"Величие и проклятие Петербурга" - читать интересную книгу автора (Буровский Андрей Михайлович)

Глава 7 МЕСТОРАЗВИТИЕ

Не всем людям так уж нравится обитать в мозаич­ном, емком урочище, где постоянно что-то происходит, двигается, развивается. Это неудобно, это заставляет напрягаться, думать, совершать какие-то действия — гораздо чаще и больше, чем хотелось бы очень многим.

Поселившись в Петербурге, человек обречен жить одновременно во множестве разных ландшафтов. В од­ном однородном ландшафте или в наборе более похо­жих друг на друга ландшафтов жить спокойнее. На че­ловека тогда оказываются более однонаправленные, а потому и более понятные воздействия. Такие влияния легче «просчитать». Нужно затрачивать меньше внима­ния, меньше усилий на понимание происходящего во­круг, совершать менее разнообразные поступки.

Для жизни в однородном ландшафте даже количест­во информации, которой должен владеть человек, мень­ше, а язык проще. Живя в просто устроенном городке посреди леса или на берегу степной речки, приходится учитывать один тип рельефа, один климат, один набор животных и растений. Еще хорошо, если городок насе­ляют люди одного народа — тогда и различия между на­родами принимать во внимание не обязательно.

Чем мозаичнее ландшафт — тем больше факторов приходится учитывать. Чем более емкий ландшафт — тем интенсивнее, напряженнее в нем жизнь, Правда, тем больше и возможностей. Сказывается хорошо зна­комый биологам «эффект краевых границ», — возмож­ность использовать свойства разных территорий. «Ис­пользовать» — для человека не обязательно значит «кор­миться»; это может значить и нечто иное: возможность познавать, учиться, развиваться.

В Петербурге соединяется множество мест, в каж­дом из которых человек чувствует себя по-разному. Разные фации и тем более уникальные урочища влияют на него каждое по-своему. В Петербурге живет немало людей, для которых основным местообитанием стано­вится один из уголков города или определенный набор «своих» мест; а в других они стараются не бывать — им если и неплохо в этих местах, то ничто в них и не влечет.

Вне Петербурга эти группы людей никогда бы не встретились: одни обитали бы на побережье моря, дру­гие же и близко не подошли бы к нему; одни чувствуют прилив энергии при одном виде прозрачного озера, ва­лунов на берегу, сосен... другие терпеть не могут запаха смолы. В Петербурге же все они волей-неволей ока­зываются в сопряженных пространственных структу­рах. Человек, постоянно живущий на Аптекарском острове и купивший дачу в Парголово, имеет соседа по лестничной площадке, у которого дача — на Сосновом озере и который ни за какие деньги ногой не ступит в Парголово. А соседом по даче у него оказывается оби­татель Выборгской стороны или Васильевского остро­ва. В каждом из этих случаев речь идет о выборе «сво­его» индивидуального набора антропогенных урочищ для обитания данной семьи. При том, что каждому из петербургских обитателей представлено все многооб­разие городских урочищ и ландшафтов. Само многооб­разие и возможность выбора из этого многообразия — воспитывают.

Жизнь в мозаичном ландшафте сводит вместе тех, кто в однородном ландшафте никогда бы не встретился. И речь не только об этнокультурных стыках — о том, что Ижорская земля свела в одном пространстве фин­нов, немцев и русских. Но и о том, что в однородном ландшафте и люди подбираются психологически, ду­ховно адаптированные именно к данной однородности — и уже поэтому более похожие друг На друга. В мозаич­ном ландшафте население многообразнее — и потому жизнь в нем требует большей терпимости, большего принятия иного, не похожего человека. Если угодно — большей пластичности.

А ведь выбирать можно не только место жительства и профессию, но и «свое» «интеллектуальное урочище». Таких научных, гуманитарных, медицинских, научно-технических урочищ в Петербурге необычайное мно­жество — изолированных и сопряженных. Описанное В.Н. Топоровым «литературное» и вообще «богемно-ин­теллектуальное» урочище Аптекарского острова, говоря мягко, — не единственное.

Наиболее известен и хорошо заметен феномен Ва­сильевского острова (даже состав толпы на острове иной, и это зрительно заметно) — но, естественно, этим примером никак не ограничивается. Обитание в таких «интеллектуальных урочищах» тоже можно выбирать.

Соответственно, мозаичный ландшафт отбирает лю­дей с определенными психофизиологическими характе­ристиками — наиболее способных к тому, чтобы учиться многому, замечать многое и различное, не бояться ни­чего нового.

Из числа людей, которым будет предоставлена равная возможность поселиться в Санкт-Петербурге, выделятся более активные, более расположенные к многообразию сенсорных воздействий, к динамичной жизни, к интен­сивной деятельности, к учению, к узнаванию нового, при­обретению нового опыта. Чем больше новый петербур­жец будет обладать этими качествами — тем лучше будет ему на новом месте. Тем больше потенциальных возмож­ностей обитания здесь он сумеет использовать. Тем боль­ше причин будет у него гордиться Петербургом и самим собой, противопоставлять «цивилизованную» петербург­скую жизнь «скучной», «однообразной», «грубой» жизни в других местах — в том числе в тех, откуда вышла семья.

Петербург сам по себе, в силу естественных, природой заданных свойств городского ландшафта, формирует «заданные» качества своего населения. Сна­чала он отбирает людей, которые хотят и могут жить в этом исключительно мозаичном ландшафте. А потом ка­чества, уже генетически заданные этими людьми своим детям, поддерживаются и усиливаются — всем строем петербургской жизни, и даже его площадями и улицами. Желания царей, сановников или «гениальных строите­лей светлого будущего» здесь ни при чем. То есть на­чальственные лица могут хотеть решительно чего угод­но, предпринимать какие угодно усилия и в каком угод­но направлении. Но действует ландшафт точно так же, как любой природный фактор. Его невозможно «орга­низовать» или «сделать», им невозможно «управлять». Он есть, и все.          '

Теперь становится понятно, что же происходит с российской культурой, создавшей Санкт-Петербург и начавшей в нем обитать и развиваться. В ареале этой культуры в 1703 г. появляется и в дальнейшем только расширяется место, в котором собираются активные люди. Для многих из них самореализация, участие в культурном творчестве — не забава, а органическая по­требность. Жить без творчества они просто не могут.

Естественно, именно в таком месте будут возникать новые образцы культуры, разрешаться поставленные в ней вопросы. Именно в таком месте появятся те, кто будет всю жизнь что-то исследовать, изобретать, пи­сать, придумывать.

В ареале любой культуры всегда есть места, в кото­рых она только функционирует, и есть такие, в которых она развивается. Например, в городе Луга или Старая Русса особых взлетов культуры не зафиксировано. Сама­ра или Нижний Новгород — уже являются местами разви­тия культуры. Собственно, для таких мест давно уже при­думано специальное слово: «месторазвитие». Употребил его впервые П.Н. Савицкий[89], и широко использовал П.Н. Милюков, как синоним «местообитание»[90]. Л.Н. Гу­милев использовал термин в несколько ином значении — как место с «контрастными ландшафтами», в котором только и может происходить рождение новых этносов[91].

Действительно — что рождается в месторазвитии? Савицкий и Милюков писали просто о территории, где обитает и развивается народ. Для них «месторазвитием русского народа» была вся территория, на кото­рой он обитал и обитает.

Гумилев вовсе не считал месторазвитием ВСЮ тер­риторию России. Он конкретизировал термин Савицко­го и Милюкова и придал ему несколько иное значение. По его мнению, в месторазвитиях рождались этносы — особые природные сущности, не имеющие никакого от­ношения к общественной жизни.

Я применяю термин «месторазвитие» в ином смысле. Я не уверен, что в Петербурге рождается новый этнос, но вот рождение в нем новых форм культуры доказуемо, хорошо известно и, в общем-то, довольно очевидно.

Так вот, для меня месторазвитие — это емкий, мо­заичный ландшафт, возникший на границах различ­ных сущностей. Это участок поверхности Земли, на ко­тором время течет убыстренно. Это место, в котором ускоренно идет развитие и неживой, и живой, и мысля­щей природы. То есть история геологических объектов, биологических сущностей и история людей в месторазвитии протекает быстрее.

Для истории людей самое большое значение имеет вот что: месторазвитие — это участок земной поверх­ности, емкий, мозаичный ландшафт, в котором проис­ходит ускоренное развитие культуры.

Санкт-Петербург — это уж такое место, в котором всегда культура будет развиваться убыстренно. Любая культура. То, что бродит в культуре, что существует в ней — порой как неясное ощущение или эмоция (не­вольно хочется применить затасканное слово «ментали­тет»), — раньше всего скажется в Петербурге.

Петербург русский город — и потому там раньше всего взрывается то, что бродит во всей русской куль­туре. Тут выражается то, что хотели бы выразить в сло­вах и деяниях все россияне.

В основном в Санкт-Петербурге развивался «рус­ский европеизм». Но родился в нем и русский анархизм, и коммунизм, и русский нацизм. Родилась «беспредмет­ная живопись», движения митьков, битников и много еще всякой глупости. В нем всегда рождалось то, чем было беременно массовое сознание. Петербург порой напоминает мне комнату, исполняющую желания, — из «Сталкера» Андрея Тарковского.

Санкт-Петербург — это социоприродный феномен; построили его люди, почти такие же, как мы. Но по­строенное сразу начало жить автономной жизнью фено­мена. Так обретает собственную судьбу статуя, картина или книга. Так начинает жить своим умом «сделанный» нами ребенок.

Великий город стал городом русской модерниза­ции — потому что русские в XVIII—XIX вв. этого очень хотели. Об этом говорили и думали, этому хотели по­святить жизнь. А город усиливал желания, помогал об­лекать неясные мечтания в слова, превращал еле прого­воренные намерения — в поступки.

Осмелюсь напомнить: и отдельным людям, и культу­рам, сталкиваясь с Санкт-Петербургом, надо знать: это явление, находящееся вне контроля человека. Санкт-Петербург — явление, не зависящее от наших желаний или нашей воли и лишь в малой степени постигаемое нашим разумом.

Петербург сохранит главное в своей судьбе, оста­нется месторазвитием, если сохранит свое внутреннее ландшафтное многообразие. А Петербург ухитрились создать так, что утрата этого многообразия ему практи­чески не угрожает. Сказалась в этом гениальность Пет­ра, заложившего город именно здесь, именно с такими городами-сателлитами? Гениальность, которую он сам в себе постигнуть был не в состоянии? Так сказать, счи­тал, что делает одно, а его природный гений вел к со­вершенно иному? Может быть, и так. Но с тем же успе­хом можно предположить и гениальность Трезини, Ква­сова или Кваренги. Или Екатерины II. Или случайность. Или Промысел. Может быть, глубоко не случайно ука­зывает перстом в пасмурное питерское небо ангел на Александрийском столпе. Над этим стоит поразмыслить.

Если когда-нибудь Санкт-Петербург населит другой народ, с другой культурой — и тогда Санкт-Петербург останется месторазвитием. Какие идеи будут реализовываться в нем, какие стремления и к чему овладеют его обитателями — об этом можно только догадываться.

В историю России Петербург вошел как город, не­сущий совершенно определенный комплекс идей. Чита­тель вправе как угодно относиться к идеологии «рус­ской Европы», к идее европеизации России, но именно эти-то идеи в Петербурге и проявляются. И даже шире: Петербург — вечное месторазвитие идей личной свобо­ды, независимости, индивидуализма. Эти идеи выража­ются, мягко говоря, на разном уровне: от идей либе­ральной интеллигенции конца XIX века до митька, в пьяном угаре бормочущего свое «дык...».

В 1990-е годы Петербург предстал «криминальной столицей» России. Спорить не буду — очень может быть, что и столица. Ведь то, чем беременно массовое созна­ние, обязательно должно проявиться и в Петербурге. Петербург просто обречен на положение лидера в рос­сийской культуре, и уж коли пошла волна криминализа­ции — как же ему остаться в стороне?!

Но еще в большей степени Петербург — культурная столица России. И в еще большей степени — русская Европа.

Почему?

Почему именно эти идеи?

Почему именно они так сильны в Петербурге?

Попытаемся понять еще и эту сторону жизни Пе­тербурга — причем тоже с позиций географии и других естественных наук.