"Величие и проклятие Петербурга" - читать интересную книгу автора (Буровский Андрей Михайлович)

Глава 3 НА КРАЮ НАСЕЛЕННОГО МИРА, ИЛИ ГОРОД-ЭКСТРЕМУМ

С точки зрения жителя большей части Европы, Петербург находится на границе обитаемого человеком. От этой фразы поднимется не одна бровь жителя Шве­ции, Норвегии да и Финляндии. Ведь Финляндия полно­стью лежит севернее Петербурга, а у Швеции и Норве­гии южнее 60-й параллели северной широты заходят маленькие, незначительные участки территории.

Но Скандинавия — особый культурно-исторический мир. Финляндия — страна очень древних народов, са­мых древних обитателей Восточной Европы. Финно-угорские племена жили здесь задолго до славян и гер­манцев. Есть основания полагать, что они первые из людей пришли в Скандинавию 9 тысяч лет назад, когда стаял Скандинавский ледовый щит и земля стала при­годна для обитания человека. У финно-угров было мно­го времени приспособиться к Северу.

Индоевропейские племена, вторгшиеся в Скандина­вию в XV—XVII веках до Р.Х., тоже имели много време­ни для адаптации. Грубо говоря — те, кто не мог при­способиться к долгим зимним ночам, дефициту света и тепла — давно вымерли. Предками современных шве­дов и норвежцев стали те, кто смог приспособиться.

К тому же большая часть шведов и норвежцев жила на юге Скандинавии, не забираясь в места действительно трудные для обитания. Световой режим на юге Скандинавии, между 59 и 62-й параллелью северной широты, примерно такой же, как в Петербурге. А теп­ловой режим там благоприятнее, потому что эти страны расположены западнее, на них сильнее влияет Гольф­стрим. Стоит почитать Сигрид Унсет, Сальму Лагерлёф или Астрид Линдгрен — по их описаниям, в апреле яблоневые сады в Осло и Стокгольме покрываются кипе­нью цветов, начинаются сельскохозяйственные работы. А в октябре их герои еще прогуливаются под опадаю­щей рыжей листвой — как русские люди в середине — конце сентября.

Для шведа его страна не находится на краю обитае­мого мира — потому что его мир все же теплее Петер­бурга, да к тому же вся страна, целиком, лежит на Севе­ре. У шведа нет и не может быть шока, который может пережить житель Юга от столкновения с Севером. Фран­цуз, итальянец, даже немец такой шок пережить в со­стоянии... но их страны вообще не лежат на Севере, не заходят на Север никакой своей, даже самой малой ча­стью. Приехал человек в Скандинавию — ужаснулся или восхитился, как уж ему захотелось, да и уехал домой.

Россия — единственная европейская страна, лежа­щая в столь разных широтах, от границы с субтропика­ми на Кубани до субарктики на Мурманском побере­жье. И при этом заселяли Петербург и его окрестности на 90% люди, выросшие в других широтах. У тех, кто пришел из-под Ярославля — не говоря о пришедших из-под Тулы и Калуги, — «северный шок» был очень си­лен. У жителя Каргополя или Холмогор такого шока не было бы вообще — но много ли жителей Севера пере­селены были в Петербург? Шли ведь в основном «люди государевы» или их слуги — то есть в основном потом­ственные жители средней полосы.

Не отсюда ли, кстати, и пресловутые «белые ночи», ставшие чуть ли не символом Петербурга? Может быть, такой значительной приметой своего города и сделали их люди, очень уж непривычные ни к чему подобному?

В климате, в световом режиме Петербурга очень много черт Севера. Это и нежные, пастельные краски небес — на юге краски закатов и рассветов гуще, опре­деленнее. Это и продолжительность дня летом, ночи зи­мой. Почему-то «черные дни» не стали такой же приметой города, как «белые ночи», а ведь они не менее интерес­ны. В декабре светает часов в одиннадцать, смеркается к трем часам дня. Если денек серенький, тусклый, то света может почти не быть. И в час дня, и в два ходит человек в серых сумерках, а не в свете, подобающем Божию дню. Неделю не разойдутся тучи (а так бывает в Петербурге) — и всю неделю света почти нет.

Конечно, это еще далеко не полярная ночь — но это уже явление, очень ясно указывающее на существова­ние таких ночей, длящихся неделями и месяцами. Чело­век в Петербурге оказывается в преддверии таких мест — то есть в преддверии мест, где жить человеку не следует.

Где бы ни обитал человек — у него всегда суще­ствует представление о местах, где ему следует оби­тать, и о местах, где жить вовсе не обязательно. Конеч­но же, представление о таких местах очень зависит от того, в каких именно местах и в каких ландшафтах жи­вет человек.

У каждой культуры есть представление о «правиль­ных» ландшафтах — и всегда эти ландшафты на поверку оказываются попросту «своими» ландшафтами. Лев Гу­милев блестяще показал, что культура (Лев Николаевич упорно называл ее «этносом») возникает в совершенно определенных точках географического пространства, на стыке нескольких ландшафтов[57]. Эти ландшафты ста­новятся для культуры «своими».

В сущности, что такое «свой» ландшафт? В первую очередь это ландшафт понятный и знакомый. Обитая в нем десятками поколении, человек представляет, чего он может ожидать, чего надо бояться и на какие прият­ные стороны обитания в нем можно рассчитывать. В этом ландшафте могут подстерегать опасности, но и сами эти опасности понятны, предсказуемы и потому не особенно страшны.

Уссурийский тигр гораздо слабее бурого медведя. Если эти два страшных хищника нападают один на дру­гого, практически всегда побеждает бурый медведь. Но русские казаки, которые регулярно охотились на мед­ведей, панически бежали от уссурийского тигра. При­чина не в том, что этот зверь настолько страшен; прой­дет несколько поколений, и потомки казаков начнут охотиться на тигров, и даже ловить живых тигрят для зоопарков. Но пока что тигр настолько пугает их, что в панике бегут матерые воины; бросают оружие люди, бе­рущие бурого медведя «на берлогах», рогатиной и ножом.

На этом примере хорошо видно, как люди могут ос­воить новый для них ландшафт и сделать его «своим». А до этого буквально все в новом месте вызывает на­пряжение и страх: ведь неизвестно, чего надо бояться. В наборе новых для него ландшафтов человек оказыва­ется в том же беспомощном положении, которое при­писывают своим героям многие фантасты, описываю­щие освоение чужих планет. У читателя могут быть свои вкусы, я напомню ему, как мастерски делает это Р. Хайнлайн, у которого смертельно опасные «стоборы» оказы­ваются вовсе не хищниками «крупнее льва», а зайцеподобными и к тому же вкусными зверьками[58].

Как и во многих других случаях, фантасты просто переносят в космос чисто земные проблемы. Европеец в тропиках берет в руки смертельно ядовитую ракови­ну-конус и с интересом наблюдает, как жало моллюска выползает из-за края раковины и впивается ему в ла­донь. Он идет купаться в романтическую лунную ночь, привлекая к себе внимание акул-людоедов всего Тихого океана. Но этот же европеец в панике вскакивает, ус­лышав крики безвредных обезьян-ревунов, нервно вздра­гивает при виде совершенно не опасного для человека лемура-долгопята, вызывая хохот туземцев, и так далее.

Я посвятил специальную статью описаниям того, что для людей каждой культуры мир устроен в виде кон­центрических кругов, и чем ближе к центру — тем все окружающее сильнее изменено человеком, и человек чувствует себя все надежнее, спокойнее, увереннее[59].

В художественной форме лучше всех описал этот архетип Пол Андерсон в своей книге «Три сердца три льва»[60]. В этой книге получается так, что чем ближе к центру Империи, тем труднее прорваться туда «силам хаоса» — великанам, чудовищам, ведьмам, черным ма­гам и прочей пакости. К границам Империи «силы хао­са» усиливаются, а за пределами Империи лежат облас­ти, целиком подчиненные этим силам.

Места разрывов, пороговые места в этой картине мира — места резких изменений ландшафтов. Если даже территория «не наша», но ландшафты знакомые, люди не предполагают неприятных неожиданностей. В не­знакомых ландшафтах человек всегда ждет чего-то не­хорошего, опасного... И хуже того — ждет такой опас­ности, с которой он не умеет справляться, о которой у него нет никаких сведений.

При этом о местах очень отдаленных человек всегда предполагает, что там все устроено «не так», непривыч­но, и следовательно — из этих отдаленных мест подсоз­нательно ожидает вторжения каких-то неприятных соз­даний или новых неведомых опасностей. Это не такое уж неверное представление, потому что из глубин степной Азии вырываются орды Атиллы и Чингисхана, приходят чума и оспа, проникает в Европу серая кры­са, а из Африки двигается СПИД.

С накоплением знаний прежде неведомые земли становятся хорошо знакомыми; ландшафты, пугавшие дедов, превращаются в места отдыха внуков. Но прин­ципиально ничего не меняется, потому что тогда «страш­ные» ландшафты, местности и существа попросту ото­двигаются в более далекие области пространства.

В Средние века Африка и Мадагаскар были обита­лищем людей с собачьей головой, деревьев-людоедов, лемний с глазами на груди и так далее — то есть чудо­вищ. Позже пришлось переместить место обитания опас­ных чудищ в самые отделенные места суши, а для на­дежности — в глубины океана.

В XX веке на Земле просто не осталось достаточно подходящего места, чтобы можно было мотивированно, серьезно бояться... Но как раз к тому времени человече­ство осваивает все ландшафты Земли и «обнаруживает» себя в космическом пространстве, о котором уж вовсе ничего не известно. Очень поучительно наблюдать, как привычные «страшилки» переносились с Земли в космос и как это происходило в самой развитой тогда культуре Земли — в англосаксонской. Британцы первые осозна­ли, что на всей Земле они, некоторым образом, дома и что в любом ландшафте земли не могут чувствовать себя хозяевами. Если даже колониальный полковник не знает чего-то в Китае, кто мешает позвать на помощь другого, который служил как раз в Гонконге? Но именно эта культура первой «пугается» космоса!

Ранний Г.Уэллс пугал читателей то ядовитыми ра­зумными муравьями из Амазонии, которые к 1950 году «откроют Европу»[61], то неведомыми и жуткими летучими тварями, живущими на острове Ява[62], то орхидеями-лю­доедами[63].

Повзрослевший же Г. Уэллс написал не менее жут­кую историю «войны миров»[64] — такой же по смыслу, но уже космический «жутик».

Сегодня напугать марсианами можно разве что жи­телей самых глухих уголков Африки, и вот Р. Хайнлайн переносит действие на какой-то из «спутников Тита­на» — оттуда нападают на землян отвратительные слиз­няки, подчиняющие человека своей воле[65].

В принципе места неведомые и потому опасные мо­гут переноситься бесконечно долго и на любое рас­стояние от Земли, от этого ничего не изменяется.

Север лежит за пределами освоенных человеком земель... По крайней мере, за пределами земель, осво­енных цивилизованным человеком. Это — типичная «не­ведомая Земля». Драматичнейшая история исследова­ния Севера, бесконечной «борьбы со льдом»[66] даже в начале XX века не привела к «покорению» Севера. Еще в середине — конце XIX века высокие широты «украша­ло» здоровенное белое пятно, а Жюль Верн с полным основанием заставлял своих героев обнаружить, что окрестности Северного полюса совершенно свободны ото льда, — для таких предположений были все основа­ния. Говоря попросту — могло быть решительно все, что угодно[67].

Уже в самом конце XIX — в начале XX века скачки к Северному полюсу Пири и Кука в 1906 году, попытки Ф. Нансена достичь его на корабле «Фрам» в 1900-м, а генерала Нобиле на дирижабле в 1928 (!!!) доказывают одно — даже в это время, и даже самой цивилизован­ной части человечества Север предельно плохо извес­тен.

Если посреди Ледовитого океана может быть свобод­ное ото льда море, а посреди Гренландии — теплый оа­зис и при нем — поселок бежавших от цивилизации раз­бойников, то ждать с Севера можно всего, что угодно.

И уж тем более ждать с Севера можно всяких... ну, будем выражаться мягко — всяких необычных существ. И действительно: на протяжении всей истории Европы Север всегда был источником разного рода мифов о всевозможных неприятных существах, а в античное время рассказывали даже о Севере как области, где дей­ствуют другие физические законы.

И уж, во всяком случае, историй про чудовищ типа одноногих людей, волосатых великанов с наклонностя­ми к людоедству, гигантских троллей, троллей менее зловещих разновидностей, про пульпа, Снежную коро­леву, Короля Мрака и других невеселых созданий ходи­ло невероятное количество в Средневековье, продол­жало ходить в Новое время и продолжает ходить до сих пор.

Интересная деталь: но судя по всему, мифы о «дру­гих» в культуре северных народов живут как-то иначе, чем на юге. В Средневековье рассказы о встречах с «другими» — с разумными созданиями нечеловеческой породы, с нечистой силой — ходили по всей Европе, включая теплые страны Средиземноморья. В Италии и на юге Франции рассказывали на редкость неприятные истории про оживающие статуи (литературную версию такой истории приводит П. Мериме[68], и, уверяю вас, он опирался на народные рассказы). Карликов, чертей и ведьм, привидения и вампиров видели постоянно и по всей Европе.

Но наступило прозаическое, скучное Новое время, а особенно тоскливый XIX век — век науки, техники и железных дорог. И массового образования. Из народ­ной культуры стремительно стали исчезать фольклор­ные персонажи, сохраняясь только в самых низовых слоях национальных культур.

А вот на Севере, особенно в Скандинавии и Шот­ландии, почти не произошло исчезновения этих созда­ний из самого актуального, повседневного пласта куль­туры. По страницам далеко не фантастических повестей и романов Сигрид Унсет и Сальмы Лагерлёф постоянно расхаживают то лесные девы, то великаны, то еще кто-то не очень симпатичный. Просто поразительно, с ка­ким удовольствием рассказывают финны всевозможные жутики про водяных, русалок, привидения и встающих покойников! Причем рассказывают вовсе не глупые, не малокультурные люди, а самые что ни на есть образо­ванные и просвещенные. И рассказывают чаще всего в жанре былички, то есть как о подлинных происшествиях.

Этому есть полнейший аналог в России — тот пласт не всегда ушедшего в прошлое фольклора, который жил и сегодня живет на Русском Севере. Фольклора, скорее преображенного, чем измененного современной цивилизацией. Уже в XX веке для русского северянина леший или водяной были не просто мифологическими персонажами, а совершенно реальными существами — такими же, как сосны или медведи. И современный ав­тор описывает встречи с ними живых свидетелей, с ко­торыми беседовал лично сам[69]. Любопытно — но ведь таких историй и правда совершенно нет на юге России, скажем, на Кубани.

Может быть, действительно в Скандинавии и на Русском Севере нечисти больше, и она активнее и зло­вреднее, чем на юге; а может быть, дело все же в осо­бенностях культуры северян. Не буду спорить, предло­жу свое объяснение — просто на правах гипотезы, не больше. А что, если даже коренные жители Севера ощущают — Север — это экстремальное для человека место обитания?

Ведь Север все время испытывает расстояниями, ненаселенными пространствами, дефицитом тепла и света. Человеку все время очень наглядно показывает­ся: ты тут не хозяин! Если для итальянского крестьяни­на леса и пустоши — это только «пока не расчищенное» пространство, то из заваленной снегом избушки (пусть в ней вполне тепло и уютно) видится совсем иной, гораз­до менее комфортный для человека мир. Мир, для жиз­ни в котором человеку надо затрачивать много сил, времени и энергии (хотя бы избушку топить).

Даже родившись на Севере, даже любя Север как ро­дину, чувствуя себя плохо в любом другом месте, человек одновременно чувствует себя на Севере не так уверенно, не так психологически комфортно, как на Юге.

В результате, Севера боятся и о Севере рассказы­вают страшилки жители более благодатных земель; те, для кого Север — малознакомая земля за их родными пределами.

Жители Севера тоже побаиваются своего местооби­тания и психологически готовы делить его с существа­ми не своей породы. Видимо, и северяне, независимо от числа прожитых на Севере поколений, чувствуют — их земля экстремальна для обитания человека. И чело­век на ней — не единственный возможный хозяин.

Жизнь в Петербурге — это жизнь на той же широте, на которой находятся и Скандинавия, и Русский Север. То есть в месте, где слишком много экстре­мальных факторов. Петербург испытывает пронизы­вающим сырым холодом, темнотой, метелями, наводне­ниями, коротким летом, удивительными красками на его мерцающем небе, болотами. Петербург — это Север в той же степени, что и Скандинавия.

Одновременно с этим жить в Петербурге — это все время ощущать, что находишься на границе обитаемого мира.

Любая граница, любое соседство с «не своими» ландшафтами вызывает эффект напряженности, психо­логического ожидания вторжения чего-то неприятного. Чем менее известное и понятное лежит за границей — тем больше, естественно, и страхов.

Жить на берегу моря — значит подумывать о кракене и пульпе, морском змее и Летучем голландце.

Жить на границе со Скандинавией, Германией, Ев­ропой — значит все время побаиваться внезапного уда­ра, войны, измены, обмана, катастрофы. И конечно же, это означает измышлять и те коварства и враждебные намерения, которых нет, стократ проигрывать в рома­нах и в статьях образ врага, опасности, страхи. Так ведь и из жителей побережья мало кто общался с пульпом или вытаскивал из сетей морского змея. И далеко не всякий швед видел в хлопьях несущейся метели санки Снежной королевы.

Что же означает жить на краю обитаемой земли? Это означает все время ожидать появления «иного». То­го, кто живет за пределами человеческого жилья.

Во время природных экстремумов, когда человече­ское бытие еще менее комфортно и благополучно, чем обычно (наводнения, штормы, метели, зимний мрак и т.д.), ожидание «другого» неизбежно усиливается.