Станислав Куняев ПУТЬ КО ХРИСТУ!

"Путь Христа" — так называется поэма Юрия Кузнецова, три части которой печатались с перерывами в "Нашем современнике".

"Детство Христа" не вызвало ничего, кроме настороженного любопытства. "Юность Христа" повлекла за собой уже отчетливо выраженное недовольство и претензии со стороны и людей, не ведающих, как лоб перекрестить, и со стороны ряда священников. Третья же часть — собственно, "Путь Христа" — вызвала настоящую бурю.

Впрочем, привыкать ли Юрию Кузнецову? С момента его появления в русской поэзии вот уже 30 лет его имя в эпицентре нескончаемого скандала. Суть не в этом. Суть в другом — более существенном.

Прежде всего: само обращение Кузнецова к образу Христа было ожидаемо для трезвого и вдумчивого читателя.

Более двух десятков лет назад на рубеже 80-х годов он написал стихотворение «Стук» — и сейчас читающееся, как предельно точное воплощение развоплощенной души современной человеческой особи, отрекшейся от веры, разрушившей и растоптавшей святыни и замершей на краю пропасти в смертной тоске и в полупонимании свершившегося.

Рухнул храм. Перед гордым неверьем

Устояла стена. А над ней

Нарисованы суриком двери

С приглашеньем: "Стучите сильней!"

Что жалеть? Не такие потери

Проходили за давностью дней.

Для кого предназначены двери?

Кто просил, чтоб стучали сильней?

Разве можно туда достучаться?

Все равно за стеною обрыв…

Но со стуком принес святотатца

В эту глушь запоздалый порыв.

Сам хватился убогой потери.

Да забыл он за давностью дней —

Сам взрывал. Сам чертил эти двери

И просил, чтоб стучали сильней.

Из этого тупика, казалось, нет и не будет выхода. Ощущение безнадежности еще более усиливалось в стихотворении «Вина», где поэт прощался с ХХ веком, оставляя единственную надежду заблудшим — на осознание своей вины за содеянное и способности принять кару за собственное забвение и святотатство.

Мы пришли в этот храм не венчаться.

Мы пришли в этот храм не взрывать.

Мы пришли в этот храм попрощаться.

Мы пришли в этот храм зарыдать.

……………………………………………..

Полон воздух забытой отравы,

Не известной ни миру, ни нам.

Через купол ползучие травы,

Словно слезы, бегут по стенам.

Наплывают бугристым потоком,

Обвиваются выше колен…

Мы забыли о самом высоком

После стольких утрат и измен.

Помните финал гоголевского «Вия»? "И заросла церковь густым бурьяном, и никто никогда не найдет к ней дороги. Так навеки и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги". В развалинах, куда люди пришли для последнего прощания, нет следов нечистой силы, но храм так же заброшен и скоро порастет непроходимой травой последняя тропинка, ведущая к нему… По закону неотвратимого возмездия за измену и отречение от веры и истории предков трава забвения превращается в гибельное всепожирающее пламя.

Да, текут наши чистые слезы.

Гулко вторит заброшенный храм,

И взбегают колючие лозы

Словно пламя по нашим ногам.

В поисках разрыва нити, связывающей времена, поэт обращался к древним языческим образам, к "мчащейся по ржи", в движении которой он чаял разгадать тайну славян. Это обращение было естественным для него, пораженного еще в детстве лицезрением "столба крутящейся пыли", рассказавшего в поэтической молодости "атомную сказку" о превращении Иванушки-дурачка в хладнокровного препаратора. Символы, мифы, сказания русской древности оживали в его поэзии, заставляя читателя верить в неразрывность, нерасторжимость временных пластов, что создавало ощущение устойчивости и удивляло, не могло не удивлять — бесстрашие поэта, вторгающегося в области запредельного, производило впечатление поистине ошеломляющее.

Ты сражался с невидимым злом,

Что стоит между миром и Богом…

Путь к Богу на выходе из этого сражения был неизбежен. Но труден и далек.

В "Пути Христа" Юрий Кузнецов явил мироощущение человека, пришедшего к ж и в о м у Христу. К Тому, Который сказал: "Не мир Я вам принес, но меч". К Тому, Который изрек: "Царствие Мое не от мира сего". К Тому, Который обронил: "Воздвигну храм Свой и врата адовы не одолеют его". С какой же благотворной тяжестью воспринимались сии истины!

Нет ни церкви, ни священника, ни таинств, ни Святых Даров…

Есть пустыня, Вифлеем, голая пещера, овечьи ясли, звезда, взошедшая с востока, и первые слова Нового Завета. Есть память, не дающая порвать связь с языческим восприятием мира. Есть русский человек, чей разум напоен живой и мертвой водой символов, сказаний, песнопений старого мира. Перейти черту, отделяющую от мира нового, соединить в себе в едином равновесии два мировосприятия, вынести новую тяжесть Слова Божьего и нести дальше как свое достояние… Евангельские и апокрифические сюжеты, плавно переливаясь один в другой, находят свое воплощение в форме рифмованного гекзаметра, а сказовые зачины напоминают о сказочной стихии, питавшей русское мышление.

То не вечернее облако блещет огнями,

То не дремучее небо трепещет корнями,

То не трава на разбитых скрижалях шумит,

То не молва, как пустая посуда, гремит,

То не последы ползут из народного чрева,

То не ехидны бегут от грядущего гнева, —

Это пророк попущеньем небес обуян,

Это бушует последний пророк Иоанн.

"Обуянный" — то есть одержимый. Но одержимый презрением к "народу торгашей и пророков", не ведающих о пришествии Сына Божия. Последний пророк мечет громы и молнии на головы заблудших и погрязших в грехе, каясь в собственной недостойности Того, Кто будет увещевать Словом любви и благостыни.

"Будьте как дети"… Эта Божья заповедь таилась в лоне давних строк поэта, стоящего на грани познания "стихии чуждой запредельной"…

Умираем не мы, а цветы,

Ничего мы не знаем о смерти.

И с отчизной и с богом на «ты»,

Мы живем, как жестокие дети.

И насколько же органичны в самой поэме песенные переливы, перебивающие торжественный лад гекзаметра, умиротворяющие душу, готовую распалиться от огненных словес! "Христова колыбельная", "Христова подорожная", "Песня Лазаря" — вечный мотив любви ко всему сущему, смутно всплывающий в памяти из тех времен, когда мир был напоен светом, теплом и лаской под голос матери, склонившейся над детской колыбелью.

Эй, на земле, где целуют друг друга во зло!

Славен Господь! Он идет! Его детство прошло.

И ничего не оставило людям на свете,

Кроме святого трилистника: Будьте как дети!

Только о детстве небесные громы гремят,

Только о детстве священные кедры шумят.

Памятью детства навеяна эта поэма,

Древнею свежестью, вешней звездой Вифлеема.

"Древняя свежесть" и "вешняя звезда Вифлеема" осеняют поэму воедино, и сама природа в ней живет в ладу и в едином ритме с поступью Сына Человеческого и Словом Его. "Долго об этом священные кедры шумели"… "Глухо об этом гремела вселенская ось и рокотали пещеры, пустые насквозь…" "Долго об этом рыдали народные хоры, и отзывались речные долины и горы…" Каждое деяние Христа на всем протяжении Его земного пути сопровождается вестью, которую разносит по миру природная стихия.

Как здесь не вспомнить образ Христа, родившийся в начале века в творчестве «новокрестьянских» поэтов, в первую очередь Николая Клюева и молодого Сергея Есенина. В стихах последнего Иисус приходит на землю "пытать людей в любови" в человечьем обличье, Иисус-странник, нищий, просящий милостыню, Иисус народных апокрифов, Который может во мгновение ока расстаться с человеческой оболочкой и раствориться в русской природе, преображая ее и создавая на земле подлинное ощущение нездешнего мира.

А что уж говорить о Клюеве! Его Хри

стос — "искуплением заклятый он мужицкий принял зрак, — на одежине заплаты, речь: авось да кое-как" — существует на грани Вознесения и снисхождения во ад. Виноградный Спас, из хлевушки приходящий на стогны града, где "в церквах обугленный Распутин продает сусальный тусклый рай", где давно потеряна вера, и святость, и благостыня, слышит молитву, обращенную к Нему, которая отшатывала от поэта многих уже далеко не благоверных христиан, что как за соломинку хватались за букву Евангелия.

Страсть многохоботным удом

Множит пылающих чад,

Мужа зовут Изумрудом,

Женщину — Черный Агат.

Сплав Изумруда с Агатом —

Я не в аду, не в раю, —

Жду солнцеликого брата

Вызволить душу мою:

"Милый, явись, я — супруга,

Ты же — сладчайший жених.

С Севера, — с ясного ль Юга

Ждать поцелуев Твоих?

Чрево мне выжгла геенна,

Бесы гнездятся в костях.

Птицей — волной белопенной

Рею я в диких стихах.

Гибнут под бурей крылатой

Ад и страстей корабли…

Выведи, Боже распятый,

Из преисподней земли".

Почему Россия еще жива вопреки всему, что с ней произошло на протяжении последнего столетия? В первую очередь благодаря тому что все это время не прекращался поиск пути ко Христу. Усилиями духа немногих подвижников и подспудным народным импульсом расчищались заваленные потаенные тропы, обреталось заново ощущение горних высей. Клюев, завершая «Каина», писал о грядущем втором крещении Руси в период самых страшных испытаний, выпавших на долю православных. Слава Богу, что по сей день длятся жестокие споры на русской земле о судьбе православной веры, Церкви, ведутся богословские дискуссии. Весь мир забыл об этих спорах, наступила общая энтропия духа. А в России…

"Дух живет, где хочет". Он хочет жить з д е с ь.

И реакция на поэму Юрия Кузнецова — еще одно свидетельство живой жизни духа.

А поэт идет к живому Христу своим путем. Мощная языческая стихия, сосредоточенная в нем, ищет облаготворения. И скольким блуждающим эта поэма откроет путь к Тому, Кто сказал: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное"?

"Да" или «нет» — вот исконный язык человека.

С вами Христос во все дни

до скончания века!.. —

Так Он сказал. И вознесся средь белого дня

В синюю высь языками живого огня.

Только об этом рыдают небесные хоры,

Только об этом гремят океанские оры

И распевают святые места на земле,

И отзывается эхо в Божественной мгле…

Отговорила моя золотая поэма,

Все остальное — и слепо и глухо, и немо.

Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.

Дай мне великую старость и мудрый покой!

А ведь один из вариантов — "смиренная старость"… Но ведь каждый шел к Нему со своей гордыней, со своей выей, склоненной под накопленным грузом… Подходили, ощущали невесомое прикосновение — и распрямлялась стать, обреталась иная суть бытия, являлось чувство благодати, и склонялись головы уже в смирении и Христовой молитве.

Мы читаем поэтов рубежа позапрошлых столетий, обуреваемых страстями, ищущих Христа с в о и м путем, прозреваем их заблуждения, поиски, сомнения и страдания… Кто через столетие и с какими мыслями прочтет "Путь Христа" Юрия Кузнецова?