"Белый шум" - читать интересную книгу автора (Делилло Дон)

21

Всю ночь в сны врывалась метель, а наутро воздух сделался прозрачным и неподвижным. В январе дни окрасились в стойкий голубоватый цвет, дневной свет стал резким и ясным. Скрип ботинок на утрамбованном снегу, ровные следы инверсии самолетов, испещрившие высокое небо. Все дело было в погоде, но поначалу я этого не знал.

Я свернул на нашу улицу и прошел мимо людей, которые, выдыхая пар, склонялись над лопатами на своих подъездных дорожках. По ветке плавно двигалась белка, и переход этот был столь длительным, что казалось, будто он совершается согласно особому закону физики, отличающемуся от тех, на которые мы учились полагаться. Пройдя половину улицы, я увидел Генриха: он присел на небольшом карнизе у нашего чердачного окошка. На нем были камуфляжная куртка и кепка, комплект, полный сложного смысла для четырнадцатилетнего подростка, всячески старающегося повзрослеть и в то же время остаться незамеченным, – всем нам известны его секреты. Он смотрел в бинокль на восток.

Обойдя дом, я с черного хода вошел на кухню. В прихожей приятно вибрировали стиральная машина и сушилка. По голосу Бабетты я понял, что она говорит по телефону со своим отцом. Раздражение, смешанное с опасением и сознанием вины. Я встал у нее за спиной и прижал холодные руки к ее щекам. Мне нравились подобные невинные шалости. Она положила трубку.

– Почему он на крыше?

– Генрих? Что-то случилось на сортировочной станции, – сказала Бабетта. – По радио передавали.

– Может, сказать ему, чтоб слезал?

– Зачем?

– Еще чего доброго упадет.

– Не говори ему этого.

– Почему?

– Он считает, что ты его недооцениваешь.

– Он на карнизе, – сказал я. – Должен же я что-то сделать.

– Чем больше ты будешь суетиться, тем ближе к краю он подойдет.

– Я знаю, и все же придется заставить его слезть.

– Уговори его вернуться в дом, – сказала она. – Будь чутким и заботливым. Поболтай с ним о нем. Не делай резких движений.

Когда я поднялся на чердак, Генрих уже влез обратно и стоял у открытого окошка, по-прежнему глядя в бинокль. Повсюду валялись старые вещи, они вызывали гнетущее чувство и бередили душу, создавая свой особый климат среди открытых подкосов и балок, среди изоляционных прокладок из стекловаты.

– Что случилось?

– По радио сказали, что сошла с рельсов цистерна. Но судя по тому, что мне удалось увидеть, вряд ли она сошла с рельсов. По-моему, произошло столкновение, и в ней образовалась дыра. Там полно дыма, и мне это зрелище не нравится.

– Что за зрелище?

Генрих протянул мне бинокль и отошел в сторону. Не вылезая на карниз, я не мог разглядеть ни сортировочную станцию, ни цистерну или цистерны, о которых шла речь. Зато был ясно виден дым – плотная черная масса, застывшая в воздухе за рекой, более или менее бесформенная.

– Ты видел пожарные машины?

– На станции их полно, – сказал он. – Но слишком близко, похоже, не подъезжают. Наверно, там ядовитое или взрывчатое вещество, а может, то и другое.

– До нас дым не доберется.

– Откуда ты знаешь?

– Не доберется, и все. А тебе вообще не следует стоять на скользких карнизах. Баб волнуется.

– По-твоему, если ты скажешь мне, что она волнуется, я почувствую себя виноватым и больше так не буду. А если скажешь, что волнуешься ты, буду так поступать постоянно.

– Закрой окно, – велел я ему.

Мы спустились на кухню. Стеффи рылась в яркой разноцветной корреспонденции – искала купоны на участие в лотереях и конкурсах. Последний день школьных каникул. До начала занятий на Холме оставалась неделя. Генриха я отправил во двор сгребать снег с дорожки. Я смотрел, как он стоит там не шевелясь, слегка повернув голову, всем видом своим выражая недовольство отсутствием информации. Лишь через некоторое время до меня дошло, что он вслушивается в вой сирен за рекой.

Час спустя он вернулся на чердак – на сей раз с приемником и картой дорог; Я поднялся по узкой лестнице, взял у него бинокль и взглянул еще раз. Масса дыма оставалась на месте, она слегка увеличилась, достигнув в общем-то угрожающих размеров, и, возможно, стала еще немного чернее.

– По радио это называют перистым облачком дыма, – сказал Генрих. – Но это никакое не облачко.

– Что же это?

– Нечто вроде растущей бесформенной массы. Страшное черное живое существо из дыма. Почему они называют это облачком?

– Эфирное время дорого стоит. Им некогда пускаться в пространные витиеватые описания. А они сказали, что за вещество?

– Называется «дериват ниодина» или ниодин «Д». О нем говорилось в фильме про токсичные отходы, который мы смотрели в школе. Там еще показывали снятых на видео крыс.

– Что он вызывает?

– В фильме толком не сказано, какой вред он причиняет людям. В основном показывали крыс, у которых быстро образовались опасные опухоли.

– Это было в фильме. А что говорят по радио?

– Сначала говорили о кожном раздражении и потных ладонях. А теперь говорят о тошноте, рвоте, одышке.

– Речь сейчас идет о том, что тошнит людей. Не крыс.

– Не крыс.

Я отдал ему бинокль.

– Ну, до нас-то дым не доберется.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю и все. Сегодня совершенно безветренная погода. А если в это время года и поднимается ветер, он дует в ту сторону, а не в эту.

– А если в эту подует?

– Не подует.

– Раз на раз не приходится.

– Да не будет этого. С какой стати?

Секунду помедлив, он ровно произнес:

– Только что частично перекрыли автотрассу между штатов.

– Все правильно – это, наверно, необходимо.

– Почему?

– Необходимо и все. Разумная мера предосторожности. Один из способов облегчить проезд служебных машин и прочего транспорта. Есть множество соображений, которые никак не связаны ни с ветром, ни с его направлением.

Над верхней ступенькой появилась голова Бабетты. Она сказала, что, по словам соседки, утечка составляет тридцать пять тысяч галлонов. Людей в тот район не пускают. Над местом аварии повисло перистое облачко дыма. Кромe того, она сказала, что девочки жалуются на потные ладони.

– Уже внесли поправку, – сообщил ей Генрих. – Скажи им, что их должно выворачивать наизнанку.

Над домом к месту катастрофы пролетел вертолет. Голос по радио произнес: «В течение крайне ограниченного времени прилагается бесплатный жесткий диск на один мегабайт».

Голова Бабетты скрылась из виду. Я посмотрел, как Генрих липкой лентой цепляет на два подкоса карту дорог. Потом спустился на кухню оплатить кое-какие счета, сознавая, что где-то справа и за спиной кружатся крошечные разноцветные пятнышки.

– Из чердачного окошка видно перистое облачко? – спросила Стеффи.

– Это не облачко.

– А нам придется покинуть дома?

– Конечно, нет.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю и все.

– Помнишь, мы не смогли пойти в школу?

– Тогда это произошло в помещении. А сейчас на улице.

Мы услышали, как взвыли полицейские сирены. Я посмотрел на Стеффи – она шевелила губами, неслышно подражая этому вою. Увидев, что я смотрю, она улыбнулась так рассеянно, словно ее мягко вывели из приятного забытья.

Вытирая руки о джинсы, вошла Дениза.

– Пролитое вещество засыпают чем-то из пневматических снегоочистителей, – сказала она.

– Чем именно?

– Не знаю, но после этого вещество должно стать безвредным, а вот что они делают с облачком, так и не ясно.

– Следят, чтобы оно не увеличивалось, – сказал я. – Когда мы будем есть?

– Я не уверена, но, по-моему, если облачко хоть немного увеличится, оно доберется досюда даже без ветра.

– Не доберется, – сказал я.

– Откуда ты знаешь?

– Не доберется и все.

Она посмотрела на свои ладони и пошла наверх. Зазвонил телефон. На кухню вошла Бабетта и взяла трубку. Слушая, она смотрела на меня. Я выписал два чека, время от времени поднимая голову и проверяя, не отвела ли она взгляд. Казалось, она изучает мое лицо в поисках скрытого смысла услышанных слов. Я поджал губы, зная, что такую гримасу она не любит.

– Это Стоверы, – сказала она, повесив трубку. – Они обратились прямо в метеоцентр под Глассборо. Там больше не называют это перистым облачком.

– Как же там это называют?

– Вздымающимся черным облаком.

– Определение более точное, а значит, там вплотную занялись этой проблемой. Отлично.

– Это еще не все, – сказала она. – Предполагается, что из Канады сюда движутся какие-то воздушные массы.

– Сюда из Канады постоянно движутся воздушные массы.

– Это верно, – сказала она. – Ничего нового в этом, конечно, нет. А поскольку Канада на севере, то вздымающееся облако унесет прямо на юг, и оно пройдет мимо на безопасном от нас расстоянии.

– Когда мы будем есть? – спросил я.

Мы вновь услыхали сирены – на сей раз более продолжительные, не имеющие отношения ни к полиции, ни к пожарным, ни к «скорой помощи». Насколько я понял, то был сигнал воздушной тревоги, и звучал он, по-видимому, в Сойерзвилле, небольшом поселке к северо-востоку от города.

Стеффи вымыла руки под кухонным краном и ушла наверх. Бабетта принялась доставать продукты из холодильника. Когда она проходила мимо стола, я схватил ее за бедро с внутренней стороны. Она очаровательно поежилась от смущения, держа в руке коробку мороженой кукурузы.

– Наверно, вздымающееся облако должно вызывать у нас большее беспокойство, – сказала она. – Это при детях мы постоянно твердим, что ничего не случится. Не хотим их пугать.

– Но ведь и вправду ничего не случится.

– Я знаю, что ничего не случится, ты знаешь, что ничего не случится. И все же, честно говоря, на всякий случай нам следует об этом подумать.

– Подобные происшествия опасны для бедняков, живущих в незащищенных районах. Общество устроено таким образом, что во время природных и промышленных катастроф больше всех страдают бедные и необразованные люди. Жители низин страдают от наводнений, люди, ютящиеся в лачугах, – от ураганов и смерчей. А я – профессор колледжа. Ты видела когда-нибудь, чтобы во время какого-нибудь наводнения, показанного по телевидению, профессор колледжа плыл на лодке по собственной улице? Мы живем в чистом, уютном городке, возле колледжа с необычным названием. В таких местечках, как Блэксмит, ничего страшного не происходит.

Бабетта уже села ко мне на колени. По столу были в беспорядке разбросаны чеки, счета, анкеты и купоны для участия в конкурсах.

– Почему тебе так рано захотелось поужинать? – спросила она сладострастным шепотом.

– Я не обедал.

– Хочешь, пожарю курицу с чили?

– Блестящая идея.

– А где Уайлдер? – хрипло спросила она, пока я проводил руками по ее груди, пытаясь сквозь блузку зубами расстегнуть бюстгальтер.

– Не знаю. Наверно, его Марри похитил.

– Я отутюжила твою мантию, – сказала она.

– Здорово, здорово.

– Ты заплатил за телефон?

– Не могу найти счет.

Мы оба уже заговорили хрипло. Сидя у меня на коленях, Бабетта скрестила руки, и я смог прочесть советы хозяйке на коробке дробленой кукурузы, которую она держала в левой руке.

– Давай подумаем о вздымающемся облаке. Хоть немножко, а? Возможно, оно опасно.

– Опасно все, что перевозят в цистернах. Однако вредное воздействие, в основном, проявляется далеко не сразу, и нам остается только ждать и не лезть на рожон.

– Только ни в коем случае нельзя об этом забывать, – сказала она, встала и несколько раз изо всех сил ударила ванночкой со льдом по краю раковины, выбивая из ячеек сразу по два и по три кубика.

Я посмотрел на нее, поджав губы. Потом еще раз поднялся на чердак. Уайлдер был там, вместе с Генрихом; тот бросил на меня быстрый взгляд опытного обвинителя.

– Это больше не называют перистым облачком, – сказал он и отвел глаза, словно не желая видеть моего замешательства.

– Я уже знаю.

– Теперь это называют вздымающимся черным облаком.

– Хорошо.

– Что же тут хорошего?

– Это значит, что они уже более или менее трезво оценивают ситуацию. Они в курсе дела.

С усталым, но решительным видом я открыл окошко, взял бинокль и вылез на карниз. На мне был теплый свитер, и на холодном воздухе я почувствовал себя довольно уютно, однако не преминул всем своим весом навалиться на стену дома, да и сын, протянув руку, схватил меня за ремень. С его стороны я чувствовал поддержку моей скромной миссии, даже обнадеживающую уверенность в том, что сведения, полученные им только путем наблюдений, мне удастся дополнить здравыми, тщательно продуманными суждениями. В конце концов, это входит в родительские обязанности.

Я поднес бинокль к глазам и вгляделся в сгущавшуюся тьму. Внизу, под облаком испарившихся химикатов, царили суета и оперный хаос. Сортировочная станция была залита светом прожекторов. Поодаль друг от друга в воздухе зависли армейские вертолеты, тоже освещавшие место происшествия. В этих широких лучах то и дело мелькали цветные огоньки полицейских мигалок. Цистерна твердо стояла на рельсах, из отверстия – видимо, образовавшегося с торца, – в воздух поднимались испарения. Судя по всему, дыра была пробита сцепным дышлом другой цистерны. В некотором отдалении стояли в ряд пожарные машины, еще дальше – кареты «скорой помощи» и полицейские фургоны. До меня доносились сирены, усиленные мегафонами крики, потрескивание атмосферных помех, которые слегка искажали звучавшие в морозном воздухе голоса. Люди сновали между машинами, распаковывали оборудование, таскали пустые носилки. Другие, в ярко-желтых костюмах из милекса и противогазах, медленно двигались сквозь ярко освещенную дымку с приборами для измерения смертоносности. Пневматические снегоочистители опрыскивали цистерну и близлежащий ландшафт каким-то розовым веществом. Этот густой туман образовывал в воздухе арки, напоминая тучи сластей, разбрасываемых на концерте патриотической музыки. Снегоочистители такого типа обычно используют на взлетно-посадочных полосах, а полицейские фургоны такого типа предназначены для перевозки пострадавших во время общественных беспорядков. Из лучей красного света дым перемещался во тьму и вновь возникал в широких бесцветных лучах театральных прожекторов. Люди в костюмах из милекса двигались с осторожностью космонавтов, ступивших на поверхность Луны. Каждый шаг был проявлением смутного беспокойства, не подкрепленного природным чутьем. Угрозы пожара или взрыва в данном случае не было. Смерть здесь, вероятно, проникала, просачивалась прямо в гены, укоренялась в телах, которые еще не появились на свет. Люди двигались так, словно под ногами была низина, покрытая лунной пылью, двигались неуклюже, шатаясь, в плену неверных представлений о природе времени.

Я не без труда вполз обратно.

– Ну, что скажешь? – спросил Генрих.

– Облако висит на том же месте как привязанное.

– Значит, по-твоему, сюда оно не доберется.

– Ты говоришь таким тоном, будто знаешь то, чего не знаю я.

– Так доберется оно сюда, по-твоему, или нет?

– Ты вынуждаешь меня сказать, что оно и за миллион лет сюда не доберется, а потом наведешь критику при помощи парочки фактов. Давай, не тяни, рассказывай, что передали по радио, пока я стоял на карнизе.

– От этого не бывает тошноты, рвоты и одышки, как говорили раньше.

– Что же тогда бывает?

– Учащенное сердцебиение и ощущение дежа вю.

– Дежа вю?

– Яд воздействует то ли на ложную часть человеческой памяти, то ли еще на что-то. И это еще не все. Это больше не называют вздымающимся черным облаком.

– Как же это теперь называется?

Он внимательно посмотрел на меня:

– Воздушнотоксическое явление.

Эти слова Генрих произнес четко, по слогам, с тревогой в голосе, словно ощутив угрозу в терминологии, выдуманной властями штата. Он по-прежнему внимательно смотрел на меня, вглядывался в мое лицо в надежде увидеть хоть какую-то уверенность в отсутствии реальной опасности – уверенность, которую он тотчас же счел бы неискренней. Его любимый тактический ход.

– Название не имеет значения. Самое главное – местоположение. Все происходит там, а мы – здесь.

– Из Канады сюда движутся крупные воздушные массы, – сухо сказал он.

– Я уже знаю.

– Ты же не будешь утверждать, что это не имеет значения.

– Может, имеет, а может, и нет. Смотря по обстоятельствам.

– Погода скоро изменится! – чуть ли не выкрикнул он голосом, задрожавшим от горького волнения, характерного для мальчишек его возраста.

– Между прочим, я не просто профессор колледжа. Я возглавляю кафедру. Не могу представить себя в роли человека, спасающегося бегством от какого-то воздушнотоксического явления. Это удел людей, живущих в автоприцепах в убогих районах округа, там, где рыбопитомники.

Мы смотрели, как Уайлдер пятится вниз по ступенькам чердачной лестницы, самой высокой в доме. За ужином Дениза то и дело вставала из-за стола и, зажав рот рукой, неуклюже семенила в уборную в конце коридора. Время от времени мы молча солили еду и жевали, слушая, как она там безуспешно тужится. Генрих сообщил Денизе, что у нее обнаруживаются устаревшие симптомы. Она посмотрела на него, прищурившись. То был период взглядов, быстрых и пристальных, период полного взаимопонимания, одного из многочисленных проявлений восприимчивости, которыми я обычно дорожу. Тепло, шум, свет, взгляды, слова, жесты, личные выпады, уступчивость. Беспросветно глупые разговоры, превращающие семейную жизнь в уникальное средство чувственного восприятия, к которому, как водится, примешивается искреннее удивление.

Я наблюдал затем, как девочки украдкой переглядываются.

– Не рановато ли мы сегодня ужинаем? – спросила Дениза.

– Что такое, по-твоему, рановато? – спросила ее мать.

Дениза взглянула на Стеффи.

– Может, дело в том, что мы хотим побыстрее освободиться? – спросила она.

– С какой стати нам этого хотеть?

– Мало ли что может случиться, – сказала Стеффи.

– Что, например? – спросила Бабетта.

Девочки снова переглянулись, и этот долгий обмен многозначительными взглядами означал: подтверждаются некие смутные подозрения. Вновь зазвучал сигнал воздушной тревоги – на сей раз так близко, что потряс и встревожил нас. Мы перестали смотреть друг на друга, не желая подавать вида, будто происходит нечто из ряда вон выходящее. Звук доносился из нашего краснокирпичного пожарного депо, чьи сирены не опробовались, по меньшей мере, лет десять. Они издавали пронзительный визг, подобный крику какой-нибудь птицы, обитавшей здесь в мезозойскую эру, плотоядного попугая с размахом крыла, как у самолета ДС-9. В резком визге, которым огласился весь дом, было столько животной агрессии, что казалось, того и гляди рухнут стены, так близко, наверняка почти у порога. Просто поразительно, что это акустическое чудовище так долго скрывалось неподалеку.

Мы продолжали есть – тихо и аккуратно, выбирая кусочки поменьше и вежливо прося друг друга что-нибудь передать. Все стали тщательно подбирать слова, держались более скованно, а хлеб намазывали маслом, как реставраторы фрески. Однако ужасающий пронзительный визг не умолкал. По-прежнему избегая смотреть друг на друга, мы старались не звенеть посудой. Вероятно, у всех теплилась робкая надежда: только так и можно остаться незамеченными. Казалось, сирены возвещают о появлении некоего сдерживающего механизма – такого, который нам лучше не раздражать своей сварливостью и разбросанной по столу едой.

Лишь в тот момент, когда сквозь ритмичный вой мощных сирен послышался другой звук, мы решили, что истерический припадок благовоспитанности пора прекращать. Генрих подбежал к парадной двери и открыл ее. Вместе со свежим воздухом в дом разом ворвались все вечерние звуки. Осознав, что новый звук – усиленный громкоговорителем голос, но не разобрав слов, мы впервые за долгое время переглянулись. Генрих вошел неестественно размеренным шагом, степенно, почти бесшумно. Судя по всему, скованность его объяснялась важностью происходящего.

– Они хотят, чтобы мы эвакуировались, – сказал он, пряча глаза.

– Как по-твоему, нам просто советуют так поступить, или это больше похоже на приказ? – спросила Бабетта.

– Это была машина начальника пожарной команды, с громкоговорителем, и двигалась она довольно быстро.

– Другими словами, уловить все нюансы интонации ты не успел, – сказал я.

– Он орал во все горло.

– Это из-за сирен, – сочувственно сказала Бабетта.

– Сказано было примерно вот что: «Все эвакуируются из мест проживания. Облако смертельно опасных химикатов, облако смертельно опасных химикатов».

Мы сидели, глядя на бисквитный торт и консервированные персики.

– Я уверена, что впереди еще уйма времени, – сказала Бабетта, – иначе нас непременно поторопили бы. Интересно, с какой скоростью движутся воздушные массы.

Стеффи, тихо заплакав, прочла купон от рекламы мыла «Бэби Люкс». Это привело в чувство Денизу. Она пошла наверх укладывать за всех какие-то вещи. Генрих, перепрыгивая через две ступеньки, помчался на чердак за биноклем, картой дорог и приемником. Бабетта удалилась в кладовку и принялась собирать жестянки и банки с привычными жизнеутверждающими этикетками.

Стеффи помогла мне убрать со стола.

Двадцать минут спустя мы уже сидели в машине. По радио сказали, что жители западной части города должны направляться в заброшенный лагерь бойскаутов, где добровольцы из Красного Креста будут раздавать кофе и сок. Жителям восточной части следовало ехать по парковой дороге в четвертый район размещения, а там идти в ресторан под названием «Дворец кун-фу» – здание с флигелями и пагодами, где пруды с лилиями и живые олени.

Оказавшись одними из последних в первой из двух групп, мы влились в поток транспорта на главной дороге, ведущей за город, – убогой улочке с подержанными легковушками, закусочными, уцененными аптеками и четырьмя кинозалами. Дожидаясь своей очереди, чтобы выехать на четырехполосное шоссе, мы услышали, как усиленный громкоговорителем голос кричит где-то сверху и сзади, обращаясь к погруженным во тьму домам на улице платанов и высоких живых изгородей:

«Всем немедленно покинуть жилища! Токсическое явление, химическое облако!»

Автомобиль с громкоговорителем объезжал улицы района, и голос то делался громче, то затихал, то вновь нарастал. Токсическое явление, химическое облако. Даже когда эти слова замирали вдали, можно было расслышать модуляцию голоса, периодическую последовательность звуков. Видимо, опасность людей, выступающих публично, обязывает соблюдать некий ритм, будто в ритмизованной речи присутствует логичность, при помощи которой можно нейтрализовать любое явление, грозящее свалиться на наши головы, каким бы яростным и бессмысленным оно ни было.

Когда мы выбрались на шоссе, пошел снег. Нам почти нечего было сказать друг другу – еще никто до конца не верил в реальность происходящего, в нелепый факт эвакуации. Смотрели мы, в основном, на людей в других машинах, пытаясь по выражению их лиц определить, настолько сильно должны испугаться мы сами. Машины еле тащились по шоссе, но мы полагали, что скорость возрастет через несколько миль, там, где нет разделительного барьера, и поток транспорта, движущегося на запад, сможет занять все четыре ряда. Две встречные полосы были свободны, а это значило, что полиция уже перекрыла движение в нашу сторону. Обнадеживает. Во время массового бегства люди больше всего боятся, что облеченные властью лица давно сбежали, взвалив ответственность за возникший хаос на них.

Снегопад усилился, и машины стали двигаться рывками. В магазине «Все для дома» проводилась распродажа модной мебели. Из-за огромной, ярко освещенной витрины на нас изумленно глазели мужчины и женщины. От этого мы чувствовали себя глупцами, туристами, которые постоянно совершают какие-то нелепости. Почему они с удовольствием подбирают себе мебель, а мы, охваченные паникой, сидим в машинах, застрявших из-за снегопада? Они знают то, чего не знаем мы. В критические моменты истиной считается все, что утверждают другие люди. Никому положение дел не известно менее достоверно, чем вам самим.

По меньшей мере, в двух городах по-прежнему звучали сирены воздушной тревоги. Что могли знать те покупатели? Какие сведения побуждают их остаться, а перед всеми нами лежит более-менее свободный путь к безопасности? Я принялся нажимать кнопки приемника.

По сообщению радиостанции города Глассборо, поступила новая важная информация. Людей, уже оказавшихся в помещении, просили не выходить на улицу. О смысле этой просьбы оставалось только догадываться. Быть может, на дорогах огромные пробки? А может, в падающем снеге содержится ниодин «Д»?

Я продолжал нажимать кнопки, надеясь, что кто-нибудь выступит с разъяснениями. Женщина, назвавшаяся редактором по вопросам защиты потребителей, открыла дискуссию о заболеваниях, которые могут стать следствием непосредственного столкновения с воздушно-токсическим явлением. Мы с Бабеттой настороженно переглянулись. Она тотчас заговорила с девочками, а я убавил громкость, чтоб они не подумали, будто им и вправду угрожает опасность.

«Судороги, кома, выкидыш», – бодро перечисляла эрудированная особа.

Мы проехали мимо трехэтажного мотеля. Во всех комнатах горел свет, у всех окон толпились и глазели люди. Мы – процессия глупцов, не защищенных не только от действия ядовитых осадков, но и от презрительных взглядов других. Почему они не с нами, почему не сидят в теплых пальто за ветровыми стеклами с работающими дворниками, под неслышно падающим снегом? Нам страшно захотелось побыстрее добраться до лагеря бойскаутов, ввалиться в главное здание, плотно закрыть двери, взять кофе и сок и, свернувшись калачиком на раскладушках, дождаться отбоя тревоги.

Машины начали заезжать вверх, на покрытый травой склон у обочины, и образовался третий ряд угрожающе накренившихся автомобилей. Мы ехали в бывшем правом ряду, и потому нам оставалось только смотреть, как эти машины обгоняют нас, лихо проносясь мимо на небольшой высоте и отклоняясь от горизонтали.

Мы медленно подъехали к путепроводу и увидели идущих по нему людей. У них в руках были коробки, чемоданы и узлы из одеял. Люди двигались длинной вереницей, уходя в непроглядную вьюгу. Многие прижимали к груди маленьких детей и домашних животных, один старик кутался в одеяло, наброшенное на пижаму, две женщины тащили на плечах свернутый ковер. Одни ехали на велосипедах, другие везли на санках и в колясках детей. Люди с магазинными тележками, люди в разнообразной мешковатой одежде, выглядывают из глубин капюшонов. Одна семья полностью завернулась в пластик – большой чехол из прозрачного полиэтилена. Под своим щитом они шли в ногу, муж впереди, жена сзади, между ними – трое детей, все к тому же – в поблескивающих дождевиках. Будто хорошо отрепетированный спектакль, исполненный такого самолюбования, словно все они очень долго дожидались возможности устроить свое костюмированное шествие. Люди появлялись из-за высокой насыпи и устало брели по путепроводу под снегом, падающим им на плечи, сотни людей шли вперед с решимостью обреченных. Вновь завыли сирены. Усталые люди не ускорили шаг, не взглянули ни на нас, ни в ночное небо – не гонит ли ветер на них облако, лишь продолжали двигаться по путепроводу, сквозь бушующую в пятнах света метель. Брели под открытым небом, не отпускали от себя детей, взяв с собой все, что смогли унести. Казались олицетворением судьбы некоего древнего народа, роковой участью своей связанного с историей всех народов, когда-либо кочевавших по опустошенным ландшафтам. В этих людях было нечто эпическое, и глядя на них, я впервые поразился масштабам передряги, в которую мы угодили.

По радио сказали: «Именно благодаря многоцветной голограмме, реализация этой кредитной карточкой так увлекательна».

Медленно проезжая под путепроводом, мы слышали яростные автомобильные сигналы и жалобное завывание «скорой», застрявшей в пробке. Впереди, ярдах в пятидесяти от нас, все движение сосредоточилось в одном ряду, и вскоре мы поняли, почему. Одну легковушку занесло на склоне, и она врезалась в автомобиль, двигавшийся в нашем ряду. Шоссе огласилось кваканьем гудков. Прямо над нами завис вертолет, осветив груду сплющенного металла бесцветным лучом. На траве сидели ошеломленные люди, за которыми ухаживала пара бородатых фельдшеров. Двое были в крови. Пятна крови остались на разбитом окошке. Кровь просачивалась снизу сквозь свежевыпавший снег Капли крови падали на коричневую дамскую сумочку. Раненые, медики, дымящаяся сталь – вся эта залитая таинственным ярким светом картина приобрела выразительность строгой композиции. Мы молча проехали мимо, как ни странно – с благоговейным трепетом, даже душевным подъемом при виде искореженных машин и погибших людей.

Генрих неотрывно смотрел в заднее окошко, а когда мы отъехали довольно далеко от места катастрофы, поднес к глазам бинокль. Он сообщил нам, сколько человек погибли и как лежат их тела, подробно описал следы заноса легковушки и поврежденные машины. Когда не стало видно обломков, он заговорил обо всем, что произошло после того, как за ужином мы услышали сигнал воздушной тревоги. Заговорил восторженно, обнаружив способность тонко чувствовать все яркое и неожиданное. Я полагал, что все мы пребываем в одном и том же душевном состоянии, подавленном и тревожном, в смятении. Мне и в голову не приходило, что кого-то из нас эти события приведут в радостное возбуждение. Я взглянул на Генриха в зеркальце. Он сидел ссутулившись, в камуфляжной куртке с кожаными вставками, и весело, увлеченно рассуждал о катастрофе. Говорил о снегопаде, о движении на дороге, об устало бредущих людях. Строил догадки о том, далеко ли еще до заброшенного лагеря и что за примитивные удобства нам там предоставят. Никогда еще я не слышал, чтобы он разглагольствовал о чем-нибудь с таким бурным наслаждением. Он почти опьянел. Наверняка ему известно, что все мы можем погибнуть. Не такого ли рода восторг должен переполнять людей перед наступлением конца света? Быть может, думая о каком-нибудь огромном, страшном несчастье, Генрих пытался отвлечься от мыслей о собственных мелких неприятностях? Голос выдавал его – он явно мечтал об ужасных напастях.

– Какая нынче зима – мягкая или суровая? – спросила Стеффи.

– По сравнению с чем? – спросила Бабетта.

– Не знаю.

Мне показалось, что Бабетта незаметно сунула что-то в рот. Я на мгновение перестал смотреть на дорогу и внимательно взглянул на нее. Она уставилась прямо перед собой. Я сделал вид, будто снова переключаю внимание на дорогу, но тут же оглянулся еще раз и застал ее врасплох в тот момент, когда она, видимо, глотала то, что положила в рот.

– Что это? – спросил я.

– Веди машину, Джек.

– Я видел, как у тебя сокращалось горло. Ты что-то проглотила.

– Всего-навсего леденец. «Спасательный Круг». Веди машину, пожалуйста.

– Ты кладешь в рот леденец и сразу глотаешь его, даже не пососав?

– Почему глотаю? Он еще у меня во рту.

Бабетта наклонилась поближе ко мне, сунув за щеку язык. Явный, дилетантский блеф.

– Но ты что-то проглотила. Я видел.

– Это всего лишь слюна. А сплюнуть некуда. Веди машину, прошу тебя!

Я почувствовал, что Дениза с возрастающим интересом прислушивается к нашему разговору, и решил не продолжать. Неподходящий момент расспрашивать ее мать о лекарствах, побочных эффектах и тому подобных вещах. Уайлдер спал, положив голову на руку Бабетты. Дворники оставляли на ветровом стекле влажные дуги. По радио сообщили, что из центра химического обнаружения, расположенного где-то в глуши Нью-Мексико, в район бедствия отправляют собак, обученных находить ниодин «Д» по запаху.

– А они когда-нибудь задумывались, что случится с собаками, когда те подойдут близко к этому веществу и начнут его нюхать? – спросила Дениза.

– Ничего с собаками не случится, – сказала Бабетта.

– Откуда ты знаешь?

– Эта отрава действует только на людей и на крыс.

– Я тебе не верю.

– Спроси у Джека.

– Спроси у Генриха, – сказал я.

– Возможно, это правда, – сказал Генрих, явно солгав. – Опыты на крысах проводят, чтобы определить, чем могут заразиться люди, а это значит, что мы – крысы и люди – страдаем одними и теми же болезнями. Кроме того, они не стали бы использовать собак, если бы считали, что это вредно для их здоровья.

– Почему?

– Собака – млекопитающее.

– Крыса тоже, – сказала Дениза.

– Крыса – вредитель, – сказала Бабетта.

– Вообще-то крыса, – сказал Генрих, – относится к отряду грызунов.

– Все равно она вредитель.

– Таракан – вот вредитель, – сказала Стеффи.

– Таракан – насекомое. Чтобы это определить, надо сосчитать лапки.

– Все равно он вредитель.

– Тараканы болеют раком? Нет, – сказала Дениза. – Наверняка это значит, что крыса больше похожа на человека, чем на таракана, даже если оба они – вредители, ведь крыса и человек могут заболеть раком, а таракан – нет.

– Иными словами, – сказал Генрих, – она утверждает, что между двумя млекопитающими больше общего, чем между двумя существами, которые являются просто вредителями.

– Выходит, по-вашему, – спросила Бабетта, – крыса – не только грызун и вредитель, но и млекопитающее?

Метель перешла в мокрый снег, мокрый снег – в дождь.

Мы добрались до того места, где бетонный барьер сменяется двадцатиярдовым благоустроенным участком разделительной полосы высотой не больше бордюрного камня. Однако вместо полицейского, направляющего транспорт в два дополнительных ряда, мы увидели человека в костюме из милекса, и он дал нам знак проезжать мимо. У него за спиной возвышался могильный холм из превратившихся в металлолом трейлера «уиннибейго» и снегоочистителя. Из груды искореженных обломков струился рыжеватый дымок. Повсюду разбросана цветная пластмассовая посуда. Ни жертв, ни свежей крови нигде не было, поэтому мы предположили, что после соития громадного трейлера и снегоочистителя прошло уже довольно много времени – вероятно, в тот миг водителю показалось не грех воспользоваться удобным случаем. Должно быть, он пересек на большой скорости разделительную полосу и не заметил встречной машины из-за слепящей метели.

– Все это я уже видела раньше, – сказала Стеффи.

– То есть?

– Это уже когда-то происходило. Точно так же. Тот же человек в желтом костюме и противогазе. Та же груда обломков на снегу. В общем, все было именно так. Мы сидели в этой машине. Дождь дырявил снег. Все сходится.

О том, что от воздействия химических отходов у человека, возникает ощущение дежа вю, мне сообщил Генрих. Когда он это сказал, Стеффи не было рядом, но она могла услышать об этом по радио на кухне, где они с Денизой, вероятно, и узнали о потных ладонях и рвоте до того, как симптомы обнаружились у них самих. Вряд ли Стеффи знала, что такое дежавю, хотя, возможно, ей объяснила Бабетта. Однако парамнезия больше не считалась симптомом отравления ниодином. Ее сменили кома, судороги и выкидыш. Если Стеффи услышала по радио о дежа вю, но впоследствии пропустила мимо ушей сообщение о более опасных расстройствах, значит, ее вполне мог ввести в заблуждение собственный аппарат внушаемости. Они с Денизой весь вечер мешкали. Опоздали с потными ладонями, опоздали с тошнотой и вот опоздали с дежа-вю. Что все это значит? Неужели Стеффи действительно думает, что уже видела когда-то эти обломки – или всего лишь предполагает, что они ей когда-то привиделись? Можно ли обладать ложной способностью восприятия иллюзии? Неужели бывает подлинная ложная память и ложная ложная память? Интересно, действительно ли у нее потели ладони, или она попросту представила себе ощущение влажности. Неужели она настолько легко поддается внушению, что у нее будет обнаруживаться каждый симптом, о котором сообщат по радио?

Я с грустью думаю о людях и той странной роли, которую мы играем в собственных несчастьях.

А что если она не слушала радио, не знала, что такое дежа-вю? Что, если у нее обнаружились подлинные симптомы в силу естественных причин? Возможно, ученые были правы с самого начала, когда делали первые заявления, – до того, как стали пересматривать свою точку зрения. Что хуже – настоящая болезнь или воображаемая, вызванная мнительностью, да и есть ли между ними разница? Эти и сопутствующие вопросы меня очень занимали. Сидя за рулем, я неожиданно для себя превращался то в студента, то в профессора на устном экзамене, основанном на софистических тонкостях, подобных тем, которые в течение нескольких столетий забавляли средневековых лоботрясов. Можно ли силой внушения вызвать выкидыш у девятилетней девочки? Не должна ли она сначала забеременеть? Достаточно ли одной силы внушения для того, чтобы повернуть весь процесс вспять таким образом: сперва выкидыш, потом беременность, менструация и овуляция? Что бывает раньше – менструация или овуляция? О чем речь – всего лишь о симптомах или же о глубоко укоренившихся расстройствах? Что такое симптом – признак или явление? Что такое явление, и как отличить одно явление от другого?

Я выключил приемник – не для того, чтобы легче думалось, а чтобы не думать ни о чем. Автомобили дергались и буксовали. Кто-то бросил из бокового окошка обертку от жвачки, и Бабетта произнесла обличительную речь о равнодушных людях, которые мусорят на автострадах и в сельской местности.

– Могу рассказать еще одну историю, которая уже происходила раньше, – сказал Генрих. – У нас бензин кончается.

Стрелка дрожала возле нулевой отметки.

– Всегда есть излишек, – сказала Бабетта.

– Разве излишек может быть всегда?

– Бак специально так устроен, чтобы не кончалось топливо.

– Всегда излишка быть не может. Если ты едешь дальше, бензин кончается.

– Никто не ездит без остановок.

– А как же узнать, когда нужно остановиться? – спросил Генрих.

– Когда будешь проезжать мимо заправки, – сказал я ему и тут же увидел пустынную, омытую дождем площадку с великолепными бензоколонками под множеством разноцветных флагов. Я въехал на нее, выскочил из машины и, пряча голову под поднятый воротник пальто, подбежал к колонкам. Их не заблокировали – наверняка служители поспешно удрали, загадочно бросив все имущество, словно орудия труда и гончарные изделия какой-нибудь индейской цивилизации, хлеб в печи, стол, накрытый на троих: тайна, которой предстоит будоражить умы грядущих поколений. Я схватил шланг колонки с неэтилированным топливом. Флаги громко хлопали на ветру.

Спустя несколько минут, снова выехав на дорогу, мы увидели необыкновенное, поразительное зрелище. Оно возникло впереди и по левую сторону, и мы не могли не сползти на сиденьях ниже, наклониться, чтобы лучше видеть, что-то крикнуть друг другу и умолкнуть на полуслове. То было вздымающееся черное облако, воздушнотоксическое явление, освещенное яркими лучами прожекторов семи армейских вертолетов. Они следили за его перемещением по ветру, держали его в поле зрения. Во всех машинах люди наклонили головы, одни водители принялись сигналить, предупреждая об опасности других, в боковых окошках появились лица, на которых отражались разнообразные оттенки невероятного изумления.

Громадная черная туча плыла, словно некий корабль смерти из скандинавской легенды, сопровождаемый во мраке ночи существами в доспехах с вертолетными винтами. Мы растерялись, не зная, как на все это реагировать. Зрелище внушало ужас – так близко, так низко проплывало облако, полное хлоридов, бензолов, фенолов, углеводородов и прочих, неизвестно каких именно, ядовитых веществ. Но в то же время от него захватывало дух, оно было такой же частью грандиозного массового представления, как яркая сцена на сортировочной станции или люди, устало бредущие по заметенному снегом путепроводу с детьми, продуктами, вещами – армия бесприютных и обездоленных, отмеченная печатью трагедии. К нашему страху примешивался благоговейный трепет, почти священный. Несомненно, явление, представляющее собой угрозу для жизни, может внушать благоговение, казаться некой космической силой, гораздо величественнее человека, более могучей, рожденной в непоколебимой гармонии стихий. Смерть, созданная в лаборатории, получившая точное определение и поддающаяся измерению, но в тот момент мы наивно, примитивно представляли ее себе неким сезонным вывертом природы, так же не зависящим от человека, как наводнение или смерч. По-видимому, наша беспомощность несовместима с понятием рукотворного явления.

На заднем сиденье дети выхватывали бинокль друг у друга из рук.

Все это было просто поразительно. Казалось, облако освещают прожекторами ради нас, словно часть большого светозвукового спектакля, клочок создающего нужное настроение искусственного тумана, окутывающего высокую крепостную стену, за бойницами которой убили короля. Однако то, свидетелями чего мы стали, не имело отношения к истории. Нечто непостижимое, растравляющее душу, пережитое во сне и преследующее сновидца наяву. Из вертолетов выпустили осветительные ракеты, негромко вспыхнувшие красными и бесцветными огнями. Водители принялись сигналить, а ко всем окошкам, запрокинув головы и прижав розовые ручонки к стеклу, прижались дети.

Дорога резко повернула прочь от ядовитого облака, и некоторое время транспорт двигался почти без помех. На перекрестке возле лагеря бойскаутов к основному потоку машин пристроились два школьных автобуса. В обоих ехали душевнобольные из Блэксмита. Мы узнали водителей, разглядели за окнами знакомые лица – лица людей, которых привыкли видеть в шезлонгах за неплотной живой изгородью больницы или кружащими по лужайке, постоянно сужая круги, с постоянно возрастающей скоростью, словно смесь в бетономешалке. Как ни странно, мы любили их, испытывали облегчение от того, что за ними усердно и профессионально ухаживают. Казалось, структура общества в целости и сохранности.

Мы миновали указатель дороги к наиболее часто фотографируемому амбару в Америке.

На организацию движения по однорядному подъездному пути к лагерю ушел целый час. Мужчины в костюмах из милекса махали фонариками и расставляли покрытые светящейся краской столбики, направляя нас к автостоянке, на спортплощадки и другие свободные участки. Из леса выходили люди – кто с фонарями на головах, кто с хозяйственными сумками, кто с детьми или домашними животными на руках. Мы тряслись на ухабах фунтовых дорожек. Возле главных зданий мы увидели мужчин и женщин с планшетами и портативными рациями. То были должностные лица, без костюмов из милекса, специалисты по новой науке об эвакуации. Стеффи, как и Уайлдер, забылась тревожным сном. Дождь перестал. Люди, выключив фары, в нерешительности остались сидеть в машинах. Долгое необыкновенное путешествие подошло к концу. Мы ждали какой-то удовлетворенности, некоторого успокоения от сознания выполненного долга, заслуженной приятной усталости, что сулит безмятежный, глубокий сон. Однако люди сидели в своих темных машинах, глазея друг на друга сквозь стекла закрытых окон. Генрих грыз леденец. Мы слушали хруст, который он издавал, впиваясь зубами в карамельно-глюкозную массу. Наконец из «датсуна-максимы» вышла семья из пятерых человек. Все были в спасательных жилетах и имели при себе сигнальные ракеты. Вокруг некоторых собирались небольшие толпы. То были источники информации и слухов. Один работал на химическом заводе, другой случайно услышал, как кто-то что-то сказал, у третьего родственник служил в государственном учреждении. Люди сбивались в кучки, и от них по всей общей спальне разносились верные, неверные и прочие сообщения.

Ходили слухи, что завтра с утра нас отпустят домой; что правительство замешано в сокрытии преступления; что в ядовитое облако влетел вертолет, а оттуда так и не вылетел; что собаки из Нью-Мексико уже прибыли, их выбросили с парашютом, и они приземлились на лугу, совершив смелый ночной прыжок; что город Фармингтон еще сорок лет будет непригоден для жилья.

Слухи циркулировали непрерывно. Ни одно сообщение не было более или менее правдоподобным, чем любое другое. Нас отрезали от действительности и тем самым избавили от необходимости различать правду и ложь.

Одни семьи предпочли заночевать в машинах, другие вынуждены были так поступить, поскольку им не нашлось места ни в одном из семи или восьми зданий лагеря. Мы попали в один из трех больших бараков, и после того, как в здании включили генератор, почувствовали себя довольно уютно. Красный Крест предоставил раскладушки, переносные обогреватели, бутерброды и кофе. В дополнение к существующим потолочным светильникам выдали керосиновые лампы. У многих имелись приемники, лишние продукты, которыми они делились с другими, одеяла, складные стулья, одежда. В битком набитом помещении было все еще довольно холодно, однако при виде медсестер и работников-добровольцев мы поняли, что детям ничего не грозит, а присутствие других несчастных – молодых женщин с младенцами, немощных стариков – придало нам определенную твердость духа, решительность и склонность к самоотверженности, достаточно ярко выраженную, чтобы мы чувствовали себя чем-то единым. Это мрачное большое здание, заброшенное, пустое, холодное от сырости, всего за несколько часов превратилось, как ни странно, во вполне сносное жилище и заполнилось людьми, стремящимися общаться и высказываться.

Люди, желавшие услышать новости, двигались от группы к группе, задерживаясь там, где толпилось больше народу. Я тоже не спеша бродил по бараку. Мне удалось узнать, что создано девять эвакопунктов, включая наш и «Дворец кун-фу». Из Айрон-сити эвакуировали не всех – как, впрочем, и из большинства других городков. Ходили слухи, что губернатор покинул здание законодательного собрания и направляется сюда на служебном вертолете. Возможно, вертолет приземлится на бобовом поле близ одного из опустевших городов, чтобы губернатор – самоуверенный тип с массивной челюстью – смог секунд десять-пятнадцать покрасоваться перед камерами в летной куртке и таким образом продемонстрировать свою неуязвимость.

Каково же было мое удивление, когда, осторожно протискиваясь между людьми, стоящими с краю едва ли не самой многочисленной толпы, я обнаружил, что всеобщее внимание приковано к моему родному сыну, говорящему все тем же недавно обретенным голосом, в котором сквозит восторг перед неотвратимой катастрофой. Говоря о воздушнотоксическом явлении, он употреблял специальные термины, однако голос его был почти певучим от пророческих разоблачений. Название вещества, дериват ниодина, он произносил с неприличным наслаждением, находя некое противоестественное удовольствие в самом его звучании. Люди внимательно слушали этого мальчишку в полевой куртке и кепке, с висящим на груди биноклем и прикрепленным к поясу фотоаппаратом «Инстаматик». Без сомнения, на слушателей действовал его возраст. Он наверняка правдив и откровенен, наверняка знаком с проблемами окружающей среды и в курсе последних достижений в области химии.

До меня донеслись его слова:

– Вещество, которым опрыскали большую лужу пролитого яда на сортировочной станции, – это, вероятно, кальцинированная сода. Но этого недостаточно, к тому же было уже поздно. Я полагаю, что на рассвете в воздух поднимут несколько сельскохозяйственных самолетов и бомбардируют ядовитое облако большим количеством кальцинированной соды, которая, возможно, диспергирует его и развеет на миллионы клубов безвредного пара. Кальцинированная сода – общепринятое название двууглекислого натрия, который применяется при изготовлении стекла, керамических изделий, моющих средств и мыла. Кроме того, из него делают питьевую соду, которую многие из вас, наверное, с жадностью пьют после бурно проведенной ночи.

Люди, пораженные осведомленностью и сообразительностью мальчика, старались протиснуться поближе. Странно слышать, как Генрих с такой легкостью выступает перед толпой незнакомых людей. Быть может, он близок к тому, чтобы найти себя, научиться судить о своих достоинствах по реакции других? Неужели благодаря суматохе и всеобщему смятению, вызванному этим страшным несчастьем, он сможет научиться прокладывать себе путь к успеху?

– Вероятно, всем вам интересно, что же представляет собой этот ниодин «Д», о котором нам постоянно твердят? Законный вопрос. Это вещество мы изучали в школе – смотрели фильмы про крыс, у которых начинались судороги, и все такое прочее. Так вот, в сущности все очень просто. Ниодин «Д» – соединение, состоящее из целой кучи разных веществ, являющихся побочными продуктами производства инсектицида. Полученное средство уничтожает тараканов, а побочные продукты – все остальное. Эту шуточку отпустил наш преподаватель.

Генрих щелкнул пальцами и слегка дрыгнул левой ногой.

– В виде порошка это вещество не имеет ни цвета, ни запаха и очень опасно – разве что, похоже, никто так толком и не знает, какой вред оно причиняет людям и их потомству. Опыты проводятся уже много лет, и либо ученые до сих пор ничего не знают наверняка, либо знают и помалкивают. Некоторые вещи слишком ужасны, чтобы предавать их гласности.

Он поднял брови и, высунув язык вбок, принялся комично подергиваться. Я с удивлением услышал, что люди смеются.

– Если вещество просочится в почву, его действие будет сказываться сорок лет. Многие люди столько не живут. Через пять лет вы заметите, что между оконными рамами, а также на одежде и продуктах появились различные виды грибков. Через десять лет проволочные сетки на ваших окнах заржавеют, начнут покрываться раковинами и гнить. Покоробится наружная обшивка стен. Стекла будут лопаться и травмировать домашних животных. Через двадцать лет вам, наверно, придется запереться на чердаке и попросту запастись терпением. Полагаю, все это может послужить уроком. Учитесь разбираться в ваших химических препаратах.

Я не хотел, чтобы Генрих увидел меня в толпе. Это смутило бы его, напомнило о том, как он жил раньше, когда был угрюмым и замкнутым мальчишкой. Если несчастный случай, неожиданная страшная катастрофа дает ему возможность проявить себя, значит, так тому и быть. В общем, я незаметно удалился и, пройдя мимо человека в обернутых полиэтиленом теплых ботах, направился в дальний конец барака, где мы уже расположились лагерем.

Рядом с нами устроилась семья чернокожих Свидетелей Иеговы. Мужчина и женщина с мальчиком лет двенадцати. Отец с сыном раздавали ближайшим соседям брошюры и, по-видимому, без труда находили будущих читателей и внимательных слушателей.

Женщина обратилась к Бабетте:

– Правда, это нечто особенное?

– Я уже ничему не удивляюсь, – сказала Бабетта.

– Вот она, истина!

– Меня удивило бы только отсутствие сюрпризов.

– Вообще-то вы правы.

– Или отдельные пустяковые сюрпризы. Вот это был бы сюрприз. Если бы все сложилось иначе.

– Бог Иегова готовит нам еще больший сюрприз, – сказала женщина.

– Бог Иегова?

– Он самый.

Стеффи и Уайлдер спали на одной из раскладушек. Дениза сидела в сторонке, углубившись в «Настольный справочник терапевта». У стены были сложены в кучу несколько надувных матрасов. К телефону, установленному на случай крайней необходимости, тянулась длинная очередь – люди оповещали родственников или пытались дозвониться до коммутатора той или иной радиопередачи и задать вопрос ведущему. Именно на подобные программы были настроены почти все приемники. Бабетта сидела на складном стуле и рылась в парусиновом мешке, полном легких закусок и других съестных припасов. Я заметил банки и картонные коробки, которые уже очень давно никто не доставал из холодильника или шкафчика.

– Я подумала, сейчас самое время начать есть поменьше жирного.

– Почему именно сейчас?

– Настало время для дисциплины, напряжения душевных сил. Мы же на грани помешательства.

– Весьма любопытно. Значит, беду, которая грозит тебе, твоей семье и тысячам других людей, ты расцениваешь как благоприятную возможность для того, чтобы есть поменьше жирной пищи.

– Дисциплину проще всего соблюдать там, где ее и без того поддерживают, – сказала она. – Если я не съем свой йогурт сейчас, то, возможно, больше никогда не буду покупать подобные продукты. Разве что, наверно, сделаю исключение для пророщенной пшеницы.

Фабричная марка, судя по всему, была иностранной. Я взял банку пшеницы и внимательно изучил этикетку.

– Немецкая, – сказал я. – Съешь.

Некоторые люди были в пижамах и домашних тапочках. Один – с винтовкой, перекинутой через плечо. Дети залезали в спальные мешки. Бабетта жестом попросила меня наклониться поближе.

– Давай не будем включать приемник, – прошептала она. – Чтобы девочки ничего не услышали. Пока что им известно только про дежа-вю. И лучше им больше ничего не знать.

– А что если симптомы настоящие?

– Да откуда им взяться?

– А вдруг откуда-то взялись?

– Симптомы появляются у девочек, только если о них говорят по радио.

– Стеффи слышала по радио про дежа-вю?

– Не уверена.

– Подумай как следует.

– Не помню.

– А не помнишь, ты не объясняла ей, что такое дежа-вю?

Бабетта взяла ложку, зачерпнула из коробки немного йогурта и замерла, видимо, погрузившись в размышления.

– Все это уже когда-то было, – сказала она наконец.

– Что было?

– Я ела йогурт, мы сидели здесь и говорили о дежа-вю.

– Не желаю этого слышать.

– Йогурт был у меня в ложке. Все промелькнуло передо мной в одно мгновение. Все, что происходило. Натуральный йогурт из цельного молока, с низким содержанием жира.

Йогурт по-прежнему был в ложке. Я смотрел, как она подносит ее ко рту – задумчиво, пытаясь сравнить это действие с тем, что якобы запечатлелось когда-то у нее в памяти. Сидя на корточках, я поманил ее, чтобы наклонилась поближе.

– Похоже, Генрих вылезает из своей скорлупы, – прошептал я.

– А где он? Что-то его не видно.

– Видишь вон ту группу? Он в самом центре. Рассказывает людям все, что знает о токсическом явлении.

– А что он знает?

– Как выяснилось, довольно много.

– Почему же он нам ничего не рассказал? – шепотом спросила Бабетта.

– Наверно, мы ему надоели. Он считает, что в кругу семьи нет смысла быть обаятельным и остроумным. Таковы уж сыновья. Демонстрировать свои достоинства при нас – пустая трата сил.

– Обаяние и остроумие?

– Думаю, этими качествами он обладал всегда. Дело в том, что лишь сейчас ему представился удобный случай проявить свои способности.

Бабетта придвинулась поближе, и мы почти соприкоснулись головами.

– Ты не считаешь, что тебе следует туда подойти? – спросила она. – Пусть он увидит тебя в толпе. Дай ему понять, что отец присутствует при его триумфе.

– Он только расстроится, если увидит меня в толпе.

– Почему?

– Я же его отец.

– Значит, если подойдешь, ты смутишь его и помешаешь развернуться из-за пресловутой проблемы отцов и детей. А если не подойдешь, он так никогда и не узнает, что ты был свидетелем его триумфа, а потому решит, что в твоем присутствии должен вести себя так же, как всегда, и из очаровательного собеседника с открытым характером опять превратится в замкнутого, капризного ребенка.

– Типичный пример путаницы понятий.

– А что, если мне подойти? – прошептала она.

– Он подумает, что это я тебя послал.

– Что же в этом страшного?

– Он думает, я прибегаю к твоей помощи, чтобы заставлять его поступать так, как хочется мне.

– Возможно, в этом есть доля правды, Джек. Но с другой стороны, для чего нужны отчимы и мачехи, если они не в силах помирить близких родственников?

Я придвинулся еще ближе и заговорил еще тише.

– Просто леденец, – сказал я.

– Что?

– Всего лишь слюна, а сплюнуть некуда.

– Это был «Спасательный Круг», – прошептала она, соединив большой и указательный пальцы колечком.

– Дай мне одну.

– То был последний.

– С каким вкусом? Быстро!

– С вишневым.

Я поджал губы и, негромко причмокивая, сделал вид, будто сосу конфетку. Подошел чернокожий с брошюрами и сел рядом на корточки. Мы обменялись долгим, сердечным рукопожатием. Он открыто разглядывал меня с таким видом, словно тащился в эту глухомань, заставив свою семью покинуть родные места, не для того, чтобы спастись от ядовитых химикатов, а с единственным желанием найти того человека, который поймет все, что он хочет сказать.

– Это повсюду происходит, правда?

– Наверно.

– А что предпринимает правительство?

– Ничего.

– То-то и оно! Все, что делается, можно охарактеризовать только одним словом, и именно его вы нашли. Я ничуть не удивлен. Впрочем, если хорошенько подумать, что они могут сделать? Ведь чему быть, того не миновать. Ни у одного правительства на свете не хватит сил, чтобы всему этому воспрепятствовать. Интересно, знает ли такой человек, как вы, численность индийской регулярной армии?

– Один миллион.

– То-то и оно! Миллион солдат, и те не в силах этому воспрепятствовать. А знаете, у кого самая многочисленная постоянная армия в мире?

– То ли у Китая, то ли у России, хотя и вьетнамцев не стоит сбрасывать со счетов.

– Ну и как по-вашему, – спросил он, – смогут вьетнамцы все это остановить?

– Нет.

– Все уже началось, не правда ли? Люди это чувствуют. У нас нет никаких сомнений. Близится царствие небесное.

Высокий, худощавый человек с жидкими волосами и щелочкой между двумя передними зубами. На корточках он сидел без напряжения, вертелся, как на шарнирах, и, по-видимому, чувствовал себя в своей тарелке. Я обратил внимание, что на нем костюм с галстуком и кроссовки.

– Разве это не великие дни? – спросил он.

Я вгляделся в его лицо, пытаясь угадать правильный ответ.

– Вы чувствуете его приближение? Оно нарастает? Хотите, чтобы оно настало?

Говоря это, он жизнерадостно подпрыгивал.

– Войны, голод, землетрясения, извержения вулканов. Все начинает приобретать обнадеживающие масштабы. Как вы считаете, может что-нибудь помешать его пришествию, если оно уже набирает силу?

– Нет.

– То-то и оно! Смерчи, наводнения, эпидемии неизвестных новых болезней. Разве это не знамение? Разве не истина? Вы готовы?

– Неужели у людей и вправду нет в этом никаких сомнений? – спросил я.

– Добрые вести не лежат на месте.

– А люди говорят об этом? Когда вы обходите квартиры, у вас складывается впечатление, что люди этого хотят?

– Не просто хотят. Интересуются, где можно записаться добровольцами. Просят немедленно взять их с собой. Люди спрашивают: «А времена года в царствии небесном есть?» Спрашивают: «А там берут плату за проезд по мосту? А пустые бутылки принимают?» Короче, я хочу сказать, что люди относятся ко всему этому очень серьезно.

– Вы чувствуете, как надвигается буря.

– И дрожит земля. Метко подмечено. Я с первого взгляда смекнул: вот человек, который понимает.

– Между прочим, по статистике количество землетрясений не увеличилось.

Он снисходительно улыбнулся. Я почувствовал, что вполне заслуживаю такой улыбки, хотя и не понял толком, почему. Быть может, сославшись на статистические данные, которые идут вразрез с глубокими убеждениями, сильными страхами и желаниями, я проявил неуместный педантизм.

– Как вы намерены провести период вашего воскрешения? – спросил он так, словно речь шла о ближайших выходных.

– А разве все воскреснут?

– Можно оказаться либо среди нечестивцев, либо среди спасенных. Нечестивцы начинают гнить прямо в тот момент, когда идут по улице. У них глаза вытекают из глазниц. Их можно узнать по отталкивающей наружности и отсутствию некоторых частей тела. Люди ходят, оставляя за собой слизь из собственного организма. Вся внешняя, показная сторона Армагеддона заключается в гниении. А спасенные узнают друг друга по опрятному виду и сдержанному поведению. Если человеку не свойственны развязные манеры, знайте, что душа его спасена.

Это был человек серьезный, напрочь лишенный фантазии и практичный до самых подошв своих кроссовок. Меня заинтересовала его жуткая самоуверенность, свобода от всяческих сомнений. Неужели в этом и состоит суть Армагеддона? В том, чтобы избавиться от неопределенности, отбросить все сомнения? Он готов был сломя голову мчаться в мир иной и при этом изо всех сил старался сделать так, чтобы мир иной проник в мое сознание, чтобы я постиг явления огромной важности, которые представлялись ему обыденными, не требующими объяснений, естественными, неизбежными, реальными. Я не предчувствовал Армагеддон, но беспокоился о людях, которые не испытывают по его поводу никаких сомнений, стремятся к нему и даже приготовились, обзвонив всех родственников и сняв со счетов деньги. Начнется ли он, если этого захочет достаточное количество людей? Какое количество людей является достаточным? Почему мы беседуем друг с другом, сидя на корточках, словно какие-нибудь аборигены?

Он вручил мне брошюру под названием «Двадцать распространенных заблуждений относительно конца света». Я встал, с трудом выпрямив затекшие ноги. Голова закружилась, заныла спина. Вдали, у входа какая-то женщина говорила что-то о воздействии отравляющих веществ на человека. Ее слабый голос почти тонул в нестройном шуме барака, в том глухом, низком гуле, который люди издают, как правило, в больших замкнутых помещениях. Дениза, отложив свой справочник, буравила меня жестким взглядом. Такой взгляд она обычно приберегала для отца с его очередной утратой завоеванных позиций.

– Что стряслось?

– Ты что, не слышал, о чем говорил голос?

– О вредном воздействии.

– Вот именно! – язвительно сказала она.

– Какое это имеет отношение к нам?

– Не к нам, – сказала она. – К тебе.

– Почему ко мне?

– Разве не ты выходил из машины, чтобы наполнить бак?

– А где было тогда воздушное явление?

– Прямо перед нами. Ты что, не помнишь? Ты снова сел в машину, мы проехали немного, а потом оно возникло в лучах всех этих прожекторов.

– Значит, по-твоему, когда я вышел из машины, облако находилось достаточно близко и залило меня дождем.

– Ты не виноват, – сказала она раздраженно, – но действительно простоял под этим дождем около двух с половиной минут.

Я направился в глубь помещения. Люди вставали там в две очереди. От «А» до «М» и от «Н» до «Я». Перед каждой из очередей на раскладном столе стоял миниатюрный компьютер. Вокруг толпились специалисты, мужчины и женщины со знаками различия на лацканах и нашивками условных цветов. Я встал за семейством в спасательных жилетах. Все они выглядели бодрыми, веселыми и отлично вышколенными. Толстые оранжевые жилеты отнюдь не казались лишними даже несмотря на то, что мы находились на суше, на более или менее сухой земле, высоко над уровнем моря, за много миль от ближайшей водной поверхности. Резкие перемены в силу самой своей внезапности приводят к всевозможным странным заблуждениям. Все происходящее представляло собой красочное зрелище, отмеченное печатью эксцентричности.

Очереди двигались довольно быстро. Когда я добрался до стола с табличкой «А – М», тот, кто сидел за ним, напечатал на своей клавиатуре мои данные: имя, фамилию, возраст, перенесенные болезни и так далее. Этот худощавый парень, по-видимому, с подозрением относился к разговорам, темы которых выходили за рамки, предусмотренные некими невнятными директивами. На левом рукаве его куртки цвета хаки была зеленая нашивка с надписью «УСВАК».

Я рассказал о том, при каких обстоятельствах подвергся предполагаемому вредному воздействию.

– Сколько времени вы там пробыли?

– Две с половиной минуты, – сказал я. – Это считается много или мало?

– Все, что ведет к непосредственному контакту с выделяемыми веществами, расценивается как чрезвычайная ситуация.

– Почему ни дождь, ни ветер до сих пор не развеяли эту движущуюся тучу?

– Это вам не обычное перистое облачко. Это высококачественное явление. Облако насыщено плотными сгустками побочного продукта. Возможно, забросив туда крючок, вы смогли бы утащить облако в открытое море. Я, конечно, преувеличиваю, чтобы вы поняли мою мысль.

– А как же люди, сидевшие в машине? Ведь для того, чтобы выйти и сесть обратно, мне пришлось открыть дверь.

– Известны различные степени вредного воздействия. Полагаю, в данной ситуации этих людей можно считать объектами минимального риска. А вот пребывание под ядовитым дождем в течение двух с половиной минут заставляет меня содрогнуться. Непосредственный контакт с кожей и дыхательными путями. Это же ниодин «Д». Он относится к совершенно новому поколению токсичных отходов. Мы называем это современным положением дел в науке. Одна часть, содержащаяся в миллионе миллионов частей продукта, может вызвать у крысы необратимый патологический ступор.

Он уставился на меня с неумолимо гордым видом испытанного в боях ветерана. Очевидно, он был невысокого мнения о людях, которые в своей благополучной и слишком обособленной жизни ни разу не сталкивались с прекращением мозговой деятельности у крыс. Мне хотелось, чтобы этот парень был на моей стороне. Он имел доступ к информации. Я готов был превратиться в подобострастного льстеца, лишь бы он не отпускал язвительных замечаний по поводу степени вредного воздействия и моих шансов на выживание.

– Красивая нашивка у вас на рукаве. А что такое «УСВАК»? Звучит многозначительно.

– Сокращенное обозначение условной эвакуации. Новая государственная программа, на которую власти до сих пор никак не могут выбить средства.

– Но эта эвакуация не условная. Она вполне реальна.

– Это нам известно. Но мы решили, что ее можно использовать и для моделирования ситуации.

– Нечто вроде тренировки? Выходит, вам представилась возможность использовать реальное явление для того, чтобы провести репетицию его имитации?

– Мы работаем прямо на улицах городов.

– Ну и как идет эксперимент?

– Начальная кривая не такая гладкая, как хотелось бы. Есть превышение предела вероятности. К тому же наши жертвы выходят из строя не там, где мы хотели бы их видеть, будь это подлинная имитация. Иными словами, мы вынуждены вылавливать наших пострадавших по мере их обнаружения. Мы не успеваем обрабатывать компьютерные данные. Все произошло внезапно, вещество вдруг просто разлилось по всей округе, в трех измерениях. Приходится делать поправку на то обстоятельство, что все, свидетелями чего мы сегодня являемся, происходит в действительности. Нам еще многое нужно усовершенствовать. Но ведь в этом и состоит цель наших учений.

– А компьютеры? Те данные, которые вы сейчас просматриваете, – подлинные, или же это просто учебная ерунда?

– Смотрите сами, – сказал он.

Он довольно долго стучал по клавишам, а потом изучал закодированные ответы на экране монитора, посвятив всему этому, как мне показалось, значительно больше времени, чем людям, которые стояли в очереди передо мной. При этом я почувствовал, что все на меня смотрят. Я стоял, скрестив руки на груди, и старался производить впечатление безразличного ко всему человека, отстоявшего, к примеру, очередь в магазине хозтоваров и ждущего, когда кассирша, звякнув аппаратом, скажет, сколько стоит сверхпрочная веревка. Казалось, это единственный способ нейтрализовать факты, воспрепятствовать расшифровке компьютерных данных о моей жизни и моей смерти. Ни на кого не смотреть, ничем не выдавать своих чувств, не шевелиться. Гениальность примитивно мыслящего человека заключается в способности скрывать людскую беспомощность за приятными благородными манерами.

– Вы добились высоких показателей, – сказал он, не сводя глаз с экрана.

– Я же пробыл там всего две с половиной минуты. Это что, время в секундах?

– Это не только количество секунд, проведенных вами там. Это вся информация о вас. Я раскопал и использовал данные о вашем прошлом. А теперь появляются числа в скобках, с пульсирующими звездочками.

– И что это значит?

– Вам лучше не знать.

Он жестом велел мне помолчать, как будто на экране возникло нечто особенное, вызвавшее у него нездоровый интерес. А мне стало интересно, что за данные о моем прошлом ему удалось раскопать. Где именно они хранятся? В каком-нибудь федеральном агентстве или администрации штата? В какой-нибудь страховой компании, кредитной фирме или центре медицинской информации? Какое прошлое он имел в виду? Я сообщил ему некоторые основные факты. Рост, вес, детские болезни. Что еще он знает? Узнал ли он что-нибудь о моих женах, о моем увлечении Гитлером, о моих снах и страхах?

У парня были оттопыренные уши и тощая шея, вполне сочетавшиеся с изможденным лицом – простодушный вид типичного деревенского убийцы, орудовавшего до войны.

– Значит, я умру?

– Не то, чтобы.

– То есть?

– Не вполне.

– А если точнее?

– Дело не в формулировке. Дело во времени. Через пятнадцать лет мы будем знать больше. А пока что мы определенно имеем чрезвычайную ситуацию.

– Что мы будем знать через пятнадцать лет?

– Если вы доживете до того времени, мы будем знать больше, чем сейчас. Ниодин «Д» действует тридцать лет. Мы будем знать, что вы прожили половину этого срока.

– А я думал, сорок.

– Сорок – это в почве. В организме человека – тридцать.

– Выходит, чтобы пережить это вещество, мне нужно дотянуть до восьмидесяти с гаком. А потом можно ни о чем не волноваться.

– Зная то, что мы знаем в настоящее время.

– Но общее мнение, кажется, таково, что в настоящее время мы знаем слишком мало, чтобы быть хоть в чем-то уверенными.

– А на это я вот что вам скажу. Будь я крысой, мне бы не хотелось оказаться где-нибудь в радиусе двухсот миль от воздушного явления.

– А если бы вы были человеком?

Он внимательно посмотрел на меня. Я стоял, скрестив руки на груди и глядя поверх его головы на входную дверь. Взглянуть на него – значило бы признать свою уязвимость.

– Я бы не беспокоился о том, чего не вижу и не чувствую, – сказал он. – Продолжал бы жить как живется. Женился бы, остепенился, завел детей. Зная то, что знаем мы, вы имеете все основания поступить именно так.

– Но вы же сами сказали, что мы имеем чрезвычайную ситуацию.

– Это не я сказал. Это компьютер. Вся компьютерная система об этом говорит. У нас это называется сплошной сверкой баз данных. Глэдни, Дж. Е. К. Я ввожу имя, название вещества, продолжительность воздействия, а потом использую вашу компьютерную историю. Генетическую информацию, персональные данные, истории болезней, особенности психики, сведения из полицейских участков и больниц. В ответ на экране появляются пульсирующие звездочки. По существу, это еще не значит, что с вами что-нибудь случится, по крайней мере сегодня или завтра. Это значит лишь то, что вы представляете собой сумму ваших данных. Как, впрочем, и каждый человек.

– И все же так называемая сплошная сверка не условна, несмотря на вашу нашивку. Она реальна.

– Реальна, – сказал он.

Я стоял совершенно неподвижно. Если бы люди подумали, что я уже умер, они, возможно, охотно оставили бы меня в покое. Наверно, я чувствовал бы себя точно так же, если бы врач поднес к свету рентгеновский снимок, на котором запечатлено звездообразное отверстие в центре одного из моих жизненно важных органов. Смерть взялась за дело. Она уже у вас внутри. Вы, как утверждают, умираете, и в то же время живете отдельно от смерти, можете поразмышлять о ней на досуге и в буквальном смысле слова увидеть на рентгеновском снимке или на экране компьютера страшную, чуждую вам логику всего происходящего. Именно в тот момент, когда смерть изображают наглядно, показывают, так сказать, по телевизору, вы и чувствуете, какая жуткая пропасть отделяет вас от вашего состояния. Введена новая система символов, у богов силой отобрали всю технологию, внушающую благоговейный страх. Из-за нее вы чувствуете себя чужим на собственном смертном одре.

Мне очень не хватало сейчас профессорской мантии и темных очков.

Когда я вернулся в дальний конец барака, трое младших уже спали. Генрих обозначал что-то условными знаками на карте дорог, а Бабетта сидела на приличном расстоянии от детей в компании Старика Тридуэлла и других слепых. Она брала из небольшой стопки купленные в супермаркете бульварные газеты с яркими цветными иллюстрациями и читала их вслух.

Мне нужно было отвлечься. Я нашел складной стул и поставил его у стены, за спиной у Бабетты. Напротив чтицы расположились полукругом четверо слепых, сиделка и трое зрячих. Время от времени другие люди останавливались послушать пару сообщений, а потом шли дальше. Бабетта говорила голосом рассказчицы, тем искренним и бодрым тоном, которым читала сказки Уайлдеру или эротические отрывки мужу – на медной кровати, высоко над дорогой с ее неумолчным гулом.

Она прочла заголовок сенсационного сообщения: «Отрезные купоны – гарантия жизни после смерти». Потом обратилась к указанной полосе:

– «Ученые прославленного Принстонского института передовых исследований ошеломили весь мир, представив несомненные, неоспоримые доказательства жизни после смерти. Один из исследователей, работающих в этом всемирно известном институте, при помощи гипноза воскресил в памяти сотен людей их прошлые жизни, в которых они были строителями пирамид, иностранными студентами, приехавшими по обмену, и инопланетянами».

Изменив голос, Бабетта начала читать прямую речь:

– «Только в минувшем году, – заявил гипнотизер и специалист по перевоплощению Линь Ти-ван, – я помог сотням людей вернуться в прошлые жизни под гипнозом. Одним из самых моих поразительных объектов оказалась женщина, которая сумела вспомнить, что десять тысяч лет тому назад, в эпоху мезолита, была предводителем группы охотников. Удивительно было слышать, как эта маленькая пожилая горожанка в брюках из полиэфира рассказывает историю своей жизни – жизни здоровенного неуклюжего вожака, чья шайка обитала на торфяном болоте и охотилась на дикого кабана с примитивным луком и стрелами. Женщина сумела назвать такие особенности этой эпохи, о которых может знать только опытный археолог. Она даже произнесла несколько фраз на языке того времени, удивительно похожем на современный немецкий».

Бабетта вновь заговорила ровным голосом актрисы, читающей текст от автора:

– «Доктор Шив Чаттерджи, идеолог приверженцев оздоровительной гимнастики и специалист в области физики высоких энергий, ошеломил недавно телезрителей, рассказав в прямом эфире документально подтвержденную историю о двух не знакомых друг с другом женщинах, которые в разные дни одной недели пришли к нему, чтобы мысленно возвратиться в прошлую жизнь, и неожиданно обнаружили, что пятьдесят тысяч лет тому назад были сестрами-близнецами, жившими в погибшем городе под названием Атлантида. По словам обеих женщин, до своего таинственного и катастрофического погружения в морскую пучину это был чистый город с хорошо налаженным самоуправлением, где человек мог без опаски прогуливаться почти в любое время суток, В настоящее время они работают консультантами по вопросам питания в НАСА.

Еще больше потрясает история о пятилетней Патти Уивер, которая привела доктору Чаттерджи убедительные доводы в пользу того, что в прошлой жизни она была тайным агентом КГБ, совершившим до сих пор не раскрытые убийства таких знаменитостей, как Говард Хьюз, Мэрилин Монро и Элвис Пресли. Прозванный в международных шпионских кругах «Гадюкой» – за то, что делал своим прославленным жертвам инъекцию смертельного, не оставляющего следов в организме змеиного яда в большой палец ноги, – убийца сгорел заживо в Москве, в потерпевшем аварию вертолете, всего за несколько часов до того, как в городке Популярная Механика, штат Айова, родилась Патти Уивер. Помимо того, что на теле у нее такие же родимые пятна, как у Гадюки, она, похоже, обладает удивительной способностью моментально запоминать русские слова и идиоматические выражения.

– Этот объект я возвращал в прошлое по меньшей мере раз десять, – говорит доктор Чаттерджи. – Чтобы заставить девочку противоречить самой себе, я использовал самые грубые профессиональные приемы. Но она все излагает на удивление связно. Это история о том, как из зла рождается добро.

Рассказывает малышка Патти:

– Когда я была Гадюкой, за миг до смерти передо мной возник ярко светящийся диск. Казалось, он приветствует меня, манит к себе. Меня охватило какое-то теплое, божественное чувство. Я не задумываясь пошла прямо туда. Мне совсем не было грустно».

Бабетта воспроизводила голоса доктора Чаттерджи и Патти Уивер. Ее Чаттерджи был добрым, отзывчивым англичанином, говорил с индийским акцентом и четко формулировал мысли. Патти она изобразила типичной маленькой героиней современного кинематографа, единственным экранным персонажем, которого не страшат таинственные явления, вызывающие благоговейный трепет.

– «В результате дальнейшего развития этих потрясающих событий, малышка Патти призналась, что мотивом убийства всех трех сверхзнаменитостей послужило одно удивительное обстоятельство. Каждый из них незадолго до смерти тайно приобрел священную Туринскую плащаницу, святыню, известную своими целебными свойствами. Артисты Элвис и Мэрилин, ставшие жертвами алкогольно-наркотического кошмара, втайне надеялись, что избавятся от физических страданий и вновь обретут душевный покой, если, хорошенько прочистив поры в сауне, будут вытираться подлинной священной Плащаницей. Разносторонне одаренный миллиардер Говард Хьюз страдал синдромом задержки моргания – странным заболеванием, которое выражалось в том, что стоило ему просто моргнуть, и он целыми часами не мог снова открыть глаза. Очевидно, он рассчитывал использовать поразительную силу Плащаницы, но тут вмешался Гадюка, молниеносно впрыснувший ему яд-фантом. Затем Патти Уивер призналась под гипнозом, что КГБ уже давно пытается завладеть Туринской плащаницей в интересах быстро стареющих и испытывающих мучительные боли членов Политбюро, знаменитого исполнительного комитета Коммунистической партии. По слухам, стремление завладеть Плащаницей было подлинным мотивом покушения на Папу Римского Иоанна Павла Второго в Ватикане – покушения, которое не удалось лишь потому, что Гадюка к тому времени уже трагически погиб в вертолетной катастрофе и перевоплотился в веснушчатую девочку из Айовы.

Прилагающийся ниже беспроигрышный отрезной купон гарантирует вам доступ к строго документированным историям жизни после смерти, вечной жизни, перевоплощения, посмертной жизни в космическом пространстве, переселения душ и персонального воскрешения из мертвых посредством компьютерной методики, основанной на потоке сознания».

Я вгляделся в лица сидевших полукругом людей. Казалось, заметка никого не удивила. Старик Тридуэлл, злясь на собственную дрожащую руку, закурил сигарету и едва не обжегся, успев погасить спичку в последний момент. Интереса к дискуссии почти никто не проявил. Все покорно приняли газетный материал на веру. Лишь ряд привычных утверждений, утешительных на свой особый, странный лад, изложение событий не менее реальных, чем те, свидетелями которых нам дано быть в повседневной жизни. Даже в голосе Бабетты ни разу не послышалось ни единой нотки снисходительности или скептицизма. Да и я не имел никакого права смотреть на этих пожилых слушателей свысока – ни на слепых, ни на зрячих. Когда малышка Патти в рассказе пошла к манящему теплому свету, я был расслаблен и восприимчив. Мне хотелось, чтобы по крайней мере эта часть истории оказалась правдой.

Бабетта прочла рекламное объявление: «Похудение за три дня методом расщепления бесконечно малых частиц на линейном ускорителе Стэнфордского университета».

Она взяла другую газету. В статье, иллюстрация к которой была дана на первой полосе, говорилось о ведущих ясновидцах страны и приводились их прогнозы на наступивший год. Бабетта начала медленно читать по пунктам:

– «В «Диснейуорлд» и на мыс Канаверал вторгнутся эскадрильи НЛО. Внезапно будет сделано сенсационное заявление о том, что это всего лишь ложная атака, призванная продемонстрировать безумие войны, после чего Соединенные Штаты и Россия заключат договор о запрещении ядерных испытаний.

Людям будет являться призрак Элвиса Пресли, в одиночестве прогуливающийся на рассвете вокруг «Грэйсленда», своего музыкального особняка.

Некий японский консорциум купит президентский самолет и превратит его в летающий жилой дом с роскошными апартаментами, способный дозаправляться в полете и оснащенный ракетами класса "воздух-земля".

В окрестностях туристского лагеря на северо-западе страны, среди живописных холмов тихоокеанского побережья, неожиданно появится снежный человек. Мохнатый прямоходящий человек-зверь в два с половиной метра ростом, возможно, представляющий собой недостающее звено эволюции, ласковым голосом подзовет туристов к себе, дав понять, что является поборником мира.

Прилетевшие НЛО при помощи телекинеза и сверхпрочных тросов из материала, не известного на земле, поднимут со дна Карибского моря затонувший город Атлантиду. В результате появится "город мира", где никто не будет знать, что такое деньги и паспорта.

Дух Линдона Б. Джонсона установит контакт с сотрудниками компании «Си-би-эс» и договорится о телеинтервью в прямом эфире, чтобы опровергнуть обвинения, предъявляемые ему в последнее время в книжках.

Убийца одного из «Битлов» Марк Дэвид Чапмэн официально сменит имя на Джон Леннон и, отбывая срок за убийство, начнет новую карьеру, став профессиональным рок-текстовиком.

Приверженцы культа авиакатастроф захватят гигантский аэробус и врежутся на нем в Белый дом, доказав тем самым рабскую преданность своему таинственному вождю-отшельнику, известному под именем "Дядя Боб". Президент и первая леди чудом уцелеют, отделавшись, по словам близких друзей супружеской четы, легкими ранениями.

В небе над Лас-Вегасом непостижимым образом появится покойный мультимиллиардер Говард Хьюз.

В фармацевтической лаборатории на борту НЛО, в условиях космической невесомости будет налажено массовое производство чудесных снадобий, в результате чего у нас появятся средства от страха, ожирения и приступов дурного настроения.

Покойная живая легенда Джон Уэйн с того света наладит телепатическую связь с президентом Рейганом, чтобы помочь в разработке внешнеполитического курса США. Дюжий актер, после смерти ставший добрее, будет выступать в защиту обнадеживающей политики мира и любви.

Прославившийся в шестидесятые годы убийца Чарльз Мэнсон сбежит из тюрьмы и несколько месяцев будет терроризировать калифорнийских сельских жителей, после чего в прямой телепередаче из здания агентства "Интернешнл криэйтив менеджмент" сообщит, что готов на определенных условиях отдать себя в руки правосудия.

Дождливой июльской ночью взорвется Луна, единственный спутник Земли, в результате чего почти всю нашу планету опустошат приливы, грязевые потоки и падающие обломки пород. Однако бригады уборщиков с НЛО помогут предотвратить мировую катастрофу, возвестив о наступлении мира и согласия».

Я наблюдал за слушателями. Скрещенные на груди руки, слегка откинутые назад головы. Эти пророчества не казались им безответственными. Они с удовольствием обменивались краткими, не относящимися к делу замечаниями, словно во время телевизионной рекламной паузы. Газетное будущее с его механизмом обнадеживающего поворота к апокалиптическим событиям имело, возможно, не такое уж отдаленное отношение к тому, что довелось испытать нам самим. Полюбуйтесь-ка на нас, подумал я. Поневоле покинули дома, преследуемые ядовитым облаком, устремились в зловещую ночную тьму, всем скопом набились во временное пристанище, выслушали двусмысленный смертный приговор. Мы влились в толпу статистов, помогающих средствам массовой информации раздувать масштабы катастрофы. Немногочисленные слушатели, старые и слепые, расценили события, предсказанные ясновидцами, как дело столь недалекого будущего, что события эти нужно было заранее привести в соответствие с нашими желаниями и потребностями. Нас не покидало смутное предчувствие большой беды, и потому мы продолжали тешить себя надеждой на лучшее.

Бабетта читала рекламу солнцезащитных очков для похудания. Старики внимательно слушали. Я вернулся на наше место. Хотелось побыть рядом с детьми, посмотреть, как они спят. Наблюдая за спящими детьми, я чувствую себя человеком набожным, частью духовной системы. В такие моменты я ближе всего к тому, чтобы приблизиться к Богу. Если и существует мирской эквивалент посещения огромного собора со шпилем, мраморными колоннами и лучами таинственного света, косо падающими внутрь сквозь двухъярусные готические окна – так это, наверное, присмотр за детьми, крепко спящими в своих маленьких спальнях. Особенно за девочками.

Почти всюду уже погасили свет. Шум в бараке смолк. Люди устраивались на ночлег. Генрих еще не спал – сидел на полу, прислонясь к стене, полностью одетый, и читал руководство Красного Креста по оказанию первой помощи при потере сознания. Впрочем, он не из тех детей, чей сладкий сон приносит мне успокоение. Обычно он спит тревожно, скрежеща зубами, то и дело просыпается, а порою падает с кровати и, свернувшись калачиком, до самого рассвета дрожит на холодном дощатом полу.

– Похоже, у них все под контролем, – сказал я.

– У кого?

– У тех, кто там руководит.

– А кто руководит?

– Какая разница?

– Нас словно отправили в далекое прошлое, – сказал он. – Мы очутились в каменном веке со всем запасом знаний, накопленных за долгие столетия прогресса, но что мы можем сделать, чтобы облегчить людям каменного века жизнь? Мы сможем изготовить холодильник? Сможем хотя бы объяснить, как он работает? Что такое электричество? Что такое источник света? Всю свою жизнь мы ежедневно сталкиваемся с подобными вещами, но что в этом толку, если, оказавшись вдруг в прошлом, мы не сможем объяснить людям основные принципы, а уж тем более – сделать что-нибудь реальное для улучшения условий. Назови хоть одну вещь, которую ты сумел бы сделать. Смог бы ты изготовить обыкновенную спичку, а потом добыть огонь, чиркнув ею о камень? Мы считаем себя такими великими, такими современными. Полеты на Луну, искусственное сердце. А что если произойдет искривление времени и ты столкнешься лицом к лицу с древними греками? Греки придумали тригонометрию. Они производили вскрытия и препарировали трупы. Что бы ты смог рассказать древнему греку, не услышав от него в ответ «эка невидаль»? Смог бы ты объяснить ему, что такое атом? Атом – греческое слово. Греки знали, что самые значительные явления, происходящие во вселенной, скрыты от взора. Что взору человека не доступны ни волны материи, ни излучение, ни бесконечно малые частицы.

– Но мы ведь хорошо устроились.

– Мы сидим в огромном допотопном сарае. Нас словно отправили в прошлое.

– Здесь тепло, светло.

– Как в каменном веке. У них тоже было тепло и светло. У них был огонь. С помощью трения они высекали искры из кремня. Увидев кремень среди обыкновенных камней, ты смог бы его распознать? Если бы человек каменного века спросил тебя, что такое нуклеотид, смог бы ты ему это растолковать? Как делается копирка? Что такое стекло? Если бы завтра ты проснулся в средних веках, а там бы свирепствовала эпидемия, каким образом ты сумел бы ее прекратить, зная то, что знаешь о прогрессе в фармакологии и о течении болезней? Вот-вот наступит двадцать первый век, ты прочел сотни книг и журналов, посмотрел не меньше сотни телепередач о естественных науках и медицине. Смог бы ты дать тем людям один ключевой совет, который, возможно, спас бы полтора миллиона жизней?

– Я посоветовал бы им кипятить воду.

– Так я и знал! А почему не мыть за ушами? От этого примерно столько же проку.

– И все-таки, по-моему, мы устроились неплохо. Все случилось внезапно. А у нас есть продукты, есть радиоприемники.

– А что такое радио? Каков принцип действия приемника? Ну-ка, объясни. Вот ты сидишь в центре, а вокруг – эти люди. Они пользуются каменными орудиями. Питаются подножным кормом. Объясни, что такое радио.

– Тут нет ничего таинственного. Мощные передатчики испускают сигналы. Те перемешаются по воздуху, и их ловят при помощи приемников.

– Перемещаются по воздуху. Как птицы, что ли? Скажи еще, что они волшебные. Перемещаются по воздуху на волшебных волнах. Что же такое нуклеотид? Не знаешь, да? А ведь нуклеотиды – это кирпичики, строительный материал жизни. Что пользы в знаниях, если они без толку носятся в воздухе? Переходят из компьютера в компьютер. Ежедневно, ежесекундно меняются и накапливаются. Но в сущности никто ничего не знает.

– Ну, ты-то кое-что знаешь. Знаешь что-то про ниодин «Д». Я видел тебя с теми людьми.

– Это был просто заскок. Такого больше не повторится, – сказал Генрих.

Он снова принялся за чтение. Я решил подышать воздухом. Снаружи, вокруг костров, разведенных в пятидесятипятигаллоновых металлических бочках, стояли группки людей. В открытом с одного боку автофургоне продавались безалкогольные напитки и бутерброды. Неподалеку стояли школьные автобусы, мотоциклы, небольшие санитарные фургончики. Я немного прогулялся. Одни спали в машинах, другие ставили палатки. Лес медленно обшаривали лучи света, а в ответ слышались звуки, тихие голоса. Я прошел мимо машины, битком набитой проститутками из Айрон-Сити. Внутри горел свет, в окошках виднелись лица женщин. Безразличные крашеные блондинки с двойными подбородками, похожие на кассирш из супермаркета. Со стороны водительского места к двери прислонился человек – он что-то говорил в приоткрытое окошко, выдыхая пар, белевший в темноте. По радио сказали: «Соответственно упал спрос на свинину, что вызвало понижение цен на данном рынке».

В человеке, разговаривавшем с проститутками, я узнал Марри Джея Зискинда. Я подошел и, дождавшись, когда он договорит, обратился к нему. Он снял правую перчатку – пожать мне руку. Стекло в машине поднялось.

– Я думал, что на каникулы вы уехали в Нью-Йорк.

– Я вернулся пораньше, чтобы посмотреть съемки автокатастроф. Альфонс устроил неделю просмотров, чтобы помочь мне подготовиться к семинару. Я ехал в город на автобусе из аэропорта Айрон-Сити, и тут зазвучали сирены. Водителю в общем-то ничего не оставалось, как следом за всеми машинами направиться сюда.

– Где вы ночуете?

– Всех пассажиров автобуса разместили в одной из надворных построек. До меня дошел слух о накрашенных женщинах, я отправился на разведку. На одной под пальто – вечерний леопардовый костюм. Она мне показала. Другая говорит, что у нее в промежности отстегивающийся гульфик. Как по-вашему, что она имеет в виду? Меня все же беспокоят все эти вспышки модных заболеваний. Я всегда ношу с собой сверхпрочный рифленый презерватив. Безразмерный. Но у меня такое ощущение, что он плохо предохраняет от нынешнего смышленого и легко приспособляющегося вируса.

– Похоже, работы у женщин немного, – сказал я.

– Думаю, эта катастрофа не из тех, что приводят к половой распущенности. Быть может, в конце концов сюда и прокрадутся двое-трое мужиков, но шумной, разнузданной толпы здесь не предвидится – по крайней мере, сегодня ночью.

– Наверное, людям нужно некоторое время, чтобы пройти определенные стадии.

– Это очевидно, – сказал Марри.

Я сообщил ему, что провел две с половиной минуты под ядовитым облаком, потом вкратце пересказал свою беседу с парнем с нашивкой «УСВАК».

– Когда я вдохнул немного ниодина, в мой организм проникла смерть. Теперь это подтверждено официально, компьютерными данными. Смерть у меня внутри. Вопрос лишь в том, смогу ли я ее пережить. Ей тоже отмерен свой срок. Тридцать лет. Даже если мне не суждено умереть по этой причине, я могу погибнуть в авиационной катастрофе, а ниодин «Д» будет жить не тужить и после того, как похоронят мои останки.

– Таково основное свойство современной смерти, – сказал Марри. – Она существует независимо от нас. Растут ее масштабы и престиж. Такого размаха, как сейчас, она еще никогда не достигала. Мы ее беспристрастно изучаем, умеем ее предсказывать, прослеживать ее путь в организме. Умеем делать ее снимки в поперечном разрезе, записывать на пленку ее толчки и колебания. Никогда еще мы не были к ней так близки, так хорошо знакомы с ее природой и повадками. Мы прекрасно знаем, что она собой представляет. Однако она продолжает распространяться, достигает все большей широты охвата, находит новые лазейки, новые пути и средства. Чем больше мы узнаём, тем шире она распространяется. Быть может, это некий закон физики? Каждому успеху науки противостоит новая разновидность смерти, новая особенность. Смерть приспосабливается к обстоятельствам, как вирус. Это что, закон природы? Или дело просто в моем личном суеверии? Я чувствую, что мертвые ближе к нам, чем когда-либо. Чувствую, что мы обитаем в одном мире с мертвецами. Вспомните Лао-цзы: «Не существует разницы между живыми и мертвыми. Они представляют собой единое жизненное начало». Он сказал это за шестьсот лет до Рождества Христова. И это до сих пор соответствует истине – возможно, сейчас еще больше, чем когда-либо.

Марри положил руки мне на плечи и грустно вгляделся в мое лицо. Самыми простыми словами он выразил то, как огорчен происшедшим. Он заговорил о вероятности компьютерной ошибки. Компьютеры иногда ошибаются, сказал он. Причиной ошибки могут стать помехи от ковра, заряженного статическим электричеством. Какая-нибудь ниточка или волосок в электрической цепи. Марри в это не верил – да и я, впрочем, тоже. Но говорил он убедительно, и в глазах его отражалось нескрываемое душевное волнение, искреннее и глубокое сочувствие. Как ни странно, от этого мне стало немного легче. Марри оказался на высоте положения: его сострадание, огорчение и печаль явно были непритворными. Благодаря этому дурная весть показалась мне не такой удручающей.

– Лет с двадцати я этого боюсь, испытываю необъяснимый страх. И вот мои опасения оправдались. Я чувствую, что запутался, чувствую, как глубоко увяз. Неудивительно, что все это называется воздушнотоксическим явлением. Это и вправду важное явление, целое событие. Оно ознаменовало конец тихой, нормальной жизни. И это только начало. Поживем – увидим.

Ведущий беседы с радиослушателями сказал: «Вы в прямом эфире». В бочках из-под солярки горели костры. Продавец бутербродов закрыл свой фургон.

– У кого-нибудь в вашей семье были приступы дежа-вю?

– У жены и дочери.

– Насчет дежа-вю существует одна теория.

– Ничего не желаю слышать.

– Почему мы считаем, что все это уже когда-то происходило? Ответ прост. Это и вправду происходило – в нашем представлении, как картина будущего. Поскольку это предвидение является сверхчувственным, полученные данные не укладываются в нашем сознании – такова уж его структура на данный момент. По существу, это сверхъестественное явление. Мы предугадываем будущее, но еще не научились обрабатывать собранные сведения. Поэтому они остаются скрытыми до тех пор, пока предвидение не сбывается, пока предугаданные события не происходят прямо у нас на глазах. И тогда нам ничто не мешает вспомнить его, увидеть в нем нечто давно знакомое.

– Почему же сейчас эти приступы бывают у столь многих людей?

– Потому что в воздухе носится смерть, – тихо сказал Марри. – Она воскрешает в памяти забытые факты. Приближает нас к вещам, о которых нам самим пока ничего не известно. Большинство из нас уже, вероятно, предвидят собственную смерть, но еще не способны осознать это предвидение. Быть может, когда мы умрем, первыми нашими словами будут такие: «Это чувство мне знакомо. Я и раньше бывал в подобных переделках».

Он снова положил руки мне на плечи и с еще более глубокой, щемящей грустью внимательно посмотрел на меня. Мы услышали, как проститутки кого-то окликнули.

– Я бы хотел потерять интерес к себе, – сказал я ему. – Есть надежда, что это произойдет?

– Никакой. Пытались люди и получше.

– Наверно, вы правы.

– Это же очевидно.

– Жаль, здесь нечем заняться. Хорошо бы как-нибудь отвлечься от этой проблемы.

– Займитесь вплотную вашим Гитлером, – сказал он.

Я посмотрел на него. Как много ему известно?

Окошко машины приоткрылось. Одна из женщин сказала Марри:

– Ладно, согласна за двадцать пять.

– А вы договорились со своим представителем? – спросил он.

Она полностью опустила стекло и тупо уставилась на Марри. В этот момент она походила на ошарашенную тетку с бигуди в волосах, которую показывают в вечерних новостях, потому что ее дом погребен под грязевым потоком.

– Вы знаете, кого я имею в виду, – сказал Марри. – Парня, который заботится об удовлетворении ваших духовных запросов в обмен на сто процентов вашего заработка. Парня, которому вы доверяете зверски избивать вас за плохое поведение.

– Бобби? Он остался в Айрон-Сити – всё подальше от облака. Не любит он снимать штаны без крайней нужды.

Женщины рассмеялись, шесть голов затряслись. То был смех посвященных, призванный доказать, что эти особы связаны друг с другом привычками, истинное значение которых почти недоступно пониманию прочих людей.

Опустилось на полдюйма стекло другого окошка. Показались ярко накрашенные губы:

– Бобби из тех сутенеров, что шевелят извилинами.

Новый взрыв смеха. Мы так и не поняли, над кем они смеются – над Бобби, над нами или над собой. Стекла в окошках поднялись.

– Это, конечно, не мое дело, – сказал я, – но чем она готова заняться с вами за двадцать пять долларов?

– Приемом Геймлиха.

Я вгляделся в ту часть его лица, что находилась между шапкой и бородой. Он уставился на машину, по-видимому, погрузившись в свои мысли. Окошки запотели, головы женщин окутал сигаретный дым.

– Разумеется, нам надо будет найти закуток, где можно выпрямиться во весь рост, – рассеянно сказал он.

– Вы же не потребуете, чтобы она и в самом деле заткнула себе дыхательное горло большим куском еды?

Марри взглянул на меня, почти удивленно:

– Что? Нет-нет, этого не потребуется. Если только она будет натурально задыхаться и давиться. Если начнет глубоко вздыхать, когда я растрясу ей таз, если в изнеможении повалится навзничь в мои спасительные объятия.

Он снял перчатку и пожал мне руку. Потом подошел к машине, чтобы обсудить все детали с женщиной, о которой шла речь. Я смотрел, как он стучится в заднюю дверцу. Через секунду она открылась, и Марри втиснулся на заднее сиденье. Я подошел к одной из бочек из-под солярки. Вокруг костра стояли трое мужчин и женщина, делившиеся друг с другом слухами.

Во «Дворце Кун-фу» погибли три живых оленя. Губернатор погиб, а оба его пилота тяжело ранены при вынужденной посадке в каком-то торговом центре. На сортировочной станции погибли два человека, в чьих защитных костюмах из милекса видны дырочки, прожженные кислотой. Своры немецких овчарок, натасканных на ниодин, уже скинули с себя парашюты, и сейчас их спускают с поводков в пораженных ядом населенных пунктах. В округе наблюдается скопление НЛО. Участились случаи мародерства, совершаемого людьми в полиэтиленовых чехлах. Двое мародеров погибли. Шестеро солдат Национальной гвардии погибли в борьбе с пожаром, вспыхнувшим после инцидента на расовой почве. Поступают сообщения о выкидышах и преждевременных родах. Замечены новые вздымающиеся облака.

Эти непроверенные сведения люди сообщали друг другу с некоторым благоговейным страхом, энергично подпрыгивая на холоде, обхватив себя руками. Они боялись, что их истории окажутся правдивыми, но в то же время потрясал драматический характер событий. Токсическое явление пробудило в людях творческую фантазию. Одни плели небылицы, другие слушали как зачарованные. Возрастал интерес к слухам, сопровождающимся яркими описаниями, к самым жутким выдумкам. Истинность той или иной истории представлялась нам не более и не менее сомнительной, чем раньше. Зато стало более тонким восприятие. Мы начали восхищаться собственным умением вызывать благоговейный трепет.

Немецкие овчарки. Именно эту утешительную весть я и принес с собой в барак. Мощный корпус, густая темноватая шерсть, свирепая морда, длинный язык, свисающий из пасти. Я представил себе, как они рыщут по опустевшим улицам – неторопливо, настороженно. Имея слух, мы разучились слушать, научившись чуять перемены в потоке информации. Я представил, как в нашем доме они тычутся мордами в чуланы, как стоят торчком их длинные уши, а вокруг пахнет теплым мехом и накопленной энергией.

Почти все в бараке уже спали. Я пошел вдоль тускло освещенной стены. Люди лежали вповалку, забывшись тяжелым сном, и, казалось, испускали через нос один общий вздох. Некоторые шевелились. Пока я пробирался между лежащими почти вплотную друг к другу спальными мешками, на меня широко раскрытыми глазами смотрел ребенок-азиат. Возле моего правого уха мелькали цветные огоньки. Я услышал, как кто-то спустил воду в уборной.

Бабетта свернулась калачиком на надувном матрасе, накрывшись своим пальто. Мой сын спал сидя на стуле, уронив голову на грудь, словно какой-нибудь пьянчуга в пригородном поезде. Я взял складной стул и поставил его подле раскладушки, на которой спали младшие дети. Потом сел и, наклонившись вперед, стал за ними наблюдать.

Они с трудом устроились на тесной раскладушке – кто-то свесил ногу, кто-то руку. На этих нежных, теплых лицах лежала печать абсолютного и бескорыстного доверия, мне не хотелось даже думать о том, что оно может быть оказано человеку недостойному. Как оправдание этой лучезарной надежде и этой слепой вере, где-нибудь должно существовать нечто достаточно величественное и возвышенное, внушающее благоговение. Я переполнился безрассудным благочестием. Всеохватывающее, вселенское чувство, вмещающее бесчисленное множество устремлений и страстных желаний. Оно вызывало в воображении бесконечные дали и грозные, но незримые таинственные силы. Спящие дети напоминали фигуры с рекламы общества розенкрейцеров – фигуры, на которые откуда-то из-за пределов страницы падает луч яркого света. Стеффи слегка повернулась, потом что-то пробормотала во сне. Мне показалось, что-то очень важное. Испытав на себе смертоносное воздействие ниодинового облака, я готов был всюду искать знаки и намеки, некое подобие утешения. Я придвинул стул поближе. Ее лицо, слегка припухшее во сне, могло бы служить лишь для защиты глаз – этих больших, бездонных и понимающих глаз, периодически меняющих оттенки и всегда необычайно живых, восприимчивых к чужому страданию. Я сидел и смотрел на нее. Вскоре она снова заговорила. На сей раз вместо невнятного бормотания я услышал членораздельную речь – однако язык был странный, почти нездешний. Я силился понять. У меня не было сомнений: она пытается что-то сказать, объединить в одно целое элементы определенного смысла. Я ждал, всматриваясь в ее лицо. Прошло десять минут. Она отчетливо произнесла два слова, знакомых и в то же время не вполне понятных – два слова, казалось, имеющих ритуальное значение, часть заклинания или экстатических песнопений:

«Тойота-селика».

Далеко не сразу до меня дошло, что это название автомобиля. Истина поразила меня еще больше. Произнесенные слова были тайн чем-то возвышенным. Они походили на имя некой древней небесной силы, вырезанное клинописью на каменной плите. Они вселили в меня смутное ощущение нависшей угрозы. Но как это могло случиться? Простая фабричная марка, обыкновенный автомобиль. Каким образом от почти бессмысленных слов, которые пробормотала в тревожном сне маленькая девочка, я почувствовал некий скрытый смысл, незримое присутствие чего-то неземного? Она ведь попросту повторяла то, что слышала по телевизору. «Тойота-королла», «тойота-селика», «тойота-крессида». Наднациональные названия, вызванные к жизни компьютером, почти сплошь удобопроизносимые. Часть шума, которым забита голова каждого ребенка, помехи, засевшие так глубоко в подсознании, что их можно исследовать. Каким бы ни был их источник, произнесенные слова на минуту поразили меня своей блестящей трансцендентностью.

В этом я на своих детей полагаюсь.

Я посидел еще немного, понаблюдал за Денизой, понаблюдал за Уайлдером, чувствуя себя человеком самоотверженным и великодушным. На полу лежал свободный надувной матрас, но мне захотелось побыть с Бабеттой, и я примостился рядом с ней, с этим холмиком, способным видеть сны. Пытаясь согреться, она укрылась с головой, спрятав под пальто руки и ноги. Видна была лишь копна волос. Я сразу погрузился в пучину забытья, в глубинные лабиринты сознания, безмолвные и лишенные сновидений.

Казалось, не прошло и нескольких минут, как вокруг поднялся шум и началась суматоха. Я открыл глаза и обнаружил, что Дениза колотит меня по рукам и плечам. Увидев, что я проснулся, она принялась дубасить свою мать. Все вокруг одевались и укладывали вещи. Самый неприятный звук издавали стоявшие снаружи фургончики «скорой». Кто-то давал нам указания, крича в мегафон. Вдали послышался резкий звон, а потом раздались автомобильные гудки – первые жалобные звуки всеобщего гвалта, невообразимой паники: машины всех размеров и типов ринулись к парковой дороге. Я с трудом приподнялся. Девочки вдвоем пытались разбудить Бабетту. Барак быстро пустел. Я увидел, что Генрих пристально смотрит на меня с загадочной ухмылкой на лице. Голос, усиленный мегафоном, сказал: «Ветер меняется, ветер меняется. Изменилось направление движения облака. Яды, яды движутся сюда».

Бабетта, удовлетворенно вздохнув, повернулась на другой бок.

– Еще пять минут, – сказала она.

Девочки принялись мутузить ее по рукам и голове.

Я встал и огляделся: где здесь туалет? Уайлдер, уже одетый, грыз печенье, дожидаясь нас. Вновь послышался голос, напоминающий монотонный речитатив, который звучит, перемежаясь мелодичным звоном, по внутреннему радио универмага, среди прилавков, благоухающих духами: «Яды, яды. Пройдите к своим машинам, пройдите к своим машинам».

Дениза, схватившая было за материнское запястье, бросила ее руку на матрас:

– Почему он все повторяет дважды? Нам же с первого раза понятно. Наверно, ему просто хочется себя послушать.

Они подняли Бабетту на четвереньки. Я поспешил в уборную. Зубная паста у меня была, но щетку я найти не мог. Я выдавил немного пасты на указательный палец и провел им по зубам. Когда я вернулся, все уже оделись, собрались и направились к выходу. Возле двери женщина с нашивкой на рукаве раздавала маски – белые марлевые хирургические повязки, закрывающие нос и рот. Мы взяли шесть штук и вышли.

Было еще темно. Шел проливной дождь, перед нами простиралась панорама хаоса. Машины, застрявшие в грязи, машины с заглохшими моторами, машины, медленно тащившиеся по однорядному выездному пути, машины, поехавшие напрямик, через лес, машины, зажатые со всех сторон деревьями, валунами, другими машинами. Завывали и затихали сирены, негодующе сигналили взбешенные водители. Бежали люди, среди деревьев носились по ветру палатки, целые семейства бросали свои машины и топали к парковой дороге пешком. Мы слышали, как в чаще газуют мотоциклы и срываются на прерывистые крики чьи-то голоса. Все это походило на сдачу колониальной столицы самоотверженным повстанцам, на драму бушующих страстей с элементами унижения и сознания вины.

Мы надели маски и под проливным дождем добежали до машины. В «лендровер», стоявший менее чем в десяти ярдах от нас, спокойно уселась группа людей. Худощавые мужчины с большими квадратными головами, похожие на инструкторов по ведению войны в джунглях. Они въехали прямиком в густой подлесок, находившийся не только вдали от грунтовой дороги, но и вдали от остальных машин, пытавшихся срезать путь. На бампере у них виднелась наклейка: «КОНТРОЛЬ ОРУЖИЯ – КОНТРОЛЬ МОЗГОВ». В подобных ситуациях хочется держаться поближе к людям из крайне правых группировок. Их научили выживанию. Я не без труда двинулся следом. Наш вместительный, но небольшой автомобиль страшно трясло в зарослях низкого кустарника, на подъемах, на незаметных в темноте камнях. Не прошло и пяти минут, как «лендровер» скрылся из виду.

Дождь перешел в мокрый снег, мокрый снег – в метель.

Далеко справа я увидел вереницу зажженных фар и, спустившись в лощину, проехал ярдов пятьдесят в том направлении. Машина кренилась, как спортивные сани на трассе. Казалось, к фарам мы не приближаемся. Бабетта включила радио, и нам сообщили, что эвакуируемые из лагеря бойскаутов должны направляться в Айрон-Сити, где принимаются меры к тому, чтобы предоставить им питание и кров. Мы услышали гудки и решили, что это реакция на сообщение по радио, но сигналы продолжали звучать в быстрой, настойчивой каденции, порождая во тьме ненастной ночи животный страх.

Потом мы услышали шум винтов. За голыми деревьями возникло оно – громадное ядовитое облако, освещаемое уже восемнадцатью вертушками, громадное почти сверх всякого разумения, неописуемо и неслыханно. Мутная, разбухшая слизнеобразная масса. Казалось, в нем рождаются и свирепствуют внутренние грозы. Там раздавались потрескивание и шипение, виднелись вспышки яркого света, длинные, неровные проблески химического пламени. Автомобильные гудки ревели и стонали. Вертолеты вибрировали, словно гигантские электробытовые приборы. Мы сидели в машине, в заснеженном лесу – сидели и молчали. По краям, за пределами своей турбулентной сердцевины, огромное облако серебрилось в лучах прожекторов. Чудовищным неповоротливым слизнем оно двигалось сквозь ночную тьму, а вертушки, казалось, попусту суетятся вокруг. Своими огромными размерами, своей медлительностью, своим мрачным и грозным видом, своими вертолетами сопровождения облако смахивало на атрибут национальной рекламной кампании смерти, с многомиллионным бюджетом, с рекламой по радио и телевидения, в печати и на щитах. В облаке сверкнула яркая молния. Громкость гудков увеличилась.

Я с содроганием вспомнил, что формально уже умер. В памяти во всех ужасающих подробностях всплыл разговор со специалистом по УС ВАКУ. Я почувствовал себя больным сразу на нескольких уровнях.

Оставалось только одно: отвезти семью в безопасное место. Я продолжал двигаться вперед, к светящимся фарам, к гудкам. Уайлдер спал – парил в однородных пространствах. Нажимая на педаль газа и резко выворачивая руль, я с трудом лавировал между белыми соснами.

– Ты когда-нибудь внимательно разглядывала свой глаз? – произнес сквозь маску Генрих.

– О чем это ты? – спросила Дениза с таким живым интересом, словно мы сидели в летний день на крыльце и маялись от безделья.

– О твоем глазе. Ты хоть знаешь, из каких частей он состоит?

– Ты говоришь о радужке, о зрачке, да?

– Эти части всем известны. А как насчет стекловидного тела? Как насчет хрусталика? Хрусталик очень сложно устроен. Многие ли вообще знают, что у них в глазу есть хрусталик? Они думают, что хрусталик – это такой прозрачный камушек.

– А как насчет уха? – приглушенным голосом спросила Дениза.

– Если глаз – это тайна, то об ухе и говорить нечего. Стоит сказать кому-нибудь слово «улитка», как все начинают непонимающе пялиться на тебя: что еще за умник выискался? А ведь это целый мир, который находится у нас внутри.

– А никому и дела нет до этого, – сказала она.

– Как можно прожить всю жизнь, не зная названий частей собственного тела?

– А как насчет шейных желез? – спросила она.

– Железы животных съедобны. Арабы едят железы.

– И французы железы едят, – произнесла сквозь марлю Бабетта. – А арабы глаза едят, коли речь зашла о глазах.

– Какие части? – спросила Дениза.

– Весь глаз целиком. Бараний глаз.

– Они не едят ресницы, – сказал Генрих.

– Разве у баранов есть ресницы? – спросила Стеффи.

– Спроси у своего отца, – сказала Бабетта.

Машина въехала в ручей, о существовании которого я и не подозревал, пока мы в нем не оказались. Я с трудом выбрался на другой берег. В вышине падал сквозь лучи прожекторов густой снег. Приглушенный разговор продолжался. Я подумал о том, что некоторые проявляют весьма поверхностный интерес к нашему нынешнему затруднительному положению. Мне хотелось, чтобы все обратили внимание на токсическое явление. Хотелось, чтобы они по достоинству оценили, каких усилий стоит мне попытка довезти их до парковой дороги. Я намеревался рассказать им о компьютерной сверке, о влиянии фактора времени на смерть, проникшую в мои хромосомы и кровь. Постепенно меня переполнила жгучая жалость к себе. Я попробовал расслабиться и насладиться этим чувством.

– Даю пять долларов тому, – произнес Генрих сквозь свою защитную маску, – кто скажет, когда погибло больше народу – при строительстве пирамид или при строительстве Великой китайский стены. Причем надо сказать, сколько людей погибло в каждом случае, с точностью до пятидесяти человек.

Вслед за тремя снегоходами я пересек открытый участок. Ловкие седоки явно были любителями острых ощущений. Токсическое явление по-прежнему оставалось в пределах видимости. Из глубины облака медленно вылетали по дуговой траектории химические трассеры. Мы обогнали семьи, идущие пешком, и увидели извивающуюся во тьме вереницу спаренных красных огоньков. Когда мы выбрались из леса, люди из других машин устремили на нас сонные взгляды. Полтора часа мы добирались до парковой дороги, а еще через полчаса доехали до транспортной развязки, где развернулись к Айрон-Сити. Там мы и повстречали группу из «Дворца Кун-фу». Громкие гудки, машущие руками дети. Ни дать ни взять караваны повозок, встретившиеся на Тропе Санта-Фе. Облако по-прежнему виднелось в зеркале заднего вида.

Крилон, едкий олеум, «красный дьявол».

До Айрон-Сити мы добрались на рассвете. На всех перекрестках – контрольно-пропускные пункты. Полицейские и сотрудники Красного Креста раздавали отпечатанные на ксероксе инструкции, как доехать до эвакопунктов. Спустя полчаса мы и еще сорок семей оказались в заброшенном зале секции карате на верхнем этаже четырехэтажного здания на главной улице города. Ни коек, ни стульев. Стеффи отказалась снять маску.

Часов в девять утра нам принесли надувные матрасы, еду и кофе. Сквозь пыльные стекла мы разглядели группу школьников в тюрбанах – членов местной сикхской общины. Они стояли на улице с написанным от руки плакатом: «АЙРОН-СИТИ ПРИВЕТСТВУЕТ ЭВАКУИРОВАННЫХ ИЗ РАЙОНА БЕДСТВИЯ». Покидать здание нам запретили.

На стене спортзала висели большие, как афиши, изображения человеческой руки с указанием шести ударных плоскостей.

В полдень по городу пронесся новый слух: из армейских вертолетов спускают на канатах специалистов, которые должны запустить в сердцевину ядовитого облака некие микроорганизмы. Эти живые существа представляют собой генетические рекомбинации с врожденным аппетитом к определенным ядовитым веществам, содержащимся в ниодине «Д». Они буквально поглотят вздымающееся облако, сожрут его, разложат на составные части, уничтожат.

Это потрясающее новшество, столь схожее по характеру с теми, о которых мы иногда читали в «Нэшнл инкуайерер» или «Стар», вызвало у нас легкое чувство усталости, ненадежного пресыщения, словно после попойки с кучей дешевой еды из ближайшей закусочной. Так же, как раньше в бараке лагеря бойскаутов, я слонялся по залу, переходя от одной кучки разговорчивых людей к другой. Никто, по-видимому, не понимал, как группа микроорганизмов сможет поглотить ядовитое вещество в количестве, достаточном для того, чтобы очистить небо от такого густого и громадного облака. Никто понятия не имел, что произойдет с облаком, когда оно будет съедено, и с микроорганизмами, когда те закончат трапезу.

Повсюду играли дети, то и дело замиравшие в картинных позах каратистов. Когда я вернулся на наше место, Бабетта сидела одна – в шарфе и вязаной шапочке.

– Не нравятся мне эти последние слухи, – сказала она.

– Слишком заумно? По-твоему, нет никаких шансов, что кучка организмов все съест и покончит с токсическим явлением.

– По-моему, шансов как раз очень много. Я ничуть не сомневаюсь, что у них есть эти мелкие организмы, упакованные в картон с прозрачными пластиковыми окошечками, как у шариковых ручек. Это меня и беспокоит.

– Само существование организмов, изготовленных на заказ.

– Сама идея, само существование, дивная изобретательность. Конечно, с одной стороны, я всем этим восхищаюсь. Подумать только, где-то люди умеют творить подобные чудеса – выводить каких-то микробов, питающихся облаками. Все это в высшей степени поразительно. Нынче вообще достойно удивления только нечто микроскопически малое. Но мне трудно с этим смириться. Меня пугает мысль о том, что они не все до конца продумали.

– Тебя мучит какое-то смутное дурное предчувствие, – сказал я.

– Меня мучит то, что они воздействуют на суеверную сторону моей натуры. Каждый новый успех науки хуже предыдущего, потому что из-за него я боюсь еще больше.

– Чего ты боишься?

– Сама не знаю – неба, земли.

– Чем больше прогресс науки, тем примитивнее страх.

– Почему так получается? – спросила она.

В три часа дня Стеффи все еще носила защитную маску. Она ходила вдоль стен – замкнутая девочка со светло-зелеными глазами, проницательными, настороженными. На людей смотрела так, словно те не могли заметить ее пристального взгляда, словно маска закрывала не только нос и рот, но и глаза. Они подмигивали ей и весело здоровались. Я был уверен, что она почувствует себя в безопасности и отважится снять защитную повязку только через день. Она серьезно относилась к предупреждениям, а опасность расценивала как некое положение, недостаточно ясное и определенное, чтобы привязывать его к конкретным времени и месту. Я знал: надо просто дождаться, когда она позабудет о голосе, усиленном мегафоном, о сиренах, о ночной поездке по лесу. А пока маска, оттеняя глаза, лишь подчеркивала, насколько чутко она реагирует на стресс и смятение окружающих. Казалось, маска, пропитываясь духом реальных людских тревог, помогает Стеффи его ощутить.

В семь часов вечера по залу начал медленно прохаживаться человек с очень маленьким телевизором в руках. На ходу он произнес целую речь. Еще не старый, ясноглазый, подтянутый мужчина в меховой шапке с опущенными ушами. Телевизор он держал на вытянутых вперед и высоко вверх руках, и по ходу своей речи несколько раз, не останавливаясь, поворачивался кругом, чтобы продемонстрировать всем присутствующим темный экран.

– Ни одной передачи, – сказал он, обращаясь к нам. – Ничего не говорят, ничего не показывают. На канале Глассборо нам посвятили ровно пятьдесят два слова. Ни отснятого материала, ни прямого репортажа. Неужели подобные вещи происходят так часто, что они больше никого не интересуют? Знают ли эти люди, что нам пришлось пережить? Мы до смерти испугались. И испуг еще не прошел. Мы покинули свои дома, мы ехали сквозь снежные бури, мы видели облако. Этот смертоносный призрак был прямо над нами. Неужели никто не снимает серьезные репортажи о подобных событиях? Хоть на полминуты, на двадцать секунд? Не хотят же они сказать нам, что это пустяк, не заслуживающий внимания? Неужели они настолько бессердечны? Неужели им настолько надоели все эти утечки, заражения и отходы? Неужели они считают, что это всего-навсего телепередача? «На телевидении и так слишком много передач – зачем показывать что-то еще?» Неужели не понимают, что все это происходит на самом деле? Разве улицы не должны кишеть телеоператорами, звукооператорами и репортерами? Разве не должны мы кричать им из окон: «Оставьте нас в покое, мы уже достаточно натерпелись, убирайтесь отсюда вместе со своими гнусными орудиями вторжения»? Неужели они ждут, когда погибнут две сотни человек и покажут редкие кадры катастрофы, чтобы всей толпой отправиться, наконец, в указанное место на вертолетах и лимузинах телекомпаний? Что именно должно случиться, прежде чем они начнут совать нам под нос микрофоны и преследовать нас до ступенек крыльца, встанут лагерем на наших газонах, устроят обычный журналистский цирк? Разве не заслужили мы право с презрением игнорировать их дурацкие вопросы? Посмотрите, где мы находимся! Нас содержат на карантине, мы подобны прокаженным, жившим в средние века, нас не выпускают отсюда. Они оставляют еду внизу, на лестнице, и на цыпочках удаляются в безопасное место. Для нас это самый страшный период в жизни. Над всем, что мы любим, ради чего столько трудились, нависла серьезная угроза. Но вот мы оглядываемся и не видим никакого отклика со стороны официальных органов массовой информации. Воздушнотоксическое явление – нечто ужасающее. Нами владеет неодолимый страх. Пусть даже погибших пока немного, но разве своими страданиями, своими простыми человеческими заботами, своим смертельным страхом мы не заслужили никакого внимания? Разве страх – это уже не новость?

Овация. Непрерывный шквал аплодисментов и одобрительных возгласов. Оратор еще раз медленно повернулся, демонстрируя своей аудитории маленький телевизор. Завершив поворот, он оказался лицом к лицу со мной – не более десяти дюймов. Его обветренное лицо изменилось. Он явно был слегка ошарашен, столкнувшись с каким-то незначительным, но необъяснимым фактом.

– Я это видел раньше, – сказал он мне наконец.

– Что именно?

– Вы стояли там, а я стоял здесь. Как прыжок в четвертое измерение. Ваши черты – невероятно резкие, четкие. Светлые волосы, блеклые, выцветшие глаза, розоватый нос, ничем не примечательные рот и подбородок, лицо, поблескивающее, как от пота, обыкновенные щеки, скошенные плечи, большие руки и ноги. Все это уже когда-то было. Пар, шипящий в батареях. Крошечные волоски, растущие из ваших пор. И вид у вас точно такой же.

– Какой? – спросил я.

– Затравленный, испуганный, растерянный.

Прошло еще девять дней, прежде чем нам разрешили вернуться домой.