"Единая-неделимая" - читать интересную книгу автора (Краснов Петр Николаевич)

I

Русалка просыпалась ровно в половине второго ночи. Точно для этого у нее были часы с будильником. Лежавшая на боку, с вытянутыми передними ногами и напруженными бабками, с хвостом, раскинутым по соломе, и головой на чистом снопке, медленно сжимала Русалка колени, переваливалась на живот, вздыхала и сразу, одним движением зада, становилась на все четыре ноги. Слегка фыркала, точно прогоняла сон. Выворачивала до белка, зевая, темный агат больших прекрасных глаз, обмахивалась хвостом, будто хотела стереть паутину следов соломы с шелковистого золота рыжих боков, выгибалась, как кошка, пригинаясь передом и, поднимая круп, и становилась неподвижно, задумчиво глядя вдаль.

Вероятно, ночное вставанье и раздумье среди денника были воспоминаниями о жизни на воле, в степи.

Там, после дневного жара, проведенного в тени крутой балки у пристена, блестящего меловою осыпью, табун расходился ночью по степи и брел, выбирая вкусные травы. В воздухе стыл духовитый хрусталь тишины. Мигали в синей бесконечности неба звезды — лампады Божьи. Ни один звук не рождался подле табуна. С далекого болотного озерка, с низины балки, то замирали, то вставали плавно колеблющиеся песни лягушек — ночи теплой оркестр незримый. Табун молодежи, трехлетних кобылок, брел по степи. Лошади опустили головы и, мерно жуя, сгрызывали молодыми зубами травы, обрывая цветы.

Шалунья Гризетка, родная сестра Русалки, годом старше, ходившая холостою маткой с молодежью, шутя, вырвала молодой колючий репейник и носила его, размахивая длинным корневищем. В табуне поднялся переполох. Светло-золотая Гувернантка поддала задом и, прыгая, как коза, в высокой путаной траве, понеслась, визжа. За нею сорвалась вся их юная девичья семья. Кривой калмык Санжа, табунщик, защелкал бичом и поскакал сбоку, мягко колыхаясь на большой порыжелой подушке казачьего седла.

— У, язви вас мухи! Непокорные!.. — остановил он табун.

Мир и покои. Опущенные головы, мерный шелест жевания, запах потревоженных, помятых трав. Фыркает Гризетка, — смеется своей шутке и машет хвостом, щелкая репицей по широкому крупу. Довольна… Может, и еще что надумала.

Хорошо тогда было!

В эти ночные часы раздумья казалось Русалке, что, пусти ее на волю, она сразу нашла бы степь, отыскала бы своих сестер и подруг.

Ядреной осенью, душистой от запаха полыни и хлебного зерна, молодых кобылок загнали на заводские варки, где перемята была густая солома, и стали подкармливать овсом.

К ним приходили люди. Они доверчиво жались к ним, обнюхивая теплые розовые руки и мягко хватая нежными концами серых губ куски душистого хлеба. Их гладили по бокам, выбирали репехи из гривы и хвоста, чистили щеткой и обтирали суконкой. Русалка познала тогда сладостное ощущение чистоты тела, приглаженной, мягкими волнами вьющейся гривы и замытого, разобранного хвоста. Все это было неплохо. На варке было мягко и сытно. По степи тосковать не поспевала Русалка.

Впечатления шли одно за другим, нарастая в сложное созвучие понятий, новых, странных и интересных. Люди водили их за собою, и пришлось испытать неприятное ощущение железа во рту, мешающего языку и растирающего нежные, бледно-розовые десны. Людские лица менялись часто, и Русалка не успевала ни приглядеться к ним, ни узнать их. Кривой Санжа пробыл два дня и исчез с варки. Его заменило несколько парней со светлыми волосами и голубыми, ясными глазами. Еще приходил старик и две девушки, носившие им хлеб. У девушек были нежные руки, и тонким, едва уловимым запахом весны и цветов, тянувшим за собою молодежь степей, веяло от них.

Однажды Русалку долго водили, ставили и снова водили в закрытом со всех сторон сарае с большими окнами Солнце через окна бросало на темный песок яркие пятна] и Русалка боялась ступить на них, пятилась, пригибалась к земле, прыгала и жеманно переступала ногами, стараясь) не зацепить золотистых пятен света и поскорее проскочить сквозь косые прозрачные снопы лучей.

С новыми понятиями являлись и новые звуки. Звуки складывались в слова и получали значение. Одни относились до нее прямо, и по ним надо было слушаться, другие только отчасти касались ее, и она к ним прислушивалась, третьи, сливавшиеся в трескучее стрекотание вроде лягушачьих рулад, ее не касались. Она их не слушала.

Чаще всего раздавалось мягко-строгое: «Но! Балуй!» — и Русалка поджималась от этого окрика и становилась равнодушно-спокойной. Потом являлось желание пошалить, она тянулась губами к уху ведущего ее человека и опять слушала это ласкающее:

— Но, балуй!.. Баловница!

В эти дни она узнала, что ее зовут Русалкой и что отец ее — Рубин — английский, а мать Корделия — семь восьмых кровная и сама она почти чистокровная. И пи тому едва уловимому почтению, с каким после этих слов ее окружали люди, гладили по шее, трогали гриву, разбирали, лаская, челку, мягко проводили по векам, от чего становилось темно и красные молнии жутко неслись перед глазом, Русалка поняла, что это что-то хорошее и этим можно гордиться.

Узнала Русалка еще, что она — красавица!..

По звуку голоса людей она о чем-то смутно догадывалась, поднимала голову, стремила вперед уши и шла, шаля, едва касаясь земли и откидывая хвост, как ходила она по степи перед подругами, изображая, как пойдет перед жеребцом — повелителем. От этих слов горячая кровь вдруг приливала к коже, жилы наполнялись и покрывали частым переплетом бока, плечи и ноги, и Русалке казалось, что она не идет, а плывет над землею по воздуху.

Два дня ее охаживал молодой, красивый человек с блестящими холодными полосами на плечах. Было приятно хватать, ласкаясь, губами за эти полосы, дышать ему в ухо, а потом лизать розовым плоским языком его щеку. Он не противился, а смеялся и целовал ее повыше ноздрей, туда, где нежна была серая кожа, и показывался мягкий, еле приметный шелк шерсти.

— Русалка должна быть моей, — говорил он, смеясь снова целуя ее между глаз, где маленьким ромбом с зачесом сверкала белая звездочка, единственная примета Русалки.

— Уж Бог с тобой, Сергей Николаич! — отвечал толстый, седой с красным лицом человек. — Лишь бы она тебе в руку пошла. Служи на ней счастливо.

«Отдаваться, отдавать всю себя кому-то другому», — вот что было во всем существе Русалки, что чуяла она в своих подругах, что видела она в толстых жеребых матках, в матерях с круглыми отвисшими животами, покорно подставлявших длинные серые сосцы напруженной груди мягкому пожиманию жеребят-сосунков. Это же видела она и в корноухом, проворном и совком (Совкий — здесь, подвижный, гибкий) мерине, носившемся кругом табуна и покорно дремавшем над спящим подле пристена калмыком.

Отдаваться ли жеребцу-повелителю, чье заливистое победное ржанье слышала она весною, когда весь табун настораживался и кобылы поднимали головы и обнажали зубы, шумно вдыхая теплый воздух, а потом долго бродили, не прикасаясь к траве, одурманенные смутными сладкими желаниями?

Отдать ли себя этим маленьким на тонких неладных ногах ребятам, появлявшимся вдруг, большею частью, весеннею ночью, шатаясь подходившим под брюхо и неумело тыкавшим носами по полному вымени? А потом ходить с ними по степи, тревожным ржанием подзывая к себе, как подзывала Русалку ее мать, громадная Корделия, с большими, сонными, знающими какую-то тайну томными глазами. Эту ласковую томность взгляда унаследовала от матери и Русалка.

Или отдаться человеку? Подставить свою спину и бока охвату его ног и носиться с ним по полю, испытывая жгучую сладость повиновения чьей-то высшей воле?

Не все ли равно?! Лишь бы отдать себя, подчиниться воле другого и угождать ему всем существом. Так, видно, положено от Того Высшего, Кто посылает солнце на землю, Кто одевает землю травами и дарит поцелуями нежащего ветра в летний зной и Кого всем существом своим знала Русалка.

И она отдалась человеку.