"Происхождение и юные годы Адольфа Гитлера" - читать интересную книгу автора (Брюханов Владимир Андреевич)

1.3. Загадка предков Гитлера.

Нам не приходилось бы гадать, чем занимались предки Гитлера на протяжении столетий, если бы Мазер и немногие другие историки, непосредственно знакомившиеся со старинными документами, сообщили бы нам не только особенности написания фамилии Гитлер и упоминания населенных пунктов, в которых жили эти люди, но и контекст, в котором упоминалась эта важнейшая информация.

Однако не трудно установить некоторые бесспорные факты, а затем объединить их в очевидные логические схемы, чтобы получить достаточно точное представление о роде занятий этих людей и даже о том, что же могли упоминать о них старинные хроникеры.

Среди предков Гитлера действительно имелись безземельные крестьяне, как это старался утверждать и сам Адольф Гитлер,[222] однако они вовсе не были бедными, что достаточно удивительно само по себе.

Правда, некоторые историки, явно пойдя на поводу у Гитлера, именно таким образом старались живописать их быт. Особенно подходящим объектом для таких описаний является уже упоминавшаяся бабка Гитлера — Мария Анна Шикльгрубер.

Вот как о ней пишет Ханс Бернд Гизевиус: «Еще в юные годы Анна уезжает в город… и поступает в услужение. Лишь на сорок втором году жизни она вновь появляется в своей родной деревне. Поскольку она «опозорена», строгий отец не хочет взять ее к себе. Она находит пристанище… в доме мелкого крестьянина, где и рожает… отца /…/ Адольфа Гитлера… Пять лет спустя она выходит замуж за подмастерья мельника Георга Хидлера[223]… с которым в бедности проводит последние пять лет своей жизни».[224]

Один из авторитетнейших биографов Гитлера, бывший католический священник Франц Етцингер, честно формулирует: «До достижения ею возраста 42 лет о ней вообще ничего доподлинно не известно».[225]

То же самое повторяет и Мазер: «С тех пор как Адольф Гитлер заставил говорить о себе, а в 1933 году в конце концов стал рейхсканцлером, о ней были известны только даты рождения и смерти, а также тот факт, что Адольф Гитлер был ее внуком.

Эта женщина, Мария Анна Шикльгрубер, /…/ до сих пор столь же мало известна, как и отец ее сына».[226]

Все утверждения относительно ее жизни у кого-то в услужении (у еврея или не у еврея) верны или не верны, таким образом, совершенно с равной возможностью по сравнению с любой иной версией относительно ее личной жизни до 42 лет.

В отношении же последующего Етцингер повторяет шаблонно сложившиеся представления: «Супруги Хидлер-Шикльгрубер совершенно обнищали; по рассказам, они были так бедны, что у них не было под конец даже кровати и они спали в корыте, из которого кормили скот».[227]

Даже если все это так и было, то это свидетельствует вроде бы только о незавидных личных качествах этой явно не счастливейшей супружеской пары: для обоих, насколько это известно, это был первый и последний брак; когда они обвенчались в мае 1842 года, то жениху было пятьдесят лет, а невесте — сорок семь; она уже была, как многократно упоминалось, матерью незаконного почти пятилетнего сына: Алоиз Шикльгрубер, будущий отец Адольфа Гитлера, родился 7 июня 1837 года.

Супруги прожили вместе менее пяти лет: Мария Анна умерла 7 января 1847 года. Ее муж прожил еще десять лет и умер в 1857 году в возрасте 65 лет.[228] Уже в этом наблюдается некоторая несуразица: если супруги вместе спали в корыте, то где же затем спал еще десять лет овдовевший муж — в том же корыте или где-то еще?

Так или иначе, но это, скорее, не правило, а исключение для предков Гитлера: и Марии Анне Шикльгрубер, и Георгу Хидлеру вовсе не был предопределен столь печальный конец.

В отношении Георга это подтверждается судьбой его гораздо более процветавшего брата (о котором подробнее ниже), а Мария Анна вовсе принадлежала к когда-то весьма обеспеченной семье.

Дед Марии Анны Шикльгрубер, Якоб Шиккельгрюбер,[229] владел в Штронесе усадьбой, управление которой передал в 1788 году своему двадцатичетырехлетнему сыну — Иоганнесу Шиккельгруберу, будущему отцу Марии Анны.[230] На следующий год передача усадьбы была оформлена как продажа ее Якобом Иоганнесу: хозяйство примерно с 11 гектарами пашни, лугом, садом и домашней утварью пошло за 250 гульденов.[231]

Такая форма передачи имущества по наследству широко практиковалась в германских землях потому, что крепостные крестьяне (а именно к этому сословию принадлежали, скорее всего, предки Шикльгруберов) формально не имели прав передачи недвижимости по наследству — и такой по существу фиктивной продажей частная собственность сохранялась за семьей.

Крепостное право в Австрии было отменено императором Иосифом II 1 ноября 1781 года — и крестьяне получили те же права, что и прочие граждане Империи, хотя определенные сословные рамки все же оставались.

Известно к тому же, что дворянство в штыки встречало реформы Иосифа II — одного из радикальнейших преобразователей эпохи просвещенных монархий. Поэтому не удивительно, что такой обходной маневр по передаче наследства традиционно сохранялся еще на протяжении десятилетий.

В договоре на передачу имущества оговаривались взаимные права и обязанности: новый владелец брал на себя, в частности, конкретные обязательства по содержанию родителей.

В то же время очевидно, что формальная сумма сделки должна была как-то удовлетворять представлениям о реальной стоимости имущества — дабы не возбуждать вопросов о фиктивности продажи, но из чьего кармана в чей переходили, например, указанные в данном случае 250 гульденов и переходили ли вообще — это, разумеется, оставалось семейным секретом.

После совершения данной конкретной сделки, похоже, сын оказался беднее отца, потому что когда Иоганнесу предстояла женитьба, то родители, формально перешедшие к нему на иждивение, оказали ему материальную помощь.

5 февраля 1793 года были обвенчаны в Деллерсхайме Иоганнес Шиккельгрубер и Терезия Пфайзингер — будущие родители Марии Анны. Этот брак выглядит вполне нормальным и благопристойным: жениху — 28 лет, а невесте — 23 года; оба принадлежат к достаточно состоятельным семействам.

В брачном договоре, составленном накануне, в январе того же года, указывалось, что жениху его родители выделили 200 гульденов; невесте ее родители выделили 300 гульденов и имущества на 55 гульденов 30 кройцеров, в том числе корову стоимостью в 20 гульденов.[232] Данный договор уже выходил за узкие границы внутрисемейных отношений и наглядно свидетельствует о прочном материальном положении обоих семейств.

15 апреля 1795 года в Штронесе у молодых родителей и родилась Мария Анна Шиккельгрубер, бабка Гитлера.

Дальнейшие трансформации с этим семейством очень интересны.

В 1817 году умер Иоганнес Пфайзингер — отец Терезии Шиккельгрубер. Общая сумма наследства после него составила 1054 гульдена, из которых 210 досталось Терезии. После этого муж Терезии, Иоганнес Шиккельгрубер, решился выйти на покой, хотя ему было только 53 года.[233]

21 октября 1817 года Иоганнес и Терезия Шиккельгрубер, родители Марии Анны, продали сыну Йозефу, ее брату, свою усадьбу за три тысячи гульденов. В хозяйство входило: дом, пара волов, плуг, борона, хлев и хлевная утварь и упомянутый участок примерно в 11 гектаров.[234]

При трехпольной системе земледелия, принятой в Европе во второй половине XVIII — начале XIX века, это было совсем не крупным хозяйством: пахотной земли здесь даже меньше общепризнанной нормы, характерной для крестьянской семьи безо всякого привлечения постороннего подсобного или наемного труда.[235] Такие хозяйства, при отсутствии серьезных внешних помех и при добростном приложении собственного труда, позволяли владельцам устойчиво существовать, но никак не богатеть.

Заметим, что речь идет о той же самой усадьбе, которая была продана в 1789 году самому Иоганнесу за 250 гульденов[236] — и это очень интересно!

Разумеется, за прошедшие почти три десятилетия ухоженное хозяйство могло вырасти в цене, тем более, что добавился дом новой постройки, как следует из документов.

Но не в 12 же раз могла вырасти цена! Речь же идет о стоимости в серебрянных гульденах, которые не претерпевали в те годы никакой существенной инфляции.

Да и Мазер настаивает на том, что в те времена уровень цен продолжал определяться следующими примерно показателями: «В то время корова стоила 10–12 гульденов, свиноматка 4 гульдена, кровать с постельными пренадлежностями 2 гульдена. Двор с хозяйственными постройками можно было купить за 450–500 гульденов».[237]

Похоже на то, что при оформлении сделок в 1789 и в 1817 годах преследовались совершенно различные цели: первая сумма была уменьшена, чтобы не привлекать заинтересованного внимания к чересчур зажиточному семейству, а вторая, наоборот, преувеличена.

Единственная возможная цель последней операции — «отмывка денег»: ввод в легальный оборот денежных сумм, нажитых преступным путем.

Так или иначе, но суммы, фигурирующие теперь в бюджетах семейств и Шикльгруберов, и Пфайзингеров (которые затем исчезают из семейной хроники родственников Гитлера) весьма впечатляют: на тысячу и на три тысячи гульденов можно было бы приобрести по нескольку домов или целые стада в сотни коров или в тысячи свиней, если бы все это было кому-нибудь нужно!

Существенная подробность: в договоре о купле-продаже 1817 года оговаривается: «предоставлять обоим продавцам [т. е. Иоганнесу и Терезии Шиккельгруберам] на весь срок их жизни бесплатное жилье в созранившемся при постройке нового дома помещении».[238]

Следующий акт: 25 ноября 1821 года умирает Терезия Шиккельгрубер, урожденная Пфайзингер, жена Иоганнеса и мать Йозефа и Марии Анны Шикльгруберов. После ее смерти делится наследство, из которого 74 гульдена с какими-то копейками (кройцерами) достаются Марии Анне: не ахти какая сумма (стоимость всего-то шести или семи коров!), но тоже кое-что. Деньги почему-то не вручаются наследнице, а откладываются в «Сиротскую кассу» под 5 % в год,[239] хотя Марии Анне в это время уже не мало лет — 26 с хвостиком.

И вот где-то в это время происходит какой-то бесшумный взрыв.

Етцингер пишет: «Впоследствии с имением Шикльгруберов, очевидно, что-то произошло. Создается впечатление, что Йозеф не жил в этом доме… О Йозефе Шикльгрубере не удалось найти… никаких последующих записей: ни о его женитьбе, ни о детях, ни о смерти»[240] — вот так-то!

Мазер, однако, почему-то заявляет, что это предположение Етцингера — «явно противоречащее фактам».[241] Возразим: оно могло бы противоречить фактам, если бы Мазер или кто-либо другой привел бесспорные сведения, что Йозеф жил в этом доме, или привел бы дату его женитьбы (если она имела место), рождения его детей (если они были) или хотя бы его смерти — вот она-то точно состоялась! Но ведь этих данных никто не приводит!

Здесь, похоже, Мазер по непонятной причине проявляет явную халатность или недобросовестность, не поняв и недооценив сущности происшедшей коллизии, хотя ниже мы отметим, что он признавал факт бездетности Йозефа Шикльгрубера.

Последний бесследно исчезает навсегда, его сестра тоже бесследно исчезает, но лет эдак на пятнадцать — и все это происходит в стране, в которой существовала, повторяем, сплошная прописочная система!

Мало того, исчезает и усадьба, оцененная в 1817 году в три тысячи гульденов!

О Йозефе Шикльгрубере, бывшим владельцем этой усадьбы с 1817 года, повторяем, ничего последующего не известно.

Усадьба заведомо не вернулась к его отцу — Мазер о нем пишет: Иоганнес Шиккельгрубер «в то время, как его дочь рожала, уже более 16 лет начиная с 1817 г. жил один в «сохранившемся при постройке помещении» (Штронес, № 22), в то время как его сын Йозеф вел хозяйство в приобретенной им усадьбе (Штронес, № 1)».[242]

Поясним, что по тогдашним австрийским порядкам каждый дом в селении имел свой номер, получая его сразу после постройки; т. е. номера соответствуют хронологии застройки селения, а не территориальному местонахождению строений. Этот порядок сохраняется кое-где и по сей день в некоторых селениях бывшей Австро-Венгрии.[243]

Тут, похоже, Мазер смешивает два периода времени: с 1817 по 1821 год и с 1821 и позднее.

В первый период, последовавший сразу после 1817 года, Йозеф, очевидно, вел хозяйство (Штронес, № 1), а Иоганнес жил в отдельном помещении (Штронес, № 22), но не один, а вместе с женой Терезией. Вот только к этому периоду и было бы справедливо отнести обвинение в адрес Етцингера в несоответствии фактам.

Но Етцингер, что тоже очевидно, писал не об этом, а о последующем периоде, когда никакого Йозефа уже не наблюдалось, а Иоганнес, используя формулировку Мазера, жил один более 16 лет до момента, когда его дочь рожала (а именно в 1837 году), но не с 1817 года, а с 1821, как легко сосчитать.

Притом последние годы жизни Иоганнеса прошли не в родовой усадьбе, что, напоминаем, должно было гарантироваться договором от 1817 года, а в соседней деревушке Кляйнмоттен — у чужих людей; там он и умер.[244]

Это подчеркивает факт утраты семейством родовых владений, на который и указывал Етцингер!

Не досталось это имение и никому другому из семейства Шикльгруберов.

Помимо Марии Анны и Йозефа их родители имели еще других детей.

Мазер упоминает их брата Франца Шикльгрубера, о котором американский историк Брэдли Ф. Смит отзывается как о «спившемся поденщике».[245] Мазер пишет, что это «по меньшей мере спорно, так как в 1876 г., когда проходила процедура признания отцовства, именно он вручил своему племяннику [т. е. Алоизу Шикльгруберу, ставшему в тот момент Гитлером] 230 гульденов».[246]

Действительно, спившемуся поденщику странновато иметь 230 гульденов, но еще страннее, чтобы ему принадлежала родовая усадьба — во всяком случае после 1837 года, когда там заведомо не нашлось места ни его отцу, Иоганнесу, ни его бездомной сестре Марии Анне, ни ее сыну и ее мужу.

Мазер упоминает также Йозефу — сестру Марии Анны и еще каких-то Георга[247] и Леопольда[248] Шикльгруберов; не уточняется, в каком родстве с остальными находились последние, но, вероятно, это тоже братья Марии Анны.

Во всяком случае, ни Йозефа, ни Леопольд тоже не могли владеть родовой усадьбой: Мазер приводит называния других деревень, в которых они жили, и подчеркивает, что вообще никто из Шикльгруберов (значит — и только что упомянутый Георг) уже не имели позднее никакого отношения к Штронесу: «В Штронесе /…/ род Шикльгруберов закончился на бездетном брате Марии Анны Йозефе».[249]

Похоже, что все это семейство оказалось раздроблено и рассеяно.

Заметим, однако, что выяснить, куда же подевалась родовая усадьба (Штронес, № 1) было не совсем просто: в 1848–1849 годах в связи с революцией происходило общее изменение законодательства в Австрии, в соответствии с которым к 1853 году произошла перенумерация участков. По этой же причине не удалось даже выяснить к 1942 году, в каком именно из сохранившихся домов родился в 1837 году Алоиз Шикльгрубер.[250] Так или иначе, но не нашлось никакого акта, объясняющего судьбу этого участка, аналогичного актам купли-продажи 1789 и 1817 годов.

Таким образом, примерно в 1821 году произошли четыре различных немаловажных события: бесследное исчезновение Йозефа Шикльгрубера, исчезновение его сестры Марии Анны приблизительно на 15 лет, смерть их матери и исчезновение усадьбы, принадлежавшей Йозефу.

Связаны ли эти события жесткой логической связью — не известно. Даже не ясна полная их последовательность во времени.

Исчезновение Марии Анны заведомо предшествовало смерти ее матери: именно поэтому Мария Анна и не вступила сразу в права наследства после своей матери — ведь очень странновато откладывать деньги, принадлежащие 26-летней девице, в «Сиротскую кассу»!

Похоже, что смерть матери произошла также позже утраты семейной усадьбы: ее смерть зарегистрирована (это сообщает тот же Мазер) в Штронесе, но умершая проживала не в принадлежащих семье строениях № 1 и № 22, а в принадлежащем кому-то еще строении № 18.[251]

Изо всех этих событий более или менее естественно выглядит лишь смерть матери, и то не очень: ей исполнилось лишь 52 года — и ее муж затем намного пережил ее.

Что касается Йозефа, то бесследно пропасть человеку не составляло, конечно, никаких проблем: пошел, например, зимой прогуляться в горный лес, упал, сломал ногу, не смог выбраться и замерз или вовсе был съеден волками, которые, вероятно, тогда еще водились в этих местах. Но и после этого должна была оформиться и остаться в архивах хоть какая-то бумажка!

Гораздо более странно выглядит исчезновение его сестры. Заметим, что и уезжать куда-то лишь для того, чтобы поступить в услужение, было бы довольно странно для великовозрастной дочери столь обеспеченного семейства — в этом не могло быть никакой материальной нужды. Но и это могло случиться: увез, допустим, девушку какой-то проезжий гусар, а потом где-то бросил! Ведь в конечном итоге она более или менее благополучно вернулась, хотя и не скоро.

Вот совсем бесследно никак не могло исчезнуть целое имение, оцененное в три тысячи гульденов — кто-то как-то должен был его получить или унаследовать, даже если бы оно и сгорело, например, вместе с хозяином (в этом случае, конечно, погибшим не в лесу!) — ведь земельные угодья не могли целиком сгореть и совершенно обесцениться!

Совокупность же всех этих событий выглядит тем более нагромождением бедствий, принявшим характер нешуточной трагедии — такой, что и мать могла с горя помереть!

Дать полное рациональное объяснение всей этой истории мы, конечно, не можем — тут явный дефицит необходимой информации.

Однако, еще один дополнительный факт позволяет скомпоновать все перечисленные осколки сведений в единую логическую мозаику.

Вернер Мазер также отдал долг расследованию сведений, упомянутых Гансом Франком в 1946 году — и постарался отыскать следы еврея Франкенбергера.

Найти следы того, чего и кого никогда не было, конечно, не удалось, но зато было найдено нечто отдаленно похожее: целое семейство не Франкенбергеров, но Фрабергеров, хотя и не евреев: «В материалах архива военного суда в Кремсе (Нижняя Австрия) встречается упоминание о семье Фрабергер. Мужчины в ней между 1830 и 1845 гг. отличались грубостью, агрессивностью и безудержной задиристостью. Один из них, Антон Фрабергер, в 1834 г. по решению суда (архив г. Кремс, № 115, т. 4 № 72) был даже выслан из Кремса, который находился примерно в 25 километрах от Штронеса, родины Марии Анны Шикльгрубер. В судебных делах постоянно встречается его имя, а также имена Михля, Матиаса, Бернда и Йозефа Фрабергеров. Для их поведения характерны посягательства «на личную неприкосновенность» и на «честь человека». Однако установить наличие отношений между Марией Анной Шикльгрубер и одним из Фрабергеров не представляется возможным».[252]

Это совсем как в знаменитом анекдоте советских времен:

Армянское радио спрашивают: Правда ли, что академик Амбарцумян[253] выиграл в лотерею автомашину «Волга»?

Армянское радио отвечает: Такой факт имеет место. Но только не академик Амбарцумян, а сапожник Амбарцумян, и не «Волгу», а сто рублей, и не в лотерею, а в преферанс, и не выиграл, а проиграл!

Наиболее существенное заключается, конечно, не в сути поданной Мазером информации, а в том факте, что в тех местах в те времена разбором преступлений (даже — хулиганства), совершенных гражданскими лицами, занимался на какой-нибудь суд, а военный!

Заметим и еще одно обстоятельство: если Мазер и другие историки не ограничились расследованием записей актов гражданского состояния, а заглянули даже в архивы действовавших в этой местности судов, то никаких следов ни исчезнувшего Йозефа Шикльгрубера, ни обстоятельств других таинственных событий в этой семье, относящихся примерно к 1821 году, они не обнаружили и там — иначе что-нибудь обязаны были бы об этом сообщить!

Что же там тогда вообще творилось и какую при этом роль должны были играть предки Гитлера?

Вот здесь-то мы и должны снова вернуться к особенностям занятий горных жителей.

Предки Гитлера, повторяем, жили в местности, отнюдь не изобилующей природной благодатью. Как и другие, Мазер пишет о ней: «местность вокруг Деллерсхайма никогда не была «цветущей и плодородной землей», а скорее отличалась очень чахлой растительностью на глинистой почве, которая весной и осенью была почти непроезжей».[254]

Выжить в такой местности, занимаясь исключительно сельским хозяйством, тем более — целых четыре столетия подряд, повторяем, практически невозможно: любой неурожай мог подкосить такое хозяйство под корень. Следовательно, требовались иные дополнительные источники доходов.

Правда, проживание в такой местности давало и определенные преимущества.

В Австрии, повторяем, до 1781 года процветало крепостное право. В Венгрии и на новейших восточных и южных окраинах Империи оно нередко доходило до чисто рабской зависимости крестьян от феодалов — как и в России XVIII–XIX веков. В собственно Австрии соблюдалась только крепость крестьян земле: они не имели права свободно покидать место жительства и обязаны были уплачивать феодалу налог (оброк) или отрабатывать трудовую повинность (барщину) на господских полях.

Считается, что в Австрии оброк и барщина в целом носили необременительный характер, но крестьяне терпели массу неприятностей от иных форм притеснения — им запрещалось пользоваться лесами и другими угодьями, целиком подконтрольными феодалам; последние нередко старались сгонять крестьян с земли, стремясь увеличить собственную запашку и т. д.

В этом смысле земляки Гитлера находились безусловно в лучшем положении, нежели большинство остальных: хотя они и считались крепостными (гитлероведы, однако, не приводят об этом никаких сведений, но, судя по опубликованным подробностям, Шикльгруберы и Пфайзингеры, например, очевидно числились крепостными графства Оттенштайн, в хозяйственных книгах которого и был зарегистрирован упоминавшийся брачный договор 1793 года[255]), но помещики не имели разумных мотивов для притеснения жителей столь невыигрышных для экономической деятельности мест, тем более — не должны были претендовать на собственную эксплуатацию таких земель.

Однако, это не снимало вопроса о необходимости иметь крестьянам собственные дополнительные доходы.

При этом совершенно никто и никогда не упоминал о каких-либо ремеслах, которыми занимались бы предки Гитлера. Георг Хидлер, супруг Марии Анны, подручный мельника — это просто несерьезно!

Не было среди них и каких-либо торговцев и иных предпринимателей, компенсирующих коммерцией дефицит средств, создаваемых сельским трудом. Хотя и тут можно назвать одного представителя семейства, уже упоминавшегося — Иоганна Непомука Хюттлера, брата Георга Хидлера: этот стал владельцем деревенского трактира, но произошло это только после 1853 года — и к этому мы еще вернемся.

Мало того: если бы предки Гитлера все-таки имели бы какие-либо дополнительные средства, то вкладывать их в собственное сельское хозяйство не имело ни малейшего смысла: вовсе не неурожаи оказывались главным бичом такой деятельности на протяжении прошедших столетий.

Почти постоянный грабеж — вот что процветало тут, начиная с Гуситских войн XV века, когда впервые имена Гитлеров возникли в каких-то хрониках, и кончая Наполеоновскими войнами XIX века, происходившими уже во времена детства и юности бабки Гитлера Марии Анны, ее брата Йозефа Шикльгрубера и ее будущего мужа Георга Хидлера.

Если в этом Богом забытом уголке и возникали чужаки, то, как правило, с самыми недобрыми намерениями!

Чем больше средств было бы при таких обстоятельствах вложено в сельское хозяйство — тем более это привлекало бы алчные взоры проезжих и прохожих грабителей и даже просто хулиганствующих «штурмовиков» времен Тридцатилетней войны.

Выжить в такой ситуации можно было только за счет маскировки — притворяясь исключительно бедными и неимущиими. Но если бы это была не маскировка, а истинное состояние дел, то как же можно было выживать?

Совершенно понятно, что спасение могло содержаться только в деньгах и сокровищах, которые легко можно было бы пустить в оборот, восстанавливая хозяйство и приобретая жизненные припасы после очередного визита бесчинствующих банд, каковых (визитов), должно было накопиться за прошедшие столетия целые десятки. Средства, следовательно, требовалось тщательно прятать и сохранять во время этих визитов, а главное — периодически их восполнять и добывать.

Каждое уцелевшее семейство в этой местности было просто обязано иметь закопанный горшок с серебром и золотом, абсолютно необходимый для восполнения неизбежных потерь. Разумеется, размеры этих запасов должны были значительно различаться у разных семейств.

Но как же можно было вообще добывать такие сокровища?

Совершенно ясно, что разбой и грабеж становился почти единственным родом занятий, которым можно было поддерживать подобное существование людей в подобных местностях.

Но тут возникали другие опасности: никакие власти — ни временные, ни постоянные — не стали бы терпеть разбойничье гнездо, сохраняющееся полтысячи лет — судьбу кавказских горцев мы описывали совсем не зря!

Однако жители богемских лесов имели колоссальное преимущество по сравнению с горцами Кавказа: они очень часто могли грабить таких людей, каких никаким властям было совершенно не жаль!

Это-то и были те самые пришлые грабители, которые и разоряли здешние местности.

Понятно, что нападать на местных рыцарей, которым издавна подчинялись здешние места, вообще на местных богатеев или на купеческие караваны, официально перемещающиеся возле данных мест, было бы крайне неосторожно — это азы бандитской этики, основы основ их техники безопасностии: местные власти всегда в конечном итоге устанавливают местных виновников нападений на местных же потерпевших — и вершат правосудие. А вот нападать на чужеродных бандитов — почти святое дело!

О подобных разбойниках — множество страшных сказок в фольклоре у большинства европейских народов, начиная со знаменитейшего Дамаста (он же — Прокруст) у древних греков и включая Соловья-Разбойника или Разбойницу-Арину (рот в пол-аршина![256]) у восточных славян. Понятно, что нарываясь на путешественников типа Тесея или Ильи-Муромца, разбойники не могли уцелеть — и несли жесточайший урон.

Поэтому веками жители таких разбойничьих деревушек должны были играть в чрезвычайно рискованную игру: с одной стороны, при приближении сильных вооруженных отрядов было необходимо изображать крайнюю собственную непривлекательность в качестве объекта для разорения и насилий, полнейшую невинность и нищету, неспособность удовлетворить нужды этих отрядов ввиду отсутствия требуемых ресурсов (включая, конечно, и женщин, которых тоже нужно было скрывать, но, разумеется, не всех — дабы обман не обнаруживался;[257] следствием же было пополнение генофонда местных разбойников генами удачливых пришлых грабителей!); с другой стороны — безжалостно нападать на малочисленные группы вояжирующих вояк и обозников, которым суждено было обращаться при этом из грабителей в жертвы грабительских налетов.

Не исключались при этом и разбойничьи набеги на окрестные местности и дороги.

При этом тактика предков Гитлера должна была иметь и общие черты, и определенные отличия от деятельности горных разбойников, описанной выше.

Никто из предков Гитлера не славился верховой ездой.

Про него самого не известно, сидел ли он на лошади хоть раз в жизни. Ханфштангль писал о нем: «У него была аллергия на лошадей[258], и когда он пришел к власти, то расформировал все кавалерийские дивизионы[259] в немецкой армии, о чем его генералы горько жалели в ходе русской кампании».[260]

Для предков Гитлера такое отношение вовсе не удивительно: конный спорт, кавалерийская война и разведение верховых лошадей были привелегиями западноевропейских феодалов, а возникновение в таковом качестве крестьян показалось бы противоестественным и подозрительным.

Без верховых коней, между тем, невозможен был разбой ни на Кавказе, ни в иных подобных горах. Но природные условия в краях предков Гитлера подразумевали иную тактику нападений и последующего ухода от преследований, в массовом порядке продемонстрированную белорусскими и российскими партизанами, действовавшими в 1941–1944 годах не менее эффективно, чем их собратья в традиционных краях балканских горных разбойников.

Партизанское движение в Советском Союзе подразделялось на две основные категории: отряды, инспирированные местным коммунистическим подпольем и чекистами, заброшенными с Большой Земли, и совершенно самодеятельные силы, состоявшие из местных добровольцев и окруженцев, застрявших на оккупированной территории с 1941 года; политическая ориентация последних оказывалась самой разнообразной.

Автор этих строк слышал в детстве рассказы очевидцев о том, как при освобождении таких территорий происходили расправы с партизанами самодеятельных отрядов: рядовой состав немедленно бросался на фронт, сплошь и рядом — в штрафные роты, а вожаки беспощадно ликвидировались. Столь зверскими мерами Красную Армию оберегали от партизан уже в ее собственном тылу. И действительно, партизанская борьба продолжалась и позднее: вплоть до 1950 года и даже позже лесные братья в Прибалтике, бандеровцы на Украине, равно как и аковцы[261] в Польше продолжали вооруженное сопротивление коммунистическим властям.

Крестьянские повозки и собственные ноги вполне позволяли скрытно занять позицию для засады на дороге или для ночной атаки на походный бивак или на занятое противником селение, а после нападения совершить марш-бросок до вспомогательной лесной партизанской базы, откуда, уже не торопясь и основательно путая следы, можно было возвращаться к местам постоянной дислокации, маскируясь под вполне цивильный обоз. Предки Гитлера, к тому же, могли не опасаться при этом и наблюдения с воздуха, поскольку их деятельность протекала еще до рождения авиации.

Зато определенное отличие предков Гитлера от белорусских и брянских партизан, продиктованное, однако, совершенно аналогичными исходными мотивами, должно было возникать при выборе объектов нападения. Если предки Гитлера должны были, повторяем, выбирать пришлых путников, ориентируясь на низкую дисциплину и слабую организацию связи в отдельных подразделениях тогдашних армий, то партизаны Второй Мировой войны, противостоящие немецкой оккупации, должны были по тем же соображениям предпочитать собственных соотечественников, лояльных по отношению к немцам: нападать на таких было менее хлопотно и опасно, чем вызывать гнев немецкого начальства!

Примерно так же вели себя и антикоммунистические партизаны, нападая в основном на своих соотечественников, хотя среди жертв бандеровцев оказался весной 1944 года даже генерал армии Н.Ф. Ватутин, тогда — командующий 1-м Украинским фронтом, а в 1941 году — один из главных разработчиков предвоенных планов Красной Армии.

Возвращаясь к разбойникам богемских лесов, необходимо подчеркнуть вынужденную жестокость их нападений: либо ограбленных солдат и офицеров проходящих армий следовало безжалостно убивать, дабы не оставалось свидетелей, приводящих затем карателей, вершащих жесточайшее возмездие, либо, повторяем, тщательно планировать такие нападения, проводя их по возможности подальше от собственных домов и осуществляя затем хитроумные маневры, запутывающие следы отступления — как это и делали кавказцы XIX века.

Общей же чертой, необходимой всем налетчикам без исключений, должна была быть эффективность их разведки, не позволявшей ошибаться в идентификации и оценке потенциальных жертв, а также качество командно-штабных служб, организующих нападения с максимальным использованием местных географических факторов.

Легко представить себе, насколько высококачественной для этого должна была быть у разбойников разведывательная и дозорная службы. При передаче этого рода занятий по наследству они и формировались из наиболее невинных с виду членов клана — из мальчишек и даже девчонок, проходящих обучение у старичков и старушек, уходящих от дел, но эпизодически способных самостоятельно играть роли якобы невинных наблюдателей за вражескими силами.

Все это можно было бы посчитать фантазией автора (не лучшим утешением является то, что и Гитлера тоже почитали фантазером!), но подумайте сами: как и чем еще можно объяснить явно существовавшие денежные запасы у таких бедных и почти безземельных крестьян?

Основой же основ их техники безопасности, повторяем, должна была быть полнейшая невинность с виду в их основных местах базирования: ни в одном селении, ни в одном жилище партизанской зоны не должно было возникать ни малейших следов и последствий нападений, происходивших в десятках километров отсюда.

Увы, это не спасало других людей, обычно совершенно посторонних, от того, чтобы оказаться жертвами возмездия.

Наученные горьким опытом и совершенно бессильные отвечать ударом на удары истинных виновников, каратели всех стран и народов принимались сжигать ближайшие к местам нападения деревушки и истреблять их жителей, наивно надеясь, что тем самым наносят урон и «бандитам». Так поступали генерал Ермолов и другие русские XIX века, так поступали немцы во Второй Мировой войне, так, увы, поступают и каратели еще более поздних времен!

Мы не знаем, страдали ли посторонние за преступления предков Гитлера, но сами они должны были свято блюсти свое реноме абсолютно обыкновенных крестьян, ни на шаг не покидающих заданные социальные рамки!

Все это и было комплексной оптимальной стратегией уцелеть!

Заметим, что существовали целые эпохи в жизни других народов — и даже не горных (правда — относительно кратковременные), когда такая стратегия носила широчайший массовый характер.

Например, села юга Украины в 1918–1922 годах были вооружены до зубов — в результате беспорядочного бегства из этих местностей сначала Российской армии осенью и зимой 1917 года, а затем и Германской армии осенью и зимой 1918 — с массовыми потерями оружия и воинских запасов. Однако противостоять регулярным частям Белой и Красной армий, сельчане, разумеется, не могли — и всячески демонстрировали свой мирный и невинный характер. Но, как только регулярные части удалялись, маски сбрасывались — и мирные селения ощетинивались множеством тачанок, грознейшего и мощнейшего оружия Гражданской войны. Массы селян устремлялись в налеты на окрестные города и станции, железнодорожные эшелоны и вообще на все, что было или казалось доступным их хищным притязаниям.

Вождем их был Нестор Махно, «сделавший тачанку осью своей таинственной и лукавой стратегии, упразднивший пехоту, артиллерию и даже конницу и взамен этих неуклюжих громад привинтивший к бричкам триста пулеметов. /…/ Возы с сеном, построившись в боевом порядке, овладевают городами. Свадебный кортеж, подъезжая к волостному исполкому, открывает сосредоточенный огонь, и чахлый попик, развеяв над собою черное знамя анархии, требует от властей выдачи буржуев, выдачи пролетариев, вина и музыки.

Армия из тачанок обладает неслыханной маневренной способностью. /…/

Рубить эту армию трудно, выловить немыслимо. Пулемет, закопанный под скирдой, тачанка, отведенная в крестьянскую клуню, — они перестают быть боевыми единицами. Эти схоронившиеся точки, предполагаемые, но не ощутимые слагаемые, дают в сумме строение недавнего украинского села — свирепого, мятежного и корыстолюбивого. Такую армию, с растыканной по углам амуницией, Махно в один час приводит в боевое состояние; еще меньше времени требуется, чтобы демобилизовать ее»,[262] — живописал Исаак Бабель — свидетель и участник Гражданской войны в этих самых краях; эти строки были написаны еще в то время, когда слава и удача Махно лишь начали склоняться к закату.

На вынужденном спаде этого движения его участники вели себя все тише и коварнее. Вот как об этом писал в 1921 году прославленный (в том числе — карательными подвигами) красный латыш Роберт Эйдеман, расстрелянный затем в 1937 году вместе с маршалом Тухачевским, в своей книге-инструкции по борьбе с бандитизмом: «Территориальными бандами является местное контрреволюционное население, сорганизованное под теми или иными политическими лозунгами, в целях противодействия советской власти. /…/

Для превращения даже благодарного по своему составу населения в очаг восстания необходима определенная подготовительная работа, которая проделывается сознательно определившейся активной ячейкой во главе или с избранными из числа популярных среди населения лиц или же назначенным атаманом. /…/ Вместо реальной местной власти создается бутафорская власть из сочувствующих и реально помогающих бандитизму местных жителей, что достигается либо мирным путем, либо систематическим террором и постепенным изводом местной власти. Одновременно с захватом власти захватывается и милиция[263], причем последняя в данном случае ничем не отличается от остальной банды. Предательски нападая на мелкие отряды и отдельных лиц, она в то же время всемерно маскирует себя включительно до проявления мнимого содействия соввласти[264] и нашим частям. /…/

В случае военной опасности эти банды собираются по условному сигналу, причем действия их нередко сводятся лишь к активной обороне своего села или волости. По миновании надобности население возвращается к мирной жизни; остается только действовать основное ядро банды, разведка и выставляются заставы на дорогах для своевременного обнаружения противника».[265]

Правда, теперь больше принято изображать Махно и махновцев в качестве идейных борцов за мужицкие социальные идеалы. Что ж, и это верно, но вот только каковы были эти идеалы?!

Описанное очень трогательно совпадает и с особенностями поведения кавказского населения в XIX веке. Что поделаешь: в сходных обстоятельствах самые разные люди ведут себя похожим образом — без учета этого, в частности, были бы вообще невозможны никакие полицейские расследования и судебные разбирательства — с их непременной логикой рассуждений по аналогии.

Вот профессиональные историки, не обладая необходимой эрудицией вне пределов своих узких познаний, не могут использовать эти общечеловеческие качества на пользу собственным исследованиям.

Более пяти столетий вплоть до начала XIX века Европа подвергалась грабежам кочующих армий — и все эти столетия часть награбленной добычи оседала у бедненьких крестьян не только на границе Австрии и Богемии, но и во всех прочих лесных и горных уголках Европы, где обрело свои могилы множество солдат — раненых в боях, умерших в эпидемиях, истощенных и уставших, заблудившихся и утративших осторожность.

Это была самая настоящая террористическая партизанская война, которую можно было вести не везде и не всегда, но в некоторых местностях она длилась все эти столетия, порождая, путем естественного отбора, самых выдающихся мастеров бандитского искусства.

Признанным фактом, например, считается врожденная способность к войнам у прусского офицерства или у донского казачества, усиливаемая традициями воспитания. Но почему никто и никогда не вел учета великим воинам, вышедшим из горных разбойников?

А ведь об их качествах свидетельствуют хотя бы только два названных имени: Шамиль и Гитлер! Это были уникальнейшие самородки, но порожденные отнюдь не сирыми и бесталанными предками!..

Заметим притом, что хотя традиционные военные действия давно прошедших веков не сильно отличались в своей массе по технике и тактике от обычных бандитских налетов — не было ни танков, ни самолетов, да и артиллерия не играла еще массовой и решающей роли, но ментальности профессиональных военных и разбойников все-таки сильно различались. Все-таки убийство в бою и убийство при грабеже из-за угла морально несопоставимы, хотя каждый действующий солдат любой эпохи — в принципе убийца и очень часто грабитель. Но разбой и грабеж в собственном смысле этих слов все-таки сопряжены с особыми человеческими качествами, гарантированно усиливающимися при передаче их по наследству.

Даже кавказские горные разбойники были людьми несколько иной ментальности, нежели их европейские коллеги: кавказцы, повторяем, вовсе не выглядели преступниками в собственных глазах — по крайней мере в первые годы столкновения с русскими: джигит в их интерпретации — практически синоним благородного человека. Они действительно нередко могли совершать благородные поступки в общечеловеческом смысле — тому тьма примеров. Обычаи гостеприимства — из того же круга качеств. Тем более упор при грабеже не делался на убийство жертв — и в этом ограничивающую роль играл обычай кровной мести, принятый на Кавказе — никто там особо не жаждал обзаводиться кровными врагами.

Иное дело — разбойники европейских трущоб: эти точно знали, что являются преступниками. К тому же, заметим, все предки Гитлера были и оставались правоверными католиками — и вовсе не тяготели к каким-либо ересям.

Вот, интересно, в чем же разбойники каялись на исповедях? А еще интереснее: что же им в ответ вещали духовные пастыри?

Но от Католической церкви скорее дождешься харакири, чем объективного разъяснения подобных вопросов!

На этих заведомо не простых взаимоотношениях разбойников с Католической церковью стоит остановиться несколько подробнее.

Совершенно очевидно, что пасторы в католических деревушках, волей-неволей собиравшие сведения о том, чем живут и дышат все их прихожане без единого исключения, никак не могли оставлять без внимания регулярную разбойничью практику, поддерживаемую веками.

Так же нелепо предполагать, чтобы подобная деятельность, систематически продолжавшаяся в отдельных регионах даже тогда, когда на большей части территорий Центральной Европы уже воцарились закон и порядок, оставалась бы вне сферы внимания верхов католической иерархии.

Предположение, что предки Гитлера регулярно занимались разбоем, автоматически подразумевает, таким образом, уверенность и в том, что местные представители Католической церкви должны были быть в курсе происходившего, а при долговременном продолжении такой ситуации о ней должны были быть информированы и католические иерархи.

Подобная коллизия подразумевает определенную взаимозаинтересованность пастырей и прихожан.

Общие представления о том, как развивались события в Центральной Европе, позволяет отыскать и ответ на аналог классического сакраментального вопроса: что было раньше — яйцо или курица? (На финише Советского Союза, при жутчайшем дефиците продуктов, на этот вопрос отвечали так: раньше было все!).

Итак, что было раньше: крестьянский разбой или поощрение его со стороны Церкви?

Сдается, что общая схема развития событий в данном регионе должна была быть примерно такой.

В совсем стародавние времена (от падения Западной Римской имерии и до завоевания Рудольфом Габсбургом здешних мест в XIII столетии) едва ли кому было дело до этого жалкого уголка Центральной Европы. Местные жители должны были влачить в нем довольно скудное существование, пробавляясь плодами своих действительно обычных крестьянских трудов в этой отнюдь не благодатной местности. Имелись ли и тогда среди них предки Гитлера или они позднее сменили своих несчастливых предшественников, в свою очередь переместившись по каким-то причинам из соседней Богемии (о чем, повторяем, свидетельствовало происхождение их фамильного имени), но поначалу и они не имели никаких иных возможностей для занятий помимо традиционного крестьянского труда.

Все должно было измениться с началом Гуситских войн и еще сильнее — еще через век, с началом Реформации и Крестьянской войны в Германии: военные действия и сопутствующий грабеж должны были прийти непосредственно в эти чахлые деревушки.

Понятно, что любой захватчик и грабитель, независимо от его политической и религиозной принадлежности, должен был встречать одинаково негативное отношение со стороны местных жителей. Тем не менее можно и должно было внушать им дифференцированное отношение к различным захватчикам.

Вся эта местность внезапно стала представлять собою особый интерес для окружающих не своими внутренними качествами, а своим расположением между важнейшими областями, разделенными политическим и религиозным противоборством. Это легко разглядеть, вновь обратившись к географической карте.

На полсотню километров к северу от упомянутого Будвайса (т. е. менее ста километров от области проживания предков Гитлера) располагается городок Табор — на горе одноименного названия. Этот Табор стал во времена Гуситских войн основным центром наиболее радикального крыла гуситов, непримиримых к католицизму; приверженцы этого движения и получили именование таборитов. И в более поздние века данная местность была оплотом антикатоличества.

Местность же, где жили предки Гитлера, оказалась, таким образом, почти буквально на полдороге между столицей местного католичества — Веной — и столицей местного протестантизма — Табором.

К тому же этот уголок оказался как бы естественным плацдармом, выдвинутым из католических областей в подбрюшье всей Богемии, охваченной Реформацией. Естественно, что за обладание этим плацдармом должна была повестись решительная борьба с обеих сторон — прежде всего за религиозную приверженность жителей данного региона. Преуспело тут католическое духовенство, явно не пожалевшее для этого собственных усилий.

Расположение данной местности прямо под боком у цитадели Реформации позволяло местному католическому духовенству обратить естественное сопротивление здешнего безграмотного крестьянства (даже в середине XIX века некоторые из них, как мы увидим, не умели поставить собственную подпись) против захватчиков-грабителей в политических интересах своей собственной конфессии.

Наверняка предки Гитлера играли роль и выдвинутого дозора, осуществляя разведывательные функции против северных соседей — этот фактор также необходимо учитывать, расценивая уникальные способности Адольфа Гитлера, унаследованные им от многих поколений предков!

Хотя всякие партизанские действия не могут не сопровождаться преступлениями — грабежом и убийствами захваченных в плен, но, вполне вероятно, что начальное участие предков Гитлера в религиозной войне имело в целом бескорыстный, идейный характер, подогреваемый проповедями местных духовных пастырей. Жестокость пришлых грабителй сама по себе становилась решающим фактором, усиливающим такую пропаганду.

Католические священники, таким образом, оказывались здесь прямыми аналогами комиссаров партизанских отрядов!

Вполне возможно, что сами они тогда не ограничивались одними проповедями.

Насколько распространенным было участие чахлых попиков, упомянутых Бабелем, во главе махновских экспедиций — судить довольно трудно; это, скорее, литературный перегиб писателя — еврея и чекиста-особиста.[266] Но весьма естественным было бы участие католических священников в партизанских отрядах, выступавших против табритов.

Священник, сочетающий в собственных руках крест и меч — это, в принципе, достаточно традиционный персонаж католической истории.

Предков Гитлера и католическое духовенство, таким образом, могло связывать буквальное братство по оружию.

В последующие века оно вполне могло сохраняться в памяти — в особенности у священников, бывших, в отличие от местных крестьян, вполне грамотными людьми — пишущими и читающими, а главное — объединенными со всею Церковью, старательно культивирующей и пополняющей собственное идеологическое, культурное и политическое наследие.

Позитивное в целом отношение к местным крестьянам должно было стать определенной традицией, поддерживаемой церковными иерархами — и вполне могло сохраняться вплоть до времен непосредственных предков Гитлера, включая его собственного отца. Хотя к этим временам боевое содружество духовенства с крестьянами должно было уйти в безвозвратное прошлое, а поведение этих последних должно было претерпеть естественную эволюцию, уводящую их ото всякой благостности поступков.

Махно и его ближайшие соратники, например, были поначалу вовсе не уголовными преступниками, а политическими экстремистами — накипью 1905 года, боровшимися тогда против царских властей, а позднее, в 1918 году — против немецкой оккупации, но еще позже, завоевав массовую поддержку сельского населения, оказались знаменем обыкновенных бандитов, грабивших всех пришлых без разбору — как бы ни оскорбило такое наше заявление современных приверженцев российского анархизма и Махновщины!

Подобную же эволюцию испытывало и массовое революционное движение по всей России, начиная с 1905 года. Нам уже случалось об этом писать: «Легкость применения оружия открыла многим и истину, хорошо известную гангстерам всех времен и народов: оружие — это еще и инструмент скорейшего обогащения. Постепенно не столько убийства сами по себе, а именно экспроприация денег и ценностей становилась основной задачей вооруженных революционеров. Причем добыча средств для революционной деятельности во все большей степени сопровождалась прилипанием награбленного к рукам непосредственных добытчиков. Революционная борьба, таким образом, вырождалась в организованный бандитизм.

Это было понятно всем и обернулось моральным крахом революционного движения, заставив отвернуться от него абсолютное большинство прежних приверженцев. В 1909–1911 годах революционное подполье практически прекратило свое существование.

Руководство всех революционных партий разрывалось между необходимостью морального осуждения бандитизма и выгодой получения своей доли от грабителей. Сначала на темную сторону экспроприации закрывали глаза, потом осуждали ее на словах, не отказываясь от денег, поступавших в партийные кассы, и, наконец, сделали хорошую мину при плохой игре, полностью запретив экспроприации тогда, когда последние неугомонные экспроприаторы были перестреляны, перевешаны или засажены на каторгу.

Ходила молва о том, как выпущенные с каторги Февральской революцией партийные боевики (эсеры, большевики, максималисты, анархисты и прочие) приобретали в провинции в 1917 году дома, магазины, земельные участки. Все это, разумеется, было конфисковано в 1918 году и позже; поистине — экспроприация экспроприаторов!»[267]

Разумеется, сходная ситуация, как мы это уже неоднократно повторяли, должна была приводить и к сходным стратегиям поведения: предки Гитлера в данном партизанском крае должны были постепенно превращаться из скромных борцов невидимого политического и религиозного фронта в обыкновенных грабителей, а их духовные наставники должны были совершать такую же идейную эволюцию, как и российские революционные вожди в 1905–1911 годах! Ведь и католические священники должны были получать свою долю от грабительской добычи — хотя бы в виде традиционной десятины, церковного налога, да и богатеющие разбойники должны были от души делиться пожертвованиями в пользу своих духовных наставников!

Это примеры современной человеческой истории, характерные весьма печальной закономерностью: человеческие массы, внезапно приобщенные к использованию оружия и развращенные безнаказанностью его применения, обнаруживают крайне низкую моральную устойчивость против безграничного озверения. Джинн насилия, выпущенный из бутылки, с огромным трудом поддается его последующему водворению в исходное состояние.

Тысячи казней, совершенных царскими властями, и общее негативное отношение дореволюционного русского общества к уголовным преступлениям[268] — весьма значительный показатель определенной духовной зрелости того общества! — позволили покончить с разгулом бандитизма в России после 1905 года, оказавшегося, однако, зловещим предзнаменованием того, что могло случиться и действительно случилось позднее — уже в 1917 году и позже.

Махновщина и оказалась лишь одним, хотя, возможно, и наиболее красочным примером всеобщего беспредела, воцарившегося в послереволюционной России. Вопреки залихватскому прогнозу Бабеля, ее удалось подавить — как карательными, так и социально-экономическими мерами. Наступивший НЭП позволил восстановить почти прежние нормы экономического поведения и заставил массу украинских землепашцев прекратить тотальный грабеж горожан и заняться естественным обменом собственной сельхозпродукции на промышленные товары, вновь начавшие выпускаться возрожденной городской промышленностью.

Почти так же происходило и на значительной части территорий прежней Российской империи; в конце Гражданской войны на Дальнем Востоке, как поется в бравой песне, «партизанские отряды занимали города», а уже потом их контингент пытались возвратить к крестьянскому труду!

Увы, совсем не так происходило с предками Гитлера, что объяснялось упомянутыми специфическими особенностями этого весьма небольшого и ограниченного уголка Европы. Грабеж и разбой поневоле закрепился здесь в качестве естественной стратегии поведения, обеспечивающей основы материального благосостояния местных крестьян. Можно полагать, что и ревностные религиозные чувства должны были постепенно отступать у них на второй план.

Тут вполне уместно припомнить почти классический литературный персонаж, возникший в «Трех мушкетерах» в коротком, но красочном юмористическом эпизоде — отец Мушкетона (слуги Портоса), который промышлял разбоем, но грабил вроде бы сугубо по религиозным мотивам: встретив в качестве жертвы гугенота он ощущал в себе католика, а, встретив в качестве жертвы католика, ощущал в себе гугенота! Этот придуманный персонаж, надо полагать, не сильно отличался от его реальных прототипов, возникавших во французской глубинке в эпоху тех же религиозных войн!

В конечном же итоге джинн насилия, выпущенный в свое время из заточения не без помощи католического духовенства и воцарившийся в данной местности, уже не вернулся обратно, а корчился и видоизменялся, пока не воплотился в наиболее совершенное свое олицетворение — Адольфа Гитлера!

Одним лишь духовным наставничеством католического клира, а также его возможным непосредственным участием в боевых действиях, дело в стародавние времена ограничиваться не могло.

Разбойники в подобной местности никак не могли существовать в полной экономической изоляции от внешнего мира. Сколько бы денег ни было закопано у них в сокровенных тайниках, но, подвергаясь периодическим разорениям и восстанавливая после них свои хозяйства, они неизбежно должны были производить закупки разнообразных товаров, не производимых в данной местности. Кроме того, специфика разбойничьего ремесла подразумевает собственные неизбежные проблемы и трудности.

Если в руках грабителей оказывались золотые и серебряные монеты (а позднее — также и бумажные ассигнации), выпущенные хотя бы и в иных государствах, то не возникало особых проблем с их разменом (пусть и не по самому выгодному курсу) на обычную местную валюту; австрийские гульдены, к тому же, охотно принимались к платежам по всей Центральной Европе. Эти обезличенные деньги сами по себе не выглядели преступной добычей: ведь и теоретически, и практически проезжие путники были обязаны расплачиваться за разнообразные услуги, оказываемые местными жителями.

Иную проблему составляли драгоценные предметы, отнятые у несчастных жертв: их не пустишь на прямой обмен, да и к тому же они являлись вполне материальными уликами, свидетельствовавшими об откровенной преступной деятельности — воровстве или разбое. Золотые и серебряные нательные кресты, наверняка имевшиеся у многих убитых и ограбленных, выглядели и вовсе как снятые скальпы у североамериканских индейцев или как засушенные головы у южноамериканских охотников за черепами — такое добро нельзя было и показывать непосвященным!

Конечно, все это можно было пускать в переплавку — на это, в частности, и годились деревенские кузницы. Недаром фамилия Шмидт (Кузнец) нередко встречается среди родственников Гитлера, как, впрочем, и по всем германским землям!

Немногим лучше обстояло дело и с другими сокровищами: фамильными медальонами, драгоценным оружием, кольцами и прочими ювелирными украшениями — это были также опаснейшие улики!

К слову заметим, что безземельные крестьяне, промышлявшие подобным ремеслом, должны были постепенно обогащаться грамотными познаниями относительно стоимости попадавших к ним предметов — и не обязательно избавляться ото всех без разбору: драгоценный камень, например, совсем не трудно спрятать, а он может служить самым-самым неприкосновенным запасом долгие годы и даже столетия. Да и действительно искусные ювелирные украшения должны стоить существенно дороже материалов, из которых они сделаны — это тоже должно было быть усвоено деревенскими добытчиками.

Мы должны учитывать это обстоятельство при попытках хотя бы качественно оценить порядок ценности сокровищ, накопленных разбойниками за столетия своей деятельности: он практически не имеет верхнего предела — по сравнению с обычными материальными ценностями деревенского быта, и это, повторяем, должно было быть достаточно хорошо понятно хранителям награбленного.

Так или иначе, но при длительной продолжительности грабительской деятельности неизбежно установление прочной связи разбойников с профессиональными скупщиками награбленного. Для этого разбойникам необходимо было либо самим выбираться в цивилизованный мир — в города и на ближайшие ярмарки, либо принимать заезжих купцов.

Для кавказских разбойников, как упоминалось, такую посредническую торговую роль играли армянские купцы. В Европе армян не было, а торговля носила интернациональный характер, но местами и временами значительную роль играли в ней евреи — как уже упоминалось.

Несомненно, что евреям, манипулирующим с кредитными операциями, в частности — дающими деньги под залог ценных предметов, волей-неволей приходилось иметь дело и с похищенными ценностями, а по существу и становиться скупщиками краденного и награбленного.

Именно в этом, заметим, и могли бы таиться изначальные мотивы неприязни Гитлера к евреям, воспитанные еще в его детстве — причем именно такие мотивы и должны были сохраняться им в тайне: будущему и состоявшемуся фюреру германской нации было вовсе не к лицу вдаваться в подробности претензий к евреям, которые могли накопиться у его предков за прошедшие столетия: у воров и бандитов вечные обиды по отношению к скупщикам-барыгам, наживающимся за счет благородного труда честных уголовников!

Против такого предположения свидетельствуют, однако, два соображения.

Во-первых, непосредственные предки Гитлера, воспитывавшие его в детстве, не занимались уже сами сбытом краденого и награбленного — в середине XIX века это семейное занятие должно было сойти на нет — это мы подробнее рассмотрим ниже. Но семейная память, конечно, хранит подобные обиды уже без связи с непосредственными поводами и причинами.

Во-вторых, что существеннее, напомним, что деятельность торговцев-евреев была на протяжении веков крайне ограничена в местностях, в которых обитали предки Гитлера — и даже вовсе не известно, имели ли последние какие-либо деловые контакты с евреями.

Зато заметим, что Гитлер с юности был настроен негативно по отношению к церкви. Он сам декларировал это в зрелом возрасте в узком кругу слушателей его застольных разглагольствований: «В юности я признавал лишь одно средство: динамит. Лишь позднее я понял: в этом деле нельзя ломать через колено. Нужно подождать, пока церковь сгниет до конца, подобно зараженному гангреной органу. Нужно довести до того, что с амвона будут вещать сплошь дураки, а слушать их будут одни старухи. Здоровая, крепкая молодежь уйдет к нам».[269]

А ведь Гитлер, насколько это известно, не имел почти никаких заметных конфликтов с церковью во времена своего детства и юности!

Не является ли и эта заметная неприязнь продуктом обычной семейной памяти, аналогичной той, какая, повторяем, создается в определенной социальной и профессиональной среде по отношению к евреям?

Вообще, следует заметить, что всяческие торговые контакты этих разбойников с внешним миром должны были сопровождаться значительными трудностями.

Разбойникам было что закупать во внешнем мире: крестьянские хозяйства нуждались во многих предметах городского производства, да и самим себе можно было бы доставить толику роскоши, коль скоро в руках оказывались солидные свободные средства. Но вот легально вывозить во внешний мир предкам Гитлера было практически нечего: скудность их крестьянского производства, повторяем, делала их легальную продукцию неконкурентноспособной по сравнению с товарами, производимыми в более процветающих сельских местностях, а это превращало подобную торговлю сельхозпродукцией в полную профанацию: ни обычным купцам нечего было делать в родных местах предков Гитлера, ни последним нечего было вывозить на внешние рынки.

Реформация покончила со многими католическими предрассудками, возведя материальное процветание в одну из главнейших христианских добродетелей. Произошло это, однако, не сразу и не повсеместно, и при этом весьма существенно, что как раз местность, в которой проживали предки Гитлера, была и оставалась одной из цитаделей консервативного католичества.

Этим безземельным крестьянам вовсе не требовались ростовщические кредиты, но они крайне нуждались прежде всего в скупщиках награбленного, а не в обычных купцах!

Вот это-то последнее обстоятельство и заставляет еще более внимательно отнестись к возможному характеру отношений предков Гитлера с церковью: ведь именно духовенство практически постоянно должно было обеспечивать связи данной местности с внешним миром, в том числе — вплоть до главнейшего и важнейшего духовного и экономического центра Европы — Рима. Именно по этим каналам и должны были вывозиться материальные ценности предков Гитлера — в виде налоговых церковных сборов и пожертвований.

Также естественно было бы, если при значительной интенсивности таких поступлений в центр, образовался бы и встречный поток: звонкие монеты из центра в обмен на награбленные ювелирные ценности. Это было бы весьма целесообразным развитием взаимных отношений при том условии, что местные жители были практически начисто лишены подобной материальной поддержки со стороны евреев.

Заметим, что в наши намерения вовсе не входит оскорбление современной Католической церкви предположением об ее участии в скупке награбленного: речь же идет о временах, когда Церковью управляли люди, подобные семейству Борджиев (о которых речь пойдет непосредственно ниже), виновные и не в таких преступлениях!

И в пользу нашего предположения свидетельствует отсутствие альтернативы у предков Гитлера: больше никому они не могли бы доверить сбыт награбленного в тогдашних условиях!

Еще один интереснейший для нас вопрос, на который также невозможно получить достоверный ответ, состоит в том, а какими именно методами умертвляли деревенские разбойники свои жертвы: всегда ли только ножом из-за угла?

Вот, допустим, является в деревеньку десяток пришлых профессиональных грабителей. Нападать на них очень опасно: неизвестно, чья возьмет, да и кому нужна тяжелая победа, оплаченная собственной кровью? Зато так естественно подсыпать незваным гостям в пиво что-нибудь такое, чтобы они покрепче уснули и никогда уже больше не проснулись!..

Или добавить что-нибудь в общий котел каши гораздо более многочисленному отряду, что не помешало бы ему затем удалиться подальше собственным путем. Только и возникал бы потом труд следовать вдогонку и обчищать карманы трупов одиночных солдат, по необходимости удалявшихся в кустики на обочинах, да так и застревавших там навсегда!.. В крайнем случае, приходилось добивать эти полутрупы. И никто ведь со стороны этому особенно не удивлялся: известно же, например, что евреи повсюду отравляют колодцы!..

Что же касается тактико-технической стороны этого дела, то первый век существования клана предков Гитлера, отмеченный историками, как раз и соответствовал тому столетию истории соседней Италии, когда там блистали такие практики и теоретики тайных убийств, как Александр Борджия (1431–1503), бывший римским Папой с 1492 года, его дети Чезаре (1474–1506), ставший кардиналом, и Лукреция (1480–1519), а также великий прославитель их всех и им подобных Николо Макиавелли (1467–1522).

Хорошо известно, что существенные изобретения человеческого гения, доступные на первых порах лишь немногим избранным, быстро (по сравнению, конечно, с общими темпами прогресса конкретных эпох) становятся достоянием всех заинтересованных людей. Совсем ничего удивительного не было бы и в том, что через век-другой после Борджиев их методы были бы привычно освоены и Шикльгруберами, и Гитлерами, а уж находить объекты для интенсивного их применения последним не составляло труда!

Да здесь и не требовалась такая утонченность отравительства, каковая поневоле должна была возникать у Борджиев, иногда принужденных действовать прямо на глазах у многочисленной публики, хотя и в горных деревушках наверняка случалось обставлять преступления настоящими инсценировками.

Мышьяк был излюбленным оружием Борджиев. Ниже мы постараемся показать, что он стал и семейным оружием предков Гитлера.

И тут также очень естественно напрашивается предположение о том, по каким именно каналам последние могли заполучить вооружение этими средствами, вовсе не традиционными для деревенского быта, но ставшими весьма существенным подспорьем предкам Гитлера в их повседневных трудах, идущих на пользу и их постоянным партнерам и компаньонам!

Возвращаясь же к возможным вариантам отравления целых отрядов, укажем на то, что симптомы острого отравления мышьяком практически неотличимы от симптомов заболевания холерой, вспышки которой неоднократно потрясали Европу уже в XVIII веке, хотя пик ее распространения наступил позднее: во все том же 1817 году англичане в очередной раз «завезли» ее из Индии, а к 1830–1831 годам она уже бушевала по всей Европе. Однако то же острое отравление мышьяком легко принять и за заболевание дизентерией, которая штабелями косила солдат еще Тридцатилетней войны.

Скольких же из них на самом деле уморили предки Гитлера?

Совершенно естественно, что по тем же каналам, по которым в Ватикан поступали налоговые сборы и пожертвования верующих, в противоположном направлении — к монастырям и к деревенским священникам — должны были перевозиться и необходимые в быту предметы городского производства, в том числе — лекарства для лечения больных! А мышьяк — это и есть лекарство; вопрос лишь дозировок!

Насколько централизованным и организованным было подобное применение химического оружия со стороны католических иерархов — не только в данной местности, но и во многих других уголках Европы, так и уцелевших или пытавшихся уцелеть в качестве оплота католицизма?

Ведь не случайно же возникали обвинения евреев в отравлении колодцев, причем в самых разных местностях Европы — что-то в этом было, возможно, рациональное? Мы имеем в виду, конечно, в первую очередь не евреев, да и не отравления колодцев: в диверсиях такого рода мог пострадать кто угодно, а потому едва ли кто-либо в здравом уме мог прибегать к такого рода методам!

Но насколько распространенной в действительности могла быть такая химическая, а может быть — даже и бактериологическая война?

Ведь не только монголы в Феодосии могли доходить до подобных идей!

Ответов на такие вопросы, разумеется, ожидать не приходится, но зато вполне правдоподобным выглядит предположение, что в Ватикане должны были больше знать о Гитлере и Гитлерах, чем в Мюнхене или в Берлине еще в те времена, когда такое имя только стало появляться на слуху у публики!

Папы и их приближенные должны были сохранять благодарную память о практически безвестных разбойниках, поддержавших католицизм в тяжелые и смутные века и внесших немало усилий в сохранение и укрепление позднейших позиций Церкви. Это могло оставаться психологической основой исходного отношения церковных иерархов ко всем потомкам этих средневековых бандитов, если бы им (потомкам) случилось бы заново прибегнуть к покровительству и помощи Ватикана.

Пока что это у нас лишь присказка к дальнейшим рассказам о наших героях, в жизни и смерти которых мышьяк сыграл значительнейшую роль!..