"...И двадцать четыре жемчужины" - читать интересную книгу автора (Васильева Людмила Никитична)

ПРОЛОГ

Владелец поместья Малые Камни — Исидор Львович Муренин в свое время объездил чуть не половину света. Его прошлая жизнь походила на увлекательный спектакль — с карнавалами в Венеции, весельем в Париже, итальянскими ночами, озвученными серенадами...

Старость настигла неожиданно, по-разбойничьи, подкараулила в Испании, там, где он ожидал ярких зрелищ и небывалых приключений. Вместо этого жгучее солнце над родиной тореадоров лишь обострило ностальгию — он вдруг затосковал о прохладе сумеречного леса в родовом своем поместье, о сжатых по осени нивах с тучами грачей над ними, вспоминалась родная Псковщина, где рядом с древним Старицким монастырем находилось поместье Мурениных. Все это было связано с детством и ранней юностью. Вспоминались дни учебы в Академии художеств, приносившие столько радости... Воспоминания манили на родину, вызывали слезу в старческих глазах, и теперь, возвращаясь в родное поместье, Муренин удивлялся, как же мог он многие годы прожить на чужбине.

Муренин прежде и подумать не мог, что при виде знакомого раздолья так разволнуется. Кажется, одну придорожную березу не променял бы сейчас ни на какие красоты чужих стран.

Он вышел из пролетки, прислонился к березе и оглядел окрестности. Справа раскинулось село Большие Камни, вокруг поля, хлеба поднялись уже высоко — чуть колыхнет их ветерок, заиграет поле, заволнуется, а поверху будто сединой подернется. Село спускается к речке Нивенке. А неподалеку, в стороне, стоит среди поля церквушка с погостом, словно островок. Дальше, впереди, луг, прорезанный глубоким оврагом, сплошь заросшим кустарником и болотными травами, — летом к нему и не подступишься. Сквозь густой кустарник чуть виднеется на той стороне оврага старинная монастырская часовенка. А выше, на взгорье, белеет Старицкий монастырь, поблескивает золочеными куполами. Почти вплотную к нему подступило село, тоже названное Старицким.

Слева видит Муренин самое что ни на есть близкое: дорогу к его дому, а по пути рощи березовые. Деревья прямые, стройные, одно к одному. До сих пор помнит Муренин, какой там всегда воздух пахучий, теперь уж он им вдосталь надышится.

За рощами, что взбегают на холмы и сходят к ложбинам, видны муренинские поля. К ним притулилась небольшая деревенька Малые Камни, окруженная овражками и разросшимися старыми ветлами...

Нет, не забылось ничего. Все вспомнилось так ясно, словно и не было этих долгих лет, прожитых вдали от родных мест, таких дорогих и милых его сердцу. Да разве есть где-нибудь еще такая скромная приветливая природа. Так и берет за душу...

Теперь уж навсегда возвратился Муренин в Малые Камни. Сначала для того, чтобы занять время, а потом, увлекшись серьезно, стал собирать и изучать старинные предметы русского искусства.

Подолгу всматривался он в потемневшие иконы, в резьбу по дереву, украшавшую два-три столетия назад крестьянские избы. Почерневшие от времени доски не утратили своей заманчивости — стоило солнечному свету заиграть на них, как оживали веселые русалки и нестрашные львы, больше похожие на добродушных псов.

Думалось о мастерах, сотворивших эти вещи. На иконы переносили они свои мечты о сказочных чертогах и садах; рощи и поля походили на земные; апостолы и святые, с лицами суровыми, обожженными солнцем, напоминали простых хлеборобов. Движения небожителей четки, линии певучи — все исполнено тайны, тайны жизни, обитавшей в лесах и озерах, небесном своде и потемневших от времени деревянных жилищах.

Долгие часы проводил Муренин, перебирая искусные вышивки, созданные затворницами под тяжкими сводами монастырей, рукописные книги с тонкой вязью строк. Вглядывался в собранные сокровища, и чародейство, заложенное в них, все сильнее овладевало его душой.

Чудаком прослыл в округе Муренин. Посадил управителем в имении немца Грюбеля, а сам с бывшим дьяконом Кузьмой Бородулиным ездил бог знает в какую глушь собирать иконы у старух. Подавались и к староверам — у них хранились древние рукописи, но заполучить эти редкости удавалось с большим трудом и за немалые деньги.

Все свои силы вложил теперь Исидор Львович в дело собирательства. Мечтал этим оставить добрую память потомкам в надежде, что оценят они все эти чудеса мастерства человеческого. Богат был Исидор Львович, но в погоне за редкостными вещами быстро таяли его капиталы, хозяйство было запущено и прежних доходов уже не приносило. Приходила в ветхость барская усадьба. Управляющий не раз затевал разговоры о надобности ремонта, но Муренин обсуждать эти дела не пожелал, отложил до времени. Про себя же решил все оставить как есть: пусть наследники займутся столь хлопотливым делом — их воля.

Гостей Муренин перестал принимать, жалел время на пустые разговоры. Больше все занимался делами с Кузьмой, который во всем понимал барина и был истинно ему предан.

В гостиной, лучшей комнате в доме, был великолепный киот. В праздники возле икон зажигали свечи, тени колебались, и будто оживали святые, будто не спеша сходили с гор, торжественно шли навстречу старому Муренину и Кузьме. Кузьма, маленький, словно лесной старичок с белой бородой, казалось, и сам на недолгое время сошел с древней иконы. Барин в такие вечера в раздумье, медленно прохаживался по гостиной, подходил к образам, вглядывался в них, особенно любуясь тонко выписанными миниатюрами на клеймах икон.

Украшали гостиную не только иконы древнего письма с образами. В дивные ризы, сплошь украшенные дорогими каменьями, жемчугом и сканью, были убраны несколько икон: «Казанская божья матерь», «Воскресение Христа», «Успение Богородицы» и «Введение во храм Богородицы». На иконах этих из-под риз виднелись лишь тонко выписанные лики да руки святых. Но более этих богато изукрашенных икон ценил Исидор Львович иконы древнего письма, потемневшие, безо всяких риз, — «Спаса Нерукотворного» да «Николая-чудотворца». Словно бы вопрошающий взгляд их западал в душу и вызывал раздумья.

Для охраны гостиной с ценным киотом Муренин взял двух мужиков с ружьями, платил им исправно. Но они после первого же налета на Старицкий монастырь банды Полищука сбежали, и теперь оставалось уповать лишь на милость божию.

Исидор Львович сам помог Кузьме убрать из гостиной иконы в драгоценных ризах, а что попроще, оставил.

Время шло, старость делала свое дело. Муренин перестал спать ночами, едва слышный шорох пугал его — представлялось, что крадутся воры, охотятся за его сокровищами. Будил Кузьму. Тот вскакивал, вслед за барином обходил дом, заглядывал во все закоулки, проверял запоры.

Муренина беспокоила судьба собранных им сокровищ. Он стал прятать их в разных тайниках. Иной раз забывал в каких и тогда звал Кузьму помогать отыскивать захоронки.

Смутное подошло время. По уезду горели помещичьи усадьбы. Захожие странники теперь походили на разбойников — требовали подаяние, грозили скорой небесной карой.

Муренин с Кузьмой вовсе отгородились от мира. Они давно примирились с тем, что бывшая прислуга понемногу растаскивала имущество. Все их помыслы были сосредоточены на одном — сберечь заветные сокровища. По ночам обсуждали, куда понадежнее их упрятать.

Тревожная эта жизнь отнимала последние силы, Муренин слабел с каждым днем. Кузьма ухаживал за ним, готовил снадобья из трав, укутывал грудь шерстяным платком, на поясницу привязывал для облегчения боли заячью шкурку. Чтобы успокоить барина, ставил ночью у его постели старинное штучное ружье с единственным оставшимся патроном.

Еще до этого смутного времени, когда в округе было спокойно, Исидор Львович любил коротать вечера в обществе Кузьмы и молодого управляющего Густава Грюбеля. Муренин только им и доверял все свои тайны. Грюбель, несмотря на свои двадцать два года, был человеком образованным и неглупым. Его отец долгое время управлял имением Муренина и уже в преклонных годах уехал на родину, в Германию, оставив за себя сына. Исидор Львович охотно беседовал с Густавом, вспоминал свои молодые годы.

Иногда Муренин приказывал Кузьме достать кое-что из вновь приобретенных ценностей и обстоятельно объяснял, кем и когда они изготовлены.

В один из таких вечеров, после поездки в Новгород, положив перед собой нагрудную иконку с камеей, Муренин пояснил Густаву:

— Редкостная вещь, большой ценности. Ведь камея византийская, сделана в одиннадцатом веке. А вот кем завезена, неизвестно. Может, кто из придворных Софьи Палеолог, племянницы императора византийского, завез ее сюда, а может, купцы иноземные. А уж оправа сделана нашим русским мастером в конце пятнадцатого столетия или в начале шестнадцатого. А особо ценна эта иконка тем, что позже, когда была ограблена сокровищница московского государя и все богатства известных русских монастырей похищены, мало что от тех сокровищ на Руси сохранилось. Это весьма прискорбно, ведь все лучшие подобные вещи делались на Руси до середины семнадцатого века, в них виден истинно благородный вкус мастеров, а позднее мода изменилась, стала помпезной... Драгоценные изделия и иконы уже не те...

Муренин раскрыл старую рукописную книгу и прочитал вслух:

Густав осторожно положил на ладонь иконку. В голубовато-сиреневом камне выступала фигура Христа в оправе, украшенной ажуром скани, мерцали драгоценные камни, светились молочным сиянием двадцать четыре крупные жемчужины.

Показал Муренин и редкостную резную из кипарисового дерева иконку с образом богоматери. На обороте золотой оправы было выпуклое изображение распятого Христа.

— Это тоже вещь бесценная, — объяснил Муренин. — И не суть золотом, а тем, что чудом сохранилась. Сделана в одна тысяча пятьсот... каком-то году, тоже была украдена из России. Эту иконку один польский пан обменял у помещика Абросимова на крепостную девку, раскрасавицу и умелицу.

Немало было таких бесед, и всякий раз молодой немец дивился очередному изделию безвестных мастеров.

В описи новых приобретений, которую исправно вел сам Исидор Львович, появлялись новые записи. В одной из них значилось:

Все приобретения Муренин обозначил своим личным знаком — трилистником, который Кузьма гравировал с большим тщанием и умением.

Непостижимым и непонятным поначалу было для Муренина и Кузьмы неожиданное исчезновение Густава Грюбеля. Управляющий не оставил записки и письма не прислал: в его комнате были не тронуты почти все вещи, а исчезло лишь самое необходимое и наиболее ценное. И когда несколько дней спустя началась первая мировая война, Муренин и Кузьма поняли, что сбежал он неспроста.

Мужиков в деревнях оставалось совсем мало, и только иногда дезертиры хоронились в домах, а так разве что калеку или старика увидишь.

Смутное время в усадьбе шума не добавило. Про Муренина и Кузьму будто забыли. Поживиться больше нечем — все, что могли, растащили.

В округе стало тихо, но не мирной тишиной, а неспокойной, настороженной, которая вот-вот прорвется...

В одну из ночей, когда в обветшалом доме во все щели задувал ветер и наводил такую тоску, что казалось, кроме этих угрожающих завываний и непроглядной темноты с голыми деревьями, в мире нет ничего, Муренин пытался воспоминаниями отогнать печальные мысли. Но прошлая жизнь теперь казалась вымыслом, впереди же мрак и ожидание смерти...

Заснуть Муренин не мог, тело ныло, тоска овладевала им все сильнее. Вспоминались умершие близкие. А дед его, Петр Демидович Муренин, видно, вспомнился не случайно: сегодня днем, роясь среди старого хлама, Кузьма нашел принадлежавшие ему вещи.

Муренин долго ворочался на постели, вздыхал, потом позвал Кузьму.

Старики разложили на постели найденные предметы: маленькую шкатулку с письмами от друзей юности, серебряную шпору, кожаный пояс, кубок из толстого стекла и небольшую французскую книжку с объеденным мышами переплетом, без начальных листов. Пытаясь узнать название, Муренин повертел ее в руках, потрогал торчавшие из переплета картонки — из них выпал обрывок бумаги с едва различимыми словами:

Это привело Муренина в сильное волнение. Он ослабевшей памятью старался связать эти слова со всем, что было известно ему о жизни и смерти деда.

Овдовев, имея от первого брака двоих детей, Петр Демидович Муренин женился на польке, на двадцать лет моложе его, принявшей православную веру. Привез ее из Петербурга в Малые Камни. Нигде в доме Мурениных не сохранилось ни одного ее портрета, но говорили, что Ядвига Казимировна, урожденная Брониславская, была очень красива.

После года, прожитого с мужем в Малых Камнях, Ядвига Казимировна внезапно из имения уехала вместе со всеми своими слугами. В день ее отъезда самого Муренина никто не видел, жену он не провожал, хотя распоряжения об отъезде были отданы им самим.

Вскоре и сам Петр Демидович уехал за границу. Когда вернулся, никто не смел упоминать имя его жены — это было строго запрещено!

Разные ходили слухи в связи с этой историей. Знали, что Петр Демидович был вспыльчив, но отходчив и незлопамятен. Поговаривали о неверности молодой жены, но точно об этом никто ничего не знал.

Но однажды брат Петра Демидовича привез из Петербурга известие об услышанном там разговоре, будто Ядвига Казимировна занималась в России какими-то темными делами, связанными с орденом иезуитов, и вовсе не принадлежала к знатному роду Брониславских, о котором свидетельствовали документы.

Рассказанное братом привело Петра Демидовича в сильное расстройство и гнев. А спустя три месяца его нашли в постели мертвым. Врачи признали, что он отравлен. Но кем и за что? Все это осталось неясным, несмотря на дознание, которое велось властями из Петербурга.

Кузьма тоже слышал эту историю, но сейчас она, подкрепленная непонятною странной запиской, заново оживала.

На смену долгой ночи пришел дождливый серый день. Постройки, казалось, сгорбились и сжались от холода и ненастья. Барский дом, прежде величественный, с каменной въездной аркой, теперь смотрел окнами без стекол в пустынный сад.

На склоне дня из боковой двери, что выходила к погребам, сплошь заросшим мелким кустарником и сорняками, появились Муренин с Кузьмой. По аллейке, едва различимой среди густых зарослей, с которых еще не облетела листва, они медленно, оглядываясь, пошли к часовне. Замок на двери был сорван, окно выбито.

Старики вошли внутрь, зажгли взятый из дома фонарь, сверху прикрыв его темным козырьком.

Муренин стоял у окна, а Кузьма возился с каменной плитой, прикрывавшей спуск в подполье. Осилив плиту, он спустился вниз. В подполье было пусто, лишь торчали вросшие в землю камни. Осмотрев все четвертые снизу камни, возле одного из них Кузьма увидел едва заметную щель. Он просунул в нее топор, и два больших камня двинулись внутрь — при этом натужно заскрипел металлический стержень, — и перед Кузьмой открылась темная дыра. Он перевел дух, перекрестился, полез в нее.

Помещение, в которое он попал, было не больше чулана. Тяжелая дверь с коваными петлями, закрытая на огромный поржавевший замок, преградила путь. Он подергал замок, понял, что без инструмента с ним не справиться, но стучать топором побоялся. Внимательно осмотрел стены — пламя свечи в фонаре стало слабым, усталые глаза плохо видели, дышалось с трудом. У входа наступил на какой-то предмет. Это был тяжелый медный католический крест.

Муренин в ожидании Кузьмы прислушивался к звукам в подполье. Ему было жутковато — часовня стояла на отшибе, у самого спуска в глухой овраг, где было темно даже в солнечные дни.

Но вот Кузьма с трудом выбрался из подполья, приоткрыл дверь часовни, посмотрел, нет ли кого поблизости, и лишь тогда рассказал барину про увиденное и подал ему крест. Но он выпал из слабых рук Муренина, ударился об пол. Подняв его, осмотрели находку. От удара о камни основание креста выдвинулось, словно дно коробки, но вытащить его не удалось...

Вернувшись домой, принялись рассматривать крест. В него, как в пенал, был вложен пергамент, плотно обернутый куском кожи. На пергаменте — план многих ходов, которые, как они определили, вели в пещеры под Старицким монастырем. Одно место на плане отмечено непонятным знаком, над которым написано имя Иона.

В пещерах прежде хоронили покойников, внося немалую плату монастырю. Там усопшие с их именами и званиями оставались навечно за чугунными плитами. Но вряд ли была надобность хоронить человека по имени Иона так далеко от всех прочих, в неудобном проходе, ведущем к часовне. Похоже, что там замурован клад, иначе зачем прятать план в католический крест? Должно быть, все это связано с полькой, женой деда, да с орденом иезуитов.

— Надо ту дверь под часовней открыть, пройти к означенному месту, — предложил Кузьма.

— Дело непростое, нужно все как следует обдумать... — прошептал Муренин.

— Прежде подкрепим силушки, я вас особой настоечкой дня три попою, вот и сладим дело, посмотрим, батюшка, что там за чудеса творились. Ведь ваше это все, вам и знать об этом должно. Замок отомкнуть — пустяки, ломик да топор, вот и вся премудрость. Вы мне посветите, а я все сделаю.

А на следующий день в забытый всеми барский дом вдруг приехали три господина. И с ними Наталья Павловна, родственница Муренина. Хозяин вышел к ним, закутанный в меховой облезлый салоп, за ним Кузьма.

Наталья Павловна протянула для поцелуя руку. Кузьму собралась было отослать, но Муренин задержал его, дав понять, что это человек вполне доверенный.

Гости объяснили цель визита: приехали повидать родственника, дворянина Муренина, и, ежели что, увезти в Париж, куда подался «весь цвет России», переждать смутное время.

Муренин смотрел на одного из приезжих, молодого человека, так похожего на Наталью Павловну, — тот же нос с горбинкой, та же стать. Слушал его, хмурился, оборачивался к киоту, потом принес шкатулку — как просила Наталья Павловна, — всю наличность. Внутри шкатулки были горсть червонцев; медальон с женским портретом и расшитые помутневшим, «уснувшим», жемчугом женский кокошник и нагрудник с запястьями.

Муренин сказал, обернувшись не к гостям, а к Николаю-угоднику в киоте:

— Зачем мне Париж? Поезжайте с богом, бывало, и меня тянуло туда. Теперь вот здесь наше с Кузьмой последнее пристанище...

Он произнес эти слова медленно, будто отрешаясь от мирской суеты.

Приезжим стало ясно — вывозить старика нет смысла. Он почти выжил из ума. Кроме киота да всякой рухляди, у него ничего не осталось. На том и распрощались.

Наутро ударил мороз. Старый барин все кутался да кашлял. В комнатах было холодно, в печном дымоходе завалились кирпичи. Хорошо еще, что нашелся печник, подправил, а то хоть по-черному топи. Вскоре Муренин совсем слег в постель. Дело с планом «Иона» пришлось отложить — Кузьма отлучаться от барина опасался.

В один из тихих погожих зимних дней в небе послышался противный пугающий стрекот и совсем невысоко пролетел аэроплан. Муренин сидел в кресле у окна, обложенный подушками. Последние дни он почти не говорил, а тут внятно и громко сказал:

— Жюль Верн придумал.

Прибежал парнишка, которого барин с Кузьмой учили грамоте, и в испуге скороговоркой выпалил:

— Дядюшка Кузя, собирайте барина, не мешкая. Сани у дома, я вас в сторожку отвезу. Банда идет, погубят вас, одному вам с барином пропадать.

Кузьма торопливо собирал самые необходимые вещи, а Муренин все повторял:

— Возьми, что велю, без этого не поеду... Возьми, говорю...

Парнишка торопил, чуть не плача:

— Дядюшка Кузя! Скорее собирайтесь, лошадь ведь отымут!

Они успели уехать до налета банды. Поселились в лесной сторожке, там лихие люди не появлялись: очень уж глухое место, Кроме них, там жили парень и два мужика, вооруженные винтовками, — промышляли дичь.

Муренин, похоже, доживал последние дни. Выждал время, когда одни в сторожке с Кузьмой остались, приказал:

— Поедет кто из мужиков в усадьбы — ты с ними, привези самые дорогие вещи, что под флигелем, так мне будет спокойней.

Пришел мужик, сообщил — никого в усадьбе нет, все разграблено, но барский дом цел — не сожгли.

С тревогой оставлял Кузьма барина, хоть и ненадолго, по его расчетам. До усадьбы добрался быстро. С тяжким предчувствием шагнул в настежь отворенные двери дома. Под ноги из настывших нежилых покоев метнулась собака, чуть с ног не сбила. В гостиной у открытого сундука валялся кусок доски. Кузьма поднял, повернул — разрубленный на щепки Николай-угодник тускло вглядывался половиной глаза. В тайник, где схоронены были иконы в драгоценных окладах, стена была проломлена. Оклады покрадены, от киота остались разбитые в щепки куски. Кузьма подобрал их, бережно прижал к груди. Прошел по дому — нашел старый кухаркин платок, обернул им осколки икон и огляделся, куда бы их положить. Дом был пуст. Из печей вырваны чугунные дверцы и медные отдушники.

На все это смотрели с потемневших портретов лица представителей рода Мурениных, а вот портрет матери Муренина — женщины редкой красоты — кто-то унес. Раньше он висел напротив большого кресла, где более всего любил отдыхать барин. И, глядя на портрет, он с гордостью говорил:

— Да-а, матушка была красавица...

Увидев на стене лишь пятно от портрета, Кузьма решил: нечего и думать везти сюда барина. Он бродил по холодному дому и в растерянности не мог сообразить, что ему теперь делать. Холод надоумил затопить печку, согреться.

В самой малой комнатенке быстро потеплело, печка, сначала задымившая, весело загудела. Кузьма достал из-за пазухи краюху хлеба, растопил в горшке снег, вскипятил, теперь можно было и соснуть. Но сначала нужно достать из потайного места вещи, которые приказал привезти барин. Дело непростое. Хорошо еще, что книги вместе с ларцом загодя отдали на хранение отцу Алексию, священнику из местной церкви, с которым Исидор Львович находился в дружеских и доверительных отношениях. Сейчас нужно было взять только мелкие вещицы да небольшие драгоценные иконки. А особо наказал барин Кузьме привезти его любимую иконку с камеей, с двадцатью четырьмя жемчужинами.

Глубокой ночью, не зажигая огня, Кузьма на ощупь достал запрятанное, замотал в тряпицу — для обману недоброго глаза — и прилег. Ему не спалось и виделось, как чутко прислушивается в сторожке барин, как хрипло он дышит и кашляет, а без Кузьмы никто ему не поможет.

Засветлело, а скрипа санного все не слышно. Кузьма несколько раз выходил на крыльцо. Неожиданно из-за дома вылетел верховой. Видно, очень торопился: не обтерев, не поводив коня, вбежал в дом. Кузьма удивился и обрадовался, узнав в приезжем пропавшего немца-управляющего. Тот посмотрел на Кузьму, который был в тулупишке, подпоясанном кушаком, — по всему видно: собрался в дорогу. Немец подошел к окну, взглянул на улицу — никого нет. Повернулся к Кузьме:

— Куда собрался, батя? Где господин Муренин?

Вопросы были заданы резким тоном, так прежде не разговаривал с Кузьмой управляющий. Кузьме стало не по себе. И тон, и выражение лица Грюбеля насторожили Кузьму, вселили опасение, что не с добром объявился нынче Грюбель. И Кузьма неожиданно для себя ответил:

— Плох барин, Степан увез его к лекарке, да она перебралась в Залесье, там спокойней. Мне приказано здесь остаться.

Грюбель быстрым шагом прошел по дому и скоро воротился.

— Ты сторож? Разве так глуп господин Муренин, что тебя сторожить оставил? Все это неправда. Ты плох, не годишься в сторожа. Ты должен сказать, где барин. Я же приехал, чтобы спасти вас и вашу коллекцию, хотя это для меня очень опасно. Но бросить вас не могу. Так где же барин?

Кузьма упрямо повторил:

— Говорю же, к лекарке увезен.

— Ты плохо врешь. Без тебя барин не мог уехать. Пойми же, я приехал ради вашего спасения...