"За линией Габерландта" - читать интересную книгу автора (Пальман Вячеслав Иванович)
Часть третья ЗА ЛИНИЕЙ ГАБЕРЛАНДТА
Глава первая, в которой рассказывается о событиях конца 1940 года, о встрече с Омаровым и поисках Зотова-младшего
Сезон кончался.
Прошло быстротечное лето сорокового года, незаметно подступили сперва утренние заморозки, потом дневные, по ночам землю припорашивало легким инеем — разведкой зимы, сильно уменьшился день. Словом, все приметы осени оказались налицо.
Мы убрали урожай, и тогда стало возможным говорить о долгожданном отпуске. Для северян отпуск означает поездку «на материк», в центр России, на родину. У кого не забьется сердце от этих слов, много означающих и с колыбели любимых!
Вскоре из треста пришло разрешение, и темп жизни у меня сам собой ускорился. Тут и подгонка текущих дел, и наставление помощникам, тут и сборы, которые, как обычно, выявляют множество прорех в холостяцком житье-бытье.
Но вот сборы окончены, все улажено, я вытер пот, оглядел свою квартиру, вздохнул и пошел к директору прощаться.
Иван Иванович встретил меня у входа в дом и пропустил вперед. Когда мы разделись, он критически осмотрел меня, ткнул коротким пальцем в живот, сказал:
— Ты вроде поправился. Не распускай это дело. А то будешь, как я, что вверх, что вширь...
И тут же потащил к столу, на котором находилось как раз все, отчего растет «это дело». Мы сели за прощальный обед, поговорили о том о сем, воздали должное закускам.
— Найди, парень, Зотова, — сказал вдруг Шустов очень решительно. — Ему теперь сколько? Двадцать два, так? Самостоятельный человек. Если в отца пошел... Хорошо бы сюда его затащить, на север.
— Постараюсь разыскать, — ответил я и, выслушав еще ряд наставлений, без которых не обходится ни один добрый человек или родственник, встал из-за стола.
Мы обнялись, поцеловались.
— Ни пуха тебе, ни пера. Будь на высоте, — сказал Шустов растроганно. — Как ни крути, туда и обратно двадцать тысяч километров, половина шарика по экватору. Ну, давай.
Он проводил меня до пристани.
Моторка совхоза быстро понеслась по спокойному морю, не уходя далеко от берега. Вот и затуманились в холодном воздухе осени строения поселка. Слева по борту прошла блестевшая, как полоска полированного металла, река — та самая речка, где высаживались купцы и стояла фактория; потом пошел ровный берег с четкими контурами одного поселка, другого, как раз на месте когда-то сгоревшего...
Через полчаса моторист лихо развернул свою лодчонку напротив большого рыбачьего поселка и, осторожно маневрируя, подвел носом к самому берегу. Моторист дал газ, мотор взревел, зашуршала под железным днищем галька, я схватил свои чемоданы и спрыгнул на берег. Отсюда мне предстояло ехать в Нагаево уже катером.
Катер стоял на рейде метрах в двухстах от берега. Он прибыл сюда, разумеется, не за моей персоной. Он прибыл с целью более серьезной. На катере приехал капитан Омаров, лицо в «Севстрое» довольно влиятельное, совершающее инспекционную поездку по рыбным промыслам.
Когда Шустов по телефону попросил Омарова захватить с собой в город агронома, капитан что-то долго и неразборчиво мычал в трубку, потом спросил:
— Кто этот агроном? Договорник или как?
— Член партии, — сказал Шустов не без заднего умысла. Он знал слабость этого человека.
— Ладно, пусть приезжает, подброшу.
Шустов вел этот разговор при мне. Когда положил трубку, то беззлобно выругался и сказал:
— Ты с ним повежливее. Такой, знаешь ли, характерец... До смерти обидчивый, пререканий не любит. И пуще всего бережет свою непогрешимость. Прежде чем пожать руку, обязательно узнает твою родословную до деда и бабки включительно. — Хмыкнув, добавил: — Это не мешает ему быть в то же время падким на лесть. Медом не корми, только похвали.
Я увидел капитана Омарова в самом выгодном для него свете — в работе.
Небольшого роста, широкий в плечах и полный лицом, начальник Управления по снабжению «Севстроя» вышагивал вдоль здания конторы промысла — десять шагов туда, десять обратно — и молчал, значительно заложив руки за спину. На нем были резиновые сапоги, завернутые на коленях, блестящий черный плащ и военная фуражка с малиновым околышем. У крыльца, возле которого он ходил, стояли человек десять служащих и рыбаков. Они тоже молчали, почтительно слушая, как скрипит галька под сапогами капитана.
Омаров вдруг остановился перед крыльцом и спросил:
— Как же с планом, бригадир?
Рыбак из орочей, к которому обратился капитан, вздохнул:
— Плоха, начальник...
— Твоя фамилия? — Он ткнул пальцем в рыбака.
— Шахурдин.
— А твоя? — Он ткнул в грудь другому.
— Шахурдин.
Омаров обидчиво блеснул темными глазами.
— Вы что, смеетесь надо мной?..
— Никак нет, товарищ капитан, — вмешался кто-то из служащих. — У нас половина рабочих Шахурдины.
— Я не о том. Я о рыбе. Будет план или нет? — рявкнул он.
— Рыба нет, — вежливо сказал первый из Шахурдиных.
В это время, запыхавшись, прибежал с рыбозавода начальник промысла. Он был тоже в огромных, но только запачканных сапожищах, в грязноватой брезентовой робе, небритый, с тревожным блеском в глазах. Уж лучше бы не появляться ему в эту минуту! Атмосфера и так накалилась.
Рассерженный тем, что ему пришлось ждать, тем, что план не выполнен, и тем, что скоро ночь, а дело еще не сделано, Омаров едва удостоил начальника промысла кивком и сразу набросился на него с самыми обидными и резкими словами. Боже мой, что он только не говорил ему! Вы и такой, вы и сякой, и не мазаный... Устав от гневной филиппики, Омаров заявил уже тише, но с внятной угрозой:
— Чего от вас ждать, Павлов? Смотрите, на кого вы похожи. Небритый, грязный, как будто три дня не спали. Какой пример вы показываете простым рыбакам? Они же вас и за начальника не признают!
— Я был на лове... — несмело вставил Павлов.
— Еще не хватало! Ру-ко-во-дить надо, Павлов, а не самому сети таскать. Пример во всем подавать, в томчисле и внешним видом своим. Понятно вам?
— Так точно, товарищ капитан! — И Павлов даже щелкнул каблуками.
Они вошли в контору. Через десять минут Павлов выскочил, на ходу кивнул мне и побежал домой. Я пошел за ним.
Когда я открыл дверь в его квартиру, Павлов уже говорил по телефону:
— Слушай, еще такое дело... Дал мне жизни за то, что небрит и плохо одет. Учти. Так навалился, что не знал, куда деваться... Ну, бегу. Жди начальство. Вероятно, переночует у меня, а утром нагрянет. — Положив трубку, он сказал: — Соседа предупредил на втором промысле, — там кореш мой, Грубель. Ты его знаешь. С планом у него тоже не ахти, пусть хоть умоется для такого случая, чтобы не раздражать...
Утром мы выехали в сторону Магадана. Омаров был неразговорчив, угрюм. Все избегали его. Он стоял на носу катера со своим плановиком. Они тихо разговаривали. Плановик был чем-то похож на своего шефа: низенький, круглолицый, с неуловимо тонкими монгольскими чертами на чистом, улыбчивом лице. Он, видно, хорошо знал своего начальника и умел найти подход к нему даже в минуты раздражения. Слушая его, Омаров снисходительно кивал головой.
Через два часа катер пристал к берегу у второго промысла.
Омаров сказал в мою сторону:
— Последняя остановка, молодой человек. Вечером будете на месте, в порту.
Капитан сошел на берег, и тут же к нему с рапортом подскочил Грубель. Хитро сощурившись, начальник промысла дернул длинным носом, поправил галстук и стал говорить о ходе выполнения плана.
— Сколько? — насторожился Омаров, выхватив из потока складной речи какую-то цифру.
— Пятьдесят шесть процентов, — упавшим голосом повторил Грубель.
Капитан так и впился в него острыми глазами Он изучал его долго, гневно и, видно, взвинчивал себя. Дойдя до точки кипения, рявкнул на весь берег:
— Провалился с планом! Гремите по всем пунктам, Грубель, да еще оправдываетесь! Где ваше руководство, где организация труда, я вас спрашиваю? Зачем вы тут сидите, Грубель? За что деньги получаете? С повинной головой надо встречать меня, а вы... Посмотрите на себя. Вырядились: галстук в клеточку, манжеты. Одеколоном на весь берег... Вы на работе или гуляете в парке, Грубель? Стыдно мне на вас смотреть, барчук вы этакий. План трещит, с баркасов нельзя вылезать, самому браться засучив рукава, а вы как невеста на выданье. Смотреть тошно!
Он круто повернулся и, не глядя на опешившего Грубеля, лицо которого пошло красными пятнами, зашагал в контору. Грубель потянулся за ним, на ходу стаскивая галстук.
Когда капитан отправился на рыбозавод, Грубель не выдержал и бросился к телефону. Чуть не плача, сказал Павлову:
— Ну и удружил! А еще товарищ...
Мы отплыли часа через три. Омаров успокоился, а когда пообедал, устало сел в раскладное кресло на палубе и долго слушал плановика, утомленно полуприкрыв глаза.
— А вот мы спросим заинтересованное лицо, — сказал вдруг он и обратился ко мне: — Скажите, агроном, как вы считаете, будет лучше, если мы возьмем в свои руки все совхозы?
Совхозы «Севстроя» подчинялись тогда разным управлениям. Я сказал:
— Не знаю. Над этим стоит подумать.
— Вот мой плановик считает, что будет лучше. Централизация. Все снабжение в одних руках. И производство тоже... Вы не знакомы еще? — Он посмотрел на плановика, потом снова на меня.
— Дымов, — сказал плановик и протянул мне аккуратную белую руку. — Дмитрий Степанович Дымов.
Я назвал себя. Дымов приветливо улыбнулся мне, потом Омарову и вежливо осведомился:
— Надолго едете домой?
— На пять месяцев.
— Ну вот, когда приедете, все совхозы будут уже в твердых руках Кирилла Власовича. Не узнаете своего хозяйства, в гору сразу пойдете... Так, Кирилл Власович?
Он с ласковой почтительностью заглянул в лицо Омарова, у того дрогнули и раздвинулись губы. Капитан был польщен обходительностью плановика и доволен собой.
— Кажется, предложение дельное. Снабжать так снабжать, в том числе и овощами. В этом есть резон. И потом — дисциплина. Вижу, тут пораспустили народ. А где расхлябанность, там что?.. Что, Дымов?
— Невыполнение планов, нарушение сроков.
— Точно. Для подъема производства нужна железная дисциплина, проверенные кадры и бдительность. Да,бдительность!
Он притопнул ногой, а последнюю фразу произнес как заклинание. Дымов восхищенно смотрел на капитана. Мне подумалось: не в этих ли словах заключено жизненное кредо Омарова?
Разговор оборвался. Катер входил в бухту Нагаево.
Когда судно обогнуло выдавшийся в море мыс, перед нами открылась перспектива бухты Нагаево и нового города.
В тускловатом небе над увалом в самом конце бухты рисовались серые громады городских зданий. Они словно выбежали откуда-то из-за пологого склона и, увидев море, неожиданно остановились наверху, сбившись в кучу. Над городом висело темное облачко дыма. А ближе к бухте, по ее берегам, где редко, где густо, стояли низкие складские постройки, приземистые баки для горючего, какие-то ограды, дома, домики; всюду сновали машины, виднелись люди. На правом берегу под сопкой Марчекан, прямо у воды, громыхал авторемонтный завод.
Омаров оживился, заходил по катеру. Ему очень хотелось сказать что-нибудь торжественное. Подойдя к командиру катера, он величественно поднял руку и, показывая на заселенные берега, сказал:
— Все это сделано за какие-то семь-восемь лет. Недурно, а? Вот эти строения, и вот те, и склады, и базы горючего — все это труды нашего управления. Сейчас мы строим новые склады, возводим холодильник, кладем дополнительные пирсы.
— Трудно всем этим руководить, капитан, — сказал моряк, видимо желая сделать приятное своему важному пассажиру.
Омаров снисходительно и устало улыбнулся.
— Как вам сказать... Конечно, нелегко. Снабдить десятки тысяч людей всем необходимым, да еще техника, взрывчатка, стройматериалы. Но, как видите, справляемся. Народ обеспечен.
Дымов стоял рядом с шефом, но вряд ли слышал его слова. Взгляд плановика рассеянно блуждал по сторонам. Он был далеко сейчас, он думал о своем, и, кажется, это свое не доставляло ему особого удовольствия. Лицо Дымова выражало что-то похожее на внутреннюю боль, в глазах застыла тоска. Он крепко, до белизны, вцепился пальцами в железные поручни и так сжал зубы, что у него на щеках заходили желваки. Перехватив мой взгляд, Дымов сразу обмяк, лицо его приняло обычное улыбчивое выражение, он вздохнул и повернулся к Омарову.
Резкую перемену в настроении моего нового знакомого я понял по-своему. Видно, нелегко ему с таким начальником, приходится поступаться и взглядами и, может быть, даже достоинством.
— Вы давно здесь? — спросил я его, желая отвлечь от неприятных дум.
Дымов окинул меня быстрым, напряженным взглядом и опустил глаза. Секунду подумав, мягко ответил:
— Нет, всего два года. Мы с капитаном вместе приехали. А до этого немного поработали в Находке.
— Простите, а капитан Омаров из Москвы?
— О нет. Он на этой работе года четыре. Кажется, с 1937 года. А прежде работал в Хабаровске.
— Тоже по снабжению?
Совсем в других органах. Комендантом одного важного управления... Судьба распорядилась, и его перебросили. Растущий человек, прямо скажу вам. Умница. Опытнейший руководитель. С ним весьма и весьма приятно работать. Сам становишься выше и лучше.
Последние слова Дымов сказал несколько громче, чем требовалось. Ухо Омарова настороженно повернулось в нашу сторону.
Катер приняли к парадному пирсу. Омарова встретил начальник порта. Черный лимузин капитана стоял в десяти шагах. Омаров простился с командиром катера, повернулся ко мне.
— Желаю вам, товарищ...
Фамилию мою он, конечно, не запомнил.
Больше я их в те дни не видел — ни Омарова, ни Дымова.
На другой день выяснилось, что пароход в сторону Владивостока отойдет через трое суток. У меня оказалось достаточно времени, чтобы побродить по городу.
Есть города особой судьбы. Они вырастают как по волшебству. На пустом месте вдруг появляются не домики зачинателей, а сразу целый квартал многоэтажных корпусов, со скверами и парками, с водопроводом, парашютной вышкой, со многими ателье мод первого разряда, с театром, школами-десятилетками, Подобные города вырастают там, где есть перспектива столь заманчивая и столь реальная, что не надо гадать о судьбе на ближайшие десять лет, — она определена сразу на целое столетие и даже больше.
Именно таков Магадан, город далекий и молодой.
Он вырос за одно десятилетие. Срок, когда его называли рабочим поселком, сжался до предела. Я увидел Магадан впервые на шестой год после его рождения. Он уже был городом устоявшимся, со своими традициями и даже со своими пригородами из маленьких индивидуальных домишек с огородами, сараями и курятниками. Сейчас ему было что-то около десяти лет, а он вырос, пожалуй, больше чем вдвое, раздался вширь, раздвинув свои пригороды; на его главной улице зеленели молодые березы и лиственницы в треугольничках защиты; уже изрядно истоптаны каменные ступеньки у Дворца культуры и у школы, рядом с которой стояла живучая огромная лиственница; по асфальтированным тротуарам постукивали каблучки девушек, а в здании телеграфа люди ждали прямого разговора с Москвой и Ленинградом. Все как в других городах.
Я успел побывать в краеведческом музее, послушал во Дворце культуры «Марицу», где выступали не очень складно, но с веселым подъемом местные артистические силы, и даже посидел два раза в стареньком деревянном ресторане напротив почты. Официант, подавший мне обед, с горестной улыбкой сказал: «Сносить нас собираются, гражданин, вот какое дело». Как видно, город уже не мирился с теми зданиями, что построили наспех в 1932—1933 годах.
Три дня прошли быстро, и вот я уже на палубе парохода, и пять дней плыву через то самое море, где когда-то целых три недели болталась знакомая нам баржа с пятью ссыльными, среди которых был Николай Зотов. Все в мире относительно, и я искренне недоумеваю, как можно плыть две тысячи километров в течение двадцати дней.
Потом я сошел на берег, успел прогуляться по горбатым, романтическим улицам Владивостока, нашел вокзал. Его приземистое здание стоит почти на краю Земли. Вечером подали зеленые вагоны поезда, я нашел свое место и уснул. Проснулся ночью, послушал, как стучат колеса через большущую Сибирь, где каждый километр земли взят с бою и обильно орошен потом трудового люда, где каждый полустанок напоминает о героях и бойцах.
Мой родной город встретил бродягу-сына тишиной и теплой туманной погодой устоявшейся среднерусской осени. Горбатые мостовые, полинявшие домики, старые заборы, одетая в туман Щемиловка, куда мы бегали когда-то по влажным лугам, — все навевало грусть, душа наполнилась нежностью к этим милым и сонным родным краям дорогого детства.
Я не стану рассказывать о радостной встрече с постаревшей матерью; обойду молчанием застенчивое рукопожатие милой девушки, которая ждала меня с таким же волнением, как и мать, лишь вскользь упомяну о дружеской вечеринке с товарищами по босоногой команде и скажу только, что уже перед отъездом в обратный путь мы обменялись с этой девушкой несколькими, полными внутреннего смысла фразами. Она сказала, не подымая глаз:
— Опять туда, романтик?
— Да.
— А потом?
— Жду.
Молчание.
— Очень жду, — повторил я.
Я напишу тебе. Все-все напишу.
— Верю и надеюсь. Знаешь, это не так далеко. Всего один месяц пути.
Этого разговора нам обоим было достаточно, чтобы договорить то, о чем мы вели беседу не один, а двадцать, а может быть, и сорок вечеров подряд. О них никто не знал. И если кто догадывался, то только мама.
Из родного города, не дождавшись конца отпуска, я поехал в Москву.
В канцелярии Тимирязевской академии, куда я обратился в первую очередь, довольно быстро ответили на интересующий меня вопрос. Сотрудник повторил:
— Зотов? Простите, Петр Николаевич Зотов? Я, кажется, помню этого студента. Ну да, очень молодой, энергичный. Одну минутку.
Он порылся в картотеке и вынул листок.
— Да-да, год рождения 1920, агрономический факультет. Петр Николаевич Зотов учился у нас, в этом году закончил дипломную работу и выехал.
— Куда?
— Сейчас, одну минутку. Вот, извольте: на родину, на Дальний Восток.
— А точнее?
— Владивосток. Направлен в распоряжение краевого управления сельского хозяйства. А там куда уж они назначат. Вы удовлетворены?
Вот так история! Выходит, что Петр Зотов поехал в наши края. Без просьбы и уговоров. Кто у него там? Федосов? Где он рос, где воспитывался? Ведь я ничего этого не знал, неведомо даже, жив ли Федосов и где он ныне проживает. Но как бы там ни было, известия обрадовали меня: Зотов уже агроном, он пошел по пути отца и отправился на родину. Молодец, парень!
Круг поисков сужался. Дальний Восток велик, но все же меньше, чем вся Россия. Найдем!
На девятый день дальневосточный экспресс опять привез меня в город Владивосток. Здесь кончался Великий сибирский путь. За круглой сопкой лежало яркое и холодное в зимнее время года Японское море.
Через два часа выяснилось, что мое путешествие может оборваться здесь на долгий срок: первый пароход в Нагаево выйдет не раньше апреля, то есть через два месяца. Оставался еще один путь — назад, в Хабаровск, а оттуда самолетом в Магадан.
Ну что ж, Хабаровск так Хабаровск. Не ждать же два месяца. Но прежде чем отправиться туда, я решил навести справки о Зотове.
В управлении сельского хозяйства о Зотове ничего не знали. Не появлялся такой. В тресте совхозов тоже. Куда исчез этот юноша с дипломом агронома? Не подался ли он на берег Охотского моря, в Магадан?
Очевидно, Федосов все-таки рассказал Петру Зотову, где жил и работал его отец. А если так, он не удержался, поехал именно туда. Значит, его надо искать в нашем тресте. Только там. На Охотское взморье ходят лишь пароходы «Севстроя», он никак не мог миновать их. А билет на пароход можно получить только будучи севстроевцем — человеком, заключившим договор.
Я направился в отделение треста.
Это учреждение помещалось на крутобокой горе, в большом, длинном, как казарма, неуютном доме. Что там творилось, если бы вы знали! Не я один ехал в Нагаево, Сотни людей требовали немедленной отправки на Север. Они наседали на сотрудников треста с таким сердитым видом, как будто те были виновниками зимы и не без злого умысла сковали льдом Охотское море. В комнатах стоял крик, было тесно, дым коромыслом, все спорили, что-то доказывали с недовольным и даже дерзким выражением на лицах.
Больших трудов стоило пробиться к столам, за которыми сидели сотрудники. Все они тоже казались злыми и недоброжелательными. Позже я понял, что они просто вымотались, круглосуточно отбиваясь от настырных колымчан. Всем хотелось, чтобы их поняли и пожалели, все требовали к себе особого внимания и распалялись от первого же неосторожного слова.
Я улучил минуту и спросил служащего:
— Где можно узнать о моем товарище?
— Каком таком товарище? Вас тут тысячи.
— Мне только об одном, — как можно мягче сказал я. — О Зотове.
— Это что на букву «З»? — спросил совсем отупевший служащий.
— В некотором роде.
— К Марь Иванне. У нее. Марь Иванна! — крикнул он в угол и кивнул на меня.
Продираясь локтями, я вынырнул около Марь Иванны и теперь мог рассчитывать на ее внимание. Но эта дама не удостоила меня даже взглядом.
— Имя, отчество? — прокричала она жестким, сорочьим голосом.
Я сказал.
— Когда прибыл?
— Месяца два-три назад.
— Куда едет?
Этого я не знал, как, впрочем, не знал, точно ли Петя Зотов помчится на Колыму, или осядет где-нибудь в Приморье, или рванет на Камчатку, или... В общем, все мои поиски обосновывались на одних предположениях, Но я все-таки сказал:
— В управление сельского хозяйства.
Она порылась в карточках и, так и не подняв головы, буркнула:
— Не числится.
Я вздохнул и, снова нырнув в плотную толпу, стал пробираться к выходу.
— Послушайте, товарищ! — Кто-то мягко дотронулся до моего рукава.
Я обернулся.
— Извините меня, — сказал незнакомец. — Вы упомянули об управлении сельского хозяйства. Вы работаете там?
— Да, работаю.
— Тогда мне повезло. Давайте знакомиться. Моя фамилия Зубрилин. Я еду на Север впервые, а вы, как видно, уже из отпуска. Хотелось бы поговорить, узнать, что и как.
— Неудачно едем. Застрянем здесь до весны.
— А если самолетом? — неуверенно спросил он.
— Вы тоже спешите? — ответил я вопросом. — Если так, то давайте вместе держаться. Вдруг получится?
Хабаровск встретил нас оттепелью, ленивой поземкой и низкой облачностью. Мы смотрели на тяжелые тучи с откровенной неприязнью. Ни один мотор не гудел на обширном поле аэродрома за городом.
Но зимняя погода не так устойчива, как льды в Охотском море. Через два дня мы увидели над собой нежную голубизну, а еще через три, дождавшись очереди, сидели в самолете и гордо поглядывали вниз на крутящуюся под нами землю.
Мы летели всего четыре часа — и вон уже вдали показалось темное облако дыма из заводских труб Магадана, а внизу замелькали круглые сопки береговой полосы.
Как изменчиво понятие о расстоянии, как неустойчиво оно в наш век!
Мой новый знакомый оказался очень приятным человеком. С ним невозможно было скучать. Он рассказывал самые обыкновенные истории занимательно и весело. Его открытое, смуглое лицо выражало доверие к слушателю и симпатию, которая всегда привлекает людей. Добродушный, отзывчивый горьковчанин со своей твердой окающей речью, Виктор Николаевич Зубрилин приехал сюда не из родного дома, а прямо из армии. У него вообще все в жизни получалось не так, как у других, заранее планирующих каждый свой шаг и поступок.
— Понимаете, — говорил он мне, смущенно улыбаясь, — года не проработал после института, и сразу взяли в армию. А в строю какая уж там агротехника! Вместо биологии — военные науки да полигон, потом курсы, и вот я со звездочкой на рукаве, старший политрук. Воспитатель бойцов. Ну и свыкся с новым делом, сработался с товарищами, утверждают, что стал неплохим политработником. Не успел демобилизоваться, тут же пригласили в «Севстрой». Раздумывать? Да просто времени не было. А вот теперь боюсь, дружище, жуть, как боюсь. Какой из меня сейчас агроном! А так уж хочется, так хочется! Земля тянет...
Привычным жестом он сбил фуражку на затылок и застенчиво улыбнулся. И я улыбнулся вместе с ним. Ну какая это трагедия, чего бояться! Голова на плечах есть, здоровье есть, знания, может быть, и притупились, так это наверстается, а вот опыт — за ним, собственно, и едем, не так ли? Год-другой...
— И то правда, — согласился он. — Холодно там у вас? — спросил вдруг Зубрилин и постучал жесткими кожаными сапогами. Шинель и фуражка дополняли его экипировку. Легковато.
— Да уж придется... — ответил я смеясь.
Зубрилин узнал историю Зотова, я рассказал о ней по дороге в Хабаровск. Он очень заинтересовался. Все последующие дни вспоминал об этой истории. Часто совсем неожиданно спрашивал: «Так и не выяснили, где теперь Федосов?» Или: «Знает ли Петя Зотов о местоположении фактории?» Через полчаса вдруг заинтересованно узнавал: «А тот овес цел, семена есть?» В конце концов он выудил из меня все, что я мог рассказать, и даже больше: его вопросы заставляли меня высказывать догадки, предположения, строить гипотезы, то есть, по существу, дополнять факты.
— Вы найдете молодого Зотова, — уверенно подытожил Зубрилин и, подумав, добавил: — Он еще поработает с нами. Вот увидите.
— Ну и ну, — сказал он, когда самолет сел на заснеженное поле. — Горы и леса. Да еще снег. Белое безмолвие. Джек Лондон. Клондайк. И мы с вами. Занятная ситуация!
Путешествие закончилось. Отпуск тоже. Не без пользы.
Зубрилин пропустил меня вперед и спрыгнул вслед, но поскользнулся на своих кожаных подошвах и больно ударился коленом о мерзлую землю. Прихрамывая, он дошел до автобуса, уселся и заметил, соскребая ногтем со стекла лед:
— А тут холоднее. Вы не находите?
Все засмеялись, он тоже.
— Тридцать восемь, — сказал шофер и критически осмотрел легкомысленного пассажира в фуражке и в сапогах.
Мы расстались в городе. Зубрилин пожал мне руку, улыбнулся и сказал:
— Надеюсь, встретимся. Желаю вам удачи.
Еще через день, завернутый, как кукла, в тулуп, я покачивался на санях по таежной дороге. В узкую щель сквозь заиндевевший мохнатый воротник я видел впереди лошадиный круп, вершины голых лиственниц, дугу и серое небо над дугой. На сердце сделалось покойно-покойно. Дома... Вот что значит привычка.