"Домби и сын" - читать интересную книгу автора (Диккенс Чарльз)Глава XVIII Отецъ и дочьВъ домѣ м-ра Домби глубокая тишина. Слуги на цыпочкахъ ходятъ взадъ и впередъ безъ малѣйшаго шуму. Бесѣда ихъ производится почти шепотомъ, и они уже нѣсколько часовъ засѣдаютъ за трапезой, изобильно насыщаясь яствами и питіями. М-съ Виккемъ, устремивъ заплаканныя очи къ небесамъ, разсказывала съ глубокими воздыханіями печальные анекдоты. Она повѣствуетъ, какъ, еще проживая y м-съ Пипчинъ, она всегда предсказывала эту бѣду неминучую, что, однако, не мѣшало ей поминутно вкушать столовое пиво. Вообще м-съ Виккемъ груститъ и тоскуетъ, но пріятно занимаетъ компанію. Кухарка обрѣтается въ такомъ же расположеніи духа. Она собирается поджарить что-то къ ужину на сковородѣ, и находится подъ сильнымъ вліяніемъ горестныхъ чувствъ и горькихъ луковицъ. Таулисонъ начинаетъ думать, что надъ домомъ тяготѣетъ судьба, и желаетъ знать, есть ли и былъ ли хоть одинъ угольный домъ, гдѣ бы обходилось безъ такихъ бѣдъ. Всѣмъ намъ думается, что ужъ это случилось давно, давно, хотя еще ребенокъ лежитъ, спокойный и прекрасный, на своей маленькой постели. Послѣ сумерекъ приходятъ посѣтители, бывшіе тутъ прежде. Тихо и торжественно выступаютъ они въ своихъ башмакахъ, окутанныхъ фланелью. За ними несутъ одръ вѣчнаго покоя, страшный одръ для младенца, убаюканнаго сномъ непробуднымъ. Во все это время никто не видитъ осиротѣлаго отца, даже его камердинеръ. Онъ садится въ отдаленномъ углу, если кто входитъ въ его темную комнату, и ходитъ мѣрными шагами взадъ и впередъ, какъ скоро остается одинъ. Но поутру поговариваютъ, будто слышали, какъ онъ въ глубокую полночь поднялся наверхъ и оставался тамъ — въ комнатѣ сына — вплоть до солнечнаго восхода. Въ конторскихъ заведеніяхъ въ Сити шлифованныя стекла оконъ плотно затворены ставнями, и между тѣмъ какъ дневной свѣтъ, пробивающійся черезъ щели, на половину затмеваетъ лампы, зажженныя на конторкахъ, самый день вполовину затмевается этими же лампами, и всеобщій мракъ преобладаетъ. Обычная дѣятельность пріостановилась. Писаря теряютъ охоту къ работѣ, назначаютъ дружелюбныя свиданія въ трактирахъ, кушаютъ котлеты и гуляютъ по берегу Темзы. Перчъ, разсыльный, медленно и вяло исполняетъ порученія, заходитъ съ пріятелями въ знакомыя харчевни и поговариваетъ съ нѣкоторымъ одушевленіемъ о суетѣ міра сего. По вечерамъ онъ раньше обыкновеннаго возвращается домой и угощаетъ м-съ Перчъ телячьими котлетами и шотландскимъ пивомъ. М-ръ Каркеръ, главный приказчикъ, не угощаетъ никого, и его никто не угощаетъ. Онъ сидитъ одиноко въ своей комнатѣ и цѣлый день скалитъ зубы. Вотъ цѣлая коллекція розовыхъ дѣтей выглядываетъ изъ оконъ напротивъ дома м-ра Домби. Они любуются на черныхъ коней съ перьями на головахъ, которые стоятъ y воротъ Домби. Тронулись кони и повезли черную карету, a за каретой двинулся длинный рядъ джентльменовъ съ шарфами и высокими жезлами. За ними огромная толпа народу. И вотъ изъ-за гурьбы слугъ и рыдающихъ женщинъ въ траурныхъ платьяхъ, выступаетъ, наконецъ, самъ м-ръ Домби, по направленію къ другой каретѣ, которая его ожидаетъ. "Печаль и тоска не сокрушили его сердца", — думаютъ наблюдатели. Походка его тверда; осанка величественна, какъ и прежде. Онъ не закрываетъ лица платкомъ и гордо смотритъ впередъ. Немного поблѣднѣлъ онъ, но суровое лицо его сохраняетъ неизмѣнно одинаковое выраженіе. Онъ садится въ карету, и за нимъ слѣдуютъ три другихъ джентльмена. Тихо потянулась вдоль улицы похоронная процессія. Наконецъ, медленный поѣздъ двигается въ церковную ограду при тоскливомъ гудѣніи колоколовъ. Здѣсь, въ этой самой церкви, бѣдный мальчикъ получилъ все, что собирается оставить на землѣ, — имя. Здѣсь же, подлѣ истлѣвшихъ останковъ матери, положатъ все, что умерло въ немъ. И благо имъ! Прахъ ихъ лежитъ тамъ, гдѣ Флоренса въ своихъ одинокихъ — о да, одинокихъ! — прогулкахъ будетъ навѣщать ихъ могилы. Панихида кончилась, и пасторъ удалился. М-ръ Домби озирается вокругъ и спрашиваетъ тихимъ голосомъ: — Здѣсь ли человѣкъ, которому приказано дожидаться распоряженій относительно памятника? Кто то выступаетъ впередъ и отвѣчаетъ: "Здѣсь". М-ръ Домби объясняетъ, гдѣ стоять памятнику, и показываетъ, поводя рукою по стѣнѣ, фигуру и величину монумента. Потомъ, взявъ карандашъ, пишетъ надпись и, отдавая ее, говоритъ: — Желаю, чтобы это исполнено было немедленно. — Слушаю, сэръ, поспѣетъ скоро. — Надѣюсь. Тутъ, какъ видите, обозначены только имя и лѣта. Человѣкъ кланяется, смотритъ на бумагу, и какое-то недоразумѣніе возникаетъ въ его головѣ. Но м-ръ Домби, не замѣчая его колебанія, отворачивается и поспѣшно идегь къ паперти. — Прошу извинить, сэръ, — сказалъ тотъ же человѣкъ, слегка дотрагиваясь сзади до его шинели, — но такъ какъ вы желаете, чтобы это было сдѣлано немедленно, a я могу тотчасъ же приняться за работу… — Ну? — То не угодно ли вамъ прочитать, что вы изволили написать? Здѣсь, кажется, ошибка. — Гдѣ? Ваятель подаетъ ему бумагу и указываетъ циркулемъ на слова: "любимое и единственное дитя". — Кажется, сэръ, тутъ должно бы стоять: "сынъ"? — Вы правы. Такъ точно. Поправьте. Отецъ ускоряетъ шаги и садится въ карету. Когда три его спутника заняли свои мѣста, его лицо покрылось воротникомъ шинели, и никто уже не видалъ его въ тотъ день. Онъ первый выходитъ изъ кареты и поспѣшно удаляется въ свою комнату. Прочіе его товарищи — м-ръ Чиккъ и два врача — идутъ наверхъ въ гостиную, гдѣ ихъ принимаютъ миссъ Токсъ и м-съ Чиккъ. Но что теперь дѣлается во второмъ этажѣ въ запертой комнатѣ, какія мысли волнуются въ головѣ сироты-отца, какія чувства или страданія сокрушаютъ его сердце, — никто не знаетъ. Внизу подъ лѣстницей, въ огромной кухнѣ, поговариваютъ, что "теперь какъ будто воскресенье", и, однако-жъ, странно: по улицамъ народъ кишитъ въ будничномъ платьѣ и будничная дѣятельность во всемъ разгарѣ. Не грѣшно ли это? Не преступно ли? Сторы на окнахъ вздернуты, ставни открыты, и кухонная компанія съ комфортомъ засѣдаетъ за бутылками, которыя откупориваются съ нѣкоторымъ эффектомъ, какъ на пиру. Всѣ пребываютъ въ благочестивомъ расположеніи духа и чувствуютъ наклонность къ назиданію. М-ръ Таулисонъ восклицаетъ съ глубокимъ вздохомъ: "Горе намъ грѣшнымъ, аще не исправимся!" на что кухарка съ глубокимъ вздохомъ отвѣтствуетъ: "Богъ вѣдаетъ, исправимся ли. Велики щедроты твои, Господи, и долготерпѣнію твоему нѣсть предѣла!" Вечеромъ м-съ Чиккъ и миссъ Токсъ принимаются за шитье. Вечеромъ также м-ръ Таулисонъ выходитъ за ворота погулять вмѣстѣ съ горничною, которая еще не обновляла своей траурной шляпки. Они бродятъ очень нѣжно по глухимъ переулкамъ, и Таулисонъ изъявляетъ непреложное намѣреніе остепениться и торговать огурцами на Оксфордскомъ рынкѣ. Уже давно въ обители м-ра Домби не наслаждались такимъ глубокимъ и безмятежнымъ сномъ. Утреннее солнце, возстановляетъ обычную дѣятельность, и еще разъ приводитъ въ прежній порядокъ. Розовыя дѣти изъ противоположнаго дома выбѣгаютъ на улицу и катаютъ обручи. Въ церкви великолѣпная свадьба. Каменщикъ насвистываетъ веселую пѣсню, выдалбивая на мраморной доскѣ: П-а-в-е-л-ъ. И неужели въ этомъ мірѣ, столько дѣятельномъ, столько суетливомъ, потеря слабаго созданія можетъ въ чьемъ-нибудь сердцѣ произвести пустоту, столько широкую и глубокую, что только широта и глубина безпредѣльной вѣчности можетъ ее наполнить! Флоренса въ своей душевной скорби, могла бы отвѣчать: — Милое дитя, — сказала м-съ Чиккъ, считавшая своей непремѣнной обязанностью давать наставленія, соотвѣтствующія случаю, — когда ты доживешь до моихъ лѣтъ… — То есть, когда наступитъ полный расцвѣтъ вашей жизни, — замѣтила миссъ Токсъ. — Тогда ты узнаешь, — продолжала м-съ Чиккъ, ласково пожимая руку пріятельницы въ благодарность за дружеское поясненіе, — узнаешь, моя милая, что всякая печаль безполезна, и что мы обязаны покоряться волѣ Божіей. Погоревала, поплакала, — да и довольно. Пора перестать. — Постараюсь, тетенька, — отвѣчала Флоренса рыдая. — Очень рада отъ тебя слышать это, — сказала м-съ Чиккъ. — Милая наша миссъ Токсъ… a никто, конечно, не станетъ сомнѣваться въ ея умѣ, здравомысліи, проницательности… — Ахъ, милая Луиза, вы скоро сдѣлаете меня гордою, — сказала миссъ Токсъ. — Несравненная наша миссъ Токсъ объяснитъ тебѣ и подтвердитъ собственнымъ опытомъ, что мы призваны въ сей міръ дѣлать усилія. Въ этомъ наше назначеніе и природа всегда требуетъ отъ насъ усилій. Если бы какой-нибудь ми… ахъ, милая Лукреція, я забыла это слово. Мими… — Мистицизмъ? — подсказала миссъ Токсъ. — Фи! какъ это можно! Что за мистицизмъ! Вотъ такъ на языкѣ и вертится, a невспомню. Ми… — Миротворецъ? — Ахъ, Лукреція, что это y васъ за мысли? Къ чему намъ миротворецъ? Мы кажется ни съ кѣмъ не ссорились. Мимимизантропъ, — насилу вспомнила! Если бы какой-нибудь мизантропъ предложилъ въ моемъ присутствіи вопросъ: "Для чего мы родимся?" — я бы не задумавшись отвѣчала: — "Для того, чтобы дѣлать усилія". — Правда, — сказала миссъ Токсъ, пораженная оригинальностью мысли, — совершенная правда! — Къ несчастью, — продолжала м-съ Чиккъ, — примѣръ y насъ передъ глазами. Мы имѣемъ причины думать, дитя мое, что всѣ эти ужасныя несчастія не обрушились бы на нашу фамилію, если бы во время было сдѣлано потребное усиліе. Никто въ свѣтѣ не разувѣритъ меня, — продолжала д_о_б_р_a_я т_е_т_у_ш_к_а съ рѣшительнымъ видомъ, — что если бы бѣдная Фанни сдѣлала усиліе, котораго отъ нея требовали, нашъ малютка получилъ бы отъ природы крѣпкое тѣлосложеніе. На минуту м-съ Чиккъ углубилась въ созерцаніе прошедшаго, настоящаго и будущаго, возвела очи свои къ небу, испустила глубокій вздохъ и продожала: — Поэтому, Флоренса, тебѣ слѣдуетъ теперь вооружиться всею твердостью духа. Докажи намъ, милая, что ты способна къ нѣкоторому усилію. Эгоистическая печаль съ твоей стороны могла бы еще больше разстроить твоего бѣднаго папашу. — Милая тетенька, — воскликнула Флоренса, съ живостью становясь передъ нею на колѣни, чтобы смотрѣть ей прямо въ лицо, — говорите мнѣ о папенькѣ, сдѣлайте милость говорите, больше и больше, не въ отчаяніи ли онъ? Это восклицаніе чрезвычайно растрогало миссъ Токсъ. Быть можетъ, показалось ей, что сердце отверженнаго дитяти проникалось трогательнымъ участіемъ къ страдающему отцу или она увидѣла пламенное желаніе обвиться около сердца, переполненнаго нѣжностью къ ея умершему брату, или просто ее поразилъ отчаянный вопль заброшеннаго сиротливаго дѣтища, для котораго теперь весь міръ превращался въ мрачную и безлюдную пустыню, какъ бы то ни было, только миссъ Токсъ, при взглядѣ на дѣвушку, стоящую на колѣняхъ, пришла въ трогательное умиленіе. Забывая величіе м-съ Чиккъ, она погладила Флоренсу по головкѣ и, отворотившись назадъ, испустила обильный потокъ горьчайшихъ слезъ, не дожидаясь на этотъ разъ предварительныхъ наставленій отъ своей премудрой руководительницы. Что всего удивительнѣе, даже м-съ Чиккъ, дама съ твердымъ и возвышеннымъ характеромъ, потеряла при этомъ присутствіе духа и пребыла безмолвною, взирая на прекрасное юное лицо, исполненное невыразимой нѣжности и состраданія. Вскорѣ, однако-жъ, она совершенно оправилась и, возвышая голосъ, — a извѣстно, что возвысить голосъ и возвратить присутствіе духа одно и то же — продолжала свою рѣчь съ важнымъ достоинствомъ: — Флоренса, милое дитя мое, твой бѣдный папаша по временамъ бываетъ очень страненъ, и спрашивать меня о немъ почти все равно, что спрашивать о такомъ предметѣ, котораго я, право, не понимаю. Кажется, никто больше меня не имѣетъ надъ нимъ власти, и при всемъ томъ въ послѣднее время онъ очень мало говорилъ со мною. Я видѣла его раза два или три, да и то мелькомъ, все равно, что вовсе не видѣла, потому что его кабинетъ постоянно закрытъ. Я сказала твоему папѣ: — "Павелъ!" — я именно такъ выразилась. — "Павелъ! почему бы тебѣ, мой другь, не принять чего-нибудь возбудительнаго?" A твой папа отвѣчалъ: "Луиза, пожалуйста оставь меня. Мнѣ ничего не нужно. Мнѣ очень хорошо и одному". Если бы завтра, Лукреція, допросили меня передъ судомъ, я бы поклялась, что онъ произнесъ именно эти слова. Миссъ Токсъ выразила свое удивленіе слѣдующимъ изреченіемъ: — Вы, милая Луиза, всегда поступаете методически. — Короче сказать, моя милая, между мной и твоимъ папашей до нынѣшняго дня ничего не произошло, такъ-таки рѣшительно ничего. Когда я напомнила ему, что сэръ Барнетъ и леди Скеттльзъ прислали къ намъ очень пріятное письмо… Ахъ, Боже мой! какъ леди Скеттльзъ любила нашего ангельчика! — куда дѣвался мой платокъ? Миссъ Токсъ вынула изъ ридикюля и подала карманный платокъ. — Чрезвычайно пріятное письмо. Они принимаютъ въ насъ самое искреннее участіе и просятъ тебя, Флоренса, къ себѣ. Для тебя нужно теперь развлеченіе, моя милая. Когда я сказала твоему папашѣ, что я и миссъ Токсъ собираемся домой, онъ только махнулъ рукой; a потомъ, на мой вопросъ: не будетъ ли съ его стороны препятствій къ твоему выѣзду? онъ отвѣчалъ: "Нѣтъ, Луиза, дѣлай, что хочешь". Флоренса подняла на нее заплаканные глаза. — Впрочемъ, ты можешь, если угодно, и не ѣхать къ Скеттльзамъ. Оставайся, пожалуй, дома или поѣзжай со мной. — Я хотѣла бы, тетенька, остаться дома. — Какъ тебѣ угодно. Я, впрочемъ, заранѣе знала, что ты сдѣлаешь странный выборъ. Ты всегда была очень странна, даже дика, смѣю сказать. Всякая другая на твоемъ мѣстѣ послѣ того, что случилось — милая Лукреція я опять затеряла платокъ — поставила бы за особенную честь воспользоваться такимъ пріятнымъ приглашеніемъ. — Я бы не хотѣла думать, — отвѣчала Флоренса, — что мнѣ надобно чуждаться нашего дома. Не хо тѣла бы, милая тетенька, воображать, что его… его верхнія комнаты должны теперь оставаться пустыми и печальными. Позвольте мнѣ никуда не выѣзжать. О, братецъ, милый братецъ! Это было естественное непобѣдимое волненіе, и оно пробивалось даже между пальцами, которыми бѣдная сиротка закрывала свое лицо. — Что-жъ такое, дитя мое? — сказала м-съ Чиккъ послѣ короткой паузы. — Я ни въ какомъ случаѣ не намѣрена тебѣ дѣлать непріятностей: ты сама это знаешь. Хочешь остаться дома, — и оставайся съ Богомъ. Можешь дѣлать, что тебѣ угодно. Никто не принуждаетъ тебя, Флоренса, да никто и не захочетъ принуждать: кому какое дѣло? Флоренса печально кивнула головой. — Я принялась было совѣтовать твоему бѣдному пап — A мнѣ, тетенька, — робко спросила Флоренса, — ничего нельзя для него… — Какая ты странная, душа моя! — поспѣшно перебила м-съ Чиккъ. — Что это ты забрала себѣ въ голову? Если твой папа мнѣ, — слышишь ли? — мнѣ сказалъ: "Луиза, оставь меня одного; мнѣ ничего не нужноі" — что послѣ этого, думаешь ты, сказалъ бы онъ тебѣ? Ты не должна ему показываться и на глаза, дитя мое. И не мечтай объ этомъ. — Тетенька, — сказала Флоренса, — позвольте проститься съ вами: я пойду спать. М-съ Чиккъ одобрила это намѣреніе и поцѣловала племянницу. Но миссъ Токсъ, подъ маловажнымъ предлогомъ поискать наверху затерянный платокъ, отправилась вслѣдъ за Флоренсой и старалась ее утѣшить, къ великому неудовольствію Сусанны Нипперъ, для которой миссъ Токсъ была хуже всякаго крокодила. Впрочемъ, на этотъ разъ ея участіе, кажется, было искреннее: какихъ выгодъ могла она ожидать отъ состраданія къ отверженному ребенку? И неужели, кромѣ Сусанны Нипперъ, некому было облегчить тоску растерзаннаго сердца? кромѣ Выжиги никто не простиралъ къ ней объятій? никто не обращалъ къ ней своего лица? никто не говорилъ ей утѣшительнаго слова? никто, никто, никто! Флоренса была одна въ пустынномъ мірѣ, и ни одно сердце не раздѣляло ея страданій. Безъ брата и безъ матери, круглая сирота была теперь, въ полномъ смыслѣ, брошена на произволъ судьбы, и только одна Сусанна сочувствовала ея горю. О, какъ она нуждалась въ этомъ сочувствіи! Когда гости разъѣхались по домамъ, и въ мрачномъ жилищѣ м-ра Домби возстановился привычный порядокъ, слуги принялись за свои дѣла, a м-ръ Домби безвыходно заперся въ кабинетѣ. Флоренса въ первые дни плакала отъ утра до ночи, бродила вверху и внизу, a иногда, въ припадкѣ отчаянной тоски, убѣгала въ свою комнату, ломала руки, бросалась на постель и не знала никакого утѣшенія. Каждый предметъ пробуждалъ въ ней горестныя воспоминанія, и несчастная терпѣла невыносимую пытку въ этой юдоли плача и скорби. Но чистая любовь не можетъ горѣть разрушительнымъ пожаромъ въ невинномъ сердцѣ. Только такое пламя, которое въ своемъ глубочайшемъ составѣ отзывается смраднымъ запахомъ земли, пожираетъ болѣзненную грудь, между тѣмъ, какъ священный огонь неба, огонь безкорыстной любви и самоотверженія, не производитъ разрушительнаго дѣйствія на человѣческое сердце. Вскорѣ душевный миръ и безмятежное спокойствіе озарили кроткое лицо этого ангела, и Флоренса, хотя все еще плакала, но самая грусть уже сдѣлалась для нея источникомь наслажденія. Прошло немного времени, и взоръ ея, свѣтлый и спокойный, обращался опять къ золотымъ волнамъ, струившимся на стенѣ на прежнемъ мѣстѣ и въ прежніе часы яснаго вечера. Прошло немного времени, и опять сидѣла она одна въ роковой комнатѣ, кроткая и страждущая, какъ будто блѣдный страдалецъ все еще томился на своей маленькой постели. И какъ скоро лютая скорбь врывалась въ ея сердце, она становилась на колѣни, и уста ея пламенѣли молитвой, и духъ ея возносился высоко надъ треволненіями вседневной жизни. Прошло немного времени, и нѣжный голосокъ ея снова раздавался по сумеркамъ въ этомъ мрачномъ, уныломъ и пустомъ жилищѣ, и снова напѣвала она арію, къ которой такъ часто прислушивался ея братъ, опустивъ головку на ея колѣни. И когда потухали послѣдніе лучи солнца, въ ея комнатѣ дрожали и переливались музыкальные звуки, и казалось, будто братъ опять упрашиваетъ ее пѣть, какъ въ тотъ первый и послѣдній праздникъ своей жизни, въ ту роковую ночь, когда изсякъ источникъ его жизни. И часто эти печальныя воспоминанія трепетали на клавишахъ инструмента, и дрожащій голосъ ея замиралъ, наконецъ, въ потокѣ горькихъ слезъ! Прошло немного времени, и y ней достало духу съ нѣкоторой любовью приняться за работу, по которой нѣкогда скользили ея пальцы на морскомъ берегу подлѣ маленькой колясочки, откуда единственный другъ ея души безмолвно и по цѣлымъ часамъ любовался на безбрежное море. И долго сидѣла она y окна въ заброшенной, пустынной комнатѣ, подлѣ портрета своей матери, и далеко уносились ея мысли! Но зачѣмъ темные глаза ея такъ часто обращались отъ работы къ той сторонѣ, гдѣ жили розовыя дѣти? Маленькая группа не могла имѣть прямого отношенія къ предмету ея размышленій: все это были дѣвочки, — четыре маленькія сестрицы. Но и y нихъ, какъ y нея, не было матери; и y нихъ, какъ y нея, былъ отецъ. Немудрено было узнать, когда отецъ уходилъ и когда снова ожидали его домой. Передъ этимъ временемъ старшая дѣвочка, совсѣмъ одѣтая, ходила взадъ и впередъ по гостиной или выбѣгала на балконъ, и какъ скоро отецъ появлялся въ туманной дали, тревожное лицо ея озарялось радостнымъ чувствомъ, между тѣмъ какъ другія дѣвочки, стоявшія для той же цѣли на высокихъ окнахъ, хлопали руками, барабанили по стекламъ и громко кричали ему навстрѣчу. Потомъ старшая сестра выбѣгала въ корридоръ, и Флоренса видѣла, какъ она тащила отца за руку, и какъ отецъ сажалъ ее на колѣни, цѣловалъ, гладилъ по головкѣ, между тѣмъ какъ дочь крѣпко обвивалась руками вокругъ его шеи. Всегда они были веселы, но случалось, отецъ устремлялъ на нее задумчивый взоръ, какъ будто видѣлъ на нѣжномъ лицѣ дочери отраженіе ея покойной матери. Иногда Флоренса не выдерживала этой сцены и, заливаясь горькими слезами, отходила отъ окна, какъ будто боялась разстроить своимъ присутствіемъ чужую радость; но едва проходилъ этотъ первый взрывъ невольной грусти, она опять приближалась къ окну, и работа ея сама собою вываливалась изъ рукъ. Это былъ домъ, стоявшій за нѣсколько лѣтъ пустымъ и нанятый новыми жильцами, которые тутъ поселились, когда Флоренса проживала въ Брайтонѣ. Его отдѣлали, выкрасили, обставили цвѣтами, птичьими клѣтками, и зданіе помолодѣло, похорошѣло, оживилось. Но Флоренса не обращала вниманія на домъ: дѣти и отецъ были для нея все. Когда отецъ оканчивалъ обѣдъ, дѣти разбѣгались съ своей гувернанткой по обширной залѣ, и веселые голоса ихъ, сопровождаемые беззаботнымъ смѣхомъ, проносились черезъ улицу въ печальную атмосферу пустынной комнаты, гдѣ сидѣла за своей работой безпріютная сирота. Потомъ они взбирались съ отцомъ наверхъ, возились около него на софѣ, карабкались на его колѣни, и онъ, окруженный цвѣтущими личиками, какъ прекраснымъ букетомъ, разсказывалъ, имъ забавныя исторіи. Иной разъ вся эта группа выбѣгала на балконъ, и тогда Флоренса поспѣшно скрывалась въ углубленіе комнаты, чтобы не испугать малютокъ своимъ траурнымъ платьемъ. Старшая дочь, оставаясь съ отцомъ, когда другія убѣгали, разливала для него чай — счастливая маленькая хозяйка! — разговаривала съ нимъ y окна или за столомъ до тѣхъ поръ, пока подавали свѣчи. Онъ обращался съ ней, какъ съ другомъ, она, съ большою важностью, какъ взрослая женщина, сидѣла за шитьемъ или за маленькой книгой. A она была гораздо моложе Флоренсы! Какъ скоро подавали огонь, Флоренса уже не боялась наблюдать всю эту группу изъ своей темной комнаты: "Прощай, папа, прощай! спокойной ночи, папа!" Флоренса горько начинала рыдать и уже не смотрѣла болѣе. Однако-жъ она опять оглядывалась на счастливый домъ, когда сама отправлялась въ постель, напѣвая одну изъ тѣхъ арій, которая, бывало, убаюкивала ея друга. Но что она всегда думала объ этомъ домѣ или наблюдала его, это была тайна, никогда и ни по какому случаю не выходившая изъ ея сердца. И неужели въ этомъ юномъ сердцѣ, столь достойномъ любви, оживлявшей страдальческую душу ея друга, хранилась еще тайна? Да, хранилась, — только Богу одному извѣстна была эта другая тайна. Какъ скоро обыденный шумъ смолкалъ, Флоренса тихонько выходила изъ своей спальни, украдкой спускалась съ лѣстничныхъ ступеней и приближалась къ дверямъ отцовскаго кабинета. Здѣсь, на холодномъ каменномъ полу, каждую ночь стояла она по цѣлымъ часамъ, едва дыша, не смѣя пошевелить губъ. Любви, и только одной любви жаждало ея сердце. Склонивъ головку къ замочной скважинѣ, она старалась прислушаться къ дыханію этого человѣка, котораго называли ея отцомъ. Съ какимъ самоотверженіемъ, съ какою безпредѣльною преданностью она бросилась бы къ ногамъ этого бездушнаго эгоиста, если бы она смѣла, если бы онъ позволилъ ей выразить свои чувства, если бы принялъ отъ нея слово утѣшенія, отъ нея, безпріютной сироты, чуждой и лйшней въ этомъ мірѣ! Не зналъ и не справлялся м-ръ Домби, какъ живетъ и что дѣлаетъ его дочь. Въ цѣломъ домѣ никто не подозрѣвалъ тайныхъ страданій отверженнаго дитяти. Кабинетная дверь всегда была заперта, и м-ръ Домби сидѣлъ неподвижно, какъ узникъ, прикованный къ своему столу. Два или три раза выходилъ онъ со двора, и въ домѣ поговаривали, что скоро онъ намѣренъ отправиться за городъ; но покамѣстъ онъ одинъ жилъ въ этихъ комнатахъ, не видалъ дочери и не спрашивалъ о ней. Быть можетъ, даже онъ забылъ, что она живетъ подъ одной съ нимъ кровлей. Однажды, недѣлю спустя послѣ похоронъ, Флоренса сидѣла за своей работой, какъ вдругъ вбѣжала къ ней Сусанна и, задыхаясь отъ громкаго хохота, проговорила: — Гость къ вамъ пришелъ, миссъ Флой, гость! — Гость? ко мнѣ, Сусанна? — съ величайшимъ изумленіемъ воскликнула Флоренса. — Да, къ вамъ. Что-жъ за диковина? Я бы готова нагнать къ вамъ цѣлую стаю гостей, право, авось бы повеселѣли. Мое мнѣніе, миссъ Флой, чѣмъ скорѣе мы поѣдемъ къ этимъ старымъ Скеттльзамъ, тѣмъ лучше для насъ обѣихъ, то есть, оно не то чтобы я любила жить среди суматохи, но — вѣдь я же и не устрица, миссъ Флой. Должно отдать справедливость: миссъ Нипперъ, говоря это, заботилась больше о своей молодой госпожѣ, чѣмъ о самой себѣ. — Какой же гость, Сусанна? — спросила Флоренса. Выжига въ одно и то же время разразилась истерическимъ смѣхомъ и горькимъ плачемъ и едва могла проговорить: — М-ръ Тутсъ. Улыбка, появившаяся на лицѣ Флоренсы, исчезла мгновенно, и глаза ея наполнились слезами. Но все же это была улыбка, и миссъ Нипперъ радовалась произведенному впечатлѣнію. — Ни дать ни взять, какъ я, — промолвила Сусанна, качая головой и утирая передникомъ заплаканные глаза. — Когда этотъ блаженный вошелъ въ залу, я покатилась сперва со смѣху, a потомъ чуть не задохлась. Сусанна опять и опять невольно повторила этотъ трагикомическій маневръ. Между тѣмъ невинный м-ръ Тутсъ, не подозрѣвавшій произведеннаго впечатлѣнія, взобрался на лѣстницу и, доложивъ о себѣ самъ щиколками руки о дверной замокъ, поспѣшно вошелъ въ комнату. — Здравствуйте, миссъ Домби, здравствуйте! — сказалъ м-ръ Тутсъ. — Какъ ваше здоровье? Я здоровъ, слава Богу, покорно благодарю, a какъ ваше здоровье? М-ръ Тутсъ, предобрѣйшее созданіе подъ солнцемъ, заранѣе не безъ нѣкотораго труда сочинилъ эту р_а_ц_е_ю, чтобы разомъ успокоить Флоренсу и себя самого. Но лишь только рацея сорвалась съ языка, онъ нашелъ, что поступилъ слишкомъ опрометчиво и словно очутился въ положеніи мота, который вдругъ прокутилъ свое богатство. Запасъ краснорѣчія истощился прежде, чѣмъ онъ успѣлъ взять стулъ, a Флоренса еще ничего не сказала. Чтобы выпутаться изъ бѣды, м-ръ Тутсъ разсудилъ вторично произнести свою рѣчь: — Здравствуйте, миссъ Домби, здравствуйте! Какъ ваше здоровье, миссъ Домби? Я здоровъ, слава Богу, покорно благодарю, a какъ ваше здоровье? Флоренса подала ему руку и сказала, что она здорова. — A я совершенно здоровъ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, усаживаясь на стулъ. — Ей Богу, миссъ Домби, совершенно здоровъ. То есть, я вамъ скажу, — продолжалъ м-ръ Тутсъ, подумавъ немного, — я даже не помню, чтобы былъ когда здоровѣе. Покорно благодарю васъ, миссъ Домби. — Это очень любезно съ вашей стороны, что вы навѣстили меня, — сказала Флоренса, принимаясь за работу. — Мнѣ пріятно васъ видѣть. М-ръ Тутсъ сдѣлалъ веселую гримасу; но находя, что радоваться нечему, испустилъ глубокій вздохъ, a разсудивъ, что печалиться не слѣдовало, сдѣлалъ опять веселую гримасу. Но недовольный ни однимъ изъ этихъ отвѣтовъ, онъ съ большимъ трудомъ началъ переводить духъ. — Вы были очень добры къ моему брату, — сказала Флоренса, повинуясь естественному побужденію вывести изъ затрудненія. — Онъ мнѣ часто говорилъ о васъ. — О, это ничего не значитъ, — подхватилъ м-ръ Тутсъ, — a тепло теперь: неправда ли? — Прекрасная погода, — отвѣчала Флоренса. — Лучше и не надо, — сказалъ м-ръ Тутсъ. — Рѣшительно не запомню, чтобы я когда чувствовалъ себя лучше нынѣшняго. Покорно васъ благодарю, миссъ Домби. И послѣ этой неожиданной новости, м-ръ Тутсъ опустился въ глубокій кладезь молчанія. — Вы, кажется, ужъ оставили пансіонъ д-ра Блимбера? — спросила Флоренса, пробуя вытащить его оттуда. — Какъ же, совсѣмъ оставилъ, — отвѣчалъ м-ръ Тутсъ, и снова погрузился въ тотъ же кладезь. На этотъ разъонъ попалъ на самое дно и барахтался минутъ десять. По истеченіи этого времени, вдругъ онъ сказалъ: — Счастливо оставаться, миссъ Домби. Прощайте! — Какъ? вы ужъ уходите? — спросила Флоренса, вставая со стула. — A не знаю, право. Нѣтъ, еще не сейчасъ, — сказалъ м-ръ Тутсъ, усаживаясь опять на свое мѣсто совершенно сверхъ всякаго ожиданія. — Я бы хотѣлъ, или, то есть, я бы желалъ — ну, да вѣдь это все равно, миссъ Домби? — Конечно, все равно. Говорите со мной смѣлѣе, м-ръ Тутсъ, — сказала Флоренса съ кроткой улыбкой. — Мнѣ очень пріятно слышать отъ васъ о моемъ братѣ. — Я бы хотѣлъ, — началъ опять м-ръ Тутсъ, и лицо его, обыкновенно безжизненное, вдругъ осмыслилось выраженіемъ живѣйшей симпатіи. — Бѣдный Домби! Вотъ ужъ не думалъ, не гадалъ, чтобы Борджесъ и компанія — славные портные, миссъ Домби, только очень дороги, мы съ вашимъ братцемъ часто о нихъ говорили, a какъ было знать, что придется имъ заказывать это платье! — М-ръ Тутсъ былъ въ траурѣ. — Бѣдный Домби! что же вы скажете, миссъ Домби? — заключилъ Тутсъ, съ трудомъ удерживаясь отъ слезъ. — Что вамъ угодно? — сказала Флоренса. — Онъ сдружился подъ конецъ съ однимъ пріятелемъ, и мнѣ пришло въ голову, вамъ авось пріятно было бы удержать его при себѣ… на память. Помните вы, миссъ Домби, какъ онъ упрашивалъ д-ра Блимбера о Діогенѣ? — О да, да! — вскричала Флоренса. — Бѣдный Домби! Такъ вотъ поэтому, я… При взглядѣ на плачущую Флоренсу, м-ръ Тутсъ совсѣмъ растерялся и готовъ былъ снова погрузиться въ кладезь молчанія, но улыбка спасла его на краю пропасти. — Такъ вотъ же какія дѣла, миссъ Домби! Я ужъ собирался украсть его за десять шиллинговъ, и укралъ бы, непремѣнно бы укралъ, y меня ужъ и былъ на примѣтѣ такой воръ, который за десять шиллинговъ не побоится стянуть самого чорта. Да только Блимберы, кажется, рады были отъ него отвязаться. Если вамъ угодно его имѣть, онъ дожидается y воротъ. Я привелъ его нарочно для васъ. Онъ, правду сказать, вовсе не дамская собака; но вѣдь вы на это не посмотрите, миссъ Домби? Не такъ ли? М-ръ Тутсъ и миссъ Домби выглянули на улицу. Дѣйствительно, Діогенъ въ эту минуту дожидался y воротъ, глазѣя на незнакомые предметы изъ окна извозчичьей кареты, куда заманили его не безъ нѣкотораго усилія, подъ благовиднымъ предлогомъ ловить мышей подъ соломой. Это былъ самый невзрачный песъ изъ всей породы собачьяго царства и съ перваго разу рекомендовалъ себя очень дурно. Онъ выбивался изъ силъ, чтобы вырваться изъ плѣна, лаялъ на окно, падалъ на солому и опять, подымаясь на заднія лапы, высовывалъ длинный языкъ, какъ будто онъ былъ въ лазаретѣ, и докторъ освѣдомлялся о его здоровьѣ. Но хотя Діогенъ былъ очень смѣшенъ, косматъ, шаршавъ, съ головою, похожею на ядро, съ комическимъ носомъ, съ всклокоченною шерстью надъ глазами, съ хриплымъ голосомъ и гадкимъ хвостомъ, и хотя онъ былъ въ нѣкоторомъ родѣ даже очень глупъ, потому что лаялъ безъ всякой цѣли на какого-то фантастическаго непріятеля; однако-жъ, при всемъ томъ, невзрачный песъ былъ для Флоренсы, вслѣдствіе прощальнаго воспоминанія, очень дорогъ, такъ дорогъ, что она, въ избыткѣ чувствительности, схватила и поцѣловала руку м-ра Тутса и поблагодарила его отъ всего сердца. Освобожденный, послѣ большихъ хлопотъ, изъ своей томительной засады, Діогенъ бойко взбѣжалъ на лѣстницу, юркнулъ въ комнату и началъ нырять подъ мебелью, обвиваясь длинною желѣзною цѣпью вокругъ ножекъ стульевъ и столовъ до той поры, пока не запутался совершенно и остался безъ движенія. Тутъ онъ страшно выпучилъ глаза и залаялъ на м-ра Тутса, вздумавшаго съ нимъ обращаться по-пріятельски, и еще страшнѣе захамкалъ на Таулисона, получивъ вѣроятно правильное убѣжденіе, что это былъ тотъ самый непріятель, на котораго онъ лаялъ изъ-за угла всю жизнь и котораго теперь только увидѣлъ въ первый разъ. Флоренса чрезвычайно забавлялась всѣми этими продѣлками, и храбрый песъ заслужилъ ея полную благосклонность. М-ръ Тутсъ былъ такъ обрадованъ успѣхомъ своего подарка, и такъ пріятно было ему видѣть, что Флоренса ласкала Діогена и разглаживала ему спину своею маленькой ручкой — Діогенъ граціозно позволилъ эту фамильярность съ перваго разу — что онъ чувствовалъ явное затрудненіе при мысли о прощаніи, и нѣтъ сомнѣнія, онъ пробылъ бы въ гостепріимной комнатѣ гораздо долѣе, если бы Діогену не пришла счастливая идея броситься съ открытой пастью ему на шею и заставить его защищаться. Не совсѣмъ довольный такими нѣжностями коварнаго звѣря и соболѣзнуя о своихъ панталонахъ, сооруженныхъ неподражаемымъ искусствомъ гг. Боджесъ и компаніи, м-ръ Тутсъ, дѣлая веселую гримасу, ускользнулъ изъ комнаты, но тутъ же воротился опять и снова былъ встрѣченъ свѣжими привѣтствіями Діогеновой морды. Наконецъ, онъ распростился, какъ слѣдуетъ, и благополучно отправился въ обратной путь. — Поди сюда, Діогенъ, поди, мой милый! Познакомься съ твоей новой хозяйкой. Мы станемъ любить другъ друга, — неправда ли, Діогенъ? — говорила Флоренса, лаская его шаршавую голову. И Діогенъ, суровый и косматый, какъ будто его волосатая шкура была пропитана слезами, и собачье сердце растаяло отъ умиленія, уставилъ свои носъ на ея лицо. Діогенъ-философъ не яснѣе разговаривалъ съ Александромъ Македонскимъ, чѣмъ Діогенъ-собака съ Флоренсой. Немедленно изготовили для него великолѣпный пиръ въ углу комнаты, и онъ принялся угошать себя съ величайшимъ аппетитомъ. Накушавшись и напившись досыта, онъ подошелъ къ окну, гдѣ сидѣла Флоренса, взглянулъ на свою хозяйку умильными глазами, всталъ на заднія ноги, положилъ неуклюжія лапы на ея плечи, облизалъ ея руки и лицо, пріютилъ свою огромную голову къ ея сердцу и завилялъ хвостомъ прелюбезнѣйшимъ образомъ. Наконецъ, онъ свернулся въ клубокъ y ея ногъ и погрузился въ сладкій соиъ. Хотя миссъ Нипперъ не совсѣмъ благосклонно смотрѣла на собачьи нѣжности и входила въ комнату не иначе, какъ подобравъ подолы своихъ юбокъ, какъ будто собиралась переходить въ бродъ черезъ рѣчку съ каменистымъ дномъ, и хотя она вспрыгивала на стулья всякій разъ, какъ Діогенъ вытягивалъ свою длинную морду, при всемъ томъ Сусанна была, по своему, очень тронута любезностью м-ра Тутса и при взглядѣ на Флоренсу, обрадованную обществомъ неуклюжаго пріятеля маленькаго Павла, дѣлала въ своемъ умѣ глубокомысленныя соображенія, которыя навели слезы на ея глаза. М-ръ Домби, по сцѣпленію понятій, занялъ въ ея головѣ ближайшее мѣсто подлѣ собаки. Цѣлый день просидѣла, она не говоря почти ни слова, безмолвно наблюдая безобразнаго пса и любуясь на свою госпожу. Наконецъ, приготовивъ для Діогена постель въ передней подлѣ спальни, она передъ прощаньемъ обратилась къ Флоренсѣ и торопливо заговорила: — Завтра поутру, миссъ Флой, папа уѣзжаетъ. — Завтра поутру, Сусанна? — Да, ранехонько. Ужъ отданъ приказъ. — Вы не знаете, Сусанна, куда онъ ѣдетъ? — спросила Флоренса, опустивъ глаза въ землю. — Не совсѣмъ. Сперва, говорятъ, онъ хочетъ заѣхать къ этому пучеглазому майору, a ужъ я скажу вамъ, миссъ Флой, если бы мнѣ пришлось познакомиться съ какимъ-нибудь майоромъ — чего Боже избави! — то ужъ онъ былъ бы, по крайней мѣрѣ, не синій. — Молчите, Сусанна, — возразила Флоренса съ кроткимъ упрекомъ. — Вотъ еще, стану молчать! — забормотала миссъ Нипперъ, исполненная самаго пылкаго негодованія. — Мнѣ онъ, чортъ съ нимъ, синѣй, какъ хочетъ, a я смиренная христіанка, и терпѣть не могу другихъ цвѣтовъ, кромѣ природныхъ. Изъ того, что она провѣдала на кухнѣ, оказалось, что м-съ Чиккъ предложила м-ру Домби выбрать въ товарищи майора, и что м-ръ Домби, послѣ нѣкотораго колебанія, согласился на предложеніе. — Славный пріятель, нечего сказать! — замѣтила миссъ Нипперъ съ безграничнымъ презрѣніемъ. — По мнѣ, коль выбирать, такъ выбирай бывалаго, a не всякаго встрѣчнаго да поперечнаго. Вотъ тебѣ и замѣнъ маленькаго Павла! — Прощайте, Сусанна! — сказала Флоренса. — Прощайте, моя милая, безцѣнная миссъ Флой! спокойной ночи. Тонъ соболѣзнованія, съ какимъ Сусанна произнесла послѣднія слова, задѣлъ за самую чувствительную струну бѣдной дѣвушки. Оставшись одна, Флоренса опустила голову, прижала руку къ трепещущему сердцу и свободно предалась печальному размышленію о своей горемычной судьбѣ. Была сырая ночь. Мелкій дождь печально дребезжалъ въ заплаканныя окна. Зловѣщій вѣтеръ пронзительно дулъ и стоналъ вокругъ всего дома, какъ будто лютая тоска обуяла его. Дрожащія листья на чахлыхъ деревьяхъ издавали пискливый шумъ. Флоренса сидѣла одна въ своей траурной спальнѣ и заливалась слезами. На часахъ колокольной башни прогудѣла полночь. Флоренса была уже почти не ребенокъ. Мракъ и таинственное уединеніе въ этотъ часъ и въ этомъ мѣстѣ, гдѣ смерть такъ недавно произвела свое страшное опустошеніе, могли бы поразить ужасомъ фантазію дѣвушки, которой уже было около четырнадцати лѣтъ. Но ея невинное воображеніе было слишкомъ переполнено одною мыслью и не допускало постороннихъ картинъ. Любовь пылала въ ея сердцѣ, любовь непризнанная, отверженная, но всегда обращенная на одинъ и тотъ же предметъ. Тоскливое паденіе дождевыхъ капель, стонъ и завываніе вѣтра, болѣзненная дрожь чахоточныхъ деревьевъ, торжественный бой часового колокола, — все это отнюдь не ослабляло завѣтной мысли и не уменьшало ея интереса. Воспоминанія о покойномъ братѣ, всегда присущія ея душѣ, слились съ этою же мыслью и еще болѣе усилили ее. И быть отчужденной, быть потерянной для отеческаго сердца! никогда не прикоснуться къ этому человѣку, не взглянуть на его лицо! Охъ! бѣдное, бѣдное дитя! И съ того рокового дня она не смыкала очей и не ложилась въ постель, не совершивъ напередъ ночного путешествія къ его дверямъ. Это была бы поразительно страшная и вмѣстѣ трогательная сцена, если бы кто увидѣлъ, какъ она теперь, среди непроницаемаго мрака, украдкой спускалась съ лѣстничныхъ ступеней, останавливаясь поминутно съ трепещущимъ сердцемъ, съ опухшими глазами, съ распущенными волосами, которые густыми прядями развѣвались по ея плечамъ и по блѣднымъ щекамъ, орошеннымъ свѣжими слезами. Но никто не видалъ этого явленія, скрытаго полуночнымъ мракомъ. Спустившись въ эту ночь съ лѣстничныхъ ступеней, Флоренса увидѣла, что дверь въ кабинетъ отца была отворена, — не болѣе какъ на ширину волоса, но все же отворена, и это было въ первый разъ. Въ углубленіи мерцала лампа, бросавшая тусклый свѣтъ на окружающіе предметы, Первымъ побужденіемъ робкой дѣвушки было удалиться назадъ, и она уступила этому побужденію. Ея вторая мысль — воротиться и войти въ кабинетъ. Не зная, на что рѣшиться, она нѣсколько минутъ простояла неподвижно на лѣстничной ступени. Наконецъ, второе побужденіе одержало верхъ надъ ея колебаніемъ. Лучъ свѣта, пробивавшійся черезъ отверстіе и падавшій тонкою нитью на мраморный полъ, свѣтилъ для нея лучемъ небесной надежды. Она воротилась, и почти сама не зная, что дѣлаетъ, но инстинктивно побуждаемая однимъ и тѣмъ же чувствомъ, ухватилась дрожащими руками за половинки пріотворенной двери и… вошла. Ея отецъ сидѣлъ за столомъ въ углубленіи кабинета. Онъ приводилъ въ порядокъ бумаги и рвалъ ненужные листы, упадавшіе мелкими клочьями къ его ногамъ. Дождевыя капли барабанили въ огромныя стекла передней комнаты, гдѣ такъ часто онъ наблюдалъ бѣднаго Павла, еще младенца. Пронзительный вѣтеръ завывалъ вокругъ всего дома. Но ничего не слыхалъ м-ръ Домби. Онъ сидѣлъ, погруженный въ думу, съ глазами, неподвижно устремленными на столъ, и глубока была его дума, такъ глубока, что едва ли бы могла пробудить его походка болѣе тяжелая, чѣмъ легкая поступь робкой дѣвушки. Однако-жъ лицо его обратилось на нее, суровое, постное, мрачное лицо, которому догоравшая лампа сообщала какой-то дикій отпечатокъ. Угрюмый взглядъ его принялъ вопросительное выраженіе. — Папа! папа! — поговори со мной, милый папа! При этомъ голосѣ онъ вздрогнулъ и быстро вскочилъ со стула. Флоренса остановилась подлѣ него съ распростертыми руками, но онъ отступилъ назадъ. — Чего тебѣ надобно? — сказалъ онъ суровымъ тономъ, — зачѣмъ ты пришла сюда? что тебя напугало? Если что ее напугало, такъ это было лицо, обращенное на нее. Любовь, пылаюшая въ груди его молодой дочери, леденѣла передъ этимъ взглядомъ: она стояла и смотрѣла на ыего, какъ мраморный истуканъ. И не виднѣлось на этомъ лицѣ ни малѣйшихъ слѣдовъ нѣжности или состраданія, не искрилось на немъ проблеска отеческой любви, участія или чего-нибудь похожаго на раскаяніе! Но была однако-жъ какая=то перемѣна на этомъ лицѣ. Прежнее равнодушіе и холодное принужденіе уступили чему-то мѣсто; но чему именно, — Флоренса и догадывалась и не смѣла догадываться. Но она видѣла, или, точнѣе, чувствовала эту перемѣну безъ словъ и безъ имени, и физіономія отца бросала тѣнь на ея чело. Какъ? Неужели онъ видѣлъ въ ней свою счастливую соперницу въ любви сына, и досадовалъ, что она жива и здорова! Неужели дикая ревность и чудовищная гордость отравили сладкія воспоминанія, при которыхъ бѣдное дитя могло бы сдѣлаться дороже и милѣе для его сердца! Возможно ли, чтобы мысль о сынѣ придавала горечь его взгляду, обращенному на единственную дочь, цвѣтущую красотою, полную счастливыхъ надеждъ въ начинающейся веснѣ своей жизни? Флоренса не задавала себѣ такихъ вопросовъ, но любовь безнадежная и отвергнутая имѣетъ зоркіе глаза, a надежда замерла въ ея сердцѣ, когда она устремила неподвижный взоръ на лицо отца. . — Я спрашиваю, Флоренса, чего ты испугалась? Что тебя заставило сюда придти? — Я пришла, папа… — Противъ моей воли. Зачѣмъ? Флоренса видѣла — онъ зналъ зачѣмъ. Яркими буквами пламенѣла его мысль на дикомъ и угрюмомъ челѣ. Жгучею стрѣлой впилась она въ отверженную грудь, и… вырвала изъ нея болѣзненный, протяжный, постепенно-замиравшій крикъ страшнаго отчаянія! Да, припомнитъ это м-ръ Домби въ грядующіе годы! Крикъ его дочери исчезъ и замеръ въ воздухѣ, но не исчезнетъ онъ и не замретъ въ тайникѣ его души. Да, припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы! Онъ взялъ ее за руку холодно и небрежно, едва дотрогиваясь до ея пальцевъ. Потомъ съ зажженною свѣчею въ другой рукѣ онъ новелъ ее къ дверямъ. — Ты устала, — сказалъ онъ, — тебѣ нуженъ покой. Всѣмъ намъ нуженъ покой, Флоренса. Ступай. Тебѣ, видно, пригрезилось. Да, пригрезилось. Но теперь эти грёзы прошли, и она чувствовала, что онѣ никогда болѣе не возвратятся. — Я посвѣчу тебѣ здѣсь на лѣстницѣ. Весь домъ наверху теперь твой, — сказалъ отецъ тихимъ голосомъ, — ты теперь полная хозяйка, Доброй ночи. Закрывъ лицо руками, она зарыдала и едва могла проговорить: — Доброй ночи, милый папа! Взбираясь по лѣстницѣ, она еще разъ оглянулась наэадъ, какъ будто хотѣла воротиться, какъ будто надѣялась, что отецъ позоветъ ее. Но это была мгновенная и совсѣмъ безотрадная надежда. Отецъ продолжалъ стоять внизу, безъ движенія и безъ словъ, до тѣхъ поръ, пока не скрылась въ темнотѣ его дочь и не затихъ шорохъ ея платья. Да, припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы! Проливной дождь крупными каплями падалъ на кровлю, вѣтеръ дико завывалъ вокругъ пустыннаго дома, — дурные признаки! Да, припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы! Послѣдній разъ какъ онъ наблюдалъ ее съ этого же мѣста, она взбиралась на лѣстничныя ступени съ его сыномъ на рукахъ. Это воспоминаніе не растрогало его души, не расшевелило его сердца. Онъ вошелъ въ комнату, заперъ дверь, сѣлъ на кресло и заплакалъ о своемъ сынѣ… но дочь для него не существовала. Вмѣсто того чтобы спать, Діогенъ стоялъ на караулѣ y своего поста и съ тревожнымъ нетерпѣніемъ дожидался отсутствующей хозяйки. — О, Діогенъ, милый Діогенъ! полюби меня ради его. Но Діогенъ уже любилъ ее всѣмъ сердцемъ своимъ и всѣми собачьими способностями не ради чего другого прочаго, a ради собственной особы, и спѣшилъ, какъ могъ, выразить свои вѣрноподданническія чувства. Онъ началъ прыгать и кривляться на всѣ возможныя манеры и въ заключеніе, поднявшись на заднія ноги, зацарапалъ дюжими когтями половинки дверей, между тѣмъ какъ хозяйка его уже спала и видѣла во снѣ группу розовыхъ дѣтей, ласкаемыхъ отцомъ. Наконецъ, выбившись изъ силъ, Діогенъ отъ досады скомкалъ свою постель въ подушку и разлегся вверхъ ногами на голыхъ доскахъ во всю длину своей привязи. Въ этомъ положеніи онъ направилъ глаза на дверь спальни и замигалъ самымъ неистовымъ образомъ. Послѣ этой продѣлки онъ заснулъ, и во снѣ ему пригрезился его непримиримый врагъ, который, какъ слѣдуетъ, былъ встрѣченъ громкимъ и храбрымъ лаемъ. |
||||
|