"Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени" - читать интересную книгу автора (Квин Лев Израилевич)

МОЯ ПОЧЕТНАЯ ГРАМОТА

Было еще рано. Я не спеша добривался у роскошного настенного зеркала в золоченой резной раме, когда во двор нашего графского особняка, минуя часового у ворот, въехал «виллис» фельдъегерской связи с очень серьезным насупленным сержантом на переднем сиденье и двумя сопровождающими солдатами-автоматчиками на заднем. У сержанта под мышкой объемистый портфель. Опять, значит, торжественно и церемонно привезли нам очередную шифровку. Я хмыкнул. Как правило, в них под грифом «сов. секретно» содержалась чепуховая обыденщина. Подполковник Гуркин, верный своей привычке, аккуратно вскроет специальным ножичком засургученный и прошитый посередине пакет, бегло пробежит глазами листок и передаст секретарю «на вечное хранение» — в пыльную папку на второй полке сейфа, ключи от которого неизвестно когда и кем утеряны и который отлично открывается самой обыкновенной женской шпилькой для волос.

Обильный поток шифровок по любому поводу был атавистическим наследием недавно отгремевшей войны, своего рода ритуальным обрядом. Когда же от нашего «хозяйства» и в самом деле требовалось что-либо срочное и важное, вышестоящие начальники прибегали к обычному телефону, пренебрегая строгими правилами военного периода, и шпарили открытым текстом на всю Европу. Однако в тот день, о котором идет речь, все пошло по совершенно другому сценарию. Не успел фельдъегерский «виллис» покинуть нашу территорию, как за мной примчались из канцелярии.

— К Гуркину! Мигом!

Смыв наскоро мыльную пену с лица, я рванул по витой широкой мраморной лестнице на первый этаж, где располагались наши рабочие помещения и кабинет начальника.

Подполковник Гуркин положил передо мной расшифровку. Я прочитал с удивлением и радостью:

— Ваше мнение, старший лейтенант? — Гуркин едва заметно улыбается.

— Какое еще мнение, товарищ подполковник! Приказ! Придется ехать!

Тщетно пытаюсь скрыть бурную радость. Москва! Редкие вызовы в столицу для меня всегда праздник.

— Радуетесь! — подполковника Гуркина не провести. Он прекрасно понимает, что происходит у меня на душе. — Не рано ли? Сегодня четырнадцатое. Рейсового самолета нет.

— И еще доклад писать... — Я скисаю на глазах начальства.

— Ну, ну! Не вижу трагедии. Положение и перспективы молодежи вы знаете не хуже самого товарища Ракоши, не надо никаких бумажек. С самолетом тоже устроимся. Я договорюсь с военными летчиками. Да вот прямо сейчас — чего откладывать.

Снял трубку телефона прямой армейской связи:

— Полковника Бидаху, пожалуйста...

Все складывалось как нельзя лучше. В пять утра с военного аэропорта в Москву отбывал с грузом «Дуглас». Обратно рейсовым.

— Смотрите, почетную грамоту ЦК ВЛКСМ на радостях в Москве не оставьте, — отпуская меня, загадочно улыбнулся подполковник.

— Какую почетную грамоту? Мне?

— А кому еще?.. Прорвался такой слушок через границы и заставы... Ладно! Теперь к себе, соберитесь с мыслями, после обеда доложите. Никаких записей, кратко, емко. Не забудьте про возможные варианты развития событий. И ни звука о пропавшей делегации. Учтите: там щелчков по носу не любят.

К вечеру я был полностью готов.

Спал беспокойно. То полет снился, то почетная грамота — подполковник Гуркин зря трепаться не будет.

Только, казалось, заснул — и тут же осторожный стук в дверь.

— Пора! — шепчет Игнат, персональный водитель шефа. — Четыре ноль-ноль.

— Ты повезешь?

— Гуркин приказал на своей.

Вот это да! «Шкода люксус супериор». Шикарный красный лимузин, обитый изнутри красной же кожей, с шестью скоростями, радиоприемником. Говорят, до Гуркина этот жеребец благородных кровей помещался в конюшнях короля Румынии.

Собраться мне — двадцать секунд. Из вещей — один планшет с документами. Плаща не беру — вон какое ясное утро.

Прокатились до аэродрома с ветерком, Капитан корабля, ветеран моих годков, предупрежден.

— Только имей в виду, старшой, сидеть придется на кулях, на ящиках. Есть, правда, хлипкая садовая скамейка, но на ней еще хуже: взбрыкивает на воздушных ямах как необъезженная кобыла,

Да какая там разница!

Летели не прямо, садились раза три возле небольших городков. Летчики говорили: что-то смазать, что-то отрегулировать, «Дуглас» никудышный, давно пора на свалку. Но я же видел. Нас ждали. Подходили женщины, подходили старички со старухами, получали ящички, кульки, мешочки. Ничего криминального, конечно: свои посылают своим. Но время, время-то идет!

Когда подлетали к Внукову, я взглянул на часы и моментально вспотел. Через полчаса начинают, а я еще в воздухе.

Хорошо, летуны посадили на свой автобус и примчали к метро «Парк культуры». А оттуда одна остановка до Кропоткинской.

И вдруг...

— Товарищ гвардии старший лейтенант!

Я по инерции продолжаю бежать, но уже чувствую: что-то неладно!

— Товарищ старший лейтенант! — голос уже включен на полный звук. — Вы! Вы! С планшеткой в руке.

Останавливаюсь. Кряжистый майор с квадратным лицом. На рукаве повязка дежурного, на груди — одна-единственная черно-оранжевая медальная планка — «За победу над Германией».

Подходит нарочито медленным шагом. Небрежно кидает кисть правой руки под козырек:

— Майор Колядный. Комендантская проверка. Ваши документы!

Документы у меня чище чистого. Подаю офицерское удостоверение, командировочное предписание. Ох, пистолет в кобуре... Да что это я! Он же у меня в предписании записан.

Майор медленно, по слогам читает текст. Внимательно вглядывается в печать, разглядывает командировку на просвет.

А минуты бегут, бегут...

— Нарушаем форму одежды, товарищ старший лейтенант. И где? В столице нашей родины!

— Я нарушаю?

— Не я же! У кого планшет в руке? У меня или у вас? А где ему положено быть? На ремешке между плечом и шеей. А сам планшет должен висеть на левом боку, не ниже середины бедра.

— Так у меня же и ремешка с собой нет.

— Вот и еще одно нарушение... Словом, так: шагом марш к газетному киоску. Видите, там уже трое таких же разгильдяев. И ждите. Придет грузовая машина, заберет всех в городскую комендатуру.

— А там? — я растерялся как нашкодивший пятиклассник.

— А там? — недобро усмехается майор. — Три часа строевой подготовки. Разговор с помощником коменданта. Отметка в командировочном предписании. Как минимум.

И небрежно сует все мои документы в свою полевую сумку.

— Товарищ майор!.. Я не могу!.. Меня ждут к десяти часам, В ЦК комсомола. Я содокладчик.

— Вот заместителю коменданта и доложите... Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!.. Вы, вы с расстегнутым воротничком!..

И, как голодный тигр, устремляется от меня к следующей жертве.

Что же делать? Дать деру? Без документов?

Скандал будет на высочайшем уровне,

Затравленно озираюсь по сторонам. Милиционер наблюдает за порядком у турникета. Молодая женщина тащит упирающегося малыша. Бабушка толкает плетеную корзину, ловко приспособленную к шасси от детской коляски.

Кто мне поможет? Кто?

Бежать! А скандал?.. Скандал будет потом.

И в этот самый момент, когда я уже подготовился к броску через турникет — майор все еще терзал в стороне несчастного лейтенанта, — я замечаю солидную фигуру в генеральском мундире с лампасами на брюках и несколькими рядами орденских планок.

Ноги решают все раньше, чем голова,

— Товарищ генерал, разрешите обратиться по неотложному случаю!

Лицо интеллигентное. Петлицы черные с перекрещенными пушечками. Артиллерист.

— По неотложному случаю? Разрешаю!

И я, захлебываясь, скороговоркой выпаливаю все. И про шифровку, и про свое невольное опоздание, и про майора из комендатуры, гранитным утесом ставшем на пути.

— Какой майор? Где он?

— Вон там, у киоска. С группой офицеров.

— Товарищ майор! — зовет генерал.

Вышколенный комендантский служака несется на полусогнутых, лихо отдает честь, прищелкивая каблуками.

— Слушаю, товарищ гвардии генерал-полковник!

— У вас документы старшего лейтенанта?

— Так точно!

— Они в порядке?

— Так точно! Но имеется налицо нарушение формы одежды. Планшет в руке, к тому же не наш, иностранного образца. Пистолет марки «браунинг».

— Оружие вписано в командировочное предписание?

— Так точно!

— Верните документы старшему лейтенанту и отпустите с миром. Он и так опаздывает,

А служака артачится, а служака не хочет выпускать из когтей верную жертву. У него сегодня на полдня план на двадцать задержанных, а пока не набралось и десяти.

— Не имею такого права, товарищ гвардии генерал-полковник.

— Что-о! — это уже прорезался вполне генеральский голос. — Снова капитаном стать захотелось? Давайте-ка сюда документы!

Напуганный таким тоном, майор спорить больше не смеет, Генерал передает удостоверение и бумаги мне:

— Здесь все? Проверьте!

— Все, товарищ генерал.

— Бегите! Следующая — Кропоткинская. Затем по улице направо и вверх.

— Знаю, товарищ генерал. Спасибо!

— А с вами, товарищ майор, мы еще побеседуем...

Я дослушивать не стал. Хотя так хотелось!

В зал на Кропоткинской я влетел с опозданием ровно на час. Ответственный секретарь Антифашистского комитета советской молодежи Михаил Тюрин, сидевший в президиуме с краю, пальцем поманил меня к себе:

— Что же вы так поздно, товарищ Квин? Все ваши военные коллеги уже выступили.

Я в нескольких словах рассказал про случившееся.

— Ну, не беда. Сейчас товарищ закончит и я попрошу предоставить вам слово.

Товарищ на трибуне, крупный, веснушчатый, с огненно-рыжей шевелюрой, говорил еще полчаса, причем все больше призывами и лозунгами.

Я ждал, мысленно складывая свою пятнадцатиминутную речь.

Рыжий, наконец, закончил россыпью лозунгов: да здравствует, слава...

Объявили меня — Тюрин до этого пошептался с кем-то в центре президиума. Рыжий тоже уселся где-то недалеко.

Я уже успел успокоиться и поэтому, мне казалось, сумел коротко передать всю сложность положения молодежи в Венгрии с ее пятьюдесятью разношерстными организациями и, как мы условились с подполковником Гуркиным, рассказал о возможных путях выхода из непростой ситуации.

Меня внимательно слушали. Я говорил исключительно по делу и общими словами не разбрасывался.

И тут в тишине раздался уверенный, хорошо поставленный голос:

— Зачем вы это нам все рассказываете?

Рыжий!

Я сдержался, на реплику не ответил и продолжал свое.

И снова рыжий:

— Не надо все это нам. Пустое! Лучше расскажите, как воспринимает венгерская молодежь своих советских сверстников.

И вот тут я озлился по-настоящему. Мало того, что рыжий меня сбивает, он еще хочет к тому же, чтобы я, как и он, заговорил милыми ему штампами: хорошо, мол, воспринимает, в ноги кланяется освободителям, готовы за них, как один, в огонь и воду. А кто, спрашивается, готов: недавний молодой подпольщик, расклеивавший с риском для жизни листовки в центре оккупированного фашистами Будапешта? Или молодой католик, убежденный, что у нас дьявольские наросты на лбу? Или бывший молодой нилашист, стрелявший на днях в нашу военную регулировщицу?

И я повернулся к рыжему:

— Здешних порядков я не знаю, но вот у нас, например, прерывать выступающего репликами или вопросами считается просто неприличным. Вас ведь никто не трогал, когда вы говорили. Вот закончу — тогда пожалуйста: хоть вопросы, хоть разделывайте под орех, А сейчас, прошу, не мешайте.

По невероятной, ужасающей тишине, которая установилась в переполненном зале, я сразу понял: попал в большую шишку. Рыжий не просто человек, а Человек с большой буквы. Посмотрел на Тюрина: он сидел не поднимая глаз. Меня бросило сначала в жар, потом в холод.

Но слово, как говорится, не воробей. Вылетело — не догонишь. И я, собравшись с силами, довел свое сообщение до конца.

Рыжий больше не вмешивался.

Во время перерыва Тюрин, треща суставами пальцев, укорял меня:

— Ну как же так, ну как же так! Вы что, не знаете, кто это? Секретарь ЦК комсомола Иванов. Но меня уже понесло:

— Ну и что, что Иванов? У нас тоже есть генерал Иванов. Пусть не вмешивается. Другим нельзя, а ему почему-то можно. Да? Только потому, что секретарь?

А другой мой знакомый, тоже оказавшийся там, помощник начальника Главного политуправления армии по комсомолу полковник Маринов, не совсем молодой, но не утративший еще комсомольского задора человек, меня поддержал:

— Ну и молодец! Один хоть нашелся, поставил на место этого шута горохового. А то Иванов в последнее время, что капризная примадонна. Слова ему против не скажи, пальчиком его не тронь. Нет, врезал ты ему как надо, по-армейски. Молодец! Слышишь, как крутом гудят?

И я воспрянул духом.

А когда Маринов добавил, что мне заказан номер в гостинице ЦДСА и я могу пробыть в Москве минимум два-три дня, а потом буду отправлен в Будапешт по линии ГлавПУра, настроение и вовсе поднялось до небес. Три дня в Москве! Бродить по малознакомым московским улицам, рыться в букинистических магазинах, побегать по фронтовым товарищам, уже отпущенным на «гражданку» и трудившимся по своим прежним специальностям. Ну и, конечно, выпить с ними за победу, за недошедших до нее друзей. И разговоры, разговоры, разговоры...

Утром — шторы задернуты, в комнате темно — телефонный звонок. Рукой неохотно нащупываю трубку:

— Слушаю.

— Товарищ Квин? — услышал я интеллигентный молодой голос.

— Так точно.

— С вами говорят из секретариата товарища Михайлова. Идет заседание бюро ЦК. Вас ждут ровно в двенадцать.

— Спасибо, буду.

Вскочил, отдернул штору, посмотрел на часы. Десять. Времени хватает.

Ровно без пятнадцати двенадцать я в приемной Михайлова на Хмельницкой.

Вежливый молодой человек, видно, тот самый, который нашел меня в гостинице, подал газеты, журналы:

— Свежие. Почитайте, придется еще обождать.

Спросил, не хочу ли я пить: боржом, нарзан. А, может быть, есть? Рядом буфет.

Я ничего не хотел. Одна мысль: для чего вызвали? И ей в ответ: Гуркин ведь что-то говорил про почетную грамоту,

Нет, мой начальник зря не скажет.

И молодой человек в приемной такой обходительный. Что-то ему известно!

Сижу и жду. И мысли самые радужные. Что грамота? Цветная бумажка в твердой обложке. А приятно! Говорят, получивших грамоту заносят навечно в какую-то особую книгу.

Звонок. Приятный молодой человек идет к двери кабинета, потом возвращается:

— Вас приглашают, товарищ Квин. Ведет бюро Александр Николаевич Шелепин.

Вхожу. Останавливаюсь у двери. Здороваюсь. В ответ что-то неопределенное: то ли «здравствуйте», то ли «катись колбасой».

Осматриваюсь. Человек семь-восемь. И мой рыжий в их числе. Председательствует второй секретарь ЦК ВЛКСМ Шелепин — Михайлов в отъезде.

Перешептываются, Сесть не предлагают. Что-то почетной грамотой не пахнет.

Перебьемся!

Шелепин встает, в руке бумага:

— Слушается персональное дело товарища Квина. Что? Персональное дело? Какое персональное дело? Ушам не верю.

— Прознав о том, что на последнем пленуме ЦК товарищ Иванов был подвергнут дружеской критике за некоторые упущения в работе, Квин повел себя по отношению к нему не как товарищ, душой болеющий за боевого соратника, а, я бы сказал, просто оскорбительно. При всем честном народе, в том числе в присутствии и не членов комсомола, злобно напустился на него, выставив на всеобщее осмеяние... Каково будет мнение членов бюро?

Молчат, уставив взгляды кто куда. А мой рыжий Иванов, запустив руки за спинку кресла и обратив веснушчатое лицо к потолку, сидит так, будто он совсем здесь ни при чем, не о нем будто речь. Правда, на лице горькая обида. Ах, как я его, непорочного, обидел!

— Позвольте объяснить, — решаюсь я: ну, не истуканы же они все, в конце концов, живые нормальные люди! — Я прилетел из Будапешта только вчера утром, к тому же опоздал. Ни о каком пленуме не слышал, кто там кого ругал, понятия не имею.

— Ну вот! — горестно покачал головой Шелепин. — Разве я сказал «ругал»? Я сказал «дружески покритиковали». Вы и здесь, на глазах, передергиваете, товарищ Квин.

— Ну, покритиковали, ну, похвалили. Я совсем не об этом. Когда я стал выступать, он...

— Не он, а секретарь ЦК ВЛКСМ товарищ Иванов, — терпеливо поправил Шелепин.

— Секретарь ЦК ВЛКСМ Иванов стал вмешиваться, сбивать меня, мешал говорить. Вот я и брякнул...

Тут все зашумели:

— Брякнул на секретаря ЦК!..

— Что за выражения!..

— Как это по-армейски грубо!

Один Иванов молчал, не меняя позы. Лишь выражение лица стало не просто обиженным — смертельно оскорбленным.

— Я думаю, ясно, товарищи, — Шелепин опять встал, легонько пристукнув по письменному столу. — Товарищ Квин заслуживает за свой проступок очень сурового наказания, вплоть до исключения. Но, учитывая его некоторые успехи в деле объединения прогрессивных венгерских организаций — так, по крайней мере, информируют нас товарищи, — предлагаю на первый случай объявить ему строгий выговор. Кто за?

Все дружно взметнули руки, в том числе и рыжий Иванов.

И тут я снова взял с места в карьер. Хотя внешне, по-моему, удалось оставаться спокойным.

— Выговор по какой линии? — поинтересовался я,

— Как по какой? — слегка опешил Шелепин. — Вы наш работник, значит, по линии ЦК. По административной линии.

— Я не являюсь и никогда не был вашим работником. Я офицер.

— Значит, по комсомольской, — сразу поправился Шелепин. — Строгий выговор по комсомольской линии. Так вас устраивает?

— Я уже три года не в комсомоле. Шелепин заметно разозлился:

— Но в партии-то вы состоите?

— По партийной линии бюро ЦК комсомола мне выговора дать не имеет права.

— Поясняю вам: мы имеем право сообщить в партийную организацию о вашем безобразном поведении и потребовать примерно наказать вас по партийной линии.

— Во-первых, не потребовать, а попросить, если по уставу. А во-вторых, надо посмотреть еще, как отнесутся к вашему сообщению коммунисты нашей организации. Там мне дадут возможность все подробно объяснить и внимательно выслушают. И навытяжку перед собой у нас коммунистов тоже никогда не ставят.

— Кто вам мешал сесть?

— А кто мне предложил сесть?

— Словом, решение бюро остается в силе, — подытожил Шелепин и, словно подводя черту, еще раз несильно пристукнул ребром ладони. — Вы можете ехать к себе, товарищ Квин. Ваше начальство мы поставим в известность. Будьте здоровы!

И пошел я, солнцем палимый, по широким московским улицам. Утомительная это, оказывается, работа — получать почетную грамоту ЦК ВЛКСМ.

Шел по прямой, механически переставляя ноги. И неожиданно заметил, что несут они меня не куда попало, а мимо памятника Первопечатнику, по Охотному ряду, по улице Фрунзе — прямо к пропускному бюро министерства обороны.

А оттуда позвонить помощнику начальника ГлавПУра полковнику Маринову ничего не стоит. Надо же хоть кому-нибудь поплакаться в жилетку. Ведь обидно до слез.

Маринов после моего сбивчивого рассказа накалился до предела:

— Вот, значит, они как! Хорошо же! По вертушке набрал кабинет Михайлова, где сидел Шелепин.

— Слушай, Шурик (Железным Шуриком его стали величать гораздо позднее), — начал в лоб. — Вы меня еще из членов бюро не выкинули?

И, выслушав ответ, продолжил ехидно и остро:

— Ну, это просто неправда! Как раз сегодня я на работе с семи утра, И если ты звонил в восемь, значит, выкинь свои часы на помойку. Другое дело, что мое присутствие на бюро было для тебя нежелательным и ты слегка сманеврировал... Для чего? А чтобы снова, не встречая возражений, поддержать эту свою примадонну... Кого я имею в виду? А тебе неясно?.. Да, я слышал, что ему вчера, как ты говоришь, брякнул Квин... Мое отношение? Да я просто рад, что нашелся наконец человек, пусть со стороны, который поставил его на место. Это давно уже следовало сделать нам самим... А что касается нелепого по существу и по форме выговора, то я тебе вот что скажу, Шурик. Если ты помнишь, я сам был инициатором того, чтобы для комсомола в освобожденных странах поработали находящиеся там по другим делам молодые офицеры. Квин, кстати, был в числе лучших из них, и если только вы не вымараете из протокола бюро всей этой чуши, я завтра же пойду к Шикину и докажу ему с документами в руках, что офицеры свое дело в молодежных организациях уже сделали, и пусть теперь ЦК ВЛКСМ само думает, кем их заменить... Ах, с гражданскими трудности? Будут осложнения с визами? Ну, это уж, извини, твои заботы. Для меня важнее избежать осложнений с нашими офицерами. С комсомольским приветом, Шурик!

Он кинул трубку на рычаг и вдруг улыбнулся:

— Ну, теперь они там повертятся!.. Правильно сделал, что пошел прямо сюда. Они ведь и меня хотели провести, как слепого котенка, — потер рукой подбородок, подумал и добавил: — А Гуркину своему ничего не говори. Он поднимет шухер, а если по правде, то надо, чтобы ребята еще поработали с молодежью хоть годок. Ведь только первые ростки появились.

— Скажу не скажу — он сам сообразит. Посмотрит на меня и сообразит. Подполковник Гуркин — мужик догадливый.

— Догадается — пожалуйста, но ты не подтверждай, А я еще кое-что подброшу, чтобы залить тлеющие угольки.

Я улетел из Москвы в тот же день. Вдруг нестерпимо захотелось домой. А где у меня дом?..

Гуркин действительно впился как пиявка. Он, казалось, видел меня насквозь, словно в рентгеновских лучах. Да я еще и не научился тогда скрывать свои эмоции. Что в душе, то и на лице.

— Нет, скажите, а почему все-таки почетной грамоты не дали? Мне ведь намекал сам Михайлов.

— Он был в отъезде.

— Что у него, мальчики на подхвате перевелись?

— Видно, забыл поручить, — ерзал я в мягком кресле, как на табуретке с гвоздями.

— Что-то ты хитришь, старший лейтенант!

Обычно начальники переходят с фамильярно-дружеского «ты» на официальное «вы», если что-то им не понравилось в поведении подчиненного. У Гуркина же наоборот: если «ты», значит, он тобой сильно недоволен.

— Ну да ладно! — лицо у него так и оставалось каменным. — Главное — съездил, доложил, а теперь берись за дело. Тут много чего накопилось...

Через несколько дней снова завозят к нам шифровку в полном соответствии с ритуалом, И опять меня требует к себе подполковник Гуркин:

— Что-то совсем ничего не пойму, — подает мне листок и смотрит пронизывающе.

Читаю:

— Сговорились за моей спиной? Я так и чувствовал, что они на тебя нацелились. Вообще-то правильно. Им такие кадры нужны. Но почему мне ни слова, а?.. В Германию, что ли, сватают? Или в Москву, в аппарат?

— Нет, товарищ подполковник! Вот честное слово!

Я умолкаю. Жар заливает лицо. Что ему сказать, когда сам ничего не понимаю. Какая просьба? О чем я их просил?

Лишь много позже я догадался, что это, конечно, работа полковника Маринова. Вопрос, мол, закрыт. Ничего не было и нет.

А еще через неделю — новое явление фельдъегеря на «виллисе». На сей раз секретной почтой на имя подполковника Гуркина прибывает из Москвы объемистый пакет, посланный ЦК ВЛКСМ.

Вскрывает его Гуркин в моем присутствии.

А там по два экземпляра ценнейших в то время для нас русско-венгерского и венгеро-русского словарей. И записочка без подписи от руки:

Подполковник Гуркин сияет. Подарок и в самом деле знатный.

— Так вот, оказывается, какой была ваша просьба. Но почему же вы сразу мне не сказали?

— Хотел, чтобы было сюрпризом, — нашелся я.

— А вы знаете, по-моему, ничем не хуже почетной грамоты, — сказал подполковник Гуркин, удовлетворенно листая один из словарей. — И ее вы тоже получите, помяните мое слово!

Почетную грамоту ЦК ВЛКСМ я действительно получил.

Тридцать лет спустя.

В одну из круглых годовщин подъема целинных и залежных земель на Алтае.