"Путешествие на "Кон-Тики"" - читать интересную книгу автора (Хейердал Тур)

ГЛАВА ШЕСТАЯ ЧЕРЕЗ ТИХИЙ ОКЕАН

В спокойную и тихую погоду мы часто выходили в море на резиновой лодке и занимались фотографированием. Особенно хорошо помню я первую прогулку нашей команды. Море было так спокойно, что двум членам нашей экспедиции очень захотелось спустить на воду небольшую, похожую на баллон, легкую лодку и прогуляться по волнам. Едва они отчалили от плота, как бросили грести и захохотали во все горло. Они смотрели на плот, опускавшийся и поднимавшийся на волнах, и так хохотали, что настоящий рев раскатывался по Тихому океану. Мы в замешательстве разглядывали все вокруг себя и не находили ничего смешного, кроме своих волосатых и бородатых лиц, но к ним, невидимому, все без исключения давно уже привыкли. У нас закралось подозрение, что те двое, в лодке, внезапно сошли с ума. Может быть, солнечный удар? Они вернулись и от хохота едва смогли взобраться на плот. Со слезами на глазах они принялись нас упрашивать сесть в лодку и самим посмотреть.

Мы с Кнутом прыгнули в плясавшую на волнах резиновую лодку, и большая волна немедленно отбросила нас далеко от плота. Мы оба вдруг захохотали и немедленно возвратились на плот, чтобы успокоить тех двоих, которые еще не побывали в лодке. Они уже решили, что мы все четверо спятили.

Оказалось, что и мы сами и наше гордое судно, когда мы впервые увидели все это со стороны, производили безнадежно нелепое, невообразимое впечатление. Нам ни разу не приходилось смотреть на себя со стороны в открытом море. Дело в том, что из лодки нам не были видны бревна плота, которые скрывались за волнами, мы видели только скакавшую низкую хижину с плоской крышей и широким входным отверстием. Плот был похож на старый норвежский сеновал, беспомощно нырявший в волнах, ветхий сеновал. набитый загорелыми и бородатыми бродягами. Такой же неудержимый взрыв хохота вызвал бы у нас человек, который вздумал бы гнаться за нами на веслах в ванне. Даже самые небольшие волны били о стены нашей хижины, и казалось, что они заливают хижину через входное отверстие, в которое видны были лежащие на полу и глазевшие по сторонам парни. Но вот нескладное суденышко поднималось на гребне волны, а бродяги лежали как ни в чем не бывало - сухие и невредимые. Когда набрасывалась огромная волна, то и хижина, и парус, и мачта - все исчезало, но в следующий же момент хижина с бродягами опять оказывалась на своем месте.

На расстоянии все это казалось опасным, и нам было трудно себе представить, что мы так хорошо справлялись с нашим необычным судном.

Когда мы в следующий раз отправились на резиновой лодке посмеяться над собой, мы чуть не попали в беду. Ветер и волны оказались сильнее, чем мы предполагали, и "Кон-Тики" двигался значительно быстрее, чем мы рассчитывали. Мы гребли изо всех сил, стараясь догнать плот, который не мог ни остановиться, ни подождать, ни тем более повернуть обратно. Даже тогда, когда наши товарищи убрали парус, скорость почти не уменьшилась, потому что парусом стала бамбуковая каюта. Плот продвигался на запад так же быстро, как и наша лодка, несмотря на то что мы напрягали все свои силы. Мы ясно себе представляли, что нас ожидает, если потеряем друг друга в открытом океане. Нам пришлось пережить несколько ужасных минут, казавшихся бесконечными. И когда мы наконец нагнали плот и взобрались на бревна, то почувствовали, что попали домой.

После этого случая экипажу плота было строго-настрого запрещено выходить в бурную погоду на резиновой лодке, не привязав предварительно ее к плоту длинным канатом. Тогда те, кто на нем оставался, легко могли подтянуть туристов к себе. Мы не уходили далеко от плота, разве только тогда, когда наступал штиль и поверхность океана поблескивала рябью; это не раз случалось, когда мы находились на полпути между Перу и полинезийскими островами и господствующий над всем океан виден был во всех точках горизонта. И тогда мы отчаливали от "Кон-Тики" и гребли в голубое пространство между небом и землей. Мы чувствовали себя совсем одинокими и заброшенными, когда силуэт нашего плота становился все меньше и меньше и парус превращался в маленькую точку на горизонте. Океан вокруг нас был таким же синим, как небо над нами, и там, где они встречались, синева неба и моря сливалась. У нас было такое ощущение, будто мы, лишенные всех точек опоры, кроме солнца, золотого и теплого, обжигавшего наши затылки, были подвешены в пустой голубой вселенной. В таких случаях видневшийся далеко на горизонте одинокий парус притягивал нас, как магнит. Мы быстро гребли обратно, и, когда вновь забирались на плот, нам казалось, что мы возвратились домой и что снова у нас под ногами была твердая, надежная опора. В каюте нас ожидали прохлада, запах бамбука и сухих пальмовых листьев, чистая голубизна лилась через дверь в подходящих дозах. Мы к этому привыкли и довольствовались этим до того момента, когда голубая даль вновь не начинала манить нас к себе.

Просто удивительно, какое своеобразное психологическое воздействие оказывала на нас наша маленькая бамбуковая хижина, или каюта! Она была 14 футов длиной и 8 - шириной, а для того, чтобы ветер и волны не так на нее обрушивались, мы сделали ее такой низкой, что выпрямиться во весь рост в ней было невозможно. Стены и крыша были сделаны из связанных стволов бамбука и покрыты сплетенной из расщепленного бамбука цыновкой. Желтые и зеленые стволы с бахромой из листьев свешивались с крыши и были приятнее для глаз, чем белые стенки каюты на пароходе. И, несмотря на то что правая бамбуковая стена была на одну треть открыта, а через стены и крышу видны были и солнце и луна, мы чувствовали себя под этой примитивной защитой гораздо надежнее, чем если бы у нас были выкрашенные в белую краску переборки и задраенные иллюминаторы. Мы попытались найти объяснение этому своеобразному факту и пришли к следующему выводу. Мы не привыкли связывать бамбуковую хижину с морскими путешествиями. Не было никакой естественной связи между огромным волнующимся океаном и маленькой сквозной бамбуковой хижиной, плывущей по волнам. Либо бамбуковая хижина была совершенно чуждой волнам, либо волны вокруг хижины были чужды ей. Последнее впечатление преобладало. Когда же мы находились в резиновой лодке, то у нас возникало совершенно противоположное чувство. Волны перекатывались через нос и корму плота, и это укрепляло наше доверие к сухой части в середине плота, где находилась хижина. Чем дольше продолжалось путешествие, тем безопаснее мы чувствовали себя в нашей уютной берлоге. Мы наблюдали за игрой пенившихся волн, проносившихся перед нашим входным отверстием, словно находились в кино и смотрели драмы, не грозившие нам никакими опасностями. В хижине нам казалось, что мы находимся в джунглях, на расстоянии десятка миль от океана и связанных с ним опасностей, несмотря на то что открытая стена находилась лишь в 5 футах от края плота и на полфута над поверхностью моря. В хижине мы могли лежать на спине и смотреть в этот своеобразный потолок, который раскачивался от ветра, как ветка дерева, в разные стороны, и наслаждаться напоминавшим нам о джунглях запахом свежего дерева, бамбука и сухих пальмовых листьев.

Мы иногда выходили на резиновой лодке и ночью, чтобы полюбоваться на плот со стороны. Угольно-черные волны вздымались со всех сторон, над нами сияли мириады звезд, слабо отсвечивая в морском планктоне. Мир был прост - звезды и ночь. Внезапно стало совершенно безразлично - был ли это 1947 год нашей эры или до нее. Мы жили и чувствовали жизнь с обостренной яркостью. Казалось, небольшой, но неизмеримо богатый мир, центром которого был плот, существовал с начала времен и будет существовать до бесконечности. Мы поняли, что жизнь была для людей полной задолго до нашего века техники, она была для них во многих отношениях даже полнее и богаче, чем жизнь современного человека. Время и эволюция перестали как-то для нас существовать. Все, что было реальным и что имело значение, всегда существовало и будет существовать. Мы чувствовали себя в самых недрах истории, вокруг нас царили беспросветная тьма и мириады звезд. "Кон-Тики" то поднимался перед нами на гребне волны, то исчезал за темными массами воды, которые вздымались между ним и нами. Лунный свет придавал плоту призрачный вид. Толстые блестящие бревна, облепленные морскими водорослями, темные очертания прямоугольного паруса времен викингов, бамбуковая хижина, освещенная мерцающим светом керосинового фонаря, - все это больше напоминало картинку из волшебной сказки, чем действительность. Плот то совсем пропадал в волнах, то снова появлялся, а его очертания четко вырисовывались на фоне звезд, в то время как вода серебряными каскадами перекатывалась через бревна.

Всматриваясь во все, что окружало одинокий плот, мы иногда мысленно представляли себе целую флотилию таких плотов, разбросанных по горизонту огромным веером, для того чтобы можно было скорее увидеть землю, когда первые люди переплывали этот океан. Инка Тупак Юпанки, покоритель Перу и Эквадора, снарядил целую армаду из больших бальзовых плотов, посадил на них несколько тысяч человек и отправился, незадолго до прихода испанцев, на запад в поисках островов, молва о которых шла по всему Тихому океану. Он открыл два острова, которые, как полагают, были островами Галапагос, а через восемь месяцев ему удалось возвратиться со своими гребцами в Эквадор. За сотни лет перед тем Кон-Тики и его спутники совершили свое путешествие, по всей вероятности, при таких же условиях, но они открыли полинезийские острова и у них не было никакого повода возвращаться обратно.

Обычно, когда мы снова оказывались на плоту, мы собирались на палубе вокруг фонаря и беседовали о древних мореходах из Перу, переживших пятнадцать веков назад то же, что и мы. Фигуры наши отбрасывали гигантские бородатые тени на парус, и мы думали о белых бородатых людях из Перу, следы которых можно найти в мифологии и архитектуре на всем пути от Мексики, Центральной Америки через северо-западную часть Южной Америки вплоть до Перу, где таинственная цивилизация, будто по мановению волшебного жезла, исчезла еще до прихода инков и вновь появилась на тех далеких островах на западе, к которым мы приближались. Пришел ли тот культурный народ давным-давно, преодолев ветры и бурные течения, из Средиземного моря, с Канарских островов в Мексиканский залив тем же простым способом, каким путешествовали мы? Мы уже не верили, что океаны разделяют народы. Многие исследователи утверждают, основываясь на фактах, что высокоразвитые индейские цивилизации, от ацтеков[24] в Мексике до инков в Перу, возникли под внезапными влияниями, дошедшими с востока из-за моря, тогда как остальные индейцы являются в целом азиатскими народами охотников и рыболовов, перекочевывавшими в течение двадцати тысяч или более лет в Америку из Сибири.

Поразительно полное отсутствие каких бы то ни было следов постепенного перехода от стадии менее развитой культуры к стадии высокоразвитой цивилизации, что характерно для всех высокостоящих индейских культур, существовавших когда-то от Мексики до Перу. Чем глубже проникают археологи, тем богаче становятся памятники культуры, пока они не достигают какой-то точки, и тогда выясняется, что старая цивилизация возникла, не имея никаких корней в среде первобытных культур.

Другим своеобразным фактором является то, что эти культуры возникали как раз там, куда направлялось течение из Атлантики, - в пустынях и джунглях Центральной и Южной Америки, а не в более умеренных зонах, где условия для развития культуры как в древние времена, так и сейчас значительно благоприятнее. То же самое можно наблюдать и на островах Южных морей. На острове Пасхи, расположенном ближе всех к Перу, остались следы высокой культуры, хотя он неплодороден, лишен воды и отдален от Азии и от тихоокеанских островов.

Мы прошли полпути и преодолели расстояние, отделяющее Перу от острова Пасхи. Этот легендарный остров лежал теперь к югу от нас. Мы начали свое путешествие из места, расположенного приблизительно посередине побережья Перу, для того чтобы повторить маршрут древних путешественников. Если бы мы отправились в путь из более южного пункта побережья, ближе к развалинам города Кон-Тики, называвшегося Тиауанако, то нам бы сопутствовал тот же ветер, но течение было бы слабее, и оба, вместе взятые, несли бы нас по направлению к острову Пасхи.

Мы пересекли 110o западной долготы и оказались уже в Полинезии, потому что входящий в группу полинезийского архипелага остров Пасхи находился сейчас ближе к Перу, чем мы. Мы были на одном уровне с форпостом островов Южных морей, центром старейшей островной культуры. Ночью, когда наш пылающий путеводитель - солнце слезло с неба и исчезло на западе за океаном вместе со всем своим спектром, мягкий пассат вдунул новую жизнь в историю о своеобразной тайне острова Пасхи. Ночная тьма медленно стирала всякое представление о том, в каком веке мы жили и как встарь на парусе отражались тени гигантских бородатых голов.

А южнее нас, на острове Пасхи, размышляли над тайнами веков еще более огромные, но высеченные из камня головы исполинов с острыми бородами и чертами лица белого человека. Так стояли они, когда первые европейцы открыли остров в 1722 году, так стояли они в те времена, когда предки теперешних жителей приплыли на своих каноэ и уничтожили всех взрослых мужчин таинственного культурного народа, населявшего остров. А после этого сменились двадцать два поколения. С тех пор головы этих богов являются одной из неразрешенных тайн древности. На склонах почти лишенного растительности острова вздымаются к небу огромные, имеющие человеческий облик каменные великаны, искусно вырубленные из глыбы вышиной с 3-4-этажный дом. Как могли люди древности обтесать, перевезти и воздвигнуть такие гигантские каменные статуи? И словно для того, чтобы поставить исследователя еще больше в тупик, они, будто колоссальным париком, увенчали головы многих скульптур огромными красными камнями - приблизительно на высоте 12 метров от земли. В чем смысл всего этого и как исчезнувшие архитекторы смогли решить технические проблемы, представляющие значительные трудности даже для современных инженеров?

Однако если сопоставить все дошедшие до нас остатки каменных скульптур и сооружений, то тайна острова Пасхи окажется не столь неразрешимой - особенно если не забывать при этом древних путешественников на плотах из Перу. Древние цивилизованные народы оставили после себя на острове следы, которые зубы времени не смогли уничтожить.

Остров Пасхи является вершиной древнего потухшего вулкана. Мощеные дороги, проложенные древним культурным народом, ведут к хорошо сохранившимся пристаням на берегу. Они говорят о том, что уровень воды у острова в то время был тот же, что и сейчас. Остров Пасхи не является частью затонувшего материка -это лишь небольшой, вулканического происхождения остров, который был таким же крохотным и одиноким и тогда, когда он являлся культурным центром Тихого океана.

Посередине конусообразного острова находится кратер потухшего вулкана, внутри которого до сих пор существуют каменоломни и замечательные мастерские скульпторов. Все сохранилось в том виде, в каком оно было сотни лет назад, когда древние художники и архитекторы бросили свою работу и ринулись к восточной оконечности острова, где, по преданию, прибывшие островные люди перебили всех взрослых мужчин. Место, где когда-то была вдруг прервана работа, дает ясное представление о рабочем дне на острове Пасхи. На рабочих местах разбросаны каменные топоры скульпторов, твердые, как кремень. Они говорят о том, что этот культурный народ так же не знал железа, как ваятели Кон-Тики, когда они бежали из Перу, оставив после себя на плоскогорье Анд такие же гигантские каменные статуи. Как на острове Пасхи, так и на андском плоскогорье существуют каменоломни, где легендарные бородатые люди вырубали из гор каменные глыбы высотой в 12 метров и пользовались при этом еще более твердыми каменными топорами. И в горах и на острове гигантские глыбы весом в несколько тонн переносились на много километров по бездорожью и воздвигались в виде исполинских человеческих фигур или таинственных террас и стен.

Много незаконченных скульптур все еще лежит в нишах в стене кратера на острове Пасхи и дает представление о различных этапах работы. Самая гигантская статуя, почти законченная к тому моменту, когда скульпторы вынуждены были бросить работу, имеет высоту 22 метра, и если бы она была установлена, то ее голова оказалась бы на уровне крыши 7-8-этажного дома. Статуя вырубалась из цельной каменной глыбы, и рабочие ниши для скульпторов, расположенные вокруг лежащих каменных статуй, свидетельствуют о том, что над одной статуей работало одновременно не так много людей. Лежащие на спине - с согнутыми локтями и сложенными на животе руками, похожие на каменных колоссов в Перу. - статуи на острове Пасхи не выносились из мастерской, пока не были отделаны до последней детали. Лишь тогда их переправляли к месту установки. Последняя стадия работы в мастерской заключалась в том, что соединенная с отвесной стеной кратера узким гребнем спина колосса отделялась и подпиралась валунами.

Много статуй опускалось на дно кратера и устанавливалось по его склонам. Но часть самых крупных великанов переправлялась через край кратера на многие километры и воздвигалась на каменных постаментах, причем на голове дополнительно устанавливался огромный кусок красной лавы. Переброска таких скульптур может показаться совершенно необъяснимой, но никто не может отрицать, что она производилась, так же как нельзя отрицать существование подобных каменных гигантов в Андах, доказывающих, что создавшие их, исчезнувшие из Перу скульпторы были мастерами своего дела. Каменные статуи на острове Пасхи - самые крупные и многочисленные. Ваятели этого острова выработали свой стиль, однако представители той же исчезнувшей культуры воздвигли колоссальные статуи, похожие на человека, на многих других островах Южных морей, ближайших к Америке, и повсюду каменные гиганты переправлялись к храмам из отдаленных каменоломен. На Маркизских островах я слышал легенды, рассказывающие, как переносили эти гигантские каменные глыбы, и так как они сходились с рассказами местных жителей о перевозке каменных столбов к гигантскому порталу на острове Тонгатабу, можно сделать заключение, что и на острове Пасхи применялся тот же способ.

Работа в кратере отнимала много времени, но она не требовала большого числа искусных мастеров и художников. Зато перевозка шла относительно быстро, но требовала большого количества людей. Остров Пасхи был в те времена богат рыбой и имел большие плантации перуанского сладкого картофеля - батата. Этнографы считают, что в период расцвета острова население его составляло 7-8 тысяч человек. Около тысячи человек требовалось для поднятия огромной статуи из жерла кратера, а 500 человек было достаточно, чтобы перевезти ее в любое место острова. Из лыка и растительных волокон плелись крепкие канаты, каменные великаны укладывались на деревянные рамы, установленные на бревна-катки и небольшие валуны, смазанные соком, добытым из корней таро, и целая толпа волокла их к месту установки. Древние культурные народы умели плести хорошие веревки и канаты. Это искусство было известно тоже народам, жившим на островах Южных морей и прежде всего в Перу, где первые европейцы нашли висячие мосты в 100 метров длиной, из плетеных тросов толщиной в туловище человека, перекинутые через горные потоки и ущелья.

Дотащив каменные статуи к назначенному месту, нужно было решить другую задачу - поставить их. Толпа островитян сооружала для этого из песка и камня временную горку, одна сторона которой была пологой, а другая - почти отвесной. Статую поднимали по горке вверх, ногами вперед, осторожно опускали через край, и она соскальзывала в уже приготовленную яму. Таким образом, голова статуи находилась на одном уровне с сооруженной горкой. Тогда на нее вкатывали еще один цилиндр из красной лавы и ставили его на голову статуе, а затем горку убирали. Несколько таких горок в разных местах острова Пасхи все еще стоят в ожидании колоссальных статуй, которые так и не появились. Техника эта достойна восхищения, но в ней нет ничего таинственного, если только мы перестанем недооценивать разум древних людей и возможности в смысле времени и человеческой силы, которыми они располагали.

Но для чего сооружались эти каменные статуи? И зачем было необходимо брать для головы статуи особую красную горную породу, находившуюся в каменоломне, в 7 километрах от кратера, где размещались мастерские? И в Южной Америке и на Маркизских островах очень часто можно встретить целые статуи из красного камня, а ведь приходилось сталкиваться со значительными трудностями, чтобы его добыть. Красные головные уборы были характерным признаком, отличавшим знатных людей как в Полинезии, так и в Перу.

Давайте сначала посмотрим, кого изображали статуи. Когда первые европейцы прибыли на остров Пасхи, они увидели на побережье таинственных "белых" людей, и, вопреки принятым у народов тех стран обычаям, у этих "белых" людей были длинные развевающиеся бороды. Это были потомки тех женщин и детей коренной расы, которых пощадили завоеватели острова. Местные жители рассказывали, что некоторые из их предков были белые, другие - коричневые. У них были точные сведения о том. что их коричневые предки впервые прибыли сюда двадцать два поколения назад откуда-то с полинезийских островов, в то время как первые белые жители прибыли на остров с востока, на больших гребных лодках, пятьдесят семь поколений назад (то есть в V-VI веке н. э.). Людей, прибывших с востока, называли "длинноухими", потому что они искусственно оттягивали себе мочки, доходившие иногда до плеч, подвязывая к ним различные тяжелые предметы. Именно этих таинственных "длинноухих" и уничтожили, когда остров был завоеван "короткоухими". И у всех каменных статуй на острове Пасхи также длинные, свисающие до плеч мочки. Такие же уши были когда-то у самих скульпторов.

Дело между тем обстоит так: легенды перуанских инков рассказывают, что царь-солнце Кон-Тики правил белыми бородатыми людьми, которых инки называли "большеухими", потому что они искусственно удлиняли свои уши. Инки подчеркивали, что именно "большеухие" царя-солнца Кон-Тики воздвигли заброшенные сейчас гигантские статуи, и они же были побеждены и изгнаны самими инками в битве на одном из островов озера Титикака.

Таким образом, белые "большеухие" люди Кон-Тики, с большим искусством создавшие колоссальные каменные статуи, ушли из Перу на запад, а белые "длинноухие", подданные того же Тики. прибыли на остров Пасхи с востока. Причем они были прекрасными мастерами в той же области искусства и работали с первых шагов безукоризненно. На крохотном острове Пасхи нет ни малейших следов, которые указывали бы на то, что их мастерство пережило там длительную стадию развития, прежде чем появились совершенные образцы скульптуры.

Между огромными каменными статуями Перу и некоторых островов Южных морей существует больше сходства, чем между каменными статуями на различных островах Южных морей. На Маркизских островах и Таити эти статуи известны под общим родовым именем Тики, и изображают они чтимых в истории острова предков, обожествленных после смерти. Здесь же, по всей вероятности, можно найти объяснение красным головным уборам статуй на острове Пасхи. Как уже раньше упоминалось, на всех островах Полинезии встречались отдельные жители и целые семьи с белой кожей и рыжеватыми волосами, и сами островитяне утверждают, что они происходят от первых белых людей, прибывших на острова. На некоторых островах устраивались религиозные праздники, участники которых окрашивали кожу в белый цвет, а волосы - в красный, чтобы походить на своих ранних предков. На ежегодных празднествах на острове Пасхи главное действующее лицо церемонии стригли наголо, чтобы окрасить его голову в красный цвет. Огромные красные парики на колоссальных каменных фигурах были высечены в стиле принятой на острове Пасхи мужской прически - волосы на макушке связаны в узел.

У каменных фигур на острове Пасхи были длинные уши - такие же, как и у самих скульпторов. На голове - красные парики, потому что у самих скульпторов были рыжеватые волосы. У них был сильно выдающийся вперед острый подбородок, потому что у самих скульпторов была борода. У них типичная для белой расы физиономия с узким, длинным носом и тонкими, узкими губами, потому что сами скульпторы не принадлежали к коричневой расе. У каменных фигур были огромные головы, коротенькие ноги и сложенные на животе руки. Это произошло потому, что именно такими привыкли создавать свои гигантские скульптуры мастера в Перу. Единственное украшение статуи острова Пасхи - высеченный вокруг живота пояс. Такой же символический пояс имеют каменные статуи, найденные в древних развалинах города Кон-Тики у озера Титикака. Это мистическая эмблема бога солнца - пояс радуги. В мифе, бытующем на острове Мангарева, рассказывается, что бог солнца расстегнул свой магический пояс-радугу и спустился по нему с неба на Мангареву, чтобы населить его там своими белокожими детьми. Солнце считали некогда своим праотцем как жители всех островов Южных морей, так и жители Перу.

Мы сидели на палубе под звездным небом и пересказывали друг другу своеобразную историю острова Пасхи, хотя плот уносило прямо в самый центр островов Полинезии и вместо загадочного острова мы могли увидеть лишь его название на географической карте.

Остров Пасхи появился на географической карте в связи с тем, что нескольким голландцам случилось "открыть" его в день христианского праздника пасхи. Мы, к сожалению, забыли, что у местных жителей существуют собственные имена для своей родины, более значительные и поучительные. Любимому ребенку дается обычно много имен, и этот остров имеет по меньшей мере три полинезийских названия.

Первое имя - "Те-Пито-те-Хенуа", что означает "Пуп островов". Это поэтическое название подчеркивает, очевидно, своеобразное расположение этого острова по отношению к островам, находящимся дальше на западе, и, по признанию самих полинезийцев, является самым древним. На восточном берегу острова, недалеко от облюбованных "длинноухими" пристаней, находится тщательно обточенный круглый камень, называемый "Золотой пуп" и считающийся центром самого острова Пасхи. Нет никаких сомнений, что имеется определенный символический смысл в том, что предки полинезийцев с их поэтическим складом ума воздвигли на восточном побережье своего острова каменный его пуп - "Пуп островов", - связующее звено с прежней родиной жителей острова.

Другим названием острова Пасхи является "Рапа-нуи", что означает "Большая Рапа", в то время как "Рапа-ити", или "Малая Рапа", - это другой такой же величины остров, расположенный далеко к западу от острова Пасхи. У всех народов существует такой обычай: если он называет первую свою родину, например, "Большая Рапа", то следующее место его поселения будет называться "Новая Рапа" или "Малая Рапа", даже если обе местности одинаковы по своим размерам. И правильным является поверье среди жителей Малой Рапы, что первые поселенцы этого острова прибыли сюда некогда с Большой Рапы - с востока, с острова Пасхи, ближайшего к южноамериканскому континенту.

Третье и последнее название этого ключевого острова - "Матакитеранги". что означает "Глаз, смотрящий на небо". На первый взгляд название может показаться сомнительным, так как низменный остров Пасхи может видеть небо отнюдь не так ясно, как гористые острова - например, Таити, Маркизские или Гавайские. Но слово "Ранги" - "небо" - имеет для полинезийцев двойное значение. Оно было первой родиной предков, святой землей солнечного бога, покинутым царством Тики. И поэтому особенно показательным является то, что из всех тысяч островов Тихого океана только их форпост - остров Пасхи - называется "Глазом, смотрящим на небо". Это еще более поразительно потому, что сходное название "Матаранги", что по-полинезийски означает "Глаз неба", дано древнему перуанскому местечку на побережье Тихого океана, находящемуся напротив острова Пасхи и у самых развалин города Кон-Тики в Андах.

Один лишь остров Пасхи давал нам множество тем для бесед, когда мы сидели на палубе под звездным небом и чувствовали себя участниками доисторических приключений. Нам казалось, будто мы только тем и занимались еще со времен Тики, что плавали по морям под солнцем и звездами и искали землю.

У нас уже больше не было того уважения к морю и волнам, которое мы чувствовали раньше. Мы знали их и их отношение к нам и к плоту. Даже акула стала для нас обыкновенной частью пейзажа. Мы знали и ее и все ее повадки. Мы уже больше не хватались за ручные гарпуны и даже не двигались с места, если она появлялась рядом, когда мы сидели на краю плота. Наоборот, мы готовы были позлить ее немножко и хватали за спинной плавник, когда она невозмутимо скользила вдоль бревен. Это понемногу развилось в совершенно новый вид спорта-единоборство с акулой без лесы.

Начали мы весьма скромно. Надо сказать, что мы вылавливали золотых макрелей больше, чем могли съесть. Мы не хотели лишиться любимого развлечения, и в то же время жаль было губить зря рыбу на наживку, а потому мы изобрели ужение без крючка, доставлявшее удовольствие и нам, и макрелям. Мы просто привязывали неиспользованную летучую рыбу на шнурок и заставляли ее танцевать на поверхности моря. Золотые макрели взвивались вверх и хватали рыбу, а мы тянули; тянули и макрели - каждый в свою сторону, причем начиналось настоящее цирковое представление - одна макрель сменялась другой. В конце концов мы получали удовольствие, а макрель - летучую рыбу. Затем мы затеяли такую же игру и с акулами. Мы крепко привязывали на шнурок кусок рыбы или даже кулек с остатками обеда. Вместо того чтобы, как обычно, перевернуться на спину, акула просто высовывала рыло из воды и приближалась к куску с широко открытой пастью. Не успевала она сомкнуть челюсть, как мы дергали за шнурок, и обманутая акула с непередаваемо озадаченным и покорным видом снова открывала пасть, но каждый раз, когда она готова была проглотить приманку, кулек выскальзывал у нее из глотки. Дело кончалось тем, что акула плыла прямо к бревнам и прыгала, как голодная собака, за едой, которая болталась над самым ее носом. Это походило на кормежку в зоологическом саду разевающего пасть бегемота. Однажды в конце июля, через три месяца после нашего выхода в море, я записал в вахтенный журнал:

"Мы установили дружественные отношения с акулой, которая плыла за нами сегодня. Во время обеда мы ее кормили и совали куски прямо в пасть. Она вела себя, как собака, о которой с уверенностью нельзя сказать, злая она или ласковая. Нельзя отрицать, что акулы могут казаться совсем симпатичными, если только не попадать им в пасть. Вообще мы довольны их обществом, но только не во время купанья".

Однажды бамбуковая палка с привязанным к ней на шнурке кульком с едой для акулы лежала на краю плота, и вдруг большая волна смыла ее за борт. Палка уже отплыла на несколько сотен метров от кормы плота, как вдруг она неожиданно выскочила и, плывя торчком, принялась нас догонять, явно намереваясь вернуться на свое место. Когда она подплыла поближе, мы увидели 10-футовую акулу, над которой бамбуковая палка торчала, как перископ. Акула проглотила пакет, но не перекусила шнура. Бамбуковая палка вскоре нагнала нас, спокойно проплыла мимо и наконец исчезла из виду.

Хотя мы понемногу и начали смотреть на акулу совсем другими глазами, но никогда не теряли чувства уважения к пяти-шести рядам острых, как бритва, зубов, скрывающихся в ее огромной пасти.

Однажды Кнуту пришлось совсем неожиданно для себя совершить заплыв в обществе акулы. Быстрое движение плота и присутствие по соседству акул были причиной того, что мы запретили всем членам экипажа удаляться во время купанья от плота. Но в тот день было очень тихо, мы только что втащили на плот следовавшую за нами акулу, и потому желающим было разрешено быстро окунуться в море. Кнут нырнул, проплыл под водой значительное расстояние, затем вынырнул и поплыл обратно. В тот же момент один из нас увидел с мачты настигающую Кнута тень, значительно больше его по размерам, но находившуюся глубже его. Мы предупредили его по возможности спокойно, чтобы не создавать паники, и Кнут стал набирать скорость. Но тень плавала лучше, она быстро вынырнула из глубины и стала нагонять Кнута. Они пришли к плоту одновременно. И как раз в тот момент, когда Кнут вскарабкался на плот, большая 6-футовая акула проплыла под его животом и остановилась у края плота. В благодарность за то, что она не догнала Кнута, мы предложили ей лакомую голову макрели.

Вообще следует сказать, что прожорливых акул привлекает скорее запах добычи, чем ее вид. С целью проверки этого наблюдения мы садились на край плота и спускали ноги в воду, и акулы спокойно подплывали к нам, проплывали мимо, удалялись на 2-3 метра и снова, повернув хвосты, возвращались к нам.

Но если в воду попадала хоть капля крови, например во время чистки рыбы, то плавники акул были уже тут как тут, и чудовища сновали вокруг, как мясные мухи. Если же нам случалось выбросить внутренности акулы, то ее сородичи буквально сходили с ума и бешено набрасывались на добычу. Они яростно пожирали печень своих собственных собратьев, и если мы тогда спускали ногу в воду, то акулы набрасывались на нее с быстротой ракеты и вцеплялись зубами в то место бревен, где только что была нога. Между акулами существует большое различие, потому что всякая акула в первую очередь жертва своего характера.

Наши отношения с акулой закончились тем, что мы стали таскать ее за хвост. Тянуть животное за хвост обычно считается недостойным видом спорта, но никто еще не пытался проделать это с акулой. На самом деле это захватывающий вид спорта.

Для того чтобы схватить акулу за хвост, нужно дать ей сперва какой-нибудь лакомый кусочек. Она с готовностью высовывает голову из воды, чтобы его схватить. Обычно мы подавали акуле угощение в пакете на шнурке, потому что если ей дать хотя бы раз пищу из рук, то убедишься, что это совсем не забавно. Одно дело, когда кормишь из рук собаку или ручного медведя - они впиваются зубами в мясо и грызут и рвут его до тех пор, пока не оторвут порядочного куска или не вырвут его целиком; но если попробовать протянуть с безопасного расстояния крупную макрель акуле, то она просто-напросто щелкнет челюстями, добрая половина рыбины исчезнет, а ты, не почувствовав никакого рывка, так и останешься с хвостом в руке. Мы сами прилагали немало труда, чтобы разрезать макрель ножом пополам; акуле же достаточно было каких-то долей секунды, чтобы двинуть своими треугольными пилообразными зубами и с легкостью машины для резания колбас перегрызть спинной хребет и все остальное. Акулу было нетрудно схватить за высунутый из воды хвост, когда она перевертывалась, чтобы снова нырнуть. Чешуя акулы напоминает грубую наждачную бумагу, ее легко удержать в руке, особенно потому, что в середине верхней части хвоста есть вмятина и за это место можно ухватиться. У акулы тогда уже нет никакой возможности вырваться; нужно лишь сделать рывок до того, как акула очухается, и прижать возможно большую часть хвоста к бревнам.

Первые одну-две секунды акула ничего не соображает, затем она принимается биться и бороться передней частью тела самым бессмысленным образом, потому что без хвостового плавника она беспомощна. Сделав несколько бешеных рывков, во время которых нам нужно было смотреть в оба, чтобы хвост был вплотную прижат к бревнам, озадаченная акула падает духом и становится совершенно беспомощной. Внутренности ее опускаются ближе к голове, и акула оказывается парализованной. Тогда она затихает и вяло повисает, ожидая дальнейших событий. Значит, наступил момент, чтобы напрячь все силы и втащить ее на плот. Нам редко удавалось втащить тяжелую хищницу больше чем наполовину, но тогда она оживала и дальше справлялась сама. Яростными рывками она продвигала голову на бревна, и затем нам оставалось только рвануть ее изо всех сил и как можно скорее броситься врассыпную, если мы хотели спасти свои ноги. В этот момент акула отнюдь не была в хорошем настроении, она носилась по палубе, и хвост ее, как кувалда, молотил по бамбуковой стене хижины. Теперь уже она не жалела больше своих стальных мускулов, пасть ее была широко раскрыта, и зубы кусали все, что им ни попадалось. Воинственный танец заканчивался иногда падением акулы в море, где она исчезала после пережитого позора, но чаще всего она бесцельно кружила по палубе, пока нам не удавалось набросить ей на хвост петлю или же пока она сама не прекращала навсегда лязгать своими ужасными зубами.

Попугай приходил всегда в сильное волнение, когда у нас на борту была акула. Он выбегал из хижины, с бешеной быстротой устремлялся на крышу, где выбирал себе надежное место для наблюдения. Там он сидел, кивал головой, порхал туда и обратно и кричал от возбуждения. Он быстро стал первоклассным моряком и был неистощим на разные шутки и проказы. Мы считали, что нас было семеро на плоту: шестеро людей и один попугай. Крабу Юханнесу пришлось в конце концов примириться с тем, что мы считали его тварью с холодной кровью. Ночью попугай залезал в свою клетку, висевшую под крышей хижины, а днем свободно прогуливался по палубе или висел на шесте, проделывая самые головокружительные акробатические упражнения. На мачтовом штаге[25] у нас были сначала винтовые зажимы, но от них так быстро изнашивались канаты, что мы заменили их обычными морскими узлами.

Когда штаги ослабевали под действием солнца и ветра, нам приходилось вновь натягивать их, чтобы мачты из тяжелого, как железо, мангрового дерева не кренились. Эта работа требовала участия всех нас. Мы тащили, и в самый критический момент попугай начинал взывать своим резким голосом: "Тащи-тащи!.. Та, та, та..." Если ему удавалось рассмешить нас, -он сам смеялся, шатался от собственных шуток и кружил вокруг штагов.

Вначале попугай был недружелюбно настроен по отношению к радистам. Случалось, что они сидели в своем углу, надев магические наушники, счастливые и поглощенные налаживавшейся связью с каким-нибудь любителем из Оклахомы. Вдруг в их наушниках воцарялась тишина и они не могли добиться ни одного звука, сколько бы ни трогали кнопки и как бы осторожно ни дергали провода. Это означало, что попугай побывал наверху и перекусил антенну, что случалось очень часто в первое время, когда провод антенны был привязан к баллону. Но однажды попугай серьезно заболел. Он сидел в клетке, хандрил, два дня не прикасался к еде, а в его помете поблескивали кусочки антенны. Тогда радисты раскаялись в крепких словах, сказанных по адресу попугая, а попугай - в своих поступках. С этого дня Турстейн и Кнут стали его самыми близкими друзьями. Да, дело дошло до того, что он нигде не хотел больше спать, только в радиоуголке. Родным языком попугая, когда он появился на плоту, был испанский, и Бенгт утверждал, что он стал говорить по-испански с норвежским акцентом задолго до того, как стал подражать любимым словечкам Турстейна на чистом норвежском языке.

Проделки попугая и его яркая расцветка доставляли нам удовольствие в течение шестидесяти дней, а затем огромная волна захлестнула корму и смыла его в то время, как он спускался вниз с мачтового штага. Когда мы заметили, что попугай оказался за бортом. было уже поздно: его нигде не было видно. Да мы все равно и не смогли бы остановить и повернуть "Кон-Тики". Что за борт упало, то пропало - в этом мы не раз убеждались на собственном опыте.

Гибель попугая угнетающе повлияла на наше настроение в тот вечер. Мы знали, что нас ожидает такая же участь, если кто-нибудь из нас упадет за борт во время ночной вахты.

Поэтому мы постановили строго соблюдать все правила безопасности, добавили еще бечеву для обвязывания во время ночной вахты и напомнили друг другу, что два прошедших благополучно месяца еще не гарантируют нас от всяких случайностей. Неосторожный шаг или необдуманное движение - и с нами даже среди белого дня может случиться то же, что и с зеленым попугаем.

Очень часто нам попадались плавающие на поверхности моря большие белые яйца кальмара, похожие на яйца страуса или на черепа. Однажды мы видели даже, как в одном из них извивается зародыш. Когда мы увидели эти белые шары в первый раз рядом с плотом, мы подумали, что пустое дело - сесть в резиновую лодку и их достать. То же самое мы думали, когда оборвался канат от сети для планктона и сама сеть осталась у нас в кильватере. Мы спустили лодку, привязав ее канатом к плоту. К нашему удивлению, мы обнаружили, что ветер и волны оказывают сильное сопротивление, а канат, соединяющий резиновую лодку с "Кон-Тики", тормозил нас так сильно, что мы никак не могли подплыть к тому месту, на котором только что были. Нам иногда и удавалось подойти почти вплотную к тому, что мы хотели подобрать, но в последний момент канат, которым мы были привязаны к плоту, дальше не пускал, а "Кон-Тики" этим пользовался и утаскивал нас на запад. "Что попало за борт, останется за бортом!" - такой урок мы усвоили на основании печального опыта. Кто хотел дожить до конца путешествия, должен был глядеть в оба, пока "Кон-Тики" держал свой нос по направлению к земле, находившейся по ту сторону океана.

Пусто стало без попугая в радиоуголке, но когда на следующий день тропическое солнце заиграло на поверхности Тихого океана, мы не могли больше горевать. В следующие дни мы втащили на палубу много акул, в желудке которых время от времени находили среди голов тунцов и других редкостей черный загнутый клюв попугая, однако при тщательном рассмотрении он каждый раз оказывался клювом кальмара.

Наши радисты с самого начала испытывали большие трудности. Уже в первый день нашего плавания в водах течения Гумбольдта они были вынуждены укрыть под парусиной угол, в котором находилась чувствительная радиоаппаратура, чтобы спасти от воды все, что возможно: вода начала струиться по ящикам с батареями. Кроме того, им пришлось решать и другую трудную проблему: как установить довольно длинную антенну на маленьком плоту. Они попытались поднять антенну с помощью бумажного змея, но порыв ветра сбил змея вниз и он утонул в море. Тогда они решили поднять антенну на воздушном баллоне, но тропическое солнце прожгло в нем дыры, он сжался и исчез в океане. Были у них, как известно, большие неприятности с попугаем. К этому еще надо добавить, что мы провели четырнадцать дней в течении Гумбольдта, прежде чем выбрались из мертвой зоны около Анд, где на коротких волнах было слышно не более, чем из пустой консервной банки.

Но однажды коротковолновые позывные пробились, и сигнал Турстейна был принят случайным радиолюбителем в Лос-Анжелосе, который настраивал свой аппарат, чтобы связаться с другим радиолюбителем в Швеции. Как истинный радиолюбитель, он первым делом спросил, какой системы наш аппарат, и, получив исчерпывающий ответ, спросил, кто такой Турстейн и где он живет. Когда же он узнал, что Турстейн живет в бамбуковой хижине на плоту, путешествуя по Тихому океану, что-то странно заклокотало в аппарате, после чего Турстейн поспешил добавить другие подробности. Как только радиолюбитель немного пришел в себя, он рассказал, что его зовут Гал, а его жену - Анна, она родилась в Швеции. Он обещал сообщить нашим семьям, что мы живы и здоровы.

В тот вечер нам было странно сознавать, что совершенно чужой нам человек, по имени Гал, киномеханик, живущий далеко, в кипучем Лос-Анжелосе, был единственным человеком в мире, который, кроме нас самих, знал, где мы находимся и что у нас все в порядке. С той самой ночи Гал, иначе Гарольд Кемпель, со своим другом Франком Куэвасом сидели каждую ночь по очереди у своего радиоаппарата и ждали сигнала с плота. Вскоре с их помощью Герман принял телеграмму начальника американского бюро прогнозов погоды, который благодарил за два ежедневных кодированных сообщения. Бюро получало из этого района мало сообщений и не имело о нем никаких метеорологических сведении. В дальнейшем Кнут и Турстейн почти каждую ночь связывались с разными радиолюбителями, и они пересылали наши приветствия в Норвегию через радиолюбителя Эгиля Берга в Нотоддене.

Не прошло и нескольких дней пребывания в океане, как в радиоуголке скопилось слишком много соленой воды и радиостанция заглохла. Радисты день и ночь работали отвертками и паяльниками. А все радиолюбители решили, что плот поглощен океаном. Но однажды ночью сигналы "LI2B" были вновь посланы в эфир, и несколько сотен радиолюбителей в Америке одновременно бросились отвечать, так что у нас в радиоуголке загудело, как в осином гнезде.

Между прочим, когда мы входили во владения радистов, нам всегда казалось, что мы садимся на осиное гнездо. Дело в том, что морская вода проникла во все уголки плота, и хотя около места радиста и лежал резиновый коврик, часто случалось, что нас било током и в пальцы и в спину, когда мы дотрагивались до ключа Морзе. И если кто-нибудь из нас, непосвященных. пытался стащить карандаш из хорошо оснащенного радиоуголка, то волосы становились у нас дыбом, а из огрызка карандаша сыпались искры. Только Кнут, Турстейн и попугай могли без ущерба для себя находиться в радиоуголке. Мы приклеили большой кусок картона там, где начиналась опасная для нас зона.

Однажды ночью Кнут, возившийся при свете фонаря в радиоуголке, внезапно дернул меня за ногу и сказал, что ему удалось связаться с человеком, по имени Христиан Амундсен, живущим в окрестностях Осло. Это был рекорд радиолюбителя, потому что маленький коротковолновый передатчик на плоту обладал частотой в 13 990 килоциклов[26] в секунду и мощностью в 6 ватт, то есть приблизительно такой же, как лампочка карманного фонарика.

Это случилось 2 августа, мы уже проплыли 60o на запад, и Осло находился по ту сторону земного шара. На другой день королю Хакону исполнялось 75 лет; мы послали ему поздравление прямо с плота. На следующий день снова связались с Христианом Амундсеном. Он передал нам ответную телеграмму от короля - пожелание успехов и удачи в нашем плавании.

Приведу один эпизод, который характеризует, какие контрасты можно былоoнаблюдать в нашей жизни на плоту. У нас было два фотоаппарата, и у Эрика были с собой все необходимые материалы, для того чтобы проявлять пленку со снимками, сделанными во время путешествия. Мы могли проявлять пленку и видеть, какие кадры получились хорошо и какие надо переснять. После визита китовой акулы Эрик не вытерпел, взял химикалии и воду, смешал, как указывалось в инструкции, и проявил две пленки. Негатив был похож на снимок, переданный по телетайпу[27], - он состоял из неясных точек и черточек.

Пленка была испорчена. Мы связались с нашими радиодрузьями и попросили совета. Наша телеграмма была перехвачена радиолюбителем в Голливуде, который немедленно позвонил в лабораторию и затем сообщил нам, что пленки испорчены потому, что температура проявителя была слишком высокой. Температура проявителя не должна превышать 16 градусов, иначе негатив будет испорчен.

Мы поблагодарили за совет, сообщив одновременно, что самую низкую температуру в нашем полушарии имела вода морского течения, но она была не ниже 27 градусов. Герман был инженером и специалистом по холодильной технике, поэтому я в виде шутки предложил ему добыть воду, температура которой не превышала бы 16 градусов. Он попросил разрешения использовать маленький пузырек с углекислотой, входившей в инвентарь надувной резиновой лодки, и проделал какие-то махинации в ведре, накрытом спальным мешком и нижней рубашкой. В результате всего этого у Германа в бороде появились снежинки, а в ведре оказался кусок льда.

Эрик принялся за проявление пленки, и результаты были блестящими.

Но если короткие волны, которые Турстейн и Кнут посылали в эфир, были неизвестной роскошью в давнишние времена Кон-Тики, то морские волны, упорно уносившие наш плот на запад, были и сейчас такими же, как пятнадцать веков назад.

Погода стала более непостоянной, когда мы подошли ближе к островам Южных морей. Начались шквальные дожди. Пассат изменил направление. Он постоянно и уверенно дул с юго-востока, пока мы порядочно не продвинулись вперед вместе с экваториальным течением. Тогда он начал все больше и больше менять направление к востоку. 10 июня мы достигли крайней северной точки своего путешествия - 6о19' южной широты. Мы были тогда так близко к экватору, что нам казалось - мы пройдем севернее группы Маркизских островов и исчезнем в открытом океане, не встретив земли на своем пути. Но пассат изменил направление с востока на северо-восток, и мы, описав дугу, повернули к островам. Часто случалось, что ветер и море были спокойны в течение нескольких дней подряд, и тогда мы совершенно забывали, чья была вахта у руля, и только по ночам по-прежнему несли вахту. Кормовое весло, когда ветер на море устойчивый, было накрепко привязано, парус "Кон-Тики" все время наполнен, и наше участие было излишним. Ночной вахтенный спокойно сидел в дверях хижины и смотрел на звезды, и только в том случае, когда созвездия меняли свое положение на небе, он выходил на корму и смотрел, что изменилось: положение кормового весла или направление ветра.

Просто невероятно, до чего легко оказалось управлять по звездам, после того как мы неделями наблюдали их движение по небу. Впрочем, по ночам больше не на что было смотреть. По опыту многих ночей мы знали, в каком месте должно появиться то или другое созвездие. А когда подошли к экватору, то Большая Медведица появилась так ясно над горизонтом в северном направлении, что мы опасались увидеть и Полярную звезду, которая появляется, когда пересекаешь экватор с юга на север. Но начали дуть северо-восточные пассаты, и Большая Медведица исчезла.

Древние полинезийцы были великими мореходами. Днем они управляли по солнцу, а ночью - по звездам. Их знания в области астрономии были поразительными. Они знали, что земля круглая, употребляли такие сложные термины, как экватор, эклиптика, южные и северные тропики. На Гавайских островах они вырезали морские карты на корке круглых бутылочных тыкв, а на некоторых других островах они сплетали подробные морские карты из прутьев, на которых ветки обозначали морские течения, а перламутр - острова. Полинезийцы знали пять планет, которые они называли холодными блуждающими звездами и отличали их от неподвижных звезд, для которых они имели не менее трехсот названий. Хороший мореплаватель в древней Полинезии прекрасно знал, в каком месте на небосводе должна появиться та или иная звезда и где эти звезды находятся в различные часы ночи и в разное время года. Он знал также, какие звезды достигали наивысшего положения над определенными островами, и часто бывали случаи, что остров носил имя той звезды, которая кульминировала над ним каждую ночь из года в год.

Звездное небо было, кроме того, для полинезийцев гигантским мерцающим компасом, вращающимся с востока на запад. Они знали также, что по находящимся над их головами звездам можно определить, как далеко они ушли на север или на юг. Когда полинезийцы исследовали и покорили все острова, ближайшие к Америке, они в течение многих поколений поддерживали между ними связь. Из преданий известно, что когда вожди с острова Таити посещали Гавайские острова, расположенные свыше 2 тысяч миль к северу и на несколько градусов дальше к западу, рулевые держали прямо на север по солнцу и звездам до тех пор, пока звезды, стоявшие над их головой, не говорили им о том, что они находятся на широте Гавайских островов. Тогда они делали поворот под прямым углом и плыли точно на запад до тех пор, пока не узнавали по птицам и облакам, в какой стороне находятся острова.

Откуда же у полинезийцев были такие основательные познания в астрономии и откуда они взяли точный календарь? Конечно, не от меланезийских и малайских народностей на западе. Нельзя забывать, что у старого, исчезнувшего культурного народа, "бородатых белых людей", оставившего ацтекам, майя[28], инкам в Америке свою замечательную культуру, существовал такой календарь и они имели такие основательные познания в астрономии, о каких тогдашние народы Европы не могли и мечтать.

В Перу, там, где Анды отлого спускаются к Тихому океану, до нашего времени сохранилась древняя астрономическая обсерватория, засыпанная песками пустыни, - ее оставили те самые таинственные культурные люди, которые вырубали из камня колоссальные статуи, воздвигали пирамиды, выращивали батат и бутылочную тыкву.

2 июля ночному вахтенному не пришлось сидеть в дверях и изучать звезды. После многих дней слабого северо-восточного бриза поднялся сильный, порывистый ветер, и море заволновалось. Ночью мы наслаждались ярким лунным светом и свежим попутным ветром. Скорость движения плота мы измерили обычным способом, выбросив за борт в носовой части деревянную палочку и подсчитав, за сколько секунд плот проплывет мимо нее. Оказалось, что мы установили новый рекорд. Обычно наша средняя скорость исчислялась, согласно нашему бортовому жаргону на плоту. в 12-18 "палочек", а сейчас скорость достигла 6 "палочек". Мы видели, как фосфоресцирует за кормой встававшая волна.

Турстейн стучал ключом Морзе, я стоял на вахте у руля, а остальные четверо храпели в каюте. Незадолго до полуночи я увидел необычайно огромную волну, надвигавшуюся на корму, а за ней, шипя и пенясь, следовали по пятам еще две гигантские волны. Если бы мы сами всего несколько минут назад не прошли мимо этого места, я подумал бы, что вижу большой прибой, разбивающийся об опасную мель. Я закричал, предостерегая товарищей, когда первая волна длинной стеной, залитой лунным светом, понеслась на нас, и сделал попытку повернуть плот навстречу волнам.

Первая волна настигла нас. Плот развернуло кормой на гребень волны, которая разбилась под ним, и мы проплыли сквозь бушевавшую по обеим сторонам плота пену и почувствовали, что волна прошла под нами. Волна прошла, нос опустился, и мы соскользнули в широкий провал между волнами. Но уже следующая стена была готова броситься на нас. Но мы так же изящно поднялись на гребень волны, и, как и в первый раз, масса воды обрушилась на корму. Плот стал против волны. Я отчаянно боролся, чтобы повернуть его, но уже следом шла третья гигантская волна. Ее гребень навис над плотом, и огромная стена воды обрушилась на нас. В последнюю минуту я уцепился за выступающий на крыше хижины бамбуковый шест и, сдерживая дыхание, почувствовал, что нас подбросило вверх и все вокруг исчезло в круговороте бушующей пены. В следующее мгновенье мы и "Кон-Тики" вынырнули снова из воды и медленно соскользнули в провал между волнами. После этого море приняло обычный вид. Три гигантские волны понеслись дальше, впереди нас, а за кормой, покачиваясь на волнах, плыли освещенные лунным светом кокосовые орехи.

Последняя волна с такой силой ударила по хижине, что Турстейн полетел кувырком и приземлился в радиоуголке, а остальные проснулись в испуге от шума, когда вода ворвалась между бревнами и через стены. В бамбуковой палубе слева была большая пробоина, похожая на маленький кратер, водолазная корзина сплющилась о носовую часть, но в остальном все было в порядке. Откуда взялись эти три волны, осталось для нас навсегда загадкой. Возможно, что они явились следствием сдвигов морского дна, которые случаются нередко в этом районе Тихого океана.

Через два дня нам пришлось пережить первый шторм. Пассат внезапно перестал дуть, а легкие перистые облака, плывшие над нашими головами высоко в голубом небе, внезапно сменились грядой темных, тяжелых туч, которые очень быстро заволокли с юга весь горизонт. Затем появился порывистый ветер, дувший попеременно с самых неожиданных направлений, и вахтенный просто был не в состоянии справиться с рулем. Только мы успевали с большим трудом поставить корму навстречу новому направлению ветра и парус успевал наполниться, как ветер снова менялся, сжимал надутый парус, вывертывал его и бил им так, что мы могли ожидать самого худшего и для груза и для команды. Затем ветер вдруг принялся дуть прямо с юга, на нас поползли черные тучи, свежий бриз сменился сильным ветром, который перешел в настоящий шторм.

В невероятно короткое время волны около нас достигли высоты 5 метров. Были гребни, которые возвышались на 6-7 метров над бороздой между двумя волнами. Они были на одном уровне с верхушкой мачты, когда мы находились между волнами. Все мы цеплялись за палубу, став на четвереньки, а ветер потрясал бамбуковые стены, выл и свистел во всех штагах. Для защиты радиоуголка мы накрыли снаружи парусиной заднюю и левую стены хижины. Весь груз был накрепко привязан к палубе, парус снят и обернут вокруг бамбуковой реи. Облака скоро скрыли все небо, море стало темным и грозным. Насколько хватал глаз. оно было покрыто вздымающимися волнами с белыми гребнями. Пена лежала полосами с наветренной стороны длинных гряд волн, и повсюду, где гребни разбивались и рассеивались, долго оставались в черно-синем море зеленые пятна, похожие на раны. Ветер сносил верхушки волн, и брызги пены разлетались над морем соленым дождем. Затем на нас полил бурный тропический ливень, падавший косыми полосами и, как кнутом, хлеставший по морю. Кругом ничего не было видно; вода, струившаяся с наших волос и бород, имела солоноватый вкус, и мы, голые и замерзшие, передвигались по палубе, согнувшись пополам, следя за тем, чтобы все на плоту было в порядке. С честью мы выдержали надвигающийся шторм. Когда он перевалил через горизонт и впервые налетел на нас, наши глаза были полны напряжения, ожидания и тревоги. Но когда он вовсю разбушевался над нами, а "Кон-Тики", несмотря ни на что, весело и легко продолжал свой путь, шторм превратился для нас в волнующий вид спорта. Мы стали восхищаться неистовством стихий, с которыми так мастерски справлялся бальзовый плот, старавшийся все время, подобно пробке, быть на верхушке волны, оставляя все беснующиеся массы воды несколько ниже себя. В такую погоду океан имеет много общего с горами. Казалось, что шторм застал нас на голой скале в высоких горах. Несмотря на то, что мы находились в центре тропиков и плот нырял вверх и вниз по волнующемуся океану, наши мысли все время возвращались к тем дням, когда мы скатывались на санках со снежных склонов между скалами.

В такую погоду рулевой был все время настороже. Когда гребень волны приходился как раз под серединой плота, бревна кормы полностью высовывались из воды, но в следующее мгновенье они проваливались во впадину между волнами, чтобы затем снова взобраться на следующий гребень. Волны все время набегали так быстро одна за другой, что нос плота еще торчал из воды, а следующая волна уже с грохотом обрушивалась на корму, и рулевой исчезал в бурлящем потоке воды. Но в следующую минуту корма вновь поднималась, и вода быстро исчезала, как в решете.

Мы высчитали, что период между двумя волнами в обычную тихую погоду равнялся приблизительно семи секундам, и тогда на корму обрушивалось около 200 тонн воды в сутки - это происходило почти незаметно, вода спокойно проходила под ногами у рулевого и исчезала между бревнами. Но во время шторма на корму обрушивалось свыше 10 тысяч тонн воды в сутки, и каждые пять секунд на нас выливалось от нескольких литров до 2-3 кубических метров воды. Когда же волны с грохотом ударялись о борт, рулевому приходилось стоять по пояс в воде, напрягать все силы так, как будто он шел против течения по большой бурной реке; и пока тяжелый груз не исчезал, разбрасывая вокруг себя каскады воды, плот, весь дрожа, на несколько секунд замирал.

Герман был все время на палубе и измерял своим анемометром[29] силу порывов шторма, продолжавшегося двадцать четыре часа.

Шторм затих, и за ним поднялся ветер с порывами шквального дождя, от которого бурлило все море. Попутный ветер быстро понес нас на запад. Для более точного определения силы ветра в непогоду Герман, когда это было возможно, взбирался со своим прибором на верхушку раскачивающейся мачты, прилагая все усилия, чтобы удержаться.

Погода наконец стала потише. Но крупная рыба, сновавшая вокруг нас, совершенно взбесилась. Вода кишела акулами, тунцами, золотыми макрелями, ошалевшими бонито. Все они теснились к бревнам или плавали вокруг плота. Шла непрерывная борьба за существование, спины крупных рыб изгибались дугой под водой, и они выскакивали, как ракеты, преследуя друг друга, а вода вокруг плота в море снова и снова окрашивалась густой кровью. Сражения происходили главным образом между тунцами и золотыми макрелями. Золотые макрели подходили большими косяками, передвигались быстрее и были бдительнее, чем обычно. Тунцы нападали, и, несмотря на свои 70-80 килограммов веса, они подпрыгивали высоко в воздух с окровавленной головой золотой макрели в пасти. Однако, хотя на некоторых золотых макрелей набрасывалось по несколько тунцов и многие сильно пострадали и плавали с открытыми ранами, стая макрелей не покидала поле боя и храбро оказывала сопротивление. То тут, то там появлялись акулы, совершенно слепые от ярости; они схватывались с крупными тунцами, и тем приходилось признавать в акуле превосходящего противника.

Нигде не было видно ни одной миролюбивой рыбки-лоцмана. Или их сожрали бешеные тунцы, или же они попрятались в щели под плотом, а может быть, просто-напросто заблаговременно покинули поле битвы, Во всяком случае, мы не отваживались сунуть голову в воду, чтобы посмотреть, что с ними случилось.

Мне пришлось пережить однажды сильное потрясение, хотя затем я немало посмеялся над собственной незадачливостью. Дело было так. Я находился на корме в укромном местечке для известной надобности. Мы, конечно, привыкли к тому, что в нашем гальюне немного продувает, но я совершенно неожиданно неизвестно от кого получил сильный удар чем-то большим, холодным и очень тяжелым, словно в меня ткнулась головой акула. Вообразив, что я действительно имею дело с акулой, я мигом бросился к мачте и взобрался уже до половины, когда наконец пришел в себя. Герман от хохота лежал на кормовом весле; кое-как ему все-таки удалось рассказать, что на меня налетел огромный, 70-килограммовый тунец, и эта рыбина со всего размаха нанесла мне удар по обнаженному телу. Позже, во время вахты Германа и Турстейна, этот же тунец дважды пытался прыгнуть на корму, но оба раза эта громадина соскальзывала обратно в море, прежде чем мы успевали схватить ее скользкое туловище. Однажды волна выбросила нам на палубу совершенно ошалевшего бонито, а накануне мы поймали тунца и тогда решили заняться рыбной ловлей, чтобы навести порядок в окружавшем нас кровавом хаосе.

В нашем вахтенном журнале записано:

"Первой попалась на крючок 6-футовая акула, которая была вытащена на палубу. Мы снова закинули крючок, и попалась 8-футовая акула, которую мы тоже втащили на борт. Забросив крючок в третий раз, мы поймали опять 6-футовую акулу, но подняли ее лишь до края плота, так как она сорвалась и исчезла. Снова забросили крючок, на него попалась 8-футовая акула, которая затеяла с нами настоящую драку. Мы втащили уже на бревна ее голову, когда она перекусила леску из четырех стальных тросиков и исчезла в морских глубинах. Снова закинули, и снова акула на палубе. Стало опасно продолжать ловлю на скользких бревнах, потому что три лежавшие на них акулы вскидывали головы и норовили цапнуть нас за ногу еще долгое время после того, как мы сочли их мертвыми. Поэтому мы стащили их за хвосты на бак и сложили там в кучу. Сразу же после этого мы поймали большого тунца, и он задал нам работы больше, чем любая акула, прежде чем нам удалось втащить его на палубу. Он был такой жирный и тяжелый, что никто из нас не смог поднять его за хвост.

Море по-прежнему кишит взбесившейся рыбой. Поймалась еще одна акула, но ей удалось вырваться, не попав на плот. Затем благополучно втащили на борт еще одну 6-футовую акулу. После этого поймали 5-футовую акулу. Забросив еще раз крючок, поймали еще одну 7-футовую акулу".

Представьте себе палубу, на которой валяются под ногами огромные акулы; они судорожно колотят хвостами о бревна или бьются о стены бамбуковой хижины и хватают все вокруг. Мы принялись за ловлю рыбы после штормовых ночей уже достаточно усталыми и измотанными. Теперь же совершенно выбились из сил и не разбирали, какие акулы были уже мертвы, какие лежали в предсмертных судорогах, все еще норовя нас цапнуть, а какие были совсем живые и выслеживали нас своими зелеными, кошачьими глазами. И вот по всему плоту было разбросано девять больших акул, а мы так умаялись от бесконечного вытаскивания тяжелых тросиков и борьбы с непокорными акулами, что после беспрерывного пятичасового тяжелого труда сдались.

На следующий день было уже меньше золотых макрелей и тунцов, но по-прежнему много акул. Мы принялись было снова ловить рыбу, но скоро прекратили: запах свежей крови привлекал все новых и новых акул. Мы выбросили всех мертвых акул за борт и начисто отдраили палубу от крови. Бамбуковые цыновки, порванные зубами акул и исцарапанные их шкурой, мы выбросили за борт, заменив их новыми, золотисто-желтыми, запас которых хранился у нас на баке.

Всегда, когда мы вспоминали те вечера, перед нашими глазами вставали прожорливые открытые пасти акул и кровь. И мы ощущали запах мяса акулы. Мясо акулы пригодно для еды, и по вкусу оно напоминает пикшу[30], но предварительно, чтобы избавиться от привкуса аммиака, нужно держать его в течение суток в морской воде.

Мясо бонито и тунцов, конечно, вкуснее акулы.

В один из тех вечеров я впервые услыхал, как кто-то с тоской в голосе заметил, что неплохо бы растянуться на траве под пальмами на каком-нибудь острове; хотелось бы, конечно, посмотреть еще на что-нибудь, кроме рыбы и бурного моря.

Погода опять стала хорошей, но уже не такой постоянной и надежной, как раньше. Несчетные бурные порывы ветра приносили с собой сильные ливни, которые мы радостно приветствовали, потому что большая часть наших запасов воды начала портиться и скверно запахла болотом. Когда ливень был очень сильным, мы собирали дождевую воду с крыши хижины, а сами стояли голые на палубе и смывали с себя соль пресной водой, наслаждаясь этим редким удовольствием.

Рыбки-лоцманы резвились на своих обычных местах, но были ли то наши старые друзья, вернувшиеся после кровавого побоища, или новые спутники, приобретенные в разгар боя, - этого мы не могли узнать.

21 июля ветер снова внезапно стих. Было ужасно душно, наступил полный штиль. Что это означало, нам было известно с прошлого раза. И действительно, после нескольких резких порывов ветра с востока, с запада и с юга задул свежий ветер с юга, где над горизонтом, точно так же как в прошлый раз, заворочались черные, грозные тучи. Герман был все время на палубе с анемометром, показывавшим скорость ветра 14-15 метров в секунду и больше. И вдруг спальный мешок Турстейна перелетел за борт. То, что случилось потом, произошло гораздо быстрее, чем я рассказываю.

Герман попытался схватить мешок на лету, но сделал лишний шаг и упал вниз головой за борт. Среди шума волн мы еле услыхали слабый крик о помощи, увидели Германа, размахивавшего рукой, а также что-то зеленое и непонятное, кружившее около него в воде. Он стремился к плоту, борясь изо всех сил с огромными волнами, отбрасывавшими его от левого борта. Турстейн, стоявший на корме у рулевого весла, и я, находившийся в носовой части плота, первыми заметили Германа и похолодели от ужаса. Мы заорали изо всей мочи; "Человек за бортом!" - и бросились к ближайшим спасательным средствам. Остальные не слышали крика Германа из-за шума моря, но теперь все забегали и засуетились на палубе. Герман был первоклассным пловцом, и хотя мы прекрасно понимали, что на карту поставлена его жизнь, каждый из нас был полон надежды, что ему удастся в последний момент взобраться на плот.

Турстейн, стоявший ближе всех к лебедке с канатом, к которому мы привязывали лодку, бросился к ней, но единственный раз за все время плавания канат заело. Герман плыл вровень с кормой, на расстоянии нескольких метров, и его последней надеждой было ухватиться за лопасть кормового весла и повиснуть на нем. Ему не удалось схватить задние концы бревен, и он бросился к лопасти кормового весла, но оно ускользнуло, и Герман оказался в кильватере плота, как многие другие предметы, следовавшие за нами на расстоянии, которые мы никогда не могли достать. В то время как Бенгт и я спускали на воду резиновую лодку, Эрик и Кнут бросили в воду спасательный пояс. Он всегда висел на углу хижины с привязанной к нему длинной веревкой. Однако ветер был настолько силен, что, несмотря на все их старания, спасательный пояс прибивало обратно к плоту. Герман сделал несколько безуспешных бросков, но с каждым порывом ветра он все больше и больше отставал от кормового весла, хотя плыл изо всех сил. Он, естественно, понимал, что расстояние будет все увеличиваться и увеличиваться, но, несмотря на это, надеялся, что мы подберем его, когда спустим резиновую лодку на воду. Без связывающего лодку с плотом и тормозящего ее движение каната мы, быть может, и смогли бы подойти к упавшему в море пловцу, но вопрос был в том. как мы добрались бы обратно до "Кон-Тики"?

Тем не менее у трех человек в резиновой лодке все же были кое-какие шансы, а у человека в море никаких шансов не было.

И вдруг Кнут разбежался и нырнул головой вниз в море. Он держал в руке спасательный пояс и заметно продвигался вперед. Каждый раз, когда на гребне волны показывался Герман, Кнут исчезал между волнами; и каждый раз, когда появлялся Кнут, исчезал Герман. Наконец мы увидели обе головы рядом. Им удалось встретиться, и теперь оба держались за спасательный пояс. Кнут махал рукой. Резиновую лодку мы уже подняли, и теперь все четверо ухватились за веревку спасательного пояса и тащили изо всех сил, не спуская глаз с огромной тени, видневшейся сейчас же за спинами обоих мужчин. С Кнутом, когда он плыл к Герману, чуть было не случился удар, когда он внезапно увидел над поверхностью воды огромный зелено-черный треугольный плавник таинственного зверя. Только один Герман знал, что этот плавник не принадлежал ни чудовищу, ни акуле и вообще никакому животному. Это был угол непромокаемого спального мешка Турстейна. Но спальный мешок недолго плавал после того, как Герман и Кнут здравыми и невредимыми были наконец водворены на борт. Кто-то, упустив более солидную добычу, утянул в морскую пучину спальный мешок.

- Хорошо, что меня там не было, - сказал Турстейн, продолжая управлять плотом.

Однако в тот вечер было мало шутливых замечаний. После этого происшествия мы еще долго чувствовали, как по спине пробегают холодные мурашки. Но мрачное чувство смешивалось с чувством теплой благодарности за то, что нас было по-прежнему шестеро на борту.

Кнуту было сказано в этот день много хороших слов; говорили их и Герман и мы.

Однако у нас было мало времени на размышления о случившемся. Небо над нашими головами заволакивалось черными тучами. Порывы ветра становились все сильнее, и с наступлением ночи разразился новый шторм. Мы решили оставить спасательный пояс на длинной бечевке в море за плотом, чтобы можно было ухватиться за него в случае, если кто-нибудь из нас окажется поело резкого порыва ветра за бортом. С наступлением ночи густая, непроницаемая мгла опустилась на плот и океан, нас швыряло во тьме то вверх, то вниз, и мы чувствовали и слышали шторм, завывавший в мачтах и штагах. Иногда сильный порыв ветра яростно бросался на упиравшуюся бамбуковую хижину, и мы опасались, как бы ее не снесло. Но она была укрыта парусиной и тщательно принайтована. Мы чувствовали, как "Кон-Тики" то поднимало, то бросало, и его бревна двигались, как клавиши пианино, Мы каждый раз удивлялись, что через широкие щели между бревнами проникала не вода, а свежий воздух; они действовали, как кузнечные мехи, нагнетавшие сырой воздух.

В течение пяти суток многобалльный шторм чередовался со свежим ветром, море было покрыто широкими ложбинами, заполненными брызгами пенящихся серо-синих волн, гребни которых под натиском ветра стали длинными и плоскими. Наконец на пятый день облака сперва пропустили клочок голубого неба, а затем зловещие черные тучи исчезли вместе со штормом и победило голубое небо. Мы выяснили, что у нас сломалось кормовое весло, лопнул парус и все килевые доски свободно болтались, так как удерживавшие их под водой тросы лопнули. Но мы и груз были совершенно невредимы.

После двух штормов крепления "Кон-Тики" стали гораздо слабее. Бесконечное нырянье по крутым волнам растянуло тросы, и они от непрерывного движения бревен то вверх, то вниз глубоко врезались в бальзовое дерево. Мы благодарили все небесные силы за то, что поступили, как индейцы, и не применили стальных креплений, которые в шторм просто-напросто перепилили бы весь плот на куски. Нам повезло и в том отношении, что мы не связали плот из сухого бальзового дерева, легко держащегося на воде. Это неминуемо привело бы к тому, что древесина пропиталась бы морской водой и плот уже давно бы пошел ко дну. Сок, сохранившийся в свежих бревнах, не давал пористой бальзовой древесине впитывать воду. Однако тросы уже настолько ослабели, что было рискованно попасть ногой между бревнами - они с силой сталкивались между собой и могли легко ее раздавить. На носу и на корме, там, где не было бамбуковой палубы, мы напрягали колени, когда стояли на двух бревнах, широко расставив ноги. Бревна на корме из-за мокрых водорослей были скользкими, как листья бананов; и хотя мы проложили тропинку и наложили на водоросли широкую планку для вахтенного рулевого, все же, когда волны ударяли о бревна, устоять было трудно. С левого борта одно из девяти гигантских бревен денно и нощно с глухим мокрым стуком молотило по поперечному бревну. Канаты, связывающие две наклонные мачты вверху, жалобно скрипели, потому что степсы[31] мачт были независимы друг от друга, они были в разных бревнах.

Мы отремонтировали кормовое весло, срастив его твердыми, как железо, длинными валками из мангрового дерева. Эрик и Бенгт привели в порядок парус. "Кон-Тики" снова поднял свою голову, расправил грудь, и мы пошли по направлению к Полинезии. Кормовое весло танцевало сзади по волнам, которые с хорошей погодой снова стали тихими и ласковыми. Но килевые доски уже не были такими надежными: они не оказывали, как раньше, сопротивления воде, потому что соскочили с места и болтались непривязанными под плотом. Было бесполезно проверять состояние тросов в подводной части плота, потому что они совершенно заросли водорослями. Подняв всю бамбуковую палубу, мы увидели, однако, что порвались лишь три главных троса: они износились из-за давления на них груза. Было ясно, что вес бревен увеличился вследствие того, что они пропитались водой, но груз стал легче, потому что мы уже израсходовали большую часть воды и продовольствия, а также сухих батарей. Так что одно уравновешивало другое.

После недавнего шторма одно, во всяком случае, было несомненно: плот выдержит то небольшое расстояние, которое отделяло нас от земли. Но возникала совершенно новая проблема: как окончится путешествие?

"Кон-Тики", без сомнения, будет неуклонно пробиваться на запад, пока не наскочит своим носом на скалу или на какое-либо другое неподвижное препятствие, которое его задержит. Наше путешествие закончится только тогда, когда мы все, целые и невредимые. приплывем к какому-нибудь из многочисленных полинезийских островов, лежащих на нашем пути.

Когда мы вышли из последнего шторма, было совершенно неизвестно, куда же плот все-таки попадет. Мы находились на одинаковом расстоянии как от Маркизских островов, так и от островов группы Туамоту и могли совершенно спокойно пройти между ними, не заметив ни одного острова. Ближайший из Маркизских островов находился на расстоянии 300 морских миль к северо-западу, а ближайший из островов Туамоту в 300 морских милях к юго-западу, в то время как направление ветра и течения были неопределенны и несли нас в основном на запад, к широкому океанскому проходу между обеими группами островов.

Где-то там, на северо-западе, находился ближайший остров Фатухива. Это маленький гористый, покрытый джунглями остров. Там, на берегу, в построенной на сваях хижине, я жил и слушал рассказы старика о его боге Тики. Если "Кон-Тики" причалит к берегу, я, конечно, встречу много знакомых, но вряд ли самого старика. Он, вероятно, уже давно умер, с тайной надеждой встретиться с настоящим Тики. Если плот держит курс на гористые хребты Маркизских островов, то отдельные острова этой группы разбросаны далеко друг от друга и море беспрепятственно бьется об их отвесные скалы, и нам нужно будет держать ухо востро, чтобы направить плот в один из немногочисленных проходов, оканчивающихся обычно узкой полосой берега. Если же плот ляжет курсом на коралловые рифы, к архипелагу Туамоту, то мы увидим множество островов, густо разбросанных на огромном пространстве моря. Эта группа островов известна также под названием "Низкие" или "Опасные острова", потому что все они созданы коралловыми полипами и окружены предательскими подводными рифами. Острова покрыты пальмами и возвышаются всего лишь на 2--3 метра над уровнем моря. Опасные кольцеобразные рифы окружают каждый атолл в отдельности и представляют большую угрозу для мореплавателей во всем этом районе. Но хотя атоллы Туамоту построены коралловыми полипами, а Маркизские острова являются остатками потухших вулканов, обе эти группы островов заселены представителями одной и той же полинезийской расы. И на тех и на других Тики считается родоначальником.

Уже 3 июля, когда мы еще находились на расстоянии около 1000 морских миль от Полинезии, сама природа указала нам, как она указывала и древним мореплавателям из Перу, на близость земли. Небольшие стаи чаек следовали за нами от берегов Перу на расстоянии около 1000 морских миль. Они исчезли приблизительно на 100o западной долготы, и после этого мы видели лишь небольших буревестников, отдыхавших на волнах. Но 3 июля, на 125е западной долготы, стайки чаек появились вновь, и с того времени мы часто могли наблюдать их или высоко в небе, или на гребнях волн, где они хватали летучих рыб, выскакивавших из воды, спасаясь от золотых макрелей. Никак нельзя было сказать, что эти птицы летели за нами из Америки: их гнезда были где-то на берегу, находившемся впереди на нашем пути.

16 июля мы получили от природы еще более ясную примету. В этот день мы втащили на борт огромную голубую акулу, и она изрыгнула еще не переваренную морскую звезду, пойманную ею где-то неподалеку от берега.

А на следующий день нам был нанесен первый визит из самой Полинезии. Наступило торжественное мгновение, когда с запада появились два больших глупыша и низко пролетели над мачтой. Размах их крыльев был около 1,5 метра. Они сделали над нами несколько кругов, затем сложили крылья и опустились на воду около плота. Золотые макрели немедленно устремились к этому месту и назойливо кружили вокруг него, но ни одна из сторон не осмелилась напасть на другую. Это были первые живые вестники, принесшие нам привет из Полинезии. Вечером они не улетели, а остались на воде. После полуночи мы слышали, как они кружили над мачтой и хрипло кричали. Летучие рыбы, падавшие на палубу, были теперь другого вида и гораздо крупнее. Я ловил таких вместе с местными жителями у берегов' острова Фатухива.

Уже трое суток мы шли прямо на Фатухиву, но затем налетел сильный норд-ост и направил нас к атоллам Туамоту. Нас вынесло из южного экваториального течения, а те течения, с которыми мы теперь имели дело, не оказывали особого влияния на движение плота. Сегодня они были, завтра их не будет. Иногда они разветвлялись по всему морю, как невидимые реки. Если течение было быстрое, то рябь увеличивалась и температура воды понижалась на 1 градус. Направление и сила течений выявлялись при сравнении расчетов и измерений Эрика.

Почти у самых полинезийских островов ветер внезапно спасовал и передал нас слабому течению, которое, к нашему ужасу, понесло нас на юг, по направлению к Антарктике. Полного безветрия не наступило; его не бывало во время всего путешествия, но как бы слаб ни был ветер, мы поднимали все имевшиеся лоскуты, чтобы его захватить. Не было у нас такого дня, чтобы мы плыли обратно к Америке. В худшем случае мы проходили в сутки 9 морских миль, то есть около 17 километров, тогда как наша средняя скорость равнялась 42,5 морской мили, или 78,5 километра в сутки.

Но пассат все же не решился бросить нас в последний момент, когда мы были так близко к цели. Он снова принялся за свое дело - толкал и пихал расшатанное суденышко, готовившееся к встрече с новым, незнакомым миром.

С каждым днем все больше морских птиц бесцельно кружило над нами. Однажды вечером, когда солнце собралось окунуться в океан, мы обратили внимание, что птицы летят в определенном направлении. Они летели на запад, их не интересовали больше ни мы, ни летучие рыбы. С верхушки мачты нам было видно, что все они летели в одну и ту же сторону. Может быть, они сверху видели то, что нам не было видно; может быть, ими руководил инстинкт. Во всяком случае, они летели целеустремленно, прямо домой, к ближайшему острову, на котором высиживали птенцов.

Мы повернули кормовое весло и изменили курс, взяв то направление, в котором исчезали птицы. Даже в темноте были слышны крики отставших птиц, проносившихся над нами. Ночь была чудесная. В третий раз со времени начала путешествия луна была почти полной.

На следующий день птиц было еще больше, но нам уже не нужно было ждать вечера, чтобы они указали нам путь. На горизонте появилось своеобразное неподвижное облако. Большая часть облаков была похожа на легкие раздерганные клочки шерсти. Они появлялись на юге и, подгоняемые пассатом, бежали по небу, пока не исчезали на западе. Это были пассатные облака, с ними я впервые познакомился на Фатухиве, их мы видели и днем и ночью с "Кон-Тики". Но то одинокое облако на юго-востоке было неподвижно, оно, как столб дыма, поднималось над горизонтом, а пассатные облака проплывали мимо. Такое облако по-латыни называется Cumulunimbus. Этого полинезийцы не знали, но они знали, что под ним - земля. Когда тропическое солнце раскаляет песок, то вверх поднимается теплый поток воздуха; в более холодных слоях он превращается в облако.

Мы плыли по направлению к облаку до тех пор, пока оно не исчезло вместе с заходящим солнцем. Ветер был постоянный, и с помощью хорошо закрепленного кормового весла "Кон-Тики" сам держал курс, как это часто с ним бывало в хорошую погоду. Задачей вахтенного у руля было по возможности больше находиться на отполированной от сиденья планке на верхушке мачты и следить за всеми признаками, указывающими на близость земли.

Всю ночь над нами оглушительно кричали птицы. А луна была почти полная.