"...И двадцать четыре жемчужины" - читать интересную книгу автора (Васильева Людмила Никитична)

СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

Перед тем как отправиться к Шульгину, Анохин рано утром заехал к Ясину и сказал о предстоящей встрече.

Волнуясь, Анохин закурил сигарету.

— Значит, вы считаете, что идти необходимо?

— Ну нет же другого выхода. Тем более что я условился с этим товарищем.

— До чего же неприятно...

— Нужно все распутать. Иначе не жди спокойной жизни. И в комбинате, и в Союзе художников эта история может вызвать нежелательную реакцию. Не вижу, Паша, иного выхода.

— Стыдно мне. Разозлился и вот... такое наговорил... Теперь оправдываться трудно... И еще эта работа в бригаде Эньшина... Такой урок!.. Каков мерзавец Семен? Мало ему, что обирает нас, еще и продать, судя по тому письму, задумал. Ведь он может посговорчивее типов находить.

— Если бы находил, вряд ли бы связался с тобой, зная твой характер. Он рассчитывал на твою зависимость от него, на твои финансовые затруднения.

— Просто не знаю, как мне держаться с представителем милиции.

— Надо рассказать все, как есть.

— Эх, не побрит я и одет не так. А домой долго ехать...

— Не беда. Побрейся у меня, надень мою рубашку и галстук. И брюки погладим.

Ясин принес утюг, достал рубашку и несколько галстуков — на выбор. Пока Анохин приводил себя в порядок, Ясин приготовил завтрак. Анохин повеселел:

— Ей-богу, Дмитрий Васильевич, вы как отец родной обо мне печетесь. Скажите, вам одному не скучно жить?

— Мне это состояние неизвестно. Всегда времени не хватает. Бывает, иной раз и захочется, чтобы кто-то был рядом, но только очень близкий, понимающий человек... Должно быть, я привык к одиночеству. Но с возрастом появилось желание опекать кого-то, заботиться...

Анохин приехал на встречу с Шульгиным.

Полковник протянул Анохину руку, представился и указал на стул:

— Присаживайтесь, Павел Корнеевич.

«Да, серьезный товарищ, — подумал Анохин. — Взгляд уж очень строгий...»

За столом сидел подтянутый, сухощавый мужчина. Волосы без признаков седины, хотя он уже далеко немолод.

Шульгин всегда отличался щеголеватостью, китель на нем был подогнан безукоризненно. И были случаи, когда кто-нибудь из новых сотрудников приходил в управление в мешковатом костюме, в несвежей сорочке и старомодных ботинках, а вскоре его уже нельзя было узнать — так он подтягивался. И все знали — это влияние Шульгина.

Шульгин неизменно придерживался такого взгляда: если человек внешне неприбран и неряшлив, то это зачастую сказывается и на делах, на работе.

Заметив аккуратность и даже некоторую элегантность Шульгина, Анохин подумал: хорошо, что послушался Ясина и переоделся.

— Так вот, Павел Корнеевич, — обратился к Анохину полковник, — я хоть и не видел ваши картины, но слышал, что художник вы своеобразный.

— Какое там... Иногда что-то вроде получится, а больше все кажется, что еще из ученичества не вышел...

— Наверное, это естественно. Особенно в таких профессиях, как ваша. Вы что больше пишете, портреты или пейзажи?

— И то и другое.

— А сейчас над чем работаете?

— Писал картину о геологах. Был на Севере, в полевой партии.

— В каких же местах?

— В Магадане, Ямске, на полуострове Кони и в тайге.

— Я бывал и на Чукотке, и в Магадане... А как у вас сейчас с заказами на работу?

— Есть заказ на небольшую картину, рублей на четыреста.

— Негусто. Из-за этого вы и прирабатываете на стороне?

— Приходится... Но теперь этот источник для меня закрыт.

— Вы имеете в виду бригаду? Вот я как раз и собираюсь попросить вас рассказать всю историю знакомства с вашим бригадиром и с теми, кто пытался вас шантажировать. Охарактеризуйте их всех так, как вы их видите, ничего не смягчая.

— Но я, кроме Эньшина и трех человек из бригады, больше никого не знаю.

Сначала Анохин говорил спокойно, обдумывая каждую фразу, но потом разгорячился, особенно когда пришлось припомнить разговор с Эньшиным на даче. Рассказал все подробно.

Когда закончил, Шульгин заметил:

— Работали они неквалифицированно. Какая-то жалкая самодеятельность. Магнитофонная запись, письмо. И жертву, я имею в виду вас, выбрали неподходящую. Или их обстоятельства вынудили, или алчность заставила таким совместительством заняться. Вовремя вы обратились к нам... Скажите, Павел Корнеевич, вы считаете, что положение с художниками неблагополучно обстоит? Я имею в виду заказы, зарплату, квартирный вопрос и многое другое.

— Если уж говорить начистоту, то недостатков хватает. Начиная с учебы в художественных институтах и училищах. Слишком мала там стипендия. А ведь некоторым не только на стипендию жить надо, но и материалы покупать — краски, холст, кисти, бумагу. А материалы дорогие. Когда институт окончен, мечтаешь о подлинно творческой работе, а попадаешь в комбинат. Там иногда такие заказы дают, что года через три можешь в халтурщика превратиться. Ведь в комбинате стараются угодить заказчику, а заказчики в большинстве случаев бывают несведущими в живописи.

А тем художникам, кто не хочет идти на поводу у заказчика и пишет по-своему, порой тяжело приходится. Влезают в долги, а потом ищут халтуру — расплачиваться-то надо. Некоторые пытаются открытки делать для издательства «Искусство» к Новому году, к Восьмому марта... Работать там трудно, нужна особая подготовка. И потом эти странствования по издательствам... Да что там, немало у художников в жизни подобных сложностей. И несмотря на то что наше государство так много для них делает. Что греха таить, судьба художника нередко зависит от знакомств, от протекции... Потому и случается, что становятся популярными художники небольшого таланта, а о тех, кто талантливее, но скромнее, зачастую знают немногие. Все это обидно и, конечно, очень отражается на творчестве...

Анохин спохватился:

— Может, я зря все это говорю, но вы поймите меня...

— Говорите, Павел Корнеевич, все это очень важно — ведь ни в одной стране не расходуется столько средств на развитие искусства, сколько у нас. И надо добиваться, чтобы эти средства шли по назначению. И наша с вами задача — бороться со злоупотреблениями. Поэтому необходимо о них знать. Но, пожалуй, художники сами во многом виноваты — не ведут борьбу с непорядками в ваших организациях, устраняются от этого.

— Многие не решаются на это, некоторые слишком сосредоточены на своем творчестве...

— Неужели художники такой безгласный, беспринципный и беспомощный народ, что защитить себя и своих товарищей не могут? Как хотите, Павел Корнеевич, но я в это как-то не могу поверить. И в райкомах партии есть работники, которые специально занимаются этими вопросами.

— Да, все непросто. Как правило, именно слабые художники стараются быть активнее, берутся за любое поручение — все для того, чтоб их с заказами не обошли. И надо сказать, к ним художественный Совет порой относится снисходительнее: принимает у них произведения слабые.

— Вот видите, они активные. А вы, зная о непорядках, почему же нигде с этим не выступите?

— Я же вам рассказал насчет своих дел. Это раз. Работал в бригаде халтурщиков — два. Характер неуживчивый, резкий, подлаживаться не умею. У меня тотчас же уйма противников наберется, а те, кто согласен со мной, будут сочувствовать, но вряд ли поддержат. Были уже тому примеры.

— Отдельные примеры еще не основание для категорического вывода. А вы бы попробовали, может, вас и поддержали бы. Не все же художники такие, как те, о ком вы рассказали.

— Вы правы, многие недостатки удается изжить. Есть среди нас настоящие борцы за справедливость и порядок. Но я сейчас говорю в основном лишь о том, что нам мешает нормально работать и жить. Взять хотя бы дела с мастерскими: их приходится подолгу ждать. А до тех пор мыкаются — в школах, в ЖЭКах пристраиваются, в подвалах. А «выстрадают» мастерскую — глядишь, и силы уже ушли, и здоровье.

Ну и «наплакался» я вам, Герман Иванович. Но не потому, что нытик. Иногда внутри все так и кипит... Эх! Невыдержанный я человек, а вот не жалею, что все высказал. Я ведь только недавно получил свою мастерскую. До этого работал у Пожидаева. Он мне, как говорится, угол сдавал. И этому я был тогда рад. Вот и свела меня судьба с этим Пожидаевым, да и с Эньшиным тоже. Потом они-то и стали меня упрекать в неблагодарности, считая себя благодетелями. А дальше работал в бригаде...

— Ну что ж, я благодарен вам за откровенный, смелый разговор. И с вашего согласия доведу его до людей компетентных и ответственных. Надеюсь, что это не последняя наша встреча. Возможно, еще придется к вам обратиться. Вы не против?

— Пожалуйста. Но учтите, что я самый рядовой и, сами видите, весьма нескладный человек.

— Ну, зачем же так умалять себя? Скажите, из тех деятелей Художественного фонда, которых я вам назову, кого вы знаете, с кем приходится общаться?

Шульгин назвал несколько фамилий.

О многих Анохин слышал. Вот и Дальнев...

— Этого знаю. Тихий, вежливый, но жестокий и пройдоха. Да что говорить — он приятель Эньшина, у них общие дела.

Шульгин понимал, что Анохин высказал ему все, «до дна». Своей искренностью Анохин вызвал в нем сочувствие и симпатию.

— Что же, Павел Корнеевич, подведем итоги. С Эньшиным вы порвали. Выводы из всего сделаете сами. Попытаюсь вам помочь. Насчет опубликования ваших высказываний, записанных Эньшиным, не тревожьтесь. Никакой гласности не будет... А у меня личная просьба. Хочу напроситься к вам, работы посмотреть.

— Буду рад. Только ведь особенно нечем похвалиться. Обыкновенные этюды. Как соберетесь, позвоните мне. Я ведь и живу в мастерской.

— Значит, договорились.

Выйдя от Шульгина, Павел перебрал в памяти весь разговор. Он нисколько не сожалел, что рассказал обо всем, что наболело на душе, и не только у него. Появилась надежда, что беседа, возможно, принесет пользу. А главное — конец связи с Эньшиным и Пожидаевым. Ничего, он найдет выход, обойдется без них, и жизнь его станет чище...