разлились по всему телу, он заставил себя немедленно вскочить. Под ложечкой сосало: «Ладно, — сказал он себе, — потерпишь, не умрешь. Солдаты тоже не ели».

Размяв затекшие ноги, он отправился проверять стоявших в дозоре бойцов, потом вернулся к костру. Бондаренко, поддерживая огонь, следил за тем, чтобы не загорелась одежда спящих товарищей. Ержан велел ему лечь, а сам решил посидеть у костра. Не успел Бондаренко вытянуться, как тут же захрапел.

Ержан подбросил веток в слабеющий костер, но сырые ветки не загорались, дымились. Ержан до тех пор помахивал полой шинели, пока не раздул огонь и не наглотался едкого дыма.

Багрово-желтое пламя с треском рвалось вверх, метало искры и горячим своим дыханием опаляло лицо Ержана. Взгляд его задержался на спящей Раушан. Она лежала у огня, подложив под голову санитарную сумку. На ее обожженном морозом бронзовом лице играли отсветы пламени. Ержан невольно загляделся на девушку. Скулы ее обозначились резче, щеки чуть опали, похудели. То ли от усталости, то ли от потрясений под глазницами легла хмурая тень. И эта тень придавала ее лицу печальное, страдальческое выражение. Ушанка скатилась с головы на снег: «Раушан так и спала с непокрытой головой. Еще застудит голову!» Ержан поднял ушанку, стряхнул с нее снег и, подержав над огнем, надел теплую шапку на голову Раушан. Не смея отойти от девушки, он долгое время смотрел ей в лицо и вдруг почувствовал, что какая-то неодолимая сила подталкивает его к Раушан. Тогда он быстро встал и пошел прочь.

В Ержане, незаметно для него самого, совершилась перемена. В него вселился какой-то неумолимый, придирчивый судья, который зорко следил за каждым его движением, мыслью, поступком и направлял его по новому, тяжелому и прямому пути. Если Ержан начинал своевольничать — забирал в свои руки. Сейчас, возле Раушан, душа его начинала оттаивать, и этот новый повелитель и судья поднял Ержана на ноги и заставил отойти от девушки.

Помрачневший Ержан в раздумье ходил между деревьями. Сейчас, на отдыхе, нахлынули на него мысли.

Он говорил себе:

«Отвечай по совести, не юли. Что ты сделал, что совершил? Чем помог своим солдатам? Облегчил ли ты как командир их участь?»

Да... Ержан воевал неплохо. Как будто неплохой, из него командир вышел. Неплохой — это верно, но и только... Далеко не отличный. «Опять хочешь обманом утешить себя? Ты — слабый командир, — с беспощадностью сказал себе Ержан. — Если взвод воюет хорошо, то это не твоя заслуга, а бойцов. А ты чем себя проявил? Допустим, во вчерашнем бою не струсил. Но разве это заслуга для командира?»

Ержан встречал разных командиров. Он слышал о таких командирах, которые, держась до последнего человека, истребляли вражеские батальоны, подбивали танки, слышал о командирах, находивших выход из самых невероятных по трудности положений, пробивавшихся через железное кольцо неприятеля, командиров, чья неукротимая храбрость стала легендарной. Все эти люди — суровые, грозные, сильные духом. За таких несгибаемых командиров солдаты готовы отдать душу и, не задумываясь, кинуться в огонь и в воду. Эти командиры не только своим положением, но мужеством, стойкостью, военным искусством сумели завоевать любовь и преданность подчиненных. Такому командиру солдат повинуется с охотой. Если силен командир, то и солдат уверен в своих силах. А что Ержан? Можно ли назвать его душой, сердцем, отцом взвода? Нет, он — муха, сидящая на роге быка.

Вспомнив, как совсем недавно он мечтал в самое короткое время дослужиться до командира дивизии, Ержан едко усмехнулся. Он говорил себе: «Как ты ни скрываешь это, а тебе, дружище, хочется быть впереди всех. Но чем же ты выделяешься среди других? Нет, почувствуй, признай свою полную заурядность, дружище. Здесь не прикроешься напускной скромностью. Признайся!»

Печатая шаги на чистом снегу, Ержан продолжал ходить взад и вперед. Дойдя до большой сосны в двадцати шагах от костра и скользнув по ней взглядом, он поворачивал обратно. Его сапоги протоптали твердую дорожку. Наконец Ержан остановился у костра и подкинул хворосту в огонь. Опять его взгляд натолкнулся на спящую Раушан. Тень, гнездившаяся под ее бровями, исчезла, лицо раскраснелось и потеплело. На губах — улыбка, словно зыбь. Вероятно, снится приятный сон...

Ержан снова, как в ту лунную ночь, ощутил теплоту этих губ, когда он в первый и последний раз поцеловал их. Как он был беспечен — упустил, не оценил всю глубину своих самых счастливых в жизни минут! Если б счастье вернулось...

Непримиримый внутренний голос снова уличал его: «Разве ты забыл, где находишься, какой долг лежит на тебе? Ты снова погряз в своих ничтожных, мелких переживаниях и вовсе не заботишься о жизни вверенных тебе людей. Вон посмотри. Его жизнь в твоих руках. Или ты не знаешь, что дома его ждут жена, детишки? Жена писала ему письма через день, иногда неповоротливая почта доставляла на передовую сразу по три-четыре письма. Бондаренко подшучивал: «Моя жена сроду не брала в руки ничего, кроме лопаты и кочерги, а теперь, гляди, заделалась мировым писарем, строчит и строчит...» Или разве ты не знаешь, что жена Какибая, не осушив любовной чаши, уже оторвана от молодого мужа, не спит ночей и в тревоге ждет его возвращения? А сегодня пропали Кожек и Картбай... Кожек вот тоже писал домой письма через день, тоскуя по сынишке. Сделав надрез на кончике химического карандаша, Кожек привязал его веревочкой к нагрудному карману, чтобы карандаш всегда был под рукой, и дорожил им не меньше, чем своим автоматом, который получил недавно. Помусолив чернильный карандаш в губах и окрашивая им усы, Кожек непослушными заскорузлыми пальцами торопливо выводил до смешного большие буквы. А сынишка Картбая! Тот первый год как ходит в школу, но уже овладел азбукой и выводит на бумаге: «Папа, победи и приезжай. Мы по тебе скучаем». Что ты ответишь теперь этому мальчику, чье сердечко бьется всякий раз, когда приходит счастливая весточка от отца? Самое ценное, самое дорогое — жизнь тридцати человек доверена тебе. Двадцать шесть бойцов, четыре младших командира. Убито четверо. Чувствуешь ли ты весь трагический смысл этих бесстрастных сухих цифр? А тех, кто остался жив, — сумеешь ли благополучно вывести из окружения? Жизнь этих людей — неоценимый и неповторимый дар».

На этом мысли Ержана словно споткнулись. Слишком тяжелая ноша легла на его плечи. Он продолжал размышлять: «Мурат Арыстанов, конечно, вынесет все. И Кусков сумел бы. Конечно, уберечь от смерти всех бойцов взвода не в его, Ержана, силах, он и сам может напороться на смерть. Но за каждого неосмотрительно потерянного солдата — спрос с него. А если придется умереть — никто из них не дрогнет. Разве Кожек и Картбай не пали смертью храбрых?»

Если бы начальство месяца два назад предложило Ержану командование ротой, он, не задумываясь, согласился бы, если бы начальство поручило ему командовать батальоном, он тоже не поколебался бы. А теперь... даже взвод ему не по плечу. Плечи-то, оказывается, не слишком крепки и гнутся под непосильным грузом. Но теперь отказываться поздно, груза не сбросишь, не переложишь на другого, его надо нести до конца.