"Грязь" - читать интересную книгу автора (Motley Crue)

Глава третья

«ОТНОСИТЕЛЬНО СОБЫТИЙ, КОТОРЫЕ НЕ МОГУТ БЫТЬ СЖАТЫ ДО ЛАКОНИЧНОЙ ФРАЗЫ ИЗ АНОТАЦИИ К БЕЗДЕЛУШКЕ В АНТИКВАРНОЙ ЛАВКЕ»

Сначала Шариз подумала, что это грипп. Скайлэр жаловалась на боли в животе, головную боль и тошноту, поэтому Шариз уложила её в постель. Той ночью Скайлэр стало хуже. Боль стала настолько сильной, что она складывалась пополам (doubled over), хватаясь за живот. Когда Шариз попыталась отвести её в туалет, то обнаружила, что Скайлэр стало на-столько плохо, что она даже не может идти. Она убрала светлые (dirty blond) волосы с лица Скайлэр, промокнула слёзы бумажной салфеткой («Kleenex») и отвезла её в больницу.

Она позвонила мне, как раз в тот самый момент, когда я был на послегоночной вечеринке на Гран-При в Лонг-Бич (Long Beach Grand Prix). Я примчался в медицинский центр «Уэст Хиллс» (West Hills Medical Center) с ещё большей скоростью и адреналином, чем во время гонки, и присоединялся к Шариз, которая плакала на плече у своей матери в реанимационном отделении (emergency room) больницы. Последний час был просто кошмаром, сказали они. Врачи предположили, что у Скайлэр произошёл разрыв аппендикса. Но когда они сделали ей анестезию и начали операцию по удаления аппендицита, то обнаружили, что её аппендикс цел и невредим. Вместо этого они увидели злокачественную опухоль, разросшуюся по всему её животу и распространяющую рак по всему её телу. Они сказали, что опухоль была размером с софтбольный мяч (softball — разновидность бейсбола). Я не мог понять, как такая большая опухоль могла появиться в теле Скайлэр: я всегда связывал рак и опухоли со стариками, но никак не с моим четырёхлетним ребёнком.

Спустя час они позволили Шариз и мне пройти в отделение интенсивной терапии (intensive care unit), чтобы видеть Скайлэр. Когда я увидел её со всеми этими трубкам, присоединёнными к аппаратуре, то впервые в своей жизни я не знал, что делать. Это была моя дочь, подключенная к системе жизнеобеспечения. Когда я видел её всего неделю назад, она бегала вокруг моих ног, пытаясь закружить мне голову.

Впервые за два года Шариз и я сидели рядом, не говоря ни слова, в ожидании, когда Скайлэр пошевелится. Спустя ещё час она заворочалась, забормотала что-то о Золушке и снова уснула. Мы с Шариз смотрели друг на друга и хотели плакать от облегчения.

На следующий день Скайлэр была практически в полном сознании. Как и я предыдущей ночью, она так перепугалась, увидев все эти трубки и аппаратуру. Она спросила, где она и почему она здесь, и что это за такие штуковины. Мы об’яснили так осторожно, как только смогли, что у неё в ее животике вы-росло что-то вроде цветка, но он не должен расти там, и поэтому врачи его вынули. Она слабо улыбнулась и сказала, что хочет поехать домой.

Я спросил у врачей, когда я смогу забрать Скайлэр домой, и они ответили, что сначала её необходимо перевезти в лос-анджелесскую детскую больницу (Children’s Hospital in Los Angeles), чтобы удостовериться в том, что они удалили все фрагменты опухоли. Я слышал об этой больнице, потому что ею управлял фонд Ти Джея Мартэлла (T. J. Martell Foundation), который помогает детям больным лейкемией, раком и СПИДом. Так как за эти годы «Motley Crue» внесли немалый вклад в этот фонд, сыграв, например, против «Fleetwood Mac» в софтбол в первой благотворительной игре их турнира «rock-and-jock» (мы победили), я позвонил Тони Мартэллу в слезах, и он уверил меня, что о Скайлэр позаботятся самым лучшим образом.

Я ехал в детскую больницу в санитарной машине со Скайлэр, и как только мы приехали, они сделали ей сканирование при помощи компьютерной томографии (CAT — Computer-Aided Tomography). Мысль о том, что в таком юном возрасте её об-лучают радиацией, вызывала у меня отвращение, но у меня не было выбора. Хайди вернулась из Флориды, поэтому вместе со мной и Шариз она ждала результатов. Сидя там, мы испытывали такую неловкость и стеснение, что сжевали все свои ногти до кожи. Когда возвратился врач, вся ревность и неприязнь, которые всё ещё оставались между нами троими, были навсегда вытеснены новостями. Врач сказал, что на обеих почках Скайлэр имеются опухоли. Они должны были работать снова, чтобы удалить их. Когда мы сказали об этом Скайлэр, она уткнула своё личико в грудь Шариз (she buried her face in Sharise’s chest) и снова спросила, когда она сможет поехать домой. “Скоро”, сказали мы ей. “Очень скоро”.

Музыкальные студии, стрип-клубы, концертные залы и вся-кое подобие моей прежней жизни исчезли, т. к. больница стала центром моего существования. Даже бракоразводный процесс, по которому мы с Шариз вели тяжбу вот уже два года, был приостановлен. Каждый день Шариз, я, наши родители или Хайди сидели со Скайлэр в её палате, упрашивая её потерпеть ещё немного. Мы постоянно говорили ей, что ещё только одна операция, ещё только одна процедура, ещё только один день и всё это закончится. Но с каждым днём новости становились всё хуже и хуже.

Когда врачи привезли Скайлэр в операционную, чтобы уда-лить опухоли на её почках, они откинули лоскуты её кожи и были в ужасе от того, что они там увидели. Опухоли были на-столько большие, что простое их удаление было бы смертель-ным. Они зашили её обратно и сказали нам, что она должна будет подвергнуться более интенсивной лучевой терапии (more radiation treatment). Они сказали, что таким образом опухоли сожмутся до такого размера, когда их можно будет благополучно удалить.

Постепенно я снова начал пить, чтобы справиться с болью. Я оставался в детской больнице до тех пор, пока это было по-зволено, а затем отправлялся прямо в «Муншэдоуз» («Moonshadows» — ресторан на берегу Тихого Океана) в Малибу (Malibu) и напивался там до такой степени, что не мог вспомнить собственное имя. Следующим утром я просыпался, ехал в больницу, проводил там весь день и, возможно, даже спал там, а затем снова нарезался в «Муншэдоуз». Я знал, что было неправильным пить в такое время, но для меня это был единственный способ избежать полного помешательства. Всё моё существо сжалось всего до трех эмоций: тревога, депрессия и гнев. Я все время был зол. Когда какой-то парень в синем «БМВ» («BMW») подрезал меня на Пасифик Кост Хайвэй (Pacific Coast Highway), я ударил по тормозам и заорал, “… твою мать!” (”Fuck you!”) Парень вышел из своего автомобиля, я вышел из своего. Хайди, которая сидела на переднем сидении, в ужасе крикнула, “Что с тобой такое?!” Я снова сел в машину, в гневе плюнул на лобовое стекло и приготовился ехать дальше, когда парень бросился к моему капоту и отказался двигаться с места.

“Он сам напросился, мать его!” (”That’s fucking it!”) крикнул я Хайди. Я выскочил из машины, хлопнул дверью так, что от неё отлетело зеркало, за воротник рубашки оттащил парня от капота и ударил его кулаком в лицо прямо на глазах у толпы зевак. Я ударил его так сильно, что на суставах моей руки оголились кости. Парень рухнул на землю, кровь струилась у него из лица, будто оно было раздроблено топором. Прохожие были вынуждены вызвать карету скорой помощи, чтобы отскрести его от асфальта. Я уехал прежде, чем прибыли полицейские и отвезли его в больницу. Я не собирался больше тратить время на этот кусок дерьма.

Как только я вошёл в больницу, врачи заметили гнев, все ещё кипящий на моём лице, а затем сгустившуюся кровь на моей руке, и им не нужно было спрашивать о том, что произошло. Они привели меня в рентгеновский кабинет и вскоре сообщили, что я сломал себе руку. Они наложили мне повязку и сказали, что за это не нужно будет платить. Они понимали, через что я проходил, т. к. уже много раз видели это прежде, хотя, возможно, не в такой степени самоуничтожения.

Всё чаще я засыпал у кровати Скайлэр в слезах и смущении с мыслью о том, что эта неподвластная мне болезнь растёт и пожирает мою дочь, мою жизнь и наше будущее вместе. Каждый раз, когда я возвращался в больницу, Скайлэр испытывала всё большую боль и смятение. В больнице мы могли смотреть «Женатый… с детьми» («Married… With Children» — телевизион-ный сериал). Всего месяц назад в то время, когда он шёл, она обычно бросала все дела и танцевала по дому под мелодию песни Фрэнка Синатры (Frank Sinatra), “Love and Marriage”. Те-перь же она только вяло глядела в телевизор в полузабытьи от морфия. Если нам везло, улыбка проскальзывала по её лицу и заставляла наши сердца биться от счастья.

С опухолью на правой почке, которая начала давить на её легкие, пытаться сохранить эту улыбку — было проигрышным сражением. Я привёз Скайлэр её любимые игрушки и одежду, в которой она любила танцевать. Мы смотрели диснэевские мультики (Disney videos) и вместе пели детские песенки. Так как теперь я был подписан на «Уорнер Бразерс Рекордс» («Warner Bros. Records»), я использовал свои связи, чтобы пригласить в больницу актёров в костюмах Багза Банни и Сильвестра (Bugs Bunny, Sylvester — персонажи мультфильмов компании «Уорнер Бразерс») с большими корзинами подарков для Скайлэр и других детей из её палаты. На Пасху (Easter) Хайди и я поехали в «Сав-он» («Sav-On» — магазин товаров для проведения праздников) и купили полные мешки леденцов и наборы для раскрашивания пасхальных яиц (Easter egg painting kits). Затем я сделал что-то, чего я никогда не сделаю для «Motley Crue», даже если они будут умолять меня об этом: я снял свою одежду и надел гигантсий пушистый костюм пасхального кролика.

Скайлэр даже не узнала меня, пока я не начал говорить, тогда она разразилась смехом. Я плакал, под душным костюмом слезы смешивались с потом, я обернулся и сказал, “Шариз, подай мне вон те пасхальные яйца”.

“Как ты назвал меня только что?” послышался резкий, колкий и сердитый голос Хайди. Шариз даже не было в больнице, и если есть что-то, что не может простить подруга, так это то, когда её назвают по имени бывшей жены (ex’s name), даже если это происходит у постели больного ребенка. За несколько минут Пасха превратилась в Хэллоуин (Halloween), когда мы устроили целое шоу с переодеваниями для детей. Для относительно молодой девушки в этих новых отношениях со мной Хайди находилась под очень большим давлением, на которое она никогда не рассчитывала, между тем фактом, что технически я всё ещё был женат, и тем, что все наши свидания проходили в присутствии медсестёр и Шариз, вместо официантов и друзей. Сначала все видели в ней просто белокурую чувиху (blond bimbo). Но после месяцев того, как Хайди нанимала актёров в образе Белоснежки (Snow White), каждый день сидела у кровати Скайлэр, держа её за руку, будучи при этом очень осторожной, чтобы не конкурировать и не сталкиваться с Шариз, врачи и семья Шариз, в конечном счете, принял её, хотя и не до такой степени, чтобы считать её членом семьи.

“Папа”, спросила Скайлэр, когда она проснулась однажды утром, “Я ведь больше никогда не поеду домой, правда?”

“Конечно же ты поедешь домой”, сказал я. И я не лгал. Врачи сказали мне, что мы можем забрать Скайлэр домой и просто привозить её на химиотерапию. После месяца, проведённого на больничной койке, Скайлэр, наконец, вернулась в свою собственную спальню. К сожалению, ей не пришлось на-слаждаться этим долго. Каждую ночь она спала всё меньше и плакала всё больше, говоря, что у неё болит живот. Когда она ходила в туалет, она кричала от боли, что было более мучи-тельно, чем что-либо из того, что я испытывал в жизни восемь раз до неё (than anything I’d experienced in a life eight times as long as hers).

Мы вернули Скайлэр в больницу всего после четырёх ночей, проведённых дома. Врачи сказали, что ткани рубцов на её кишечнике, образовавшихся после операции, скрутили его и затрудняли его работу. Когда Шариз сказал нашей дочери, что ей предстоит ещё одна операция, Скайлэр сказала самым сла-бым, самым грустным и самым невинным голосом, который я когда-либо слышал: “Мама, я не хочу умереть”. Она знала, что то, что происходит с нею, ненормально, что все улыбки и шутки от нас с Шариз вызваны лишь тем, что родственники и друзья, которые посещали её, обычно плакали при виде её.

“Хорошие врачи помогут тебе заснуть ненадолго, а сами тем временем сделают ещё одну операцию”, сказала Шариз, вытерая пот со лба Скайлэр. “А когда ты проснёшься, мама и папа будут ждать тебя прямо здесь. Мы любим тебя, солнышко. И всё будет хорошо. Мы все скоро снова будем дома”. Мне ужасно хотелось верить, что то, о чём говорит Шариз, непременно сбудется.

После операции Скайлэр выглядела ещё хуже, чем прежде. Я впервые заметил, как вся жизнь ушла с её лица, каким на-пряжённым и прирывистым стало её дыхание, как каждая унция детского жира сменилась обтянутыми кожей костями. “Папа”, попросила она. “Пожалуйста, не позволяй им больше меня резать”.

Я не знал, что на это ответить: врачи уже сказали мне, что придётся удалить её правую почку. Три дня спустя она снова лежала в операционной. И когда врачи привезли её обратно, это не было похоже на телешоу. Они так и не сказали: “По-здравляем, операция прошла успешно”. Они сказали, “Мне очень жаль, Винс. Но произошло нечто неожиданное. Рак рас-пространился на её печень, кишечник и мышцы спины”.

“Вы удалили почку?”

“Нет. Мы так и не смогли удалить опухоль. Она не реагирует должным образом на химиотерапию (chemo). Она так сильно опоясывает её почку, что удаление привело бы к фатальной потери крови. Однако это не подразумевает того, что нет ни-какой надежды. Есть другие доступные нам способы, и, если на то будет Божья воля, один из них избавит её от этой штуки навсегда”.

Но “эта штука” продолжал расти, с’едая девочку, которую я любил слишком сильно и слишком поздно. 3-го июня я получил телефонный звонок от онколога, отвечающего за врачей Скайлэр. Когда вы каждый день проводите в больнице, по-следнее, что вам хочется сделать — дома поднять трубку и ус-лышать голос врача, потому что это может означать только одно. Скайлэр прекратила дышать, сказал мне онколог. Врачи только что подключили её к аппарату искусственного дыхания и ввели ей вещество, которое парализовало её с той целью, чтобы она не расходовала лишнюю энергию. Она не могла смеяться, она не могла двигаться, она не могла говорить. За четыре месяца из счастливого четырехлетнего ребёнка она превратилась в грустный, доверху зашитый манекен. У неё даже не было шанса выжить, и теперь она была в худшем состоянии, чем большинство людей в домах престарелых (nursing homes). Ради всех этих практических целей, она была теперь трупом с бьющимся сердцем, хотя я пытался убедить себя в том, что это всего лишь временный сон.

Тем не менее, она была сильной девочкой, и её тело про-должало бороться с раком. Её жизненные показатели стабили-зировались, её сердечный ритм усилился, и время от времени её легкие самостоятельно качали немного воздуха. После полутора месяцев такого состояния неопределенности, врачи решили, что у них нет выбора. Было лучше попытаться удалить опухоль, чем просто оставлять её внутри и медленно убивать Скайлэр. Операция была чрезвычайно опасной, но если Скайлэр её выдержит, сказали они, то есть вероятность, что она поправится.

Семья Шариз, моя семья, Шариз и мой сын Нейл присоеди-нились к нам с Хайди в больнице, и все мы нервно сидели вме-сте, беря перерывы, чтобы перекусить, в ожидании вердикта врачей, оперирующих её. Все это время мы пребывали в тре-вожном волнении, неспособные даже произнести фразу без того, чтобы не разрыдаться. Я думал о том, что рак пришёл со стороны семьи моей матери, и размышлял о том, была ли здесь моя ошибка. Или, возможно, я не должен был позволять врачам подвергать Скайлэр химиотерапии. Я должен был сказать им, чтобы они удалили почку. Я должен был привезти Скайлэр в больницу, когда полгода назад она жаловалась на боль в желудке. Различные мысли мелькали у меня голове, и все они содержали всё те же два отравляющих и бессильных слова: “должен был”.

Наконец, после восьми часов тревожного ожидания, врачи вышли к нам, чтобы сказать, что Скайлэр вернулась в свою палату. Они успешно удалили опухоль: она весила шесть с по-ловиной фунтов (почти 3 кг). Столько весила Скайлэр, когда появилась на свет. Я даже не мог себе представить, что в ней могло вырости нечто такое огромное.

Я захотел посмотреть на то, что убивало мою дочь, поэтому я попросил врачей, чтобы они сохранили опухоль. Они привели меня в лабораторию патологии и показали её мне и моему рефлексирующему желудку. Прежде я никогда не видел ничего подобного: это было олицетворение зла. Она лежала в ме-таллической кастрюле — перламутровое месиво всякого дерьма. Она напоминала студенистый футбольный мяч, который прока-тили сквозь глубины преисподней, собирая рвоту, желчь и другие испражнения всех проклятых, которые лежат на его пути. Всеми постижимыми путями, это была полная противо-положность нашей с Шариз дочери, которую мы вырастили.

В процессе удаления рака врачи также должны были вынуть правую почку Скайлэр, половину её печени, часть диафрагмы и мышц её спины. Сколько ещё органов могла потерять девочка и оставаться при этом в живых? Но она дышала, а рак ушёл. Каждый день она поправлялась чуть больше, пока не начала говорить и улыбаться. Каждый жест, который она делала — моргала ли она, зевала или говорила “папа” — воспринимался как подарок. Я думал, что теперь всё будет хорошо, что кошмар кончился, что Скайлэр снова сможет быть ребенком. Я прекратил пить в «Муншэдоуз» и начал приводить в порядок дом и свою жизнь, готовясь к возвращению Скайлэр.

Спустя шесть дней после операции я пришёл в больницу с гигантским плюшевым пандой, когда меня встретили врачи. У них был тот самый взгляд… взгляд, который говорит всё и абсолютно ничего, взгляд плохих новостей, которые нужно неизбежно и с прискорбием сообщить. Я напрягся, и прежде, чем они даже промолвили слово, я уже знал, что этой ночью я вернусь в «Муншэдоуз».

“Винс”, сказал онколог. “Это похоже на инфекцию, которая распространяется вокруг оставшейся почки Скайлэр”.

“Это всё, что у неё осталось. Что это означает?”

“Я боюсь, это означает, что мы оказываемся перед необхо-димостью работать снова, чтобы очистить ткани вокруг почки”.

“Господи. Вы оперировали моего ребёнка уже пять раз. Сколько же ещё она может выдержать?”

Оказалось, что большего она выдержать не смогла. После операции она начала быстро слабеть: её легкие, её левая почка и её печень все взбунтовались, отказываясь функционировать должным образом. К счастью (mercifully), скоро она впала в кому. Её маленькое тело просто не могло больше этого выно-сить. Его так много раз разрезали и зашивали снова; оно было настолько накачано лекарствами и наркотиками; оно было пронизано таким большим количеством радиации, которое не выдержал бы ни один человек; оно перенесло расчленение, рассечение, восстановление, очистку и удаление столь многого из его содержимого, что, подобно тормозным колодкам, на ко-торые нажимали много раз, части истёрлись и больше не знали, как функционировать вместе. Когда ваше тело начинает разваливаться, нет никого, кто может починить механизм. Они могут только задержать этот процесс на какое-то время. И я иногда размышляю, поступил ли я правильно, удерживая Скайлэр в таком состоянии так долго, заставляя её терпеть такую боль целых пять месяцев — десятую части всей её жизни.

Я начал пить настолько сильно, что не выдерживал более часа в «Муншэдоуз» без того, чтобы не отрубиться или не об-левать Келси Грэммера (Kelsey Grammer — американский кино-актёр) с ног до головы. Я был воплощением самой патетической фигуры: отец, который просто не мог справиться с болью от осознания того факта, что скоро он должен будет пережить самую страшную трагедию, которая может выпасть на долю родителя — необходимость хоронить свою собственную дочь. Я дал Скайлэр всё, что у меня было, даже мою собственную кровь для переливания. Я готов был положить свою собственную жизнь, если бы это помогло. Я никогда не думал так прежде — ни о своих женах, ни о моих родителях, ни о ком. Возможно, именно поэтому я пытался убивать себя пьянством, чтобы таким образом я мог чувствовать себя мучеником и обменять свое страдание на её. Каждое утро я сидел в её комнате у её кроватки, испытывая похмелье, читал её сказки и проговаривал её шутки, и притворялся храбрым, словно всё ещё, возможно, будет хорошо.

Для меня не было неожиданностью, когда онколог сказал мне начинать приводить её родственников и друзей для прощания. Но это был первый раз, когда я услышал, как врачи сказали, что больше нет никакой надежды. Прежде всегда был маленький шанс или хороший шанс, или крошечный шанс, или об’ективный шанс. Но никогда — никакого шанса. Возможно, я так много раз заверял Скайлэр, что однажды она вернётся домой, и мы снова будем строить замки из песка на берегу, что начал верить в это сам. Позднее я пришёл в палату Скайлэр с Хайди и увидел капельку крови на её губе. Хайди была возмущена тем, что медсестры просто оставили её лежать там в таком состоянии. Она вытащила платок из своей косметички и наклонилась, чтобы вытереть её. Но кровь так и осталась на губе Скайлэр. Она запеклась. Хайди продолжала вытирать её и кричала, “Остановите её, остановите её”. Мы оба были просто сломлены.

Мы оставались со Скайлэр до позднего вечера, а затем уе-хали, чтобы немного перекусить в «Муншэдоуз». Тем временем приехали Шариз и её родители, чтобы сидеть со Скайлэр. Как только мы уселись за стол, бармен сказал, что мне звонят по телефону. “Винс, приезжай в больницу немедленно”, послышался дрожащий голос Шариз на другом конце провода. “Ее жизненные признаки снижаются. Быстро”. Я не запаниковал и не заплакал, я просто поспешил.

Но я прибыл слишком поздно. К тому времени, когда я доб-рался до больницы, Скайлэр скончалась. У меня так и не было шанса попрощаться с ней и ещё раз сказать ей, как я люблю её.

ШАРИЗ СКАЗАЛА, ЧТО СКАЙЛЭР умерла тихо. Когда её пульс начал замедляться, её глаза открылись, вспыхнув на мгновение страхом, и посмотрели на мать в поиске ответа или об’яснения. “Не бойся, милая”, успокоила её Шариз, сжимая её руку. “Теперь засыпай. Всё в порядке”. Так Скайлэр и уснула. В это время я ехал в потоке машин по Пасифик Кост Хайвэй, и на мгновение моё сердце подскочило у меня в груди. Но я так спешил, чтобы быть у кровати Скайлэр, что не придал этому значения. Но позднее я понял, что, когда женщина, которую я любил больше всего в этом мире, умерла, моё сердце узнало об этом и на мгновение захотело догнать её и присоединиться к ней.

Я покинул больницу, приехал прямо в «Муншэдоуз», поза-имствовал пару болеутоляющих у актера «Джо Исудзу» («Joe Isuzu» — телевизионный сериал), Дэвида Лейжа (David Leisure), и выпил их. Без больницы бар полностью стал центром моего существования. В ночь, когда умерла Скайлэр, я погрузил себя в туман выпивки и таблеток для того, чтобы не думать об этом. Я был её отцом, и предполагалось, что я должен был защитить её. Я сделал для Скайлэр всё, что было в моих силах — ВСЁ — и правда состояла в том, что я оказался бессилен. Она ушла, я был здесь, и ничто не могло этого изменить. Единственная вещь, которая могла всё изменить, была для меня в том, чтобы не быть здесь, но у меня кишка была тонка, чтобы покончить с собой (I didn’t have the balls to kill myself); я надеялся, что выпивка и пилюли сделают это за меня. За день я мог принять двадцать десятимиллиграммовых доз валиума (valium — успокоительное средство) и выпить пива и виски на сотни долларов. Меня абсолютно не заботило, что со мной будет. Иногда я представлял себе, как меня сбивает машина или как какой-нибудь маньяк отрезает мне голову, или как я выбрасываюсь в окно. Так ужасно я хотел быть с нею.

Хайди и торговец алмазами, с которым я познакомился через Томми и Хизер, Боб Прокоп (Bob Procop), который остановился в моём доме после того, как его дом был разрушен зем-летрясением, организовали похороны и заботились обо мне, как об инвалиде. Я был не в состоянии самостоятельно принять душ, переодеться или сделать что-либо для себя самого. Прежде у меня никогда не было близкого мне родственника, который бы умер. Раньше я даже никогда не бывал на похоронах, а теперь здесь я хоронил свою собственную дочь. Это были вещи, которые происходили со мной впервые.

Бабушка и дедушка Скайлэр устроили так, чтобы её хоронили в закрытом гробу, но кто-то что-то перепутал и гроб оказался открытым. Внутри лежал кто-то, кто даже отдалённо не напоминал мою дочь: её глаза так раздулись, что я мог видеть корни её ресниц. Я не хотел, чтобы это было моим последним воспоминанием о ней, поэтому всю службу я простоял в отда-лении. Я не мог заставить себя смотреть на её розовый гробик. Он был такой маленький. Она была такой маленькой.

После службы меня практически похитили, запихнули в ли-музин, и следующее, что я помню, была реабилитационная клиника под названием «Анакапа» («Anacapa») в Окснарде (Oxnard — крупнейший город в Округе Вентура, штат Калифор-ния). Хайди позвонила по нашей персональной кризисной го-рячей линии Бобу Тиммонсу. В тот день я сбежал, вернулся домой в Малибу, проглотил коктейль из таблеток из аптечки и отрубился. Когда я проснулся, я лежал в другой кровати. Каким-то образом я покинул дом и снял номер в отеле «Шератон» в Юнивёрсал Сити (Universal City Sheraton Hotel), где я продолжал себя анестезировать.

Но сколько бы я не глотал, этого никогда не было достаточно. Каждую ночь я с криком просыпался от ужасных кошмаров. Мне грезились демоны и дьяволы, танцующие на могиле Скайлэр. Надгробный камень Скайлэр был заказан, но он всё ещё не был готов, поэтому мне продолжали являться страшные видения о том, что его там нет и том, что там нет ничего, что обозначало бы её могилу. В других кошмарах я видел, что её опухоль вырастала до размеров человека и нападала на меня, опутывая меня своими метостазами. И пока опухоль душила меня, она испускала сильный аромат: не запах гниения или смерти, а сладкий, теплый запах Скайлэр. Я взял из больницы одеяло, в котором она умерла, и каждую ночь я спал под этим одеялом, потому что этот запах заставлял меня думать о ней, как о всё ещё живущей в этом мире.

Я провёл, по крайней мере, неделю в этом состоянии кош-мара, неуверенный, когда именно я был в сознании, а когда нет, пока Хайди и Боб Тиммонс, наконец, не уговорили меня лечь на обследование в «Бэтти Форд Сэнтр» («Betty Ford Center» — крупнейшая клиника, специализирующаяся на лечении от наркомании и алкоголизма). Но прежде, чем я отправился туда, я сказал им, что сначала я поиграю в гольф. Я думал, что это каким-то образом вернёт меня к жизни. Я прилетел в Палм Дезерт (Palm Desert — город в Округе Риверсайд, штат Калифорния), который находился в паре сотен миль, и снял номер в «Мэрриотт» («Marriott» — название отеля). Целую неделю я пил один, один играл в гольф и один отрубался. Затем я запер свои клюшки и свою одежду у себя в номере и взял такси до «Бэтти Форд Сэнтр».

После того, как я провёл в клинике три дня, я был готов действительно сойти с ума. Я не мог иметь дело с врачами, с дисциплиной, с чувством вины, которым они грузили меня. Я пошёл в главный офис и сказал, “Я уезжаю отсюда”. Они захо-тели получить полную плату в размере пятнадцати тысяч дол-ларов. Я подписал чек и вызвал такси до «Мэрриотт». Пошли они…

Я пил, играл в гольф и отрубался, что продолжалось, веро-ятно, ещё месяц. Я был потерян для мира. Я сам заточил себя в тюрьму: всё вокруг напоминало рай, и я чувствовал себя, как в аду. Однажды я набрал семьдесят шесть очков и настолько обрадовался, что сам испугался. Я не мог даже предположить, что могу быть настолько счастливым. Скайлэр умерла. А чем занимался я? Я убегал, я прятался, я играл в гольф на курорте.

Я снова позвонил Хайди и Бобу Тиммонсу, и на сей раз они привезли меня в Лос-Анджелес, чтобы пройти повторное об-следование в «Анакапа» в Окснарде. Лечение, сказали они, будет не столько от алкоголя, таблеток или гольфа, сколько от печали. Я должен был найти способ работать через свои эмоции, рассматривать их в связи с чем-то другим, помимо бутылки и «файв-айрон» («five-iron» — название клюшки для игры в гольф). Я писал Скайлэр записку, а затем поджигал её, наблюдая за тем, как дым поднимается в небо. Это для меня было началом примирения с прошлым, которое я не мог изменить. Я начал думать о жизни Скайлэр на том свете и благодарить Бога за те четыре года, которые он подарил ей и позволил мне провести их с нею. Я поклялся посвятить большую часть своей оставшейся жизни благотворительности, помогать другим детям и родителям, которые страдают и таким образом быть уверенным в том, что смерть Скайлэр не была напрасной. Когда я позвонил моим родителям и Хайди, они просто сказали, что слышат мой голос, который меньше дрожит и рыдает, что я нашёл другой выход и что теперь я могу посетить её могилу и украсить её конфетти и цветами на день её рождения, и что я могу, наконец, улыбаться, вспоминая те забавные вещи, которые она обычно делала.

Всё это время я не думал о «Motley Crue», и, понятное дело, они тоже не думали обо мне. Несомненно, мы находились в состоянии войны, но, чем дольше я был вовлечён в свою тра-гедию, тем наш истеричный гнев казался настолько глупым и мелким по сравнению с тем, через что мне пришлось пройти. Ни разу, однако, никто из этих парней, которые были ближе мне, чем моя собственная сестра, мне не позвонил. Возможно, они просто не знали, как позвонить и что сказать при этом. Но скоро они вынуждены были что-то сказать, потому что та неделя, когда я выписался из клиники, стала неделей, когда мы, как и предполагалось, встретились впервые через четыре с половиной года — в суде. Во всей этой драме за последние полгода я позабыл, что пред’явил им иск.

Пока я был в клинике, мы с Шариз завершили наш брако-разводный процесс, и Хайди, которая после всего, что случилось, стала мне ближе, чем мы могли этого ожидать, наконец, переехала в мой дом в Малибу. После всего, что случилось, мне было трудно общаться с Шариз. Болезнь Скайлэр создала сильные обязательства между нами, но как только она умерла, эта связь полностью оборвалась.

Однако недавно эта связь восстановилась. Я постоянно спрашивал врачей, каким образом Скайлэр могла заболеть ра-ком. И они сказали мне, что некоторые пищевые продукты, химикалии и солнечные лучи могут стать причиной раковых заболеваний. “Но ей четыре года”, сказал я им. “Ей четыре. Что, чёрт побери, такое мог сделать четырехлетний ребёнок, чтобы заработать такую опухоль? Она не ест много сахара. Она пользуется солнцезащитныйм кремом. Она — нормальный обычный ребёнок”.

Я никак не мог найти ответ. Я просто смирился с ситуацией. Но однажды я посмотрел по телевизору программу новостей о правительственных испытаниях ракеты и сбросе химических отходов как раз в районе северного Малибу, именуемом Сими Вэлли (Simi Valley). Это было как раз то место, где жили Шариз и я. Одна из причин, по которой мы купили там дом, была в том, что это место находилось на вершине холма, и агент по торговле недвижимостью сказал мне, что вся прилегающая область принадлежит правительству, поэтому она никогда не будет развиваться, что было замечательно, т. к. я не хотел видеть с вершины холма какую-нибудь уродливую строительную зону или участок земли, застроенный одинотипными домами. Каждое утро нам нравилось смотреть на красивое поле, долину и широкий простор. Мы даже не догадывались, что компания под названием «Rocketdyne Propulsion and Power» демонтировала старые ядерные реакторы и захоранивала там отходы, и что несоизмеримое количество жителей этого района умирало от различных раковых заболеваний, включая и нашу Скайлэр. Это было в воздухе, это было в воде, это было в наших домах. Больше двухсот тысяч человек подали коллективный иск против «Rocketdyne», и мы с Шариз наняли адвоката, чтобы ини-циировать собственный судебный процесс.

Конечно, это не вернёт Скайлэр. Это даже не заставит нас чувствовать себя лучше. Но, возможно, это повлияет на кор-порации, чтобы они работали с большей ответственностью, и убережёт кого-то от того, через что пришлось пройти нам. Я часто представляю себе, что Скайлэр всё ещё со мной — сидит рядом со мной в автомобиле или лежит при тёплом свете ноч-ника (warm lump) со мной на кровати. Полагаю, что это признак безумия, но это и то, что позволяет мне оставаться в своём уме.