"Величие и проклятие Петербурга" - читать интересную книгу автора (Буровский Андрей Михайлович)

Заключение ГРЯДУЩИЙ ГОРОД

Но все это — про то, какую роль может сыграть Петербург. Сам город при этом не изменяется; и в роли «русского Гонконга», и в роли столицы «Руси Петер­бургской», и в роли центра Северо-Запада единой Рос­сии остается одно и то же городское урочище.

Одна из любимых страшилок современного петер­буржца: Петербургу, оказывается, пришел конец. Луч­ше всего у Городницкого:

Но что такое — этот «конец Петербурга»? Имеется в виду исчезновение того, задуманного двести лет назад, духа города. Что дает уверенность, будто «дух города» оставался неизменным первые двести лет существова­ния Петербурга. Бог весть.

Речь ведь совершенно не идет о замене одних зда­ний другими или об изменении планировки города. Просто вот живут сейчас не так, как было тридцать лет назад, и живут, следовательно, неправильно, и вообще вода стала какая-то не мокрая, женщины некрасивыми, а воздухом так прямо и дышать невозможно.

Впрочем, легко было бы жить на свете, если бы «конец Петербурга» был только блажью «людей вчераш­него дня» или стариковским брюзжанием. Конечно же, все это тоже есть: и бурчание людей, не способных ни замечать, ни признавать перемен; скрипение не самых умных стариков, в дни молодости которых и солнце-то светило более ярко, и несравненно более «правильно».

Но факт остается фактом: город исторической эпохи пережил «свою» эпоху — ту, в которой он был воздвиг­нут, гигантским памятником которой остается по сей день. Пережив несколько экстремумов (1918—1922; 1941 —1944), город пережил и несколько исторических эпох. В каждую из этих эпох он — оставаясь прежним во всех деталях — воспринимался по-разному.

Все советское время прошло под знаком памяти о прошлом. Петербург оставался памятником эпохе, а в какой-то мере — себе самому. Помню Петербург 1960-х, могилы русских царей в Петропавловской крепости. Не было одинаковых белых надгробий, как сейчас. Были разные по стилю плиты с еле различимыми буквами. Комендантское кладбище заросло бурьяном; помню поджатые губы бабушки; ее бормотание. Что шептали поджатые губы: молитвы? Проклятия? Ругань? Уже не у кого спрашивать.

Но могилы были разные, у каждого из царей — дру­гая. И Петра III здесь не было, он покоился в Александро-Невской лавре. Сейчас в Петропавловской крепости нет уже «тех самых» плит. Одинаковые белые надгробия, включая могилу Петра III, который никогда здесь не ле­жал.

И в этом — тоже знамение конца эпохи. Нет ни пе­тербургского периода, ни его доживания. Нет и поле­мики с ним. Нет причин для поджимания губ: потому что нет ни стремления скрыть то, что было, ни небре­жения к прошлому. Есть красивые белые плиты; есть аккуратные мемориальные доски. Русское прошлое пе­рестало быть частью политики. И стало просто русским прошлым.

По 1960-м помню еще липы на аллеях Царского Се­ла: они помнили Пушкина. Одна липа упала на моих глазах и ранила прохожего. Липы (те самые! именно их видел Пушкин!) еще можно показать сыновьям. Но до внуков достоят они едва ли. Дуб, по легенде посажен­ный Петром, еще стоял в конце 1990-х, у меня есть слайд остатков этого дуба, корявое подобие когда-то огромного дерева. Сейчас на этом месте — посажен­ный на месте прежнего дубок.

Еще в 1970-е годы, даже в начале 1980-х, на скаме­ечках сидели старушки в белых панамках. Их речь, их манеры сразу же отдавали той, еще царского времени, гимназией. Старушки пришли из минувшей эпохи и уш­ли естественным образом, независимо от исторических катаклизмов. Сейчас на скамеечках сидит, ведет уют­ные старушечьи разговоры уже совсем другое поколе­ние.

Получается — на глазах исчезают живые приметы петербургского периода нашей истории — от лип и ду­бов до старух.

Это и есть — «конец Петербурга»? Конец остатков того, что пришло из другой исторической эпохи? В оп­ределенной степени — да.

Оплакивать ли конец петербургского (и любого дру­гого) исторического периода? Мне часто кажется — уй­ди эпоха иначе, завершись не отвратительной резней, и совсем иначе воспринималась бы «Россия, которую мы потеряли».

Наверное, пепел погубленных людей и погубленной культуры вечно будет стучать в наше сердце. Но ведь и не будь большевиков — исторические эпохи все равно когда-нибудь кончаются. Викторианскую эпоху британ­цы тоже вспоминают с умилением. Положи ей конец не мирная смерть престарелой Императрицы, а националь­ная Катастрофа — вероятно, англичане сейчас говори­ли бы о ней... ну примерно так, как мы говорим о пе­тербургской.

Поэтому я не вижу причин плакать об «историче­ском Петербурге». Его конец грустен: как и всякий ко­нец. Динозавры вон тоже вымерли, и это тоже немнож­ко грустно. И конец его — глубоко осмыслен. Да, ос­мыслен!

Стать взрослым — означает познать грустные исти­ны. Все сущее — смертно. И я, и небо, и солнце, и ма­ма. Рукописи горят. Привычный нам мир и сам Петер­бург когда-нибудь исчезнет.

Петербуржцы не были бы петербуржцами, если бы упивались картиной гибели Петербурга, так по-петер­бургски не эстетизировали бы смерть того, что им до­рого. Тут и слов никаких не найдешь. Остается только пожелать им красивых декламаций в потоках смешан­ного с землей снега осенней весной, вдыхая аромат пахнущих какашками роз, под карканье и кудахтанье соловьев.

Нам же придется, как и подобает взрослым людям, еще немного подумать головой. Ведь до сих пор речь шла только о наследии петербургского периода нашей истории — а не о самом городе Петербурге. Не о Пе­тербургском городском урочище.

Придет день, и не останется на Земле русских, как не осталось римлян. Но как остался и продолжает быть месторазвитием Рим, останется и будет месторазвитием Санкт-Петербург.

Настанет день, и наша культурная традиция будет восприниматься примерно так же, как сейчас воспринимается культура Древнего Востока. Придут другие народы, лишь весьма условно происходящие от нас. Но и тогда для города Петра — вообще не очевиден конец. Ведь и Иерусалим, и Багдад не перестали вызывать ин­терес и восхищение современных людей. И не переста­ли быть месторазвитиями, кстати говоря.

Люди будущего не поймут эстетики Петербурга? Даже это сомнительно. Ведь смотрим же мы на настен­ные росписи палеолита, а им не две и не три — им по 15 и по 20 тысяч лет.

Человек любого народа в Петербурге попадает на исполинскую сцену и поставлен перед той же эпохой — XVIII—XIX веков.

Возможно, и настанет время полного забвения всей современной культуры, полной утраты всех ее кодов... Но трудно отнести к себе сумеречную даль этих вре­мен, неимоверно отстоящих от нас. Времени должно пройти намного больше, чем нас отделяет от пещерной живописи Альтамиры... А ей уже 15 тысяч лет.

Даже если город ничего не будет говорить людям невероятно отдаленного будущего — люди любого на­рода и любой эпохи в Петербурге окажутся в зоне ес­тественного отбора, в месторазвитии. И город будет де­лать с ними то же старое доброе дело — привлекая ак­тивных, отбирая умных, воспитывая талантливых. Не думаю, что люди будущего не способны будут это заме­тить. Мне приятно думать, что, весьма возможно, и спустя десятки тысяч лет, на совсем иных языках, снова напишут о городе что-то подобное моему исследованию.

Конечно, можно убить город. Депортировать лю­дей, засыпать каналы, взорвать дома. Оставить на мес­те города «пустое финское болото». Но пока это не сде­лано — Санкт-Петербург вечно будет месторазвитием.

Дома неизбежно разрушатся? Да, но ведь их можно починить, отреставрировать. Так на месте лип в Цар­ском Селе сажают новые. Это не будут те же самые до­ма? Несомненно, но ведь и липы не те же, а вот аллея та же самая. Так же и дома будут другие — а вот пла­нировка урочищ останется та же.

Петербург простоит до тех пор, пока потомки захо­тят оставить его на его нынешнем месте и сохранить таким, каков он есть.

Вероятность такого конца ничтожно мала, но мне все-таки приятно думать, что Санкт-Петербург сможет дожить до конца целого космического периода. До тех неимоверно отдаленных времен, когда Красным Гиган­том вспыхнет Солнце, кремируя Землю. И тогда, оплы­вая в струях невероятного жара, станут плазмой Зим­ний и Сенатская площади, ангел Александрийского столпа, Медный всадник, книги в Библиотеке Академии наук, прах Кутузова и Александра II, земля, в которую превратились тела Спесивцевых, когда-то пришедших в Петербург из Тверской губернии.

Это будет самый лучший конец.