"Вознесение" - читать интересную книгу автора (Загребельный Павел Архипович)

КОЛОДЕЦ

А может, он сядет здесь у воды и будет смотреть на ее неустанное движение и на то, как снуют тени под прозрачной волной, и на полыханье осеннего стамбульского солнца на лоснящейся поверхности моря? Может быть, и он хотел стать таким чистым и незамутненным, как эта вода, но держава заливала его отовсюду тяжелой мутью, и душа его - он ощущал это все острее, - бессильная сопротивляться, становилась такой же мутной, как та великая славянская река, которая смешивала пречистые свои воды под высоким белградским берегом с глиняной взбаламученностью своего дерзкого притока. Грязь всегда бьет в душу, в самое сердце, и спастись от нее невозможно. Получив одно, теряешь что-то другое, может, и более дорогое. Чем больше найдешь, тем больше утратишь. Взбираешься на заоблачную высоту не для того ли, чтобы мучительнее ощутить весь ужас падения? Уже год, как он владел наивысшей властью в своей земле, а может, и в целом мире. Власть оставалась для него непостижимой и загадочной в такой же степени, как был загадочен он, султан, для посторонних глаз. Власть утомляла и угнетала. От нее невозможно было укрыться, отдохнуть. Нависала над ним, как камень. Сидеть и ждать, пока она раздавит, не приходилось, поэтому он вынужден был что-то делать, действовать, - так, пошел на Белград и сразу достиг успеха, какого не знал ни один из Османов. Удовлетворился ли этим? И порадовалось ли его хмурое сердце? Не смог бы ответить даже самому аллаху. Неопределенность и растревоженность выливал в стихах, которые никому не мог прочитать. Единственный человек, с которым он делился всем, - Ибрагим - даже тот не хотел постичь великой растревоженности, наполнявшей султанову душу. А что стихи без читателя? Переписанные самым умелым каллиграфом, лягут навеки в султанском книгохранилище так же, как диван покойного султана Селима, - даже нищенствующие поэты, которые бродят по базарам с чернильницей за поясом, готовые за мизерную акча[59] переписать первому встречному свое последнее стихотворение, даже они, если говорить откровенно, счастливее самых пышных султанов, обреченных на загадочное молчание, от которого нет спасения. Как завидовал Сулейман разгромленному его отцом персидскому шаху Исмаилу, стихи которого разлетелись тысячеусто песнями кызылбашей. А сочинял их шах под именем поэта Хатай, наверное, также в часы одиночества и усталости от всемогущества власти, без надежды на возможность общения с людьми, и - как знать! - если бы не разбил его войска султан Селим, может, залегли бы те стихи тоже неподвижно шахским диваном, но несчастье дало им крылья, и разлетелись они - теперь не соберешь, не удержишь, не запретишь, не уничтожишь! Сила бывает и в бессилии. Он же владел силой несокрушимой, доказал это только что всему миру на берегах Дуная, но та сила была не в состоянии побороть растревоженность его души, непостижимую для него самого. Он кинулся в чужую землю, в чужие просторы, подчиняясь голосу предков и голосу тех просторов, и долго ему казалось, что именно в этом спасение, но со временем, упорно вглядываясь в могучее течение славянских рек, услышал голос иной, женский или детский, тот голос звал его оттуда, звал с неба и на небо, голос неведомый, слышал его когда-то или и не слышал, голос как печаль и щемящая боль в сердце, все бы отдал за него, за то, чтобы приблизиться к нему на вытянутую руку, на взгляд, на вздох, но где его найти? Просторы безмолвствовали. Молчали разрушенные, сожженные города, молчала разоренная земля, молчали убитые люди - порубленные, посеченные, задушенные, живьем закопанные в землю, молчали, ибо уста их были полны земли, как у тех двух венгров, закопанных Ибрагимом уже после взятия Белграда в позорной мстительности и жестокости. Сам выдумал эту кару или выдумали они вдвоем - султан и его приспешник? Какое это теперь имело значение? "Ведь человек создан колеблющимся, когда коснется его зло печалящимся, а когда коснется его добро - недоступным..."

От Белграда почти убегал. Словно бы не хотел иметь ничего общего с теми, кто невредимо возвращался с берегов Дуная убийцами, грабителями и победителями. В Стамбул прибыл тайком, залег в неприступных глубинах серая, никого не подпускал к себе, не хотел видеть даже Ибрагима, отказал во встрече самой валиде, лишь черный кизляр-ага по ночам водил к султану то Гульфем, то других одалисок, привезенных еще с манисским гаремом, и теперь они были единственными, кто мог хвастать и гордиться милостями и вниманием самого падишаха. Тогда снаряжена была султанская барка, устлана коврами, посажены на нее были арфистки и одалиски, и Сулейман долго катался по Богазичи, и море звучало музыкой, пением и смехом. Султанские дети умирали один за другим, отчаявшаяся Махидевран рвала на себе волосы, билась от горя о землю, а Сулейман словно бы и не замечал ничего, пустился в распутство, тяжкое и бездонное, так, словно бы навсегда забыл о величии, которому служил первый год своего властвования с достойным удивления рвением.

Никто не знал о том таинственном женском голосе, что преследовал султана, никто не слышал того голоса, слышал его только Сулейман, все попытки заглушить тот голос оказались тщетными, голос звал султана снова и снова - куда, откуда?

Сулейман призвал своего любимца. Заперлись в покоях Фатиха, ночи напролет пили сладкие кандийские вина, Ибрагим умолял султана, чтобы тот показался стамбульцам в торжественном выезде - селямлике, как и подобало победителю над неверными, но султан не хотел являться даже на еженедельные ритуальные приемы в Топкапы, где двор должен был видеть своего султана, а султан - сквозь прозрачный занавес, отделяющий его трон от присутствующих, - своих придворных. Он ничего не хотел - только бы знать про тот голос, который звал его безустанно и упорно, но о котором он не мог сказать никому, даже Ибрагиму, так как нахальный грек только бы посмеялся над султаном, а над султанами не смеются.

Сулейман хотел быть добрым и щедрым. Одалисок, приводимых ему кизляр-агой, одаривал как никто и никогда. Велел соорудить в Стамбуле еще несколько имаретов - приютов для бедных. Допытывался у Ибрагима:

- Чего тебе хочется? Что бы я смог для тебя сделать?

- Уже все сделали, - отмахивался Ибрагим. - Ваше величество дали мне наивысшее счастье - быть рядом, наслаждаться близостью, о которой не смеет думать ни один смертный. Чего же еще желать?

- А все же? - настаивал подвыпивший султан. - Все-таки? Неужели нет у тебя никакой мечты, Ибрагим?

Ибрагим отрицательно качал головой. Делал это с нарочитой замедленностью, как бы наслаждаясь своим бескорыстием. Пусть знает султан, какой верный его Ибрагим и как чисты его привязанность и любовь! А сам между тем, весь напрягшись, лихорадочно думал, когда именно улучить момент, проронить перед султаном несколько слов о Кисайе. О дочке дефтердара Скендер-челебия, о которой снова упорно напоминал ему Луиджи Грити, как только он вернулся из похода на Белград и они встретились в Ибрагимовом доме на Ат-Мейдане, в доме, перестроенном неузнаваемо благодаря стараниям все того же Луиджи Грити. Хлеб, мясо, фрукты, которые плыли в Стамбул морем, шли по суше, проходили через руки Грити и Скендер-челебия, а было этого всего так много, что нужен был сообщник, хотя бы еще один, третий, и тем третьим хотели они Ибрагима в надежде на его заступничество - когда возникнет необходимость - перед самим султаном. Этот союз обещал Ибрагиму то, чего не мог дать и сам султан, - богатство. Ибрагиму уже показали Кисайю. Нежная и чистая. Стоящая греха. Стоящая целой притчи. Ибрагим осушил чашу с вином и спросил у султана позволения рассказать притчу.

- Ты же смеешься над поэтами, - вспомнил Сулейман.

- Мир утратил бы без них самые лучшие свои краски, - внушительно молвил Ибрагим.

- Разве я не говорил то же самое?

- Я только повторяю слова вашего величества.

- То-то же. Так что за притча?

Ибрагим продекламировал приподнято, пылко:

Сокол на красной привязи

Днем охотился на пташек.

Сидела куропатка. Перья пестрые, в глазах

настороженность.

Сказала куропатка соколу:

- Не охоться на меня днем, ибо я не дневная дичь,

Охоться на меня темной ночью.

Султан из-под бровей метнул быстрый взгляд. Куда и девалось опьянение! Не было Сулеймана, не было поэта Мухибби, разочарованного в мирских делах, - сидел перед Ибрагимом твердый повелитель, могучий, всевластный и жестокий.

- Так где увидел сокол куропатку? - спросил султан.

- Притча может быть и без значения.

- Не перед султаном и не для султана. Спрашивал же у тебя, чего ты хочешь, какой помощи. Теперь говори.

Ибрагим изо всех сил разыгрывал смущение.

- Я бы не хотел злоупотреблять...

- Говори.

- У Скёндер-челебии есть дочь.

- У дефтердара?

- Да.

- Сам буду на вашей свадьбе.

- Но ведь, ваше величество...

- Может, дефтердар откажет султану?

- Я не о том. Кисайя из простого рода. Дефтердар человек происхождения низкого, подлого. А вашему величеству подобает быть на свадьбе только тогда, когда девушка из царского рода...

- Не хочешь присутствия султана?

- Но ведь высокие требования...

- Или ты эту дочку дефтердара еще не имеешь намерения сделать баш-кадуной?

- Время покажет, ваше величество, только время владеет всем...

- Согласен. Получишь мой подарок. Скендер-челебии передадут мое повеление еще сегодня.

Ибрагим молча поклонился. Хотел поцеловать рукав Сулеймана, но султан оттолкнул его. Даже прикрикнул разгневанно на своего любимца. И не за его рабский жест, в котором, собственно, ничего не было необычного, а оттого, что снова зазвучал над султаном тот загадочный женский голос и так явственно, словно был здесь, между ними, протяни руку - дотронешься. Дотронуться до голоса - возможно ли такое?

- Иди, - сказал внезапно Ибрагиму, - иди и сам скажи Скендер-челебии о моей воле. А меня оставь. Хочу побыть один. Не хочу никого видеть.

Говорил неправду. Хотел бы видеть тот голос. Ту, кому он принадлежал. А принадлежал ли он кому-нибудь? Или жил в пространстве, как живут там голоса земли и неба, ветров и дождей, дня и ночи?

Просилась к султану исплаканная Махидевран - не захотел видеть.

Снова спустился в сады гарема, но до моря не дошел, засел в белом кьёшке[60], потом захотел послушать пение одалисок, увидеть танцы, но не в помещении, а на траве, под деревьями, близ текущей воды, на просторе с морскими ветрами.

Были положены на траву стамбульские ковры - как дым, как туман, как мгла над Босфором. Гибкие стебли, зубчатые листья, лотосы, розы, тюльпаны, гранаты. Ступили на ковры маленькие ножки, закружились в танце гибкие фигурки. Султан, незаметный за густыми кафесами кьёшка, одиноко наблюдал за этим праздником красоты, который предназначался лишь ему одному и все равно не мог утешить его, затянуть его рану, исцелить от неожиданного недуга, насланного какою-то злой силой, отдававшего эхом голоса, загадочно непостижимого. Ему надоели танцы, и он махнул рукой кизляр-аге, требуя песен. Но и песни не принесли утешения, и Сулейман хотел уже гневно прервать забаву, как внезапно послышалось ему нечто словно бы знакомое, к голосу, мучившему его вот уже столько времени, присоединился голос, словно бы похожий, вот они слились - уже и не различишь, где какой, - и повели турецкую песню, и не из тех, что должны тешить султанское ухо, а дерзкую, почти грубую, с недозволенным намеком:

Бир далда ики кирез,

Бири ал, бира бейаз.

Эсмерден арзум алдын,

Сарамадым бир бейаэ.

_______________

(На ветке две черешни,

Одна красная, другая недозревшая.

Я насладился смуглянкой,

Да никак не мог еще обнять белолицую.)

Пела та неприметная славянская девчушка, которая когда-то поразила своим пением султана так, что он опустил ей на плечо кисейный платочек, но о которой забыл сразу же после того, как подержал в объятиях. Но ведь пела тем самым голосом, что мучил Сулеймана днем и ночью повсюду. Какое-то наваждение. Он нарушил обычай и, подозвав кизляр-агу, сказал мрачно:

- Пусть та замолкнет!

Кизляр-ага метнулся выполнять повеление. Но когда вернулся, его ждало повеление еще более мрачное и гневное:

- Почему она замолкла? Пусть поет!

Теперь уже не различал слов, слова не имели значения, - слушал только голос, узнавал его, удивлялся, не верил и в то же время ощущал радость исцеления. Вышел из кьёшка, явился пред очи одалисок, взял у кизляр-аги прозрачный платочек, и повторилось то, что было весной, - платочек лег на худенькое плечо золотоволосой Хуррем, и от веселого маленького личика, поднятого к султану, словно бы посветлело его хмурое лицо.

И снова нарушил обычай султан, сказав при всех: "Вернешь сегодня мой платок". И сказал это не кизляр-аге, а Хуррем, так что Гульфем аж зашипела от зависти, а Кината зацокала языком, как цикада.

Сулейман милостиво взмахнул рукой. Отпускал всех или гнал от себя? Пока отпускал и Хуррем, которую должны были приготовить для ночи, приготовить рабыню для рабской ночи. Мама, пусти меня в детство, мамуся, родная! Стоял над нею повелитель в золотой чешуе, одеревенело выпрямленный, точно пораженный столбняком. Когда водили ему в ложницу Гульфем, когда катался на барке с одалисками, тогда не звал ее, не помнил о ней. А она? Ждала его зова, как пес свиста, или проклинала свое ожидание? Ведь стала как все. Выбраться из рабства через рабство еще большее, еще более безнадежное? Как все? Неправда! Должна всех превзойти и победить! Разве не превзошла уже сейчас, лишь дважды явившись пред султановы глаза и завоевав его проклятый платок?

Хуррем сорвала платок с плеча, тряхнула им и побежала между апельсиновых деревьев, меж ароматов и прохлады. Зеленый ветер гнался за нею из чащи, обнимал зелеными объятиями, тасовал зеленые тени на ее нежной фигурке (в белом, вся в белом), и волосы ее становились как зеленоватое золото, и из глаз било зеленью равнин. Когда-то рвалась в поле, в пору, когда красовалось жито. Хлеба ложатся волной, жаворонки поют, ласточки, как сине-белые стрелы, облетают тебя вокруг, каждая травинка, каждый цветочек, каждый колосочек нашептывают тебе о какой-то великой тайне, такой близкой человеку, всему живому, деревьям, солнцу, звездам, вселенной.

Теперь кричала в ней душа от одного лишь воспоминания о том, что осталось и никогда не вернется. "И вот я с вами во все дни до скончания века". Века кончились, оставлена она всем сущим, покинута, богом оставлена, ни человек, ни собака. Надеется на спасение в месте самого наитяжелейшего позора. Как она ненавидела теперь султана! Подлый сластолюбец, адская пиявка, двуногий дьявол, обрезанный сатана! Хотела бы быть змеей, только без яда, поганой крысой, только без чумы, собакой, только никого не кусать, жабой, ящеркой, саранчой - кем угодно, только не женщиной! И в то же время знала, что сможет победить только как женщина, единственным оружием, какое имела, - телом чистым, нетронутым, неповторимо-единственным.

Когда вел ее ночью кизляр-ага к султанской далекой ложнице, не мерзла, как по весне, не вздрагивала от страха, стискивала зубы, прочитывала про себя молитвы, не мусульманские, нет, свои, еще отцовы, "Отче наш", "Богородица дева...", "Достойно есть". Боже единый, вездесущий, всемилостивый! Помоги, сохрани, помилуй, исцели! Обещано, что праведники засияют в царствии божьем, как солнце. А разве же она не праведница? Разве успела провиниться в свои шестнадцать лет? Почему должна идти к этому человеку, такому темному душой, точно он вышел из преисподней? Почему, почему?

Султан ждал ее нетерпеливо, какой-то словно бы растерянный, вновь, как и тогда, сидел на ложе, только теперь был в тюрбане, беспомощно молчал, смотрел на Хуррем, которая застыла, нагая, лишь с прозрачным платочком на плече, у двери и тоже молчала, глядя на Сулеймана не то испуганно, не то с вызовом.

- Почему же ты молчишь? - спросил он наконец.

Она молчала.

- Подойди ко мне.

В ней так и закричало: "А если не хочу? Если не захочу?" Но не выпустила тот крик, только постояла из упрямства, а потом все же пошла, медленно, пошатываясь и спотыкаясь о ковер, точно пьяная или лунатичка. Если бы она знала, как ее голос мучил Сулеймана все эти месяцы, терзал его душу, не давая покоя ни днем, ни ночью! Как сказано в священном писании: "Взглянут на того, кого пронзили они". Да не знала Хуррем о своей власти над султаном, власти неизъяснимой, беспричинной, и потому еще только мечтала о такой власти, подкрадывалась к ней осторожно, как к птичке, которую боишься вспугнуть. Как караван не может идти быстрее, чем он идет (ибо тогда те, кто едет на верблюдах, опередят души свои и растеряют их в беспредельностях дорог), так и она могла продвигаться только со скоростью, зависевшей не от нее, а от него, от человека, которого ненавидела больше всего на свете и в котором в то же время только и могла искать для себя избавления и спасения.

- Ну, чего же ты? Иди быстрее! - точно угадал ее пугливую нерешительность Сулейман. - Ты ведь не боишься меня?

- Боюсь, - облизывая пересохшие губы, шепотом ответила Хуррем.

Сулейман попытался улыбнуться.

- Разве я страшный? Для тебя я никогда не буду страшным. Ты меня понимаешь? Хочешь что-нибудь выпить? Здесь есть даже вино. Ты все понимаешь?

Мешал слова турецкие со славянскими, был необычно возбужден, удивлялся сам себе.

- У меня было достаточно времени, чтобы выучить и турецкий, и арабский, - сказала Хуррем. - Да и персидский.

Султан не поверил.

- Этого не может быть.

Она промолчала. Сулейман налил ей вина.

- Выпей и не молчи.

Она отпила вина. Может, это и не вино, а отрава? И надо хоть знать, как она подействует. Стояла над ложем, садиться отказалась, упорно молчала.

- Ты сердишься на меня за то, что я завоевал славянские земли? попробовал догадаться султан.

Хуррем пожала плечами. Что ей за дело нынче до всех земель?

- Или, может, за то, что крымский хан, воспользовавшись моим походом, напал на твою землю? - не отставал султан, утаив от Хуррем, что это он велел хану напасть на польского короля, чтобы тот не пришел на помощь своему родственнику - королю венгерскому.

Девушка вся встрепенулась мучительно, услышав о своей родной земле, и снова как бы застыла.

- Я не могу чувствовать себя виноватым перед тобой, ибо султан никогда не бывает виноват, ты должна меня простить и спеть мне, чтобы я услышал твой голос. Прошу тебя.

Она улыбнулась. Отпила еще вина и улыбнулась щедрее. Словно дразня султана, подергала за золотой крестик, который упрямо не хотела снимать. Золото на груди. А в груди? Если бы мог этот человек заглянуть ей в грудь!

- Что спеть?

- Что хочешь.

Она опять затянула турецкую. О девушке и ее красе. "Он биринде майюзюне бакилир (еще когда она была одиннадцатилетней, на ее месяцеликость заглядывались); он алтисинда петек бал олур (у шестнадцатилетней улей наполняется медом); йирмисинде керван гечер йор олур, йырми биринде бир кьетюйе кул олур (в двадцать один год становится рабыней какого-нибудь негодяя)". Песня была длинной, через все годы, от одиннадцати до двадцати одного, и опять-таки слишком груба для султанского уха, но Сулейман слушал с величайшим наслаждением и радостью, совсем для него не свойственной.

- Ты действительно знаешь по-турецки? - подивился он.

Хуррем ответила ему по-арабски:

- "Клянусь небом, обладателем возврата. И землей, обладательницей раскалывания".

- Этого не может быть! - не поверил султан.

Тогда она пропела ему одну из песен Хатаи, того самого шаха Исмаила, которому так завидовал в минуты душевной сумятицы, запела по-персидски, затем по-азербайджански. Она пела и припевала, смеялась и присмеивалась, наблюдая за его изумлением. Так незаметно приблизилась на расстояние опасное и очутилась в объятиях человека, которого ненавидела, но без которого не могла тут существовать, и когда Сулейман притронулся к ее пугливому телу, он наполнился до краев тем голосом, что так долго и тяжко мучил его, и лишь тогда постиг, что отныне без этой девушки ему не жить. Проникала в него в каждой точке тела, в каждом касании, в каждом объятии, входила в него, вливалась, вползала ящерицей, змеей, тоской, болью, восторгом, истомой. Потом она снова пела ему на разных языках, уже и на родном, что-то рассказывала, журчала, как ручеек, лепетала, как листва под ветром, а он был далеко от ее торопливых слов и несмелого тела, но близко к ее голосу, прижимался к тому голосу, точно ребенок, и радовался, и смеялся, изчезала его суровость, даже кровь невинноубиенных как бы не пятнала ему рук, а взлетала в небеса и покрывала краснотой месяц, звезды и тучи над Босфором. Наутро станет он для всех снова султаном, жестокосердным повелителем без милосердия и жалости, и только ей дано видеть его иным, только она изменила его хотя бы на одну ночь, стала могущественнее власти всей империи. Вот сила женщины! Вот ее власть!

Гарем все заметил, но не поверил. Глаза, от которых ничего не скроешь, умеют видеть - и только. Видели, что Хуррем за смехом скрывает смущение, неуверенность, а может, и отвращение? Если бы! Заметили, что кизляр-ага ведет смеющуюся рабыню в султанские покои раз, и второй, и третий. Такого еще не знал никто, кроме Махидевран, - всемогущей, незаменимой, несравненной.

Теперь между богом и Хуррем были только звезды и темнота. А может, темнота стала для нее богом? Женским богом, ибо женщина царит только в темноте, творя истинное чудо, пробуждая в душе жестокого деспота доброту, нежность, ум, справедливость, простоту и восхищение.

На третью ночь Хуррем осталась в султановой ложнице до утра. Но не увидела, как спит султан, ибо уснула сама, а он смотрел на нее, молился аллаху, плакал без слез над своим одиночеством, от которого спасла его эта дивная девушка, был уже не султан, не завоеватель, а простой странник, поэт и мыслитель, спрашивал себя: что есть жизнь? Тень птицы на морской волне? Правечная пыль Зодиака над беспредельностью пустынь? Всхлип времени в караване вечности? Заблудший вой зверей в чащах? Неминуемость странствий к смерти?

Хуррем проснулась и лежала тихо, прислушиваясь, когда же восстанет ее душа. Ждала, надеялась, сгорала от нетерпения. Хотела плода в себе, жаждала его, но не как яблоня завязи, не как калина красной грозди из-под белого цвета, не как лещина ореха из медвяной почки, а горького и ненавистного. Пусть прорастет, как куколь на пшенице, как рожки на жите, как ядовитый гриб в лесных чащах. В чащах ее тела горький султанский плод - и тогда она возвысится надо всеми и над всем. Нет такого намерения, коего бы она не оправдала. Рабы хоть и ниже тиранов, но зато стоят на собственных ногах, а тираны - на глиняных. Она победит этого человека, должна победить во что бы то ни стало! Человеку мало просто жить. Чтобы жить, нужна отчизна, свобода и песня. Ей из всего осталась только песня от мамуси, песней утвердилась она в этом жестоком мире, песней должна и завоевать его.

Между тем наступала пора для слез.

Гарем не мог простить Хуррем ее неожиданного, беспричинного возвышения надо всеми. Достаточно того, что все, даже всемогущая валиде, смирились с причудливым нравом этой Рушен, с ее загадочным, противоестественным для этого места показной сдержанности смехом, который звучал в запутанных просторах гарема, точно звуки искушения из глубочайших адских пропастей. Слишком уж много было тех двух султанских платочков, которые русинка таинственно-колдовским способом получила из рук падишаха, только дважды появившись пред всесветлые очи повелителя всех суходолов и вод (ибо небеса принадлежат аллаху всемогущему, пусть царствует вечно и счастливо!). Но этой дочери шайтана оказалось и этого еще мало. Она зачаровала пресветлого султана, заворожила его злым колдовством так, что он не хотел никого ни видеть, ни слышать, только эту Хуррем, только ее единственную, каждую ночь - и уже сколько ночей подряд! - и не мог оторваться от своей рабыни до утра, иногда велел приводить ее даже днем, чего еще никогда не было ни видано, ни слыхано. Чары, чары! Никто не видел их, маленькая украинка не была поймана за руку, доказательств как будто бы и не существовало, но ведь было наваждение султана, значит, были и чары.

Гарем клокотал затаенно и угрожающе, он ждал кары, жаждал кары, он сгорал от нетерпения и удивлялся терпеливости валиде и ослеплению Махидевран, которая после смерти своих трех детей была в таком потрясении, что не замечала даже угрозы гибели для себя самой. Спокойствие сохраняла, пожалуй, лишь валиде. Встревоженная смертью двух султанских сыновей, могла ждать (ибо все в руках аллаха), что со дня на день черная смерть заберет и последнего из Сулеймановых сыновей - Мустафу, поэтому должна была немедленно позаботиться о том, чтобы трон Османов не остался без преемника. Приняла весть о неожиданном сближении султана с маленькой украинкой удовлетворенно, с тайной радостью: если и неправда, что эта девушка королевского происхождения, то все равно ведь не похожа ни на кого и достойна занять место рядом с Махидевран, этой дважды обезумевшей султанской любимицей - сначала от власти, теперь от горя. Но все это валиде держала в душе глубоко упрятанным, гарему же выказывала озабоченность тем, что происходило в султанских покоях, и намекала, что только выжидает подходящего времени проявить против тех двоих свою силу... "И в тот день, как будут свидетельствовать против них их языки, их руки и их ноги о том, что они делали".

И когда почувствовала, что уже пора вмешаться, позвала к себе Махидевран, накричала на нее за бесконечные слезы, открыла ей глаза на грозящую опасность, распалила в черкешенке дикую ярость и не стала удерживать баш-кадуну, когда та стала кричать, что найдет гяурку даже под султанскими зелеными покрывалами и задушит вот этими руками, не прося ничьей помощи, не спрашивая ничьего позволения, не страшась никакого греха.

Взбешенная и разъяренная полетела толстая черкешенка туда, где должна была находиться ее соперница, не стала ни расспрашивать, ни убеждаться, и так все ей открылось, как в день Страшного суда: и новое, просторное жилище Хуррем, и служанки вокруг нее, и пышность убранства едва ли не такая, как у нее самой, главной султанской жены, - какое коварство, какой позор и какое злодейство! Всей тяжестью своего раскормленного тела ударила Махидевран ошарашенную Хуррем, всадила свои острые ногти ей в лицо, вцепилась в волосы.

- Предательница! - выкрикивала люто Махидевран. - Мясо, проданное на базаре! Ты еще будешь со мной тягаться?! Ты еще смеешь?!

Хуррем одевали, чтобы вести к султану. Четырехглазый вот-вот должен был за ней прийти, должен был бы явиться своевременно, чтобы защитить ее, не допустить этого унижения, которое было, собственно, и унижением самого султана. Но кизляр-ага предусмотрительно где-то задержался или спрятался. Служанки бросились врассыпную, ни одна не пришла на помощь Хуррем, были здесь глазами и свидетелями мстительного гарема, хотели первыми увидеть униженность той, что замахнулась на наивысшее, засвидетельствовать ее позор, увидеть ее слезы.

Хуррем насилу вырвалась из цепких рук мстительной черкешенки. В кровавых ссадинах, с косами, из которых были вырваны целые пряди роскошных еще мгновение назад волос, отскочила от Махидевран, готовая в отпору, к защите, ко всему самому худшему.

Слезы? Слез своих не покажет тут никому и никогда. Крик? И крика ее не услышат, чтоб они все оглохли. Была беспомощна, обреченно-покинута, как жемчужина, нанизанная на нитку, но теперь уже знала, что, как и жемчужина, сохраняет в себе красоту и притягательность. Была уверена в своей притягательности и силе - и не для этих женщин, не для гарема, а для той вершины, к которой здесь все рвутся, а достичь не дано никому, кроме нее.

Кизляр-ага, хорошо зная, что чрезмерное выжидание может привести к непоправимому, появился в покое Хуррем как раз вовремя, чтобы спасти ее от нового, еще более неистового нападения разъяренной, одичавшей, как тигрица, Махидевран; баш-кадуну силой вытащили из покоя четыре евнуха, которых Четырехглазый точно выпустил из широких рукавов своего златотканого халата - так неожиданно посыпались они из-за него на черкешенку, - а к Хуррем главный евнух обратился, словно бы не замечая, в каком она состоянии, и напомнил, что пора идти к султану.

- Не пойду! - коротко бросила Хуррем не так для кизляр-аги, как для служанок, которые не уходили, ждали, надеялись еще на что-то, чтобы было о чем порассказать гарему, сгоравшему от нетерпения.

- Что ты сказала? - спросил кизляр-ага, для которого Хуррем оставалась все еще рабыней, пусть и любимой на какое-то время султаном, но все равно рабыней. - Как ты смела мне такое сказать?

- Не пойду! - закричала Хуррем и даже топнула ногой. - Поди и скажи султану, что я недостойна стать перед ним, так как я обычное проданное мясо, а не человек. Кроме того, лицо мое так исцарапано и на голове моей столько вырвано волос, что я не смею показаться на глаза его величества.

У Четырехглазого не дрогнула ни единая жилочка на лице. Сочувствия тут не было и в помине, но по крайней мере мог бы усмехнуться на такие речи, а он не позволил себе и этого. Когда человек сам роет себе могилу, что остается? Подтолкнуть его туда, вот и все. А что Хуррем живьем закапывала себя, в том не могло быть ни малейшего сомнения. Ибо это впервые в османских гаремах рабыня отказывалась идти на зов падишаха, да еще и произнося при этом оскорбительные, высокомерные слова, похваляясь своим рабством, выставляя его как какую-то наивысшую добродетель. Не могло быть большего торжества для всего гарема, нежели это ужасающее падение временной любимицы, заворожившей султана темными чарами, и кизляр-ага, как верный слуга Баб-ус-сааде, как необходимейшая принадлежность гарема, мигом кинулся к покоям падишаха, чтобы принести оттуда повеление о конце взбунтовавшейся рабыни и о возвеличении всех тех, кто ждал этого конца: валиде, Махидевран, султанских сестер, всего гарема, до последних водоносов и уборщиков нечистот.

Однако чары продолжали действовать непредвиденно и зловеще. Султан молча выслушал главного евнуха, переспросил, в самом ли деле так сильно пострадала Хуррем, потом сказал:

- Пойди к ней и попроси, чтобы она пришла.

А когда оторопевший от таких слов кизляр-ага, вместо того чтобы мгновенно броситься исполнять высокое повеление, разинул рот, точно хотел что-то сказать, султан повторил:

- Пойди и скажи, что я просил ее прийти.

Дважды сказанное уже не требует подтверждений. Кизляр-ага поплелся туда, откуда вышел с таким преждевременным торжеством, - был слишком опытным гаремным слугой, чтобы не постичь, что идет уже не к рабыне, а к повелительнице, пусть еще и не признанной всеми, но ему уже объявленной, и счастье, что он первый узнает об этом, теперь-то уже не ошибется в своем поведении ни за что. Был сплошная учтивость перед Хуррем, кланялся ей, точно султанше, просил и от имени падишаха, и от своего. Она немного привела себя в порядок, пошла в покои Сулеймана, шла с сухими глазами, решительная, исполненная ненависти ко всему вокруг, а перед самой ложницей султана сломалась, заныло у нее в душе, брызнули из глаз обильные слезы. Мамочка родная, что они со мною делают! Пусти меня в детство, пусти в свои песни, в сказки, в свой дорогой голос, пусти в раскаянье, пусти хоть в смерть! Просилась в детство, а была ведь еще ребенком. Предстала перед султаном вся в слезах, окровавленная, униженная. Сулейман, забыв про кизляр-агу, бросился к Хуррем, целовал ее слезы и раны, гладил волосы, спрашивал, кто осмелился поднять на нее руку, кто этот преступник, пусть скажет, пусть только назовет имя.

Сквозь всхлипывания она назвала имя Махидевран, и султан коротко кивнул кизляр-аге - привести. Не просил, не передавал, чтобы пришла, не стал тратить хотя бы слово на свою баш-кадуну, на султаншу, на мать своих детей, на ту, что дала ему наследника. Жестокий кивок - и все.

Кизляр-ага поспешно отправился в новый свой поход. Одну уже возвел на вершину, теперь должен был другую спустить до низин. Немного побаивался осатанелой черкешенки, боялся, что закапризничает и не захочет идти к своему повелителю, но Махидевран только и ждала, когда явится пред глаза Сулеймана. Ибо какая женщина пренебрежет случаем высказать мужчине все, что она о нем думает, - и не важно при этом, кто этот мужчина, самый убогий юрюк из Анатолии или сам великий султан.

В горе от смерти своих детей и от несправедливости султана, Махидевран явилась перед Сулейманом разгневанная, но гордая тем, что не была когда-то продана ему в гарем, а привезена братьями в дар будущему преемнику престола, в знак преданности Османам, завоевавшим весь видимый мир. Не сдерживала своей ярости, из горла у нее вырывался вместе с турецкими словами дикий черкесский клекот, что было бы, может, даже прекрасно, если бы произносились при этом слова справедливые и милостивые, а не пронизанные ненавистью.

Султан коротко спросил, действительно ли она допустила насилие над беззащитной Хуррем.

Черкешенка гортанно рассмеялась и выкрикнула, что это еще не все, что она еще не воздала этой дочери ада все положенное. Ибо она, Махидевран, баш-кадуна, только она может быть первой в услужении его величеству, и все жены, а прежде всего рабыни, должны ей уступать и считать ее своею госпожой.

Сулейман не мигая смотрел на ту, которую звал Весенней Розой и Повелительницей Века, которую еще совсем недавно ставил надо всеми, без которой не мог дышать. Смотрел и не видел идола, коему поклонялся. Стояла перед ним тупая, чванливая, раскормленная черкешенка, вся увешанная драгоценными побрякушками, щедро даренными им за каждый поцелуй, за каждый взмах брови, а рядом с нею - полная жизни и искристого ума девушка, которая точно вырвалась из ада, опалившего ее волосы, коснувшегося, может, и души, но отпустившего на волю, чтобы попала она в рай, ибо рай только для таких, как она. В гареме была точно вызов всем тем пышнотелым, безмерной красоты одалискам, вроде бы и обыкновенная лицом, с детским, чуть вздернутым носиком, такая маленькая вся, что уместилась бы на ладони у своего безжалостного сторожа - кизляр-аги, но мужественная, дерзкая, полная непостижимого очарования и невероятного ума. Сулейман прекрасно знал, что такое дебри гарема. Там все ненадежно, непрочно, встревоженно-пугливо, все как бы раздвоены; одни подчиняются судьбе и плывут на этом проклятом корабле тяжелого прозябания, что везет их к старости и смерти, другие (их совсем мало, единицы) начинают ожесточенную борьбу за султанское ложе, не задумываясь над тем, что может принести им это ложе. А эта девушка не присоединилась ни к одним, ни к другим, даже понятия не имела, что случаем обретенное султанское ложе принесет ей совсем уж непредвиденное - власть, какая никому и не снилась. Какая же это для него неожиданность и радость в то же время: встретить в гареме, среди этого попранного "мяса для удовольствий", среди отупевших молодых самок, затурканных наложниц, запуганных орудий утех и наслаждений, существо мыслящее, человека, который равен тебе упорством ума и жаждой знаний, а волей и характером превышает, ибо за тобой, кроме происхождения, нет ничего, а она выбилась из небытия, из рабства, из безнадежного унижения на самый верх только благодаря собственным силам, одаренности души, мужеству и вере в свое предназначение на земле.

Все это Сулейман чувствовал, хотя постичь до конца не умел, да и не пытался. Знал лишь одно: больше не захочет видеть эту черкешенку нигде и никогда. Всплыли в памяти слова: "А тех, непокорности которых вы боитесь, увещевайте, и покидайте их на ложах, и ударяйте их..."

- Уходи прочь, темная женщина, - сказал он тихо, но твердо. Когда же Махидевран гневно двинулась на него, он повторил уже с нетерпением в голосе: - Уйди прочь!

Железные руки кизляр-аги вмиг выпроводили черкешенку из ложницы.

А те двое остались одни, глянули друг другу в глаза и, пожалуй, оба одновременно поняли: вместе навсегда, до конца, неразлучно. Сулейман устало обрадовался этому открытию, а Хуррем испугалась. С ужасом почувствовала, что ненависть ее куда-то запропастилась, исчезла, а на ее место выступало искушение и демоны завладевали душой неумолимо и навеки, навеки! Разве она этого хотела, разве к этому стремилась! Хотела лишь успокоить, усыпить вампира, а потом ударить, одолеть, превзойти! Чтобы отомстить за все! За мамусю и за отца, и за Рогатин, и за всю свою землю, которую эти пришельцы, эти грабители и людоловы норовили заковать в железный ошейник, как тех несчастных девушек, что плыли с нею через море и проданы на рабском торге в Стамбуле в вечную неволю. И хотя сама она не испытала ошейника, все равно ощущала его жестокое железо на своей нежной шее, он угрожал ей постоянно, нависал над всей ее жизнью, как извечное проклятие. Только ли потому, что родилась на такой щедрой и богатой земле, очутившейся на распутье племен и всей истории?

Должна была лелеять в себе ненависть к этому главарю всех величайших грабителей, взращивать ее упорно и тщательно, и делала это без понуждения со стороны, без чьей-либо помощи, и уже должна была бы сорвать плод, когда неожиданно сломалась. И с ужасом ощутила в себе уже не ненависть к этому высокому грустному человеку, похожему на викария Скарбского из Рогатина, а - страшно даже и сказать - нечто вроде начала расположения, может, и любви! Ветер горьких воспоминаний еще и поныне нес ее в отчизну, а любовь уже отклоняла, как молодое деревце, назад. И давно уже перестала она быть Настасей, а стала Хуррем. И теперь осталась одна с этим человеком - одна во всем свете. Шагнула к Сулейману, и он протянул к ней руки. Упала ему на грудь, содрогалась в рыданиях. Да упадет твоя тень на меня. Падала на всю землю, пусть упадет и на меня.

Вот когда завершилась богооставленность ее души ее триединым христианским богом. Тут же, где грешила, должна принять чужую веру. Так легко. Только поднять указательный палец правой руки, шехадет пермаги палец исповедания. Добродетельная блудница. Постепенно вползали в душу порок за пороком, страсть за страстью, а она и не замечала. Углублялась в плотскую жизнь, пока не утонула в ней. "Если Ты поклонишься мне, то все будет Твое". Какой обман!

А образ мамуси, дорогой образ, тускнел и уже насилу пробивался сквозь даль времен, невыразительный и горький, как ночные одинокие рыдания. И только в глубине души тоскливо звучала песня от мамуси, все от мамуси: "Ой, глибокий колодязю, боюсь, щоб не впала. Полюбила невiрного - тепер я пропала..."