"Утренний взрыв (Преображение России - 7)" - читать интересную книгу автора (Сергеев-Ценский Сергей Николаевич)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Было уже часов десять утра, когда Алексей Фомич и Надя вернулись к себе в гостиницу.

Тот же самый коридорный, похожий на скопца, внеся в их номер самовар и поставив стаканы, сказал, обращаясь к Сыромолотову:

— Вчерась вам хотелось очень поглядеть на нашу «Марию», да к вечеру дело было, и вроде бы туман… А теперь вот и ясная погода, — день, а не увидите уж ее больше: потонула!

И взглянул при этом исподлобья и совсем не так, как полагается глядеть коридорным, а подозрительно и даже, пожалуй, зло.

Вчера он был очень услужлив и после каждого почти слова склонял головку, — небольшую и сплошь лысую, — на левый бок, и даже когда ничего не говорил, то причмокивал улыбающимися губами, точно собирался сказать кое-что приятное… Теперь же не только Алексей Фомич, но и Надя заметила, что взглядывает он на них неспроста так наблюдательно. И оба догадались, что в его глазах они что-то не того: только вошли в номер, — а уж просили показать им «Марию»; потом куда-то ушли и вернулись только часа через три; куда же именно они ходили и что делали в течение этих трех часов?

Поняв именно так коридорного и переглянувшись с Надей, Сыромолотов сказал ему:

— Мы сейчас только из больницы пришли: там операцию серьезную сделали сестре вот моей жены… А муж ее, бедной, моряк был на «Марии», погиб, наверно!

— На "Марии"?.. Офицер был?

Сухонькое личико коридорного заметно потеплело, и уж не Сыромолотов, а Надя ответила ему вопросом:

— Ведь об этом должны уж теперь знать в морском ведомстве: все ли до одного офицеры погибли, или… может быть, кто и спасся?

— Кажется, это штаб называется, где можно узнать? — спросил и Алексей Фомич.

— Насчет офицеров, конечно, первым делом должны дать знать, — кого не считать в живых, а кто, может, есть налицо… А насчет матросов, действительно, трудно, как было их там очень уж много, — начал раздумывать вслух коридорный. — Что касается офицеров, то как же можно: у всех родня тут, всем знать желается.

Немного помолчал и добавил:

— Что касаемо штаба флота, то он на "Георгии Победоносце"… В штабе, там, конечно, обязаны знать, это точно…

Еще помолчал и добавил:

— А может, и в Морском собрании знают? Это тут и вовсе рядом.

— В самом деле, Алексей Фомич, — Морское собрание! — обрадованно обратилась Надя к мужу: — Там тебя, я думаю, знают офицеры, — должны знать… Мы ведь видели, мы мимо шли, — вот бы нам зайти да спросить.

— Напьемся чаю, — зайдем, — согласился Сыромолотов и опять к коридорному:

— Провели мы много времени в больнице, — так и не узнали, не у кого было спросить, — что же говорят люди: отчего это погибла «Мария»?

Он ждал, что коридорный непременно сначала разведет руками, а потом обстоятельно передаст слухи, которые ходят. Однако коридорный почему-то ответил отрывисто:

— Раз ежели вы не могли узнать, то что же мы тут можем знать, на своем месте сидя?

И вдруг повернулся и ушел, хотя ни Алексей Фомич, ни Надя не слышали, чтобы кто-нибудь позвал его оттуда, из-за двери.

— Странно он что-то себя ведет, — буркнул Сыромолотов, на что отозвалась Надя, заваривая чай:

— Мне в больнице пришлось всех просить, чтобы Нюре ничего не говорили о «Марии», так и то на меня глядели подозрительно… Почему это?.. Всем объясняю, что муж погиб, а мне говорят: "Разве это уже известно?" Оно и действительно выходит так: неизвестно, зачем говоришь?

Когда они вышли из гостиницы после чаю, то к Морскому собранию направились, не сговариваясь друг с другом. Когда же подошли к этому красивому большому дому с колоннами, увидали: оттуда вышел пожилой уже, высокий моряк с подстриженной клинышком серой бородой.

Он шел им навстречу. На погонах его Надя разглядела две полоски штаб-офицера и, едва поровнявшись с ним, обратилась к нему:

— Простите, пожалуйста, не знаете ли, где нам могут сказать об участи одного офицера с «Марии»?

Капитан первого ранга скользнул бесцветными глазами в плотных коричневых мешках по ее лицу, потом по лицу Алексея Фомича и ответил почему-то очень начальственным тоном:

— Об участи офицеров с корабля "Императрица Мария" пока еще полных сведений не имеется.

Сделал движение, чтобы идти дальше, куда шел, но спросил вдруг:

— Чин и фамилия?

— Фамилия — Калугин, а чин — прапорщик, — так же коротко ответила Надя.

— Пра-пор-щик! — почему-то недовольно протянул строгий этот моряк и пошел, даже не кивнув головой.

— Гм… Как же можно это понять? — густо сказал Сыромолотов, глядя вслед уходящему, а Надя отозвалась на это нарочно громко:

— А говорят еще, что кадровые моряки — воспитанные люди!

Дойдя до массивных входных дверей Морского собрания, они остановились, и Алексей Фомич сказал уверенно:

— Нет, ничего мы тут не узнаем, и незачем нам сюда заходить!

Он припомнил коридорного и закончил:

— Нас здесь еще, пожалуй, задержат, — ну их совсем! Очень подозрительный стал народ.

— Хорошо, не пойдем туда, а как же все-таки быть? По-твоему, оставаться в неведении? — возмутилась Надя.

— Подождем, вот как быть… Давай подождем хотя бы до вечера, а не так тебе вот сразу — вынь да положь!.. Это, должно быть, какое-то большое флотское начальство, с кем ты говорила, хотя и не адмирал: у адмиралов черные орлы на погонах… И ты сама могла видеть, как это начальство озлоблено. На кого же именно озлоблено, вот вопрос!.. Предупреждаю тебя, что нисколько не удивлюсь, если сейчас у нас в номере орудует полиция!

— Ну, это ты уж слишком! — и отвернулась и махнула рукой Надя.

— Почему же слишком? Нисколько не слишком, а в самый раз!.. Ты подумай только: стоило нам приехать в Севастополь, и вдруг на тебе, — катастрофа! А вдобавок к этому у нас еще на несчастной «Марии» был «пра-пор-щик»!

Сыромолотов вытянул это последнее слово так похоже на того высокого важного моряка с двумя просветами на погонах, что Надя сама повернула от Морского собрания в сторону памятника адмиралу Нахимову.

Почти бессонная ночь, и это страшное утро, и хлопоты около Нюры утомили их обоих так, что в этот день ходили они мало: больше сидели на Приморском бульваре, где и обедали в ресторане.

И оказалось, что именно здесь, в ресторане, никого уже не нужно было расспрашивать: здесь все говорили сами.

Странно было видеть Сыромолотову, что хотя торговля спиртными напитками была воспрещена, тем не менее в ресторанном зале говорили громко, глаза у многих возбужденно блестели; кое-где за столиками шли даже споры.

Большая часть обедавших здесь были пехотные офицеры, и Сыромолотов вглядывался в каждого из них ненасытными глазами художника: не пригодится ли какое-нибудь из этих лиц для картины «Демонстрация»; Надя же напрягала слух, так как разговор за всеми столиками шел только о таинственной гибели «Марии».

Особенно громок был голос и особенно блестели глаза и красно было лицо, с которого не сошел еще летний загар, у какого-то штабс-капитана из ополченской дружины, с широкими скулами и покатым лбом и с седыми подусниками при неестественно черных усах.

— Загадочная личность! — тихо сказала о нем Надя Алексею Фомичу. — Усы-то он, конечно, красит, но почему же не красит подусников?

— Пестроту любит, — отозвался Алексей Фомич, глядя в свою тарелку.

Вот этот-то любитель пестроты и кричал:

— Говорят, много все-таки осталось в живых из матросов, — и вот теперь вопрос: что с ними будут делать?.. Но только прежде всего: там что бы с ними ни делали потом, — к расстрелу их или только на каторгу, но прежде всего вон ко всем чертям из Севастополя эту заразу, — вот что я вам скажу!.. Это настоящая зараза, эти шмидтовы дети!.. А кто ими вертит как хочет, агитаторы ихние где сидят, а?.. Они, глядишь, в газетчонке здешней да по аптекам, да в студенческих тужурках расхаживают! Этих — на фонари, и решительно никаких разговоров, иначе у нас к весне ни флота не останется, ни гарнизона не будет! Имейте это в виду!..

А с другого столика долетело до слуха Нади именно то, что ей так хотелось узнать еще утром. Говорил совсем еще молодой офицер, явно слабогрудый, даже с подозрительными пятнами румянца на впалых щеках:

— Слышал я, что вечером сегодня офицеров с «Марии» высаживать на берег будут… какие, конечно, ходить могут.

— Вечером сегодня! — радостно шепнула Надя мужу.

Но так как Алексей Фомич не расслышал слов этого офицера, — тот говорил тихо, — то Надя должна была объяснить ему, в чем дело.

— Вот видишь! — сразу воспрянул духом Сыромолотов. — Оказалось, вечер утра мудренее, а не наоборот, как нас учили в Академии художеств!.. Есть, значит, и среди офицеров уцелевшие… Как-нибудь спаслись. Должны же их учить, как можно спасаться, в случае ежели… Хорошо, привезут, а куда же именно привезут?

— Ну уж, разумеется, к Графской пристани, — решила Надя.

— А ты почем знаешь?

— Во всяком случае, пойдем туда, а там видно будет.

— Сейчас же после обеда и пойдем, — немедленно согласился Алексей Фомич, — так как неизвестно, что тут, в Севастополе, считается «вечером».

Только около скромного небольшого памятника Казарскому задержался после обеда Сыромолотов на Приморском бульваре. Разглядывая его с разных сторон, говорил он Наде:

— Читал я в "Русской старине", что его отравили в Николаеве… Сначала отравили, а потом, вот видишь, памятник поставили… и к оградке его приткнули, так, чтобы никто и рассмотреть не мог.

— Как отравили? Кто отравил Казарского? — спросила Надя.

— Известно уж, кто, раз был он после своего подвига сделан флигель-адъютантом и получил приказ Николая Первого обревизовать хозяйство Черноморского флота… Ревизоров ведь в те времена часто так чествовали: всыпали им мышьяку в бокал с шампанским, — вот и избавились от ревизии!.. Тогда министр один посылал ревизором своего племянника в одну черноземную губернию и только одну заповедь ему все твердил: "Ради бога, ничего у этих мерзавцев не ешь и не пей, а то отравят!" А в Черноморском флоте в те времена, — это ведь при адмирале Грейге было, — казнокрадство процветало уму непостижимое!.. И вот, не угодно ли, — новоиспеченный флигель-адъютант своего флота, — всех прохвостов знает и до всего докопаться может!.. Пригласил его, конечно, на ужин какой-то генерал морской службы, который складами ведал, поднесла Казарскому там его дочка бокал шампанского, — выпил за ее здоровье и через день жизнь свою потерял!.. От двух турецких адмиралов на своем маленьком бриге «Меркурий» отбился, а от своего генерала поди-ка отбейся, когда он махровый казнокрад, и смерть твоя ему с рук сойдет при покровительстве Грейга!.. Это только Иван Александрович Хлестаков, благодаря гениальному уму своему, и от напрасной смерти избавился и кое-какой капиталец своим ревизорством нажил.

Когда пришли Сыромолотовы к Графской пристани, то увидели, что слабогрудый юный офицер сказал правду: человек не менее двадцати дам, — иные с детьми, — сидели на зеленых скамьях и неотрывно глядели в сторону бухты. Что они не бездельно отдыхают здесь после бездельной прогулки, видно было по их серьезным встревоженным лицам, по их беспокойству.

Сесть поближе к лестнице было уж нельзя, и Сыромолотовы едва нашли место на самой дальней скамейке, причем Алексей Фомич рокотал:

— Хороши бы мы были, если бы вечера дожидались!.. Вот видишь, даже и полиция явилась!

Действительно, щеголеватый околоточный надзиратель, в серой шинели офицерского покроя, но не солдатского, а тонкого сукна, и в белых нитяных перчатках, тоже подошел к самой лестнице. Он даже спустился по ней на несколько ступенек и стал прилежно из-под руки глядеть в сторону судов.

А вскоре после его появления почему-то начали останавливаться около Графской пристани многие, едва ли имевшие какое-нибудь отношение к офицерам «Марии», и околоточный, поднявшись с лестницы, пока еще без особого рвения, просил публику "не скопляться".

Было около четырех часов, когда по каким-то таинственным признакам люди около Алексея Фомича и Нади угадали, что идет к пристани не катер вообще, который привезет офицеров или матросов, получивших отпуск на несколько часов, а именно тот самый, которого ждали.

Теперь Сыромолотовы уже не сидели на скамейке, а были в толпе. Торжественно прозвучавших чьих-то слов: "Отвалили от «Екатерины» — они не поняли, но севастопольцам-то были понятны эти слова, и околоточный не мог уже сдержать их бурного натиска. Когда все ринулись по лестнице вниз, конечно, этот порыв захватил и Алексея Фомича с Надей.

У околоточного оказалось двое помощников-городовых. Их усилия теперь были направлены на то, чтобы остался хоть какой-нибудь проход на ступенях лестницы.

— Господа! Соблюдайте же порядок! Так нельзя! — кричал околоточный. — Подайтесь к стенке!

Городовые же действовали просто руками и очень ревностно. Оглянувшись назад, Сыромолотов увидел еще какого-то полицейского, видом постарше, чем околоточный, и чином явно крупнее. Он решил, что это пристав ближайшего полицейского участка.

Рядом с ним стояли двое каких-то чиновников в штатских фуражках, с кокардами на тулье, а повыше их увидел Алексей Фомич того самого капитана первого ранга, которого они с Надей встретили около Морского собрания. Он был не один, а, по-видимому, со своим адъютантом, молодым моряком.

— Не знаете ли, кто это? — спросил своего соседа Сыромолотов, кивнув ему на важного каперанга.

Сосед, хотя и штатский, имел вид знающего человека, и он, не задумываясь, ответил:

— Это — Гистецкий, начальник штаба севастопольского экипажа.

— Гистецкий, — повторил, наклоняясь к Наде, Алексей Фомич, — тот самый, какого мы встретили…

Но Надя была занята тем, что делалось впереди.

Волнение тех, кто стоял на лестнице, ведущей к пристани, возрастало по мере того, как подходил катер, отваливший от «Екатерины».

Тремя ступеньками ниже Сыромолотовых, рядом с пожилой дамой в черной осенней шляпке, стоял гимназист лет тринадцати, с биноклем, прижатым к глазам. Он все время глядел на этот катер и вдруг закричал радостно-звонко:

— Мама, — вон папа! Папа, — я вижу!.. Ура-а!

Дама в шляпке тут же выхватила бинокль из его рук, а он захлопал в ладоши.

Должно быть, дама тоже разглядела в бинокль мужа, потому что начала креститься и плакать, а сын снова взял у нее бинокль.

— Ах, как жалко, что у нас нет бинокля! — проговорила Надя, на что отозвался Алексей Фомич:

— Уж если кого нет, того и в телескоп не увидишь.

— Значит, что же, по-твоему, мы напрасно стоим?

— Да как тебе сказать… Пожалуй, что так.

Катер пристал наконец, и там, внизу, начались такие крики, что Надя сказала:

— Вот так давка!.. Хорошо, что мы стали выше: ведь все равно, всех увидим, — мимо нас пройдут.

Мальчик-гимназист своим хлопаньем в ладоши как будто дал тон всей встрече спасенных с «Марии» офицеров. Там, внизу, как в театральном зале, загремели аплодисменты. Послышались даже и крики «ура», правда, отдельные, не поддержанные всеми: не то поняли сами неуместность этих криков, не то воздействовал на толпу расторопный околоточный.

Первым поднимался по лестнице в узком проходе между стенами людей усталого вида пожилой офицер, фуражка на котором сидела боком от повязки. Он то поднимал правую руку к козырьку, вглядываясь в тех, кто ему хлопал в ладоши, то опускал ее бессильно и глазами искал ступеньку, чтобы поставить на нее ногу.

— Это кто? — спросил Сыромолотов всеведущего соседа.

— Сам командир, Кузнецов, — ответил тот.

На шаг сзади его поднимались молодой морской офицер и рядом с ним молодая женщина, которые, как понял это Сыромолотов, встречали Кузнецова. Оглянувшись назад, Алексей Фомич увидел довольно большую группу моряков на верхней площадке лестницы и понял, что встреча была приготовлена довольно торжественная, — только оркестра не хватало.

Другому, тоже немолодому, штаб-офицеру с «Марии» бросился на шею гимназист… Расцеловавшись с ним и женой, он вместе с ними стал подниматься выше не совсем свободной походкой.

Потом прошли вереницей старшие лейтенанты и просто лейтенанты, большей частью в повязках: у кого лицо, у кого голова; у одного рука, сжатая в локте, висела на бинте, перекинутом на шею…

Они шли как после сражения.

Их родные, встречавшие их там, у причала, или вдоль лестницы, поднимались вместе с ними…

Прошли мимо Сыромолотовых и два мичмана, оба невысокие, еще юные и державшиеся бодро: каким-то чудом они не были ни ранены, ни обожжены, и если немного казались как будто сконфужены, то только тем, что лишены повязок.

Зато изобильно снабжен был повязками и головы и лица последний, за которым сомкнулась толпа, но этот последний был не моряк, а какой-то чиновник в фуражке с зелеными кантами и в черной шинели с зелеными петлицами.

Фуражку он придерживал рукою, так как она едва могла держаться на толстой повязке. Из-за этой руки и другой повязки — с правой стороны лица трудно было разглядеть его лицо, но и Алексей Фомич и Надя не могли не заметить, что оно было безбородое, безусое и даже как будто безбровое… На шинели его не хватало двух пуговиц.

Он прошел мимо, глядя вниз на ступеньки. Видно было, что его никто не встречал, и непонятно было, прибыл ли он на катере с моряками или один из толпы, моряков встречавшей.

— Ну, вот видишь, Алексей Фомич, и нет нашего Михаила Петровича! — со слезами в голосе громко сказала Надя.

— Да… Нет… Значит… тяжело ранен, может быть… — забормотал Сыромолотов.

И вдруг этот последний, в повязках, в шинели и фуражке чиновника какого-то ведомства, остановился, обернулся к ним и крикнул:

— Алексей Фомич!

На него напирала толпа, пробиться сквозь которую было ему невозможно, так что Сыромолотов поднялся к нему сам вместе с Надей, желая догадаться, кто это его окликнул.

И вот они сблизились тут же на лестнице, где стоять им было нельзя, а можно было только двигаться вместе со всей толпой.

— Не узнали? — говорил на ходу чиновник. — Мудрено и узнать… Я бы и сам себя не узнал… А шинель и фуражка это мои, помощника лесничего… Из квартиры привезли на «Екатерину»… Ведь у меня все погибло вместе с «Марией»… а запасного не было.

И только выслушав все это, Алексей Фомич понял, что перед ним не кто другой, как его свояк, прапорщик флота Калугин, и совершенно неожиданно для себя чуть не всхлипнул:

— Миша!.. Голубчик ты мой!.. Жив, а!.. Надя, смотри, жив!..

— Вот Нюра обрадуется!.. Вот обрадуется!.. — воскликнула Надя, пытаясь найти на лице Калугина место, в которое можно было бы его поцеловать.

— А Нюра? Что Нюра?.. Как? — спросил Калугин, которого в это время обнял левой рукой и нес над ступеньками Сыромолотов.

— Операция была сегодня… мальчик!

— Ну, слава богу!.. Вот радость!.. Ну, слава богу!.. Вот спасибо вам!.. Без вас бы как?.. Никак! Гибель!.. Вот спасибо!

И дальше, до того места, где им попался извозчик, шли они трое, не говоря о том, что произошло на «Марии», а только ощущая именно это радость, радость от того, что жизнь не прекратилась, что она продолжается, что он выправится, что заживут ожоги, что отрастут волосы, что на земле теперь уже не один Калугин, лесничий, — временно, по необходимости, не им созданной, ставший моряком, — а уже двое их, Калугиных: большой и маленький.