Терунешь

I

Посл#1123;днiй мулъ моего каравана, зад#1123;въ м#1123;шками изъ грубой парусины, вис#1123;вшими у него съ боковъ, за основную жердь плетневаго забора, прол#1123;зъ въ узкую калитку, и все мое имущество, основа будущаго благосостоянiя, собралось на небольшой площадк#1123;, поросшей высокой желтой травой. По середин#1123; площадки стояла круглая хижина, сажени три въ дiаметр#1123;, сплетенная изъ хвороста и обмазанная грязной коричневой глиной. Хижина им#1123;ла коническую крышу, изъ соломы «дурры», — растенiя съ длиннымъ камышеобразнымъ стеблемъ. На вершин#1123; конуса пом#1123;щался красный глиняный горшокъ, и на немъ деревянный четырехъконечный крестъ, знакъ того, что усадьба принадлежала дворянину — Ато-Домисье.[1] Самъ Домисье находился на служб#1123; при двор#1123; раса Маконена въ Харар#1123; и свой аддисъ-абебскiй домъ уступилъ мн#1123; во временное пользованiе за дв#1123; штуки кумача. Отнын#1123; эта круглая хижина, съ грязнымъ землянымъ поломъ, въ изобилiи населеннымъ мелкими черными блохами, становилась моимъ домомъ и магазиномъ. Камышовая рама, обтянутая воловьей шкурой, съ большими прор#1123;хами, и привязанная веревочными петлями къ ж#1139;рдямъ, врытымъ въ землю, зам#1123;няла дверь, а два оконца были затянуты грязными тряпками. Т#1123;мъ не мен#1123;е это была недурная относительно постройка, пригодная для моихъ ц#1123;лей.

Изъ дверей моего двора видна была вся Аддисъ-Абеба, столица Э#1139;iопской имперiи. Верстахъ въ полутора, на западъ, на вершин#1123; круглаго холма б#1123;л#1123;ли кам#1139;нныя постройки Геби — дворца негуса Менелика — окруженный ст#1123;ной; отъ нихъ б#1123;жала темная дорога внутрь города, состоявшаго изъ ц#1123;лаго ряда усадебъ, подобныхъ моей и соединенныхъ между собой узкими каменистыми тропинками. Кое-гд#1123;, окруженныя рощами смоковницъ, банановъ и лимоновъ, возвышались большiя круглыя крыши храмовъ, ув#1123;нчанныя вм#1123;сто кр#1139;стовъ зв#1123;здами изъ крупныхъ страусовыхъ яицъ. Большой длинный домъ французскаго посланника на одномъ конц#1123; Аддисъ-Абебы и рядъ палатокъ, съ разв#1123;вающимся надъ ними русскимъ флагомъ посольскаго двора на другомъ заканчивали обширный кругъ долины, занятой городомъ. Тропинки, ведшiя отъ хижины къ хижин#1123;, прерывались мутнымъ потокомъ Хабана, шум#1123;вшимъ въ глубокой промоин#1123;. Кое-гд#1123; къ потоку вели крутые спуски, ус#1123;янные большими камнями. М#1123;стами пейзажъ скрашивался изумрудно-зеленой лужайкой, поросшей маленькими кустами различныхъ породъ. Весь городъ былъ окруженъ горами, подымавшими свои то круглыя, то острыя вершины къ безоблачному синему небу. На с#1123;веръ, на столообразной гор#1123;, словно черная т#1123;нь залегли многочисленныя хижины древняго города-Энтото.

Вечер#1123;ло. Розовымъ сiянiемъ подернулись вершины горъ, и фiолетовыя т#1123;ни б#1123;жали отъ муловъ, тюковъ, построекъ и деревьевъ. Р#1123;зкiй и пронзительный в#1123;теръ становился холодн#1123;е и, распахивая б#1123;лыя шамы[2] погонщиковъ моихъ муловъ и обнажая ихъ худые темные торсы — заставлялъ сп#1123;шить съ работой.

Вскор#1123; вс#1123; тридцать тюковъ валялись въ живописномъ безпорядк#1123; на двор#1123;, мулы сбившись въ кучу возл#1123; рогожи, на которую былъ насыпанъ «гебсъ»,[3] торопливо жевали, поводя красивыми длинными ушами и обмахиваясь хвостами отъ надо#1123;дливыхъ мухъ, а погонщики разводили огонь и готовились печь на круглыхъ сковородкахъ «инжиру», — родъ хл#1123;ба, видомъ напоминающiй наши масляничные блины, только громадной величины и чернаго цв#1123;та. Тропическая ночь наступила быстро. Городъ, шум#1123;вшiй визгливыми нотами абиссинскихъ п#1123;сенъ и игръ, барабанами и колоколами церквей, — умолкъ, и, подл#1123; ограды, все чаще и чаще сталъ раздаваться противный визгъ шакаловъ. Перенеся при помощи моихъ слугъ Алайу, Чуфы и Лифабечу свои вещи внутрь домика и устроивъ н#1123;которое подобiе ложа изъ свертковъ съ мягкимъ товаромъ, я зажегъ фонарь и при тускломъ св#1123;т#1123; его отдался воспоминанiямъ…

Чьи это св#1123;тлые глаза глядятъ на меня изъ глубины хижины? Красивые, синiе, добрые, любящiе глаза. Это глаза моей Ани. Я вижу и слезы, которыя дрожать въ темныхъ и длинныхъ р#1123;сницахъ, какъ дрожали въ тотъ мрачный день, когда я, Иванъ Семеновичъ Андреевъ, покидалъ свою маленькую петербургскую квартиру. Я вижу и гостиную съ круглымъ столомъ и высокой лампой на немъ, съ ящиками и тюками — вотъ этими самыми тюками, которые валяются зд#1123;сь на солом#1123;, - подогнутый коверъ, простенькiй комодъ у ст#1123;ны и жену мою Аню, безсильно плачущую тихими слезами у окна.

Въ окно чуть брезжитъ холодное петербургское утро, мороситъ мелкiй дождь, и длинныя струйки, что ползутъ по стеклу, мн#1123; кажутся продолженiемъ ея слезъ.

— Аня, говорю я, еще не поздно. Если хочешь, — я не по#1123;ду.

Она отрывается отъ окна и падаетъ мн#1123; на грудь. Я ловлю ея мокрыя щеки, ея губы и ц#1123;лую ее. Въ этихъ поц#1123;луяхъ такъ много грусти и тоски.

— Н#1123;тъ, н#1123;тъ. По#1123;зжай, если такъ надо. По#1123;зжай…. Я не хочу быть теб#1123; пом#1123;хой, по#1123;зжай….

— Аня! Мы въ долгахъ. Зд#1123;сь въ Петербург#1123; мы никогда изъ нихъ не выпутаемся. И пов#1123;рь, что быть представителемъ громадной фирмы для меня гораздо лучше, ч#1123;мъ вести то ничтожное торговое д#1123;ло, которое разорило меня…. Но, повторяю теб#1123;, если теб#1123; это такъ тяжело — я не по#1123;ду … еще не поздно!

— Христосъ съ тобой, — говорить Аня и крестить меня. — Возвращайся только скор#1123;е и не забывай!..

Б#1123;дная Аня! Она всего годъ, какъ жена моя. Ея кроткiй тихiй нравъ столкнулся съ моими мечтами о внезапномъ и необычномъ обогащенiи.

Я игралъ на бирж#1123; и проигрался, кредиторы готовы были описать мою б#1123;дную обстановку до посл#1123;дняго стула, — надеждъ на поправку не было, когда одна большая торговая фирма предложила мн#1123; отправиться съ караваномъ мануфактурныхъ и мелкихъ металлическихъ изд#1123;лiй въ Абиссинiю и попробовать насколько выгоденъ этотъ новый рынокъ для Россiи. Въ случа#1123; прибыли я получалъ половину ея, не неся никакихъ расходовъ; убытка я не терп#1123;лъ. Такое предложенiе было для меня спасенiемъ и я согласился.

О, эти дни прощанiя и упаковки товара! Какую заботливость проявила Аня ко мн#1123;, заворачивая вещи и д#1123;лая надписи дрожащей рукой. Вотъ и сейчасъ, роясь въ переметныхъ сумахъ, я нащупалъ мягкiй свертокъ и, вынувъ его, прочелъ — «башлыкъ» … Она положила мн#1123; даже и башлыкъ, такъ какъ слыхала, что въ Абиссинiи, въ горахъ, бываетъ холодно.

Св#1123;ча дрожитъ въ жестяномъ фонар#1123;, и длинныя т#1123;ни б#1123;гутъ отъ ящиковъ и тюковъ, а углы хижины становятся темн#1123;е. Изъ угловъ глядятъ на меня дорогiя лица моихъ родныхъ, и въ этомъ чужомъ для меня дом#1123; мн#1123; хорошо. Завтра застучитъ мой топоръ, и я устрою прилавокъ и шкапы, завтра штуки матерiй лягутъ на полкахъ, а заманчивая выв#1123;ска на абиссинскомъ язык#1123; будетъ приглашать желающихъ купить что-либо въ новомъ магазин#1123; единов#1123;рца-москова….

И я сладко дремалъ, мечтая о будущемъ, голодный и усталый на жесткихъ сверткахъ. Иногда дремоту мою нарушалъ визгъ шакаловъ у самыхъ дверей дома…