"Государство и революции" - читать интересную книгу автора (Шамбаров Валерий Евгеньевич)

2. Надлом

Втягивание России в Первую мировую началось задолго до фактического начала этой войны. И не только со стороны Сербии, а в первую очередь — со стороны Франции и Англии. Вот у них весомые причины для войны с Германией действительно имелись. Франция хотела вернуть отнятые у нее Эльзас и Лотарингию, взять реванш за 1871 г. Великобритания, целиком зависевшая от морской торговли, опасалась усиления германского флота, угрожавшего ее монопольному господству на морях. Немцы укрепляли свои позиции в Османской империи, фактически взяв под покровительство ее армию, взамен чего повели строительство железной дороги от Берлина в Багдад и к Персидскому заливу, что выводило их в ближневосточные зоны "британских интересов". Германия вела борьбу с Францией и Англией за африканские колонии. Однако по горькому опыту Франко-прусской войны западные державы знали, что их собственных сил будет отнюдь не достаточно. Поэтому и принялись активно вовлекать в свой союз Россию. В дружеских симпатиях к которой перед этим, вроде бы, не замечались — наоборот, чаще выступали врагами.

А России-то, собственно, никаких приобретений не требовалось. Она не вела активной колониальной политики, ей не нужны были новые территории. Да, у нее имелись собственные геополитические интересы — на международной арене она выступала покровительницей балканских славян, анатолийских армян (хотя напомним, что в той же Сербии практическую, деловую выгоду, получала не она, а Франция). Довольно болезненным был для нее вопрос о статусе черноморских проливов. Кстати, первоначально речь шла не об овладении ими, как гласят расхожие байки, а всего лишь о праве свободного прохода через них русских кораблей. Потому что, например, в Русско-японскую войну мощную Черноморскую эскадру не удалось перебросить на Дальний Восток только из-за того, что ее через проливы не выпустили (не без прямого влияния Англии). Но все эти проблемы сами по себе были недостаточны для вступления в общеевропейскую схватку — и в 1908, и в 1913 гг. столкновения удавалось избежать. Тем более что в спорных вопросах того времени — и в разделенной между тремя государствами Польше, и на Балканах, Россия на «чужое» не претендовала. «Свое» бы удержать.

Однако шло постепенное опутывание ее политическими сетями, умелая игра на противоречиях с Германией и Австро-Венгрией. И первый толчок к этому дала сама Германия. После Франко-прусской войны Россия из соображений стабильности Европы вступилась за разгромленную Францию, не позволив Бисмарку в 1875 г. начать "превентивную войну" и добить ее окончательно. А в 1878 г., на состоявшемся после Русско-турецкой войны Берлинском конгрессе европейские державы по инициативе Англии и Австро-Венгрии (и при участии Франции) постарались ограничить усиление России на Балканах, и часть территорий для «противовеса» была отдана австрийцам. Из чего неизбежно возникла напряженность их отношений с русскими. И хотя отношения Австро-Венгрии с Германией (разгромившей ее в 1866 г. и лишившей гегемонии в германском сообществе) тоже оставляли желать много лучшего, но немцы, чтобы избежать русского вмешательства в свои последующие разборки с Западом, немедленно воспользовались этим фактором. И в 1879 г. заключили договор с австрийцами о взаимопомощи в случае нападения России. Причем во времена пребывания у власти Бисмарка речь о войне самой Германии против русских даже не возникала — Австрия требовалась немцам пока лишь в качестве противовеса для их "нейтрализации".

Но это, в свою очередь, использовала Франция, и в 1891–1893 гг. заключила с оскорбленной Россией ряд соглашений, в том числе и оборонительную военную конвенцию о союзе в случае нападения Германии и Австро-Венгрии. Дальше пошло «скручивание» по всем линиям — словно сильного, но простоватого жениха, приглянувшегося хитрой бабенке. Соблазняли "богатым приданым", затягивая в зависимость от своих займов, кредитов, концессий. Вовсю шла игра на традиционных рыцарских чувствах русского дворянства — чести, верности слову и обязательствам, и традиционных представлениях русского народа о помощи братьям по языку и вере. Широко поддерживалась (на словах) идеологическая забота Петербурга о «братьях-славянах» и т. п. А любые трения и противоречия с потенциальными противниками всячески раздувались и преподносились в качестве персональных оскорблений: например, неравноправные торговые условия, принятые Германией для российских товаров, чтобы избежать их конкуренции. Хотя как раз с западной, меркантильной точки зрения, уж эти-то противоречия Россия могла решить гораздо дешевле — всего лишь сменой ориентации или просто ценой своего нейтралитета. Почему-то сами для себя европейские державы отнюдь не считали зазорным политическое лавирование из соображений выгоды: к примеру, Италия переметнулась из Тройственного союза в лагерь Антанты только из-за того, что там больше посулили. И лишь в отношениях с Россией подобное заведомо исключалось — с ее стороны подразумевалось сугубо рыцарское поведение. Характерно, что Англия пришла к соглашению с Россией гораздо позже Франции, только в 1907 г. Потому что ранее именно ее считала своим главным врагом. И только после ее поражения и ослабления в Русско-японской войне пришла к выводу, что теперь основную опасность для британских интересов представляет уже не Россия, а Германия.

Отметим и то, что если Англия, Франция, Италия, Сербия, Германия, Австро-Венгрия, Япония при начале войны руководствовались вполне конкретными персональными целями, то России (не к чести ее политических руководителей) союзники заморочили голову лишь туманными и расплывчатыми обещаниями. Ей внушили мысль о необходимости защиты своих владений в Польше (которая и не потребовалась бы, не вступи она в войну), и о возможности округлить эти владения за счет польских территорий противника (что было совсем не нужно). Или о предполагаемом объединении Польши под русским протекторатом (который еще вряд ли позволили бы потом осуществить). Наобещали прирезки за счет Османской империи (вообще еще колебавшейся, воевать или нет — так что и обещания за ее счет оставались чисто гипотетическими), гарантии автономии для турецких армян под российским покровительством (и опять же неизвестно, дали бы там утвердиться или нет? Или внезапно все обеспокоились бы, как насчет усиления на Балканах?) В вопросе о статусе черноморских проливов очень неопределенно заверили в готовности идти навстречу (и уж этого наверняка не разрешили бы — потому что свободный выход через Босфор и Дарданеллы прямиком выводил Россию к зонам британских интересов на Ближнем Востоке, к которым англичане всегда относились крайне болезненно). Правда, Англия великодушно согласилась разделить с Россией сферы влияния в Иране, Афганистане и Тибете. Но тут надо учесть, что никаких сфер влияния в Афганистане и Тибете у самих британцев не было, потому что все англо-афганские войны в XIX в. завершились для них поражениями, а попытки проникновения в Тибет оборачивались полным провалом.

Зато любые альтруистические порывы России встречали у союзников полнейшее понимание, всемерно поощрялись и поддерживались, а то и инициировались. Не зря же в июле 1914 г., в самый разгар балканского кризиса, президент Франции Пуанкаре устремился с визитом в Петербург. Удержать ситуацию под своим контролем и, если потребуется, помочь направить ее в нужное русло. Россия была единственной из главных участниц конфликта, колебавшейся перед вступлением в войну. Для других этот вопрос был предрешен.

Впрочем, тут я должен оговориться, что в контексте данной работы привел оценку достаточно одностороннюю. На самом деле, конечно же, действовали и другие важные факторы. Поскольку и сама Россия была одной из ведущих мировых держав, и в той ситуации, которая уже сложилась к лету 1914 г., альтернатива вступлению в войну была для нее весьма проблематичной. Тут накладывались и соображения международного престижа — тем более, серьезно пошатнувшегося после Русско-японской, после безоговорочной уступки австрийцам Боснии и Герцеговины. Так что очередная сдача позиций действительно угрожала бы геополитическим интересам страны, подрывала ее рейтинг на международной арене и могла отбросить ее в число второстепенных государств. Накладывалась и откровенно провокационная политика германского кайзера, для которого выстрелы в Сараево и в самом деле стали «подарком», долгожданным предлогом к войне, к которой он шел теперь вполне однозначно. И для Петербурга вопрос, собственно, стоял в большей степени не о том, вступать или не вступать в эту войну, а о том, дать или не дать ей разгореться. А вот тут при всеобщем настрое воевать, царившем как у противников, так и у союзников, одна Россия вряд ли могла чего-то добиться.

Но с началом Первой мировой вовсю пошла ее эксплуатация со стороны «друзей». В августе 1914 г., еще не завершив мобилизацию и развертывание главных сил, она вынуждена была перейти в наступление в Восточной Пруссии только для того, чтобы спасти своих союзников, терпящих катастрофу на Марне. В результате на Марне случилось «чудо», а катастрофа постигла русскую армию Самсонова. Потом посыпались новые требования о неподготовленных, но весьма нужных партнерам наступлениях. А то и вовсе ненужных, как в 1915 г., когда французам с англичанами, собственно, ничего уже не угрожало, и основная часть германских войск перебрасывалась против России. Однако действовала инерция перенесенного страха, и все равно просили наступать. Русские оттягивали на себя германские дивизии от Вердена. Брусиловский прорыв 1916 г. спас от полного разгрома Италию.

Когда союзники стали ощущать нехватку живой силы, русские корпуса начали перебрасывать и во Францию, и на Салоникский фронт, и в Месопотамию. А когда вступила в войну Румыния, соблазняемая западными державами (несмотря на все возражения и опасения России), отдуваться за этот шаг снова пришлось русским — румыны мгновенно потерпели сокрушительное поражение, и потребовалось спасать еще и их армию, растягивая фронт на сотни километров. Фактически над Верховным командованием России всю войну висели западные представители, оказывая сильнейший нажим, понукая, подталкивая и диктуя сроки и направления стратегических операций.

Какой-либо адекватной отдачей и в помине не пахло. В 1915 г., когда туго пришлось России — Германия переменила планы, решив сначала сломить ее, а уже потом взяться Францию, причем как раз в это время иссякли запасы оружия и боеприпасов (готовились-то на полгода) — никаких форсированных ударов и вообще активизации действий, чтобы оттянуть вражеские соединения с Восточного фронта, союзниками не предпринималось. Вот они-то считали себя вправе пожимать плечами: "Мы не готовы". И свои операции проводили только тогда, когда сами считали это нужным, когда их войска успевали восстановить боеспособность после прошлых боев, когда в требуемом месте сосредотачивались все необходимые силы и средства. И в отличие от крови русских солдат и офицеров, то и дело лившейся во имя помощи союзникам, западные поставки оружия и снабжения были отнюдь не бескорыстными. За каждую винтовку, каждый патрон, каждую пуговицу требовалась оплата золотом. Или скрупулезно подсчитывалась и записывалась в счет российского долга разве что с надеждой расплатиться потом за счет репараций с побежденных. (Кстати, это те самые "долги царского правительства", признания которых потребовали от нынешней России при вступлении в Совет Европы. Вот ведь, даже и после Второй мировой не постеснялись предъявить! Впрочем, «совесть» — понятие не юридическое…).

Ну а поскольку совсем не заметить чрезвычайных трудов и жертв восточной союзницы уже не получалось, ее подкармливали новыми обещаниями например, в конце 1916 г. все же расщедрились и подписали соглашение об удовлетворении России за счет Турции, посулили отдать ей Константинополь с проливами и некоторые территории в Закавказье (как нетрудно понять, и это обещание было нереальным — выше было показано, что получилось из попытки расчленить Турцию). А между тем, реальную политику союзников по Антанте очень трудно было бы назвать дружественной. Так, в Петрограде дипломаты западных держав весьма недвусмысленно поддерживали либеральную оппозицию, вовсю раскачивавшую тыл страны информационными войнами против царского правительства. А как же, речь ведь шла о "демократических ценностях", носителями которых считалась эта оппозиция, так что и поддержка ее даже в условиях войны выглядела для Европы делом вполне естественным. С 1916 г. в думских и великосветских кругах начал образовываться и настоящий заговор с целью отстранения, или устранения Николая II и передачи трона царевичу Алексею при регентстве более дееспособного и прогрессивного (по мнению заговорщиков) правителя. Заговор этот не сумел и не успел реализоваться, но как выяснилось впоследствии, к нему тоже были причастны союзные дипломаты.

Но ведь кроме «друзей», были еще и враги. И они тоже полным ходом вели свои подрывные действия. Собственно, еще Наполеон пытался пользоваться такими методами — в 1812 г. перед вторжением в Россию он заслал своих агентов с целью организовать восстание донских казаков, наподобие «пугачевщины», поскольку имел ложные сведения об их сепаратистских настроениях и недовольстве властями (и естественно, просчитался). Но если в «рыцарском» XIX в. шпионаж все же считался позорным занятием, недостойным честного человека, то в XX тактика и стратегия ударов "ниже пояса" развернулась в полную силу. В ходе Русско-японской войны Япония произвела настоящую революцию в военном деле путем активного и массового применения разведслужб, давшего весьма ощутимые результаты. Причем использовалось как тотальное опутывание агентурной сетью театра боевых действий с организацией диверсий, сбора и передачи разведданных, дезинформации и внедрения панических слухов, так и методы, нацеленные на дезорганизацию глубокого тыла — вроде финансирования и активизации оппозиционных сил на территории противника (например, были установлены рабочие контакты японских спецслужб с польскими революционерами).

Разумеется, этот опыт изучался и брался на вооружение другими державами. В частности, на очень высокий уровень вышла и организация спецслужб в Германии. И работа по разрушению вражеских тылов была ими развернута весьма активная, включая и морально-психологические, и экономические, и политические диверсии. А в данном отношении они, разумеется, положили глаз и на большевиков. В начале войны, когда на территории Германии и Австро-Венгрии были интернированы тысячи находившихся там русских, арестовали в общей массе и Ленина, обретавшегося в Кракове. Но выпустили его почти сразу же по ходатайству видного австрийского социал-демократического лидера Ф. Адлера. Распоряжение министерства внутренних дел Австро-Венгрии от 23. 8. 1914 г., направленное в дирекцию полиции Кракова, недвусмысленно гласило: "По мнению д-ра Адлера, Ульянов смог бы оказать большие услуги при настоящих условиях" ("Ленинский сборник II" под ред. Л. Каменева, М., 1924, стр. 183).

И Ленин, как известно, не обманул возлагавшихся на него надежд. Он уже в первый год войны провозглашал: "Для нас, русских, с точки зрения интересов трудящихся масс и рабочего класса России, не может подлежать ни малейшему, абсолютно никакому сомнению, что наименьшим злом было бы теперь и тотчас — поражение царизма в данной войне. Ибо царизм в сто раз хуже кайзеризма" (ПСС, т. 49, с. 14)

А в сентябре 1915 г. на Циммервальдской конференции большевики и некоторые другие примкнувшие к ним группировки социал-демократии открыто взяли курс на "поражение собственного правительства".

Перекачкой и «отмывкой» германских денег на нужды коммунистов занимался Александр Львович Парвус (Гельфанд). Одесский еврей по происхождению, один из лидеров революции 1905 г., он бежал за границу и обосновался в Германии, где стал не только видным социал-демократическим деятелем, но и преуспевающим бизнесменом. Свою родину он ненавидел, еще в Русско-японскую искал контактов с ее противниками, а затем сам предложил свои услуги немецкой разведке. Через него огромные суммы из Берлина переправлялись в Стокгольмский Ниа-банк, а оттуда при посредничестве Якова Ганецкого (доверенного лица Ленина и немецкого агента) переводились в российский Сибирский банк на счета М. Козловского и Е. Суменсон. Непосредственное участие в этих махинациях принимал и Карл Радек (Собельсон), также являвшийся кадровым шпионом Германии.

И последующее разложение России во многом стало результатом целенаправленных диверсий. Финансировались забастовочные комитеты оборонных заводов — что усиливало трудности снабжения фронта, а по цепочке вело и к нарастанию недовольства в армии. Инициировались беспорядки, активизировалась враждебная правительству агитация. Под прикрытием подпольных политических организаций внедрялась и развивала свою деятельность засылаемая агентура. Тем более что в разгар войны двери в страну оставались широко открытыми — через Швецию можно было свободно попасть в Финляндию, входившую в состав империи, но не подчиняющуюся ее юрисдикции, неподконтрольную ни российской жандармерии, ни полиции, ни контрразведке. Именно из-за этого самому сильному разложению подверглись Балтфлот, базировавшийся в Гельсингфорсе (Хельсинки), соседние с Финляндией Петроград и Кронштадт. Были и прямые диверсии, очень смахивающие на результат германско-революционного сотрудничества. Например, в 1916 г. на рейде Севастополя в результате загадочного взрыва погиб и затонул флагман Черноморского флота дредноут "Императрица Мария". А перед катастрофой на борту корабля… работали свои же, русские рабочие-ремонтники.

Нет, спецслужбы противника использовали не только большевиков. Поддержка оказывалась любым оппозиционным движениям, расшатывавшим государственные устои — кадетам, народным социалистам и пр. Но поскольку они при всем легкомыслии оставались патриотами России, их предпочитали задействовать «втемную», чтобы не догадывались о своих истинных покровителях — например, через подставных лиц финансируя их издания. Использовались еврейские общины, то и дело поднимавшие шум по поводу бедствий евреев в прифронтовой полосе или их преследований военными властями. Поскольку одним из традиционных промыслов приграничного еврейского населения была контрабанда, то естественно, из этой среды вербовались и шпионы. И можно даже предположить, что многих из них австро-германская разведка подставляла потом нарочно — информацию они могли давать весьма скудную, в масштабах собственного местечка, зато стоило поймать и повесить кого-нибудь из них или выселить из прифронтовой полосы «ненадежных», подозреваемых в шпионаже (что было Законной прерогативой главнокомандующего), как тут же разыгрывался очередной скандал, будоражащий либеральную общественность и портящий отношения России с западными олигархами.

А австрийцы поддерживали и украинских националистов — для чего сами же их и выращивали. Пленных, уроженцев малороссийских губерний, помещали в отдельные лагеря, и настойчиво, при участии оплачиваемых Веной львовских профессоров, просвещали, в том смысле, что они вовсе не «русские» и имеют совершенно другие интересы. Аналогично поддерживались и польские националисты — уж им-то ничего объяснять и растолковывать не требовалось.

А теперь отметим, что все эти мощнейшие перегрузки, навалившиеся на Россию, пришлись на очень серьезный и в какой-то степени критический период ее развития. По самой специфике евразийской цивилизации важнейшую роль в ней играли не юридические или экономические, а внутренние, духовные устои. Причем существовавшие и поддерживавшие ее на нескольких уровнях персональном, коллективном — общинном, корпоративном и т. п., сословном, общегосударственном. И взаимное соответствие этих устоев на каждом уровне, взаимное дополнение и наложение, взаимное влияние "снизу вверх" и "сверху вниз" как раз и обеспечивало силу, устойчивость и стабильность Российской империи. Но в своем патриархальном варианте, характерном для XIX столетия, они оказались заметно ослабленными в результате бурного промышленного развития, новых успехов просвещения и культуры, политических и социальных реформ. Нарушилось и прежнее соответствие "духовных векторов" на различных уровнях и в различных «подсистемах» государства, теперь диапазон их направленности стал более широким и менее стабильным, колеблющимся в зависимости от тех или иных факторов. Рассмотрим, например, триединую формулу «Бог-Царь-Отечество», которой традиционно определялись эти внутренние устои на высшем, общегосударственном уровне.

Даже в сельской местности основы религиозной морали, некогда составлявшие главный стержень бытия, неизбежно расшатывались и ослабевали по мере разрушения патриархальной деревенской общины, изменения форм хозяйствования и бытовых условий, появления новых ценностей. Среди патриотической интеллигенции, служилого сословия, а отчасти и рабочих, церковные обряды и праздники превратились, скорее, в красивые национальные обычаи, чем путь к высшей истине. Ну а всякого рода люмпены, разнорабочие и прочая «лимита», резко умножившаяся в результате промышленного скачка и оторвавшаяся от прежнего уклада жизни, вообще не верила уже ни в Бога, ни в черта. Не говоря уж об интеллигенции «демократической» или фрондирующей молодежи, для которой вера становилась просто

Официальная церковь давно уже воспринималась лишь в качестве придатка государства, а потому и самостоятельного авторитета не имела. Ну о каком авторитете может идти речь, если обер-прокурор Синода обивает пороги Распутина и погряз в правительственных интригах? Так что если где церковь и сохраняла на высоком уровне свое лицо, то только благодаря отдельным подвижникам, деятельности местных священнослужителей и других своих достойных представителей. Что уж говорить о прочности устоев веры и церковном авторитете, если, например, весной 1914 г. из 16 выпускников Иркутской духовной семинарии, принять священнический сан решили лишь двое, а из 15 выпускников Красноярской семинарии — ни одного! Остальные предпочли пойти по гражданской части — учителями, журналистами, общественниками. Можно вспомнить и о том, что выпускниками духовных семинарий были такие деятели, как Чернышевский, Добролюбов… А также Сталин, Микоян… Кстати, весьма характерно, что в гражданскую одним из главных очагов сопротивления большевизму стало Уральское казачество — причем очагом бескомпромиссным, ни раз не зашатавшимся и не подвергавшимся расслоениям "сын против отца". Потому что уральские казаки были староверами. Их вера никак не была связана с «официальной», а являлась внутренним достоянием каждого, формировалась с рождения и оставалась крепкой, несмотря ни на что.

Вес фигуры царя в массовом сознании тоже был далеко не прежним. Все же десятилетия усилий либералов, демократов и просто западников, настойчиво превозносивших «цивилизованные» чужие порядки по сравнению с отечественными, не могли не сказаться. Да и сам Николай II немало сделал для подрыва собственного авторитета — и политическими ошибками, и историей с Распутиным, и попущениями коррупции, пронизавшей верхушку власти. Можно ли вести речь о каком-то авторитете, если он ухитрился потерять поддержку даже самых искренних монархистов, вроде Шульгина или Пуришкевича. Но только надо иметь в виду, что ошибок и прегрешений он допустил вряд ли больше, чем его предшественники на троне. Просто время другое настало, и в условиях демократизации страны и гласности — цензуры-то в России уже не существовало — любая негативная информация, действительная или мнимая, быстро расходилась по стране и откладывалась в соответствующий осадок. И кстати, если уж на то пошло, то неблаговидных явлений в придворных и правительственных кругах России было ничуть не больше, чем в современных им правительствах Европы. А уж по сравнению с тогдашними президентами США все грехи отечественной верхушки выглядят детским лепетом. Но оценка-то их шла с совершенно разных позиций и по иным критериям. К повальной коррупции и хищничеству вокруг американских правительств их сограждане в те времена привыкли и считали это вполне естественным. Да и кто такой, в конце концов, президент? Всего лишь один из граждан, которому посчастливилось больше других. А через четыре года до своего счастья дорвется следующий. А царь был не только человеком, но и духовным символом, и любое пятно на его персоне воспринималось крайне болезненно.

Символ «Отечества» к 1914 г., наверное, пострадал меньше других. Но тоже пострадал. Многолетние усилия либералов и западников и тут не прошли без следа. Могли ли хоть косвенно не сказаться на уровне патриотизма постоянные и упорные доказательства, что все «наше» — плохое и реакционное, а все «ихнее» — лучше и прогрессивнее. Да и вообще о каком патриотизме могла идти речь в тех «демократических» кругах, где, скажем, были в моде и вызывали восторги стихи Веневитинова:

Грязь, вонь, клопы и тараканы, И надо всем хозяйский кнут, И это русские болваны Святым отечеством зовут…

Нельзя забывать и о том, что в триединой формуле национальных устоев все составляющие были неразрывно взаимосвязаны. И ослабление религиозной части триады или символа царя сказывалось и на понятии Отечества. Но тем не менее, начало войны вызвало бурный патриотический подъем, в котором сомкнулись сторонники самых различных взглядов. Одни душой восприняли, что Россия воюет "по правде", за братьев-славян и против ущемления своих государственных интересов. Других радовало, что она оказалась на стороне «демократических» держав. Третьи строили радужные гипотезы о ее дальнейшем усилении в случае победы…

Однако у данного явления существовала и обратная сторона. Потому что произошло обычное в условиях любой войны расслоение. На патриотов, которые оказывались на фронте, и шкурников, концентрирующихся в тылу. Уходили воевать добровольцами лучшие рабочие, а на их места хлынула «лимита», привлеченная бронью от призыва, которую предоставляли оборонные заводы. На фронте сражались и погибали в первых рядах лучшие солдаты и офицеры, а в тыловых штабах и запасных частях окапывались и пытались зацепиться искатели безопасных и теплых местечек. Наконец, ведь и сам царь был на фронте. А в тылу — оппозиция, настраивающая против него общественное мнение и стремящаяся нажить политический капитал на каждой неудаче. То есть, указанное расслоение вызвало идеологическую поляризацию страны, которая, ко всему прочему, носила явно выраженный территориальный характер.

И, кроме того, по всем законам психологии после любого эмоционального подъема неизбежен спад. Что и произошло после всенародного патриотического всплеска 1914 года, когда война пошла совсем не так, как предполагалось, когда она стала все сильнее затягиваться, оборачиваясь невиданными доселе потерями и лишениями. Ну а особенность русского менталитета, ориентировка его на духовные ценности, делала его особенно восприимчивой к подрывной пропаганде. Тут ведь достаточно было зародить сомнение, что война справедлива. И на моральную усталость солдатских и тыловых масс накладывалась моральная разобщенность и дезориентация.

В целом же, можно констатировать, что ослабление и частичная разориентация прежних духовных устоев российской цивилизации, имевшие место в конце XIX — начале XX в. в. и произошедшие по вполне объективным причинам, сами по себе были вовсе не смертельными для государства. Это была своего рода "возрастная болезнь". И постепенно, путем внутренней эволюции, их традиционные патриархальные формы как-то трансформировались бы и снова окрепли в более современных и соответствующих эпохе вариантах. Но военных перегрузок, случайных и целенаправленных, они не выдержали, и надлом произошел именно там, где эти устои оказались наиболее ослаблены и расшатаны — в столице. А дальше уже пошла цепная реакция разрушения. Усугубил которую сам царь, пошедший в условиях создавшейся поляризации на поводу у одного, деструктивного полюса. Он даже не попытался опереться на другой, в лице фронтовых полков — где на тот момент устои «Царя» и «Отечества» еще сохраняли определенный запас прочности, и где его еще поддержали бы безоговорочно. Разумеется, без большой крови наведение порядка было уже невозможно, ну а Николай II по своему складу не был «грозным». И, в общем-то, его действия можно трактовать по-разному. Можно считать, что он поступил «по-европейски», подчинившись "общественному мнению". А можно считать — и по-русски, если его собственные духовные нормы не позволили ему устроить побоище.

Остается лишь добавить, что за все политические и военные перегибы в пользу Запада, за послушное и безоговорочное следование в кильватере союзнических интересов, сами союзники расплатились с царем «сполна», пальцем о палец не ударив для его спасения. И когда Временное Правительство соглашалось выпустить императора и его семью за границу, предложив этот вариант Англии (где ко всему прочему, правили родственники Николая Романова), та отказалась их принять. Решила, что этим может омрачить отношения с "русской демократией". Которые требовались для тех же самых целей — удержания России в кильватере союзнических интересов и продолжения войны.