"Перемирие" - читать интересную книгу автора (Баимбетова Лилия)

Глава 1 Крепость Ласточки

Я просыпалась медленно, выплывала из глубины сна, спокойная и умиротворенная. Мне было тепло, уютно, мягко, и только легкий ветерок холодил лицо. И было в этом какое-то несоответствие.

Сухой горный воздух. На мягкой кровати, под тяжелым теплым одеялом, я чувствовала себя маленькой девочкой. И казалось — если пододвинуться к самому краю кровати, то в приоткрытую дверь увидишь, как скачет по гранитным ступеням солнечный луч. Потом, когда разрешат встать, можно будет постоять немного на нагретых солнцем ступенях, глядя в окно, за которым горы… горы без конца и края. Неужели весь мир состоит из гор? Давнее нереальное видение, осколок исчезнувшей памяти.

То ли сон мой давний снова приснился мне? Я пребывала вся во власти этого давно забытого чувства; я вновь ощущала себя ребенком, который ждет, когда же придут будить его. И чудилось мне, что, проснувшись и пододвинувшись к самому краю кровати, я увижу приоткрытую дверь и лестницу… и горы за окном.

Но, открыв глаза, я увидела совсем другое. Высокий резной потолок: деревянные птицы клевали деревянный виноград, покрытые потемневшим от времени лаком.

Кровать стояла возле окна, распахнутого настежь, и тяжелые сиреневые с кистями портьеры лениво шевелил ветер.

У меня было чувство какой-то двойной дезориентации. Естественнее всего было для меня проснуться под низким, покрытым копотью потолком казармы. А втайне — и совсем по-детски — я все же надеялась увидеть серый гранит стен, лестницу, солнечный луч, купающийся в пыли. Черт! Я и впрямь почти надеялась, что проснусь в Серой крепости. Но я проснулась где-то в другом месте, впрочем, смутно знакомом.

Да-а. Красивая комната. Давно я не была в такой комнате, лет пять, пожалуй, со времени последнего Совета хэррингов, проходившего в замке лорда Итена. Старинная мебель из красного дерева — теперь такой не делают, все плантации красного дерева сгорели во время пожаров в Ироне лет двести назад, да и раньше его мало завозили в северные земли. Эти два тяжелых, в резных завитушках шкафа и массивный письменный стол должны стоить целое состояние. Посреди комнаты стояло еще мягкое кресло, обитое сиреневой тканью, оно было совсем другого времени, с черными полированными ножками, изящное, как и низенький полированный столик перед ним. На столике стояла ваза с лохматым букетом сирени. Сирень в ноябре! С ума можно сойти.

У дальней стены был туалетный столик с жадеитовыми зелеными баночками и флаконами из перламутрового фарфора. На стене висело большое зеркало в массивной позолоченной раме, рядом на высоком табурете стоял таз для умывания, и висело на крючке полотенце — сиреневое, из эльского переливчатого полотна.

Было уже, похоже, поздно, и солнечные прямоугольники от окон ложились на деревянный лакированный пол. Зеркало отбрасывало блик на темную поверхность массивного шкафа. От окна тянуло холодом, воздух был прозрачен и чист, как бывает только поздней осенью, когда, кажется, видны все воздушные потоки. Как сказал поэт:

И в свежем морозном воздухе плыл пьянящий запах сирени.

Всюду царили чистота и изысканность, какие редко встретишь в замках поместных феодалов, да и в военных крепостях. Видно было, что каждая деталь в убранстве этой комнаты продумана и тщательно подобрана. Основной фон составляли разные оттенки дерева и сирень — штор, постельного белья, пушистого ковра на полу возле кровати. И по этому фону были разбросаны пятна золота и зелени. Да, кто-то постарался здесь, обставил эту комнату с любовью и заботой, подобрал ткани и безделушки, расставленные на полках. Приятно проснуться в такой комнате, что и говорить. Гармонию нарушали только мои вещи, кое-как набросанные на кресло — кожаная туника-безрукавка, черные шерстяные брюки и короткий шерстяной же плащ, вытертый и заляпанный грязью. На полу рядом с креслом валялись сапоги и меч в черных ножнах.

И тут я проснулась окончательно. Это была крепость Ласточки, третья в линии Птичьей обороны и следующая за Кукушкиной крепостью — моим тайным, забытым домом, затерявшимся где-то на расстоянии двух десятков лет. Конечно, я должна была бывать здесь в детстве; все события этих визитов давно остались за чертой моей памяти, а ощущение этого места сохранилось. Да-а…

В крепость Ласточки мы приехали вчера. После нищих северных деревень, где хмурые крестьяне работали на заболоченных полях, после каменных городов с грязными улицами, после буро-золотых непроходимых лесов приятно было увидеть обыкновенную военную крепость, каких немало и в южных землях. Когда мы подъехали вечером к воротам, на западе пламенел закат, полнеба было расчерчено алым, а с востока уже подступала синяя ночная мгла; порадовали глаз часовые на башнях, отлаженные действия караульных — мы мотались уже три недели по вольным северным землям, а теперь словно вернулись домой, оказавшись в окружении военных людей, которых понять было гораздо легче, чем крестьян, ремесленников или торговцев. На Севере мне не нравилось, даром что я была отсюда родом. Но выросла я на юге и привыкла к плодородным степям, к таборам кочевников-коневодов, охотничьим казармам, богатым хуторам, к древним замкам воинственных феодалов. Жизнь на юге текла неспешно, земля была щедра, и холода никогда не наступали; от одного хутора до другого тянулись лиги и лиги без признаков человеческого жилья, и только ближе к Границе человеческие поселения начинали встречаться чаще. Здесь, на Севере, все было иначе. Мы проезжали деревни и видели, как надрываются крестьяне на полях, стремясь убрать все до наступления холодов; проезжали города, наполненные хриплыми криками торговцев и шумом уличной толпы; по дорогам тянулись обозы, в крупных селах устраивались осенние ярмарки, по заболоченным лесам стража ловила бандитов, все луга были распаханы, и на каждой реке нашлась бы мельница. Но, наконец, вся эта круговерть закончилась, в предгорьях люди почти не жили, следуя древним традициям, и в крепостях Птичьей обороны жизнь текла спокойно, не затронутая суетой.

Налетевший ветер ударил оконной рамой о стену, взметнул сиреневые шелковые шторы и заставил меня вздрогнуть от холода. Здесь, на Севере, ноябрь уже зимний месяц, и дыхание зимы явственно чувствовалось в морозном утреннем воздухе. Как сказал поэт:

Я дотянулась, захлопнула окно и снова легла. Вот я и на Севере. Опять на Севере. Только стоило ли этого секретное поручение хэрринга?

За дверью послышались тонкие девичьи голоса и шуршание шелковых юбок. О чем-то они, хихикая, переговаривались у моей двери, потом раздался робкий стук в дверь. Дверь приоткрылась, светловолосая девушка заглянула в комнату. Совсем она была молоденькая, лет, может быть, тринадцати. Юркнула в комнату, словно мышка, и вдруг увидела, что я не сплю. И голубые глаза ее округлились.

— Я принесла воды для умывания, Серая госпожа, — пискнула она.

А сама так и смотрела по сторонам. Как же. У всех в крепости наш приезд вызывал жгучее любопытство, ведь мало того, что приехали Охотники из далеких юных степей, с того края человеческой цивилизации, так среди них оказалась наследница знаменитого рода Даррингов, властителей некогда легендарной, но опустевшей теперь Кукушкиной крепости.

Я не сводила со служаночки глаз. Она вдруг смутилась и залилась краской, покраснели даже уши и шея под завитками светлых волос. И это меня разозлило.

С тех пор, как мы въехали на территорию свободных северных княжеств, я все время пребывала в состоянии раздражения. Да, я родилась на севере, но разве это что-то значило для меня? Пятилетней меня увезли Охотники, и вся моя жизнь оказалась посвящена Границе. Я не знала, не помнила иной жизни. В шестнадцать лет мне присвоили звание мерда, низшее звание рядового, и с тех пор я участвовала в охоте на Воронов и в свои двадцать четыре года была уже тцалем, стратегом двенадцатого отряда Охотников. И мне казалось, что я знаю всю свою жизнь наперед, каждый свой день я могла бы предсказать: мы или искали, или дрались с Воронами, или болтались в казармах, и все вокруг было знакомо и понятно.

Но после заключения Перемирия и особенно из-за секретного поручения хэрринга все переменилось. И мне пришлось вернуться на Север, где меня раздражало и тревожило все — предзимняя погода, неотвязные леса, словно преследовавшие нас в этом путешествии, и особенно горы. Горы…. С тех пор, как я увидела их вновь, они наполняли меня странной тревогой. Они приближали горизонт и делали мир тесным для меня-жительницы южных степей, они были нереальными — воздвигнутые из камня, поросшие лесом, изъеденные водой и ветром, такие же странные для человека, видевшего только равнины, как море для человека, видевшего только сушу. Но это было не главное в моем смятении, а главным было сознание того, что я и раньше видела горы, что я жила среди этих склонов, что это должно быть мне знакомо, но было незнакомо. Никогда еще наличие пятилетнего провала в памяти не мучило меня так сильно, как сейчас, когда я приехала в те края, которые должна была помнить, но не помнила.

Но больше всего меня раздражало то, что видели во мне северяне вовсе не меня как таковую, а только — наследницу Серых властительниц, одной из правящих семей Птичьей обороны.

А тут еще эта девочка с испуганными глазами смотрела на меня так, словно перед ней сама Лорель Дарринг, на которую я и впрямь очень похожа, словно не достаточно мне бледно-золотистых, слегка искрящихся волос — фамильной черты, знаменитой на все северные земли.

— Не зови меня так, — угрюмо сказала я, повыше натягивая сиреневое одеяло.

Девочка поставила кувшин и бесцельно перебирала безделушки на туалетном столике, смахивая пыль краем фартука.

— Что-нибудь еще? — спросила я.

Присутствие этой маленькой плутоватой толстушки меня смущало. Слуги всегда казались мне какой-то совершенно особой породой людей, еще более недоступной пониманию, чем крестьяне или горожане; и в замке лорда Итена, где обычно собирался Совет хэррингов, я старалась обходить их стороной. А уж здесь, в крепости Птичьей обороны, где я и так чувствовала себя очень странно, словно во сне (ибо только во сне могла я вернуться сюда, на северные рубежи человеческой цивилизации), здесь мое смущение достигало высшего предела.

— Что-нибудь еще? — повторила я.

— Ах, Сер… — она осеклась, — Вот, вам письмо просили передать.

Она достала из кармана фартука длинный узкий конверт и протянула мне. Я высвободила руку из-под одеяла и взяла конверт. Он был прохладный, из твердой шершавой бумаги.

— И еще госпожа Ольса просила передать вам, что зайдет вас проведать, и просила узнать, как вы спали…

Но я ее не слушала: конверт был надписан рукой хэрринга.

— Ты уйдешь отсюда, наконец? — пробормотала я, разворачивая письмо.

Девочка исчезла мгновенно — так иней на окнах тает под жаркими лучами восходящего солнца.

На небольшом листе сероватой шершавой бумаги косым подчерком хэрринга было написано:

"Оставайся в крепости Ласточки. Вороны едут туда. Их четверо. Будь осторожна — среди них дарсай. Узнай, что им понадобилось в северных землях. Не хотят ли они союза с теми, кто живет дальше на Севере? Тебе, наследнице Серых властительниц, я думаю, не нужно рассказывать о древнем зле с Севера. И о том, что случится, если этот союз будет заключен. Будь бдительна. Если понадобиться, не бойся нарушить Перемирие, убей всех четверых.

Хэрринг западного участка"

Я вздохнула и опустила письмо на одеяло — серый прямоугольник на сиреневом фоне. Солнце светило на меня сбоку, играло в моих волосах и слепило глаза. За окном слышны были далекие голоса, говорившие что-то неразборчивое. Я не сомневалась в провидческих способностях хэрринга: я достаточно уже служила под его командованием и уже успела убедиться, что он не ошибается. Но мне не хотелось здесь оставаться, мне хотелось вернуться на юг. Здесь мне, тцалю двенадцатого отряда Охотников, больше не было места, ибо я, плоть от плоти северных правителей, стала на Севере чужой и все здесь было мне чужое. Как сказал поэт:

Все-таки двадцать лет прошло.

А мне почему-то вспомнился тот день, когда мы отправились выполнять секретное поручение хэрринга, о сути которого знала только я одна. На меня словно пахнуло из дверей памяти теплом того южного прозрачного вечера, и запахом желтеющих листьев, и пряным ароматом дыма из кухонной трубы.

— Будь осторожна, девочка, — сказал мне хэрринг на прощание.

Тогда был вечер, и солнце золотило верхушки кленов возле северной казармы. Хэрринг, сухой старик в белоснежном одеянии, и я стояли поодаль от моей пятерки, уже готовой в путь, ибо им не полагалось знать, о чем мы говорим; хотя ничего секретного в тот раз хэрринг мне не сказал. Он сказал только:

— Будь осторожна. Ты умная девочка, ты сама поймешь, что и как нужно будет сделать. Но прими мой совет. Ты слишком молода для тцаля и поэтому стараешься руководствоваться разумом. А это неправильно. Только сердцем ты можешь прозреть и понять врага, только сердцем можешь убить. Вороны не склонны к размышлению, но зато они чувствуют — верно, сильно — и оттого понимают мир лучше, чем иные мыслители. А для того, чтобы уметь победить врага, нужно у него учиться, нужно стать таким, как он. И будь осторожна, очень осторожна, в таких делах нужна ювелирная точность. Нам не простят, если Перемирие будет нарушено по нашей вине.

Вот и все, что он мне сказал на прощание. Учись у врага и будь осторожна. Но предостережения провидца стоят дорого.

Вставать мне не хотелось. Я лениво размышляла, глядя в потолок, на лакированных птиц и виноградные плети. Что-то изменилось, если он разрешает мне нарушить Перемирие; что-то он узнал, старый лис, но не считает нужным мне сообщать. Что же это такое? Неужели причина, загнавшая Воронов так далеко на Север, так серьезна, что хэрринг готов рискнуть Перемирием, но не допустить осуществления их миссии? Или он просто решил предоставить мне свободу действий?..

Ольса вбежала, не постучавшись. Она была для меня настоящим бедствием — со вчерашнего дня, с самого первого момента нашего знакомства. Эта девушка была младше меня на пять лет, она родилась как раз в тот год, когда меня увезли из Кукушкиной крепости, поэтому в детстве мы никак не могли быть знакомы. Но когда мы вчера приехали в крепость Ласточки, Ольса кинулась ко мне, как к потерянной и вновь обретенной сестре.

Она ворвалась в мою комнату, как вихрь: высокая светловолосая девушка в белом платье с широкими юбками из тонкого батиста. Шаг ее был стремителен и широк. Еще вчера она поразила меня своей красотой, эта девятнадцатилетняя девушка, нынешняя Зеленая властительница, повелевавшая крепостью Ласточки. С тех пор, как мы въехали на территорию северных княжеств, я успела увидеть немало портретов властительниц из разных семей (а больше всего портретов Лорель Дарринг, черт бы ее побрал, мою знаменитую родственницу), и все они отличались холодной классической красотой. Ольса не была исключением, ее узкое бледное лицо было строго и правильно: тонкий нос, высокие скулы, бледные губы небольшого красиво очерченного рта. Как и большинство северян, она была светловолоса и сероглаза; ее огромные серые глаза были прозрачны, как вода северных озер. Но было что-то еще в тонком невыразительном ее лице, какое-то веселое очарование. Была ли это ее улыбка? Или волосы, не расчесанные еще с утра, спадавшие водопадом льняных кудрей на плечи и спину?

Она шла так стремительно, что под тканью юбок отчетливо обозначались ее ноги от колена и выше. Подобрав белые юбки, Ольса, как ребенок, запрыгнула на кровать и принялась тормошить меня. Когда она склонилась надо мной, меня обдало запахом ее духов — сирень, что же еще, и я слегка поморщилась.

— Уже пробили пятую стражу, соня. Вставай, а то на завтрак опоздаешь, — говорила она, смеясь, словно я была ее давней и близкой подругой, а не только вчера приехавшей гостьей, — Ну, сколько можно спать, Эсса.

— Не зови меня так!

— Почему? Ну, ладно, — вздохнула она и тут же оживилась, — А знаешь, мы очень похожи. Я еще вчера заметила. А тетушка Лайса так прямо охнула, как тебя увидела. Ну, вставай же!

А мне подумалось, что неведомая тетушка охала вовсе не по поводу моего сходства с Ольсой, скорее уж Лорель Дарринг она вспоминала в тот момент.

Пришлось встать. Откинув сиреневое тяжелое одеяло, я вылезла из-под него в холодный свежий воздух, зябко вздрагивая. И пока я умывалась, поливая себе из принесенного изящного сиреневого кувшина, пока вода лилась и плескалась в золоченом тазу, Ольса продолжала болтать за моей спиной — что-то о своей тетушке, которая уже стала совсем старухой, а замуж не выходит, только и знает, что ездить верхом и махать мечом, как мужчина. А потом вдруг прохладные тонкие пальцы легли на мое обнаженное плечо, и Ольса развернула меня к зеркалу.

— Посмотри, правда, мы как сестры?

Я вздохнула. Мне не хотелось с ней соглашаться — и особенно в этом, — но она была права. Сходство было самым общим, но оно было, в его существовании трудно было усомниться. То же узкое тонкое лицо, то же тонкий нос, бледные губы, те же самые глаза, большие и прозрачно-серые. Разными были только волосы. Но Ольса вся светилась оживлением, а я выглядела маленькой и обиженной и казалась ее младшей сестренкой. Может быть, из-за роста, ведь я едва доставала ей до плеча? Интересно, почему она не носит зеленое, ведь это ее геральдический цвет? И вчера, и сегодня она была в белом.

Я сгребла в охапку свои вещи, накиданные на кресло, бросила их на еще не заправленную кровать и запрыгала на холодном полу, натягивая брюки. Потом села на кровать, вытащила из-под скомканного плаща свою безрукавку.

— Почему бы тебе ни надеть платье? — сказала Ольса, присаживаясь рядом со мной. Я высунула растрепанную голову в вырез, — Тебе нет нужды носить оружие сейчас, — продолжала Ольса, — твоя война осталась за триста лиг. Ты прелестно выглядела бы в платье.

Я только скривилась в ответ. Одернула тунику, натянула сапоги. Взялась за гребень. Единственное мое достояние было перепутано со сна и расчесываться не желало. Пока я сражалась с волосами, Ольса продолжала болтать, играя кистями серебряного пояса, стягивающего ее тонкую талию. Высокий ее, резковатый голосок метался в комнате, заставляя меня думать о предстоящей головной боли.

— Марл, мой старший брат, нашел себе подружку среди крестьянских девок, — говорила Ольса, освещенная желтым осенним солнцем, — Ну, конечно, никто ему ничего запретить не может, гуляй, с кем хочешь, но зачем же жениться? А он решил жениться, представляешь? Мешать кровь Эресундов с кровью простолюдинов, плодить ублюдков, которым не будет места не в одной из крепостей. Отец ему так и сказал, а Марл начал кричать, что он и так не наследует ничего в крепости. В общем, они с отцом рассорились и теперь почти не разговаривают…. А ведь Марла, идиота этакого, любит Мила, Алая властительница из крепости Сойки. Марл раньше даже ездил к ней, а как встретил эту распутницу, так и думать забыл.

Я медленно заплетала косу, пальцы привычно двигались, перекидывая длинные пряди, а мысли мои блуждали где-то далеко-далеко. Но история старшего брата Ольсы неожиданно заинтересовала меня.

Ах, двадцать семь крепостей Птичьей обороны жили совсем не так, как весь остальной мир. Все знают, что власть в Птичьих крепостях наследуется по женской линии, так испокон веков было и казалось естественным. Но впервые я подумала о том, что мужчину — мужчину, видящего примеры соседних князей и южных лордов, — может задевать возвышение женщин. Как Марлу должно быть обидно это — то, что он, происхождением равный князьям, в родной крепости не наследует даже лошади, даже пыли из-под ее копыт. Как ему должно быть обидно, что его отец, такой же сын благородной семьи, властвующей над крепостью Орла, тоже ничего не унаследовал в родной крепости и в крепости умершей жены тоже ни на что не имел права. Как близко они — крепости Птичьей обороны и северные княжества, как часто властительницы выходят замуж за удельных князей — и как же получаются такие браки? Ведь не она пойдет вслед за мужем, а ему придется запереть себя в жениной крепости, зная, что в случае новой войны с демонами из-за гор она, а не он, встанет во главе обороны. Как мужчины этого мужского мира соглашаются ставить себя в такое положение? И как вообще это случилось, почему Птичья оборона, охрана северных рубежей человечества (это сейчас здесь тихо, а ведь были здесь страшные войны — не чета нашим мелким южным стычкам), оказалась женским делом? Что это — пережиток древних эпох? Ведь Птичьей обороне уж не одна тысяча лет, а я читала как-то, что было время, когда женщины властвовали над миром. Видно, воспитание тогда было другое, потому что, глядя на Ольсу, не верится, что она могла бы властвовать над чем-то или даже встать во главе крепости, случись вдруг новое нападение нильфов.

— И что же, он теперь женится? — спросила я.

— Да я не знаю, только вряд ли, ведь его отец из крепости выгонит, это же как пить дать… Должен же Марл понимать, что ему выгодно, а что нет. Вообще-то он…

— Откуда сирень в это время года?

Ольса запнулась.

— Из оранжереи…. А знаешь, последний год вообще какой-то неудачный. Тут и эта история с Марлом. Все так и тянется, он с отцом не разговаривает, на меня огрызается, как дитя малое, ей-богу. И главное, Мила такая красавица, а та — крестьянка и есть крестьянка. Опоила она его чем-то, что ли? — задумчиво прибавила Ольса, — Говорят, есть такие настои, если выпьешь, влюбишься без памяти, или, например, разлюбишь, так, что противно даже смотреть на него будет. Может, его чем наоборот напоить, как ты думаешь?.. В деревнях умирают люди, еще пастухи у нас пропадали…. А тетушка Лайса говорит, что все началось, когда год назад один из пастухов нашел трупы на Ветровом перевале. Вроде бы это не к добру было. Тех мертвецов, правда, никто, кроме него, не видел, но Рольф клялся, что это были нильфы…

— Подожди, что ты сказала?

— Нильфы, — повторила Ольса с легким недоумением, — Никто, конечно, уже не помнит, как нильфы выглядят, но тетушка Лайса долго Рольфа расспрашивала и потом сказала, что это, наверное, были нильфы. Вообще-то эта моя тетушка та еще особа, но в прошлых временах она разбирается, что и говорить.

Так. Приехали. Шесть веков ничего о них не было слышно, и вот вам, пожалуйста, объявились — демоны из-за гор, великое зло Севера. Мне-то, конечно, и дела нет до здешних проблем. Как сказала Ольса? — моя война осталась за триста лиг. И начнись здесь заварушка, я просто уеду на юг, на свою границу и свою войну.

Отчего же меня так ужасает само это слово — «нильфы»? Такое чувство, будто помимо той памяти, которой я лишилась, есть у меня и другая — память крови, текущей в моих жилах, крови Даррингов. А ей, Зеленой властительнице, так легко произносить это слово! Слишком уж они расслабились здесь за шестьсот мирных лет, или она и впрямь неисправимо легкомысленна? Но нильфы! Я оставила свои волосы в покое и посмотрела на Ольсу.

— И что же с тех пор происходило?

— Как тебя объяснить? Ничего такого, но как-то тревожно стало. Иногда в горах пропадали пастухи. Некоторых потом находили. Мертвыми. И тела были сильно изуродованы.

— Что-нибудь еще?

— По деревням умирают новорожденные. И еще Адские псы часто воют по ночам. Говорят, это к большой беде…

— И это началось год назад?

— Да, — сказала Ольса, — около года назад, не раньше.

Она давно уже ушла, торопясь до завтрака распорядиться по хозяйству, а я все сидела на смятой, растрепанной кровати — во власти раздумий. Год назад. Год назад к нам, на западный участок Границы, где собирается обычно Совет хэррингов, приехали гонцы от Совета сонгов с предложением о заключении временного мира. И вот четверку Воронов занесло на триста лиг к северу от Черной речки. Через две недели ляжет снег, для Воронов и сейчас здесь слишком холодно, но они едут — все дальше и дальше на север. Судя по донесениям лазутчиков и видениям хэрринга, едут бесцельно, словно наугад. Скоро они будут здесь. Не завтра и не послезавтра, потому что я их еще не чувствую. Но они приедут. И что я тогда буду делать, интересно?

Постучавшись, в комнату заглянула высокая девушка со светлой косой, и, вытирая руки о передник и кланяясь, сказала мне, что все господа уже собрались в столовой и ждут только меня. Я кивнула ей, но не двинулась с места. Все так же, подогнув под себя ногу, я сидела на своей сиреневой кровати и смотрела прямо перед собой, охваченная странным, печальным, немного суеверным чувством. А ведь я вернулась. Я снова — на Севере. Всего двадцать-тридцать лиг отделяли меня от моего позабытого, но так долго мучившего меня дома. Это расстояние можно было одолеть за один, даже короткий северный, день. Так близко! Двадцать лет я не была так близко к своей крепости.

Хотя не стоило себя этим терзать. Ностальгические визиты все равно не грозили мне, никто нынче не знал, где находится моя крепость. Она всегда была скрытой, туда не ездили крестьяне, не являлись гости из соседних крепостей — был ли смысл в подобном положении вещей, я не знаю, но у Птичьей обороны свои законы. А потом что-то случилось, и из Кукушкиной крепости перестали приходить вести. И было это пятнадцать лет назад.

Я все это знала. История была известная. Кукушкину крепость искали, но так и не нашли, казалось, вот тут она и должна быть, но ее не было. Об этом даже баллады пели — когда я была еще маленькой и жила в детских казармах, — а потом баллады эти забылись.

А мне казалось, что вот сейчас я выйду из этой комнаты и увижу свою жизнь, такую, какой она должна была стать. Но не стала. Странное это было чувство — словно готовишься к встрече с привидением.

После неприятного, тягостного завтрака, прошедшего в полном молчании, я спустилась по боковой лестнице и вышла во двор. За завтраком собралась вся семья Ольсы, все ее многочисленные сестры, тетки, бабки и дедки, и все они в продолжение всей трапезы разглядывали нас, словно каких-то странных неведомых зверей в зверинце. То, что мы с оружием спустились в столовую, всех шокировало; Ольса сделала круглые глаза, спрашивая меня, с кем мы здесь собрались воевать. Мои ребята, в свою очередь, разглядывали северян — слишком уж нахальными глазами. Я весь завтрак боялась, что они начнут насмехаться над хозяевами, и весь завтрак ловила на себе взгляды северян, разглядывавших мое лицо, мои волосы, — весь Север знал, как выглядела Лорель Дарринг, в каждом доме здесь был обязательно ее портрет, и я уже в прошлую поездку в северные княжества насмотрелась на свою знаменитую родственницу и наслушалась удивленных замечаний о нашем сходстве.

Спустившись по темной неосвещенной лестнице, я вышла на светлый просторный, мощенный каменными плитами двор. Был ясный солнечный день; необычайной чистоты, прозрачный, без летный пыли воздух делал солнечный свет особенно ярким и словно струящимся из ниоткуда. Было свежо и морозно, но из-за солнечности дня словно бы и не холодно. Завернувшись в короткий черный плащ, я вышла на чисто выметенные плиты двора. И не то, чтобы солнце слепило глаза, но сам воздух был так ярок, что плохо было видно все вокруг. Несколько девушек в простеньких зеленых платьях, торопясь и ежась, зябко передергивая плечами на холоде, заносили что-то черное и громоздкое в боковую, не в ту, через которую я вышла, дверь. На ступенях парадного крыльца стояла совсем маленькая, лет пяти, девочка. Она, верно, была дочерью кого-то из слуг, коротенькое ее зеленое платье было из самого простого полотна, да и видом она ничуть не напоминала Эресундов. Светлая короткая растрепанная коса была перекинута на плечо, на маленьких ножках были большие черные сапоги с меховой оторочкой, каждый едва ли не в половину ее роста, и подол зеленого платьица задирался, цепляясь за мех. Поверх платья девочка была завернута в широкий шерстяной шарф, она держалась за концы шарфа, победно оглядывалась вокруг, видимо, радуясь, что сумела выскользнуть на улицу. "Поймают и отлупят", — подумала я, глядя на ее задранный кверху маленький курносый нос и сияющие круглые глаза.

Сменялась охрана ворот. Отстоявшие ночь стражники открывали на день тяжелые ворота. От небольшого каменного домика караулки к ним подходила дневная смена: четверо крупных молодых мужчин в зеленых куртках и высокий, стройный, неожиданно черноволосый офицер, державшийся очень прямо.

Ночная смена состояла из шести человек, на двоих больше, чем дневная. Высокий, худой, костлявый парень зевал во весь рот, глядя на подходившую смену. Толстый румяный стражник сидел на маленькой скамеечке у ворот и торопливо натягивал сапог на толстую белую ногу в подвернутой штанине. Четверо отворяли ворота, по двое толкая тяжелые резные створки ворот. Подошедший офицер что-то сказал им, ночная смена выстроилась в неровную шеренгу, и лысеющий стражник в расстегнутом мундире, видимо, старший смены, стал докладывать офицеру о прошедшем дежурстве.

Я пересекла наискосок двор, слушая, как отдаются мои шаги по каменным плитам, и, взявшись за деревянные некрашеные перила, пошла наверх по узкой лестнице, ведущей на крепостную стену. Ветер метался там наверху, ветер, и, поднимаясь по древним ступеням — выщербленный камень цвета запекшейся крови, — я запрокидывала голову, подставляя ему шею, как любовнику. Ветер налетал и путался в моем плаще, играл косой, холодил мне лицо. Ледяной предзимний ветер, вестник будущих холодов, гонец наступающей зимы.

И постепенно предо мной открывался вид, ради которого я и взобралась сюда, уподобляясь птице, к чему меня обычно не тянуло. Но шаг за шагом предо мной открывался — простор, простор, которого мне так не хватало на этом чертовом Севере. Эти бесконечные леса уже не стесняли меня, я была над ними, наедине с огромным белесым небом. Как в степи — небо и земля, и ты между ними.

На узкой дорожке между рядами каменных зубьев стояли часовые — довольно далеко друг от друга. Мимо одного я прошла, он стоял, облокотившись на пику, и производил впечатление удручающее. Да-а. В нечищеных сапогах и с мятой бородой, он выглядел полусонным, как муха, почуявшая зимние холода. Это был коренастый бородач; то ли серые, то ли просто седые кудри спадали из-под высокой суконной шапки, и верхняя пуговица его застиранного полинявшего мундира болталась на длинной нитке, грозя оторваться. Чем-то он напоминал мне подземного духа из северных сказок: очень было похоже, что он хранит где-то в пещерах сокровища, а здесь только притворяется часовым. Он низко поклонился мне, а когда я проходила мимо, сделал знак от дурного глаза. Что ж, кое-кто здесь, на Севере, уже говорил мне, что негоже это, когда одна женщина так похожа на другую, умершую шесть веков назад.

Я остановилась и облокотила на каменный зубец. Поля в этих краях пахали с осени, и до самого подножья Мглистого расстилалось море вывороченного чернозема, только у реки зеленели озимые. Черная, слежавшаяся комьями земля блестела на солнце. А впереди были горы. Мглистый хребет заворачивал с юга к востоку, невысокий, с пологими склонами, поросшими лесом, сглаженный временем, словно песчаный гребень детской лопаткой. А за ним виднелись синеватые склоны других хребтов, все выше и выше, — великая горная страна Севера, которую до сих пор даже на карты не нанесли целиком, ибо там, лиг за сто отсюда, начиналась уже вотчина нильфов.

Узкая быстрая река со светлой меловой водой петляла в полях; на противоположном обрывистом берегу были сенокосные луга, и желтела пожухлая, невысокая, мало отросшая после июльского покоса трава. Маленький, со спутанной гривой, словно игрушечный жеребенок бродил там, опустив голову к самой траве. И пока я смотрела на эту картину, мне вспомнилась стихотворение Ван Вэя:

— вполголоса проговорила я.

Правда, поля были пусты, и ни одной живой души не видно было за пределами крепости, но во мне свежи были еще впечатления от нашей поездки. Что, интересно, будут обо мне думать, если кто-нибудь услышит, как я читаю стихи на крепостной стене? И тут же раздались шаги — знакомая легкая и осторожная поступь; и резкий голос с едва заметным поозерским акцентом спросил:

— Кого ты высматриваешь?

Я даже не пошевелилась, но легкий налет мечтательности исчез — как ни бывало. Крупный мужчина в сером свитере обошел меня и сел между зубцами стены. Кейст, которого недавно перевели с восточного участка. Я смотрела на знакомое, за два месяца до мельчайших подробностей изученное лицо, широкое, грубоватое, изрытое оспинами, с крупным ртом и необычайно яркими зелеными глазами. Я смотрела, как уже привычным для меня жестом он приглаживает вечно растрепанные светлые волосы, и молчала.

— Они приедут сюда, так? Что ты молчишь?

Кошачьи зеленые глаза внимательно смотрели мне в лицо.

— Приедут, — сказала я вяло, — Но, видишь ли, тебе не полагалось об этом знать.

— И кто так решил? — спросил он, усмехаясь, — Ты?

— Хэрринг, — сказала я, и он замолчал.

Этот мужчина был почти на двадцать лет старше меня и оттого держался со мной на равных. Я помню, когда его только перевели к нам, я считала его одним из тех Охотников, которым не суждено подняться по иерархической лестнице выше звания офицера; "чувство Воронов" у некоторых бывает словно приглушено, а по возрасту он мог бы уже быть стратегом. Но прошло несколько дней (и несколько стычек с Воронами), и я обнаружила, что этот человек чувствует Воронов гораздо лучше меня, но вот дара предвидения он был лишен начисто.

— И остальные тоже знают о Воронах? — поинтересовалась я. Так, на всякий случай.

— Торренсов среди них нет, так что вряд ли.

Вот именно. Я тоже так думала; офицер, конечно, мог догадаться, но младшие рядовые — вряд ли, а старших рядовых со мной действительно не было: только кейст, три адрая и мерд. Я смотрела на Мглистый, на реку и на холмы за рекой: жеребенка уже не было.

— Кто-то говорил мне, что ты тоже северянин, — сказала я.

— О да, правнучка Лорель, — кейст отсалютовал мне открытой ладонью, — Только у Лорель Дарринг ведь не было детей. Ты об этом знаешь?

— Я никогда не интересовалась этим.

— Да, — сказал он.

И это тихое сочувственное «да» несколько разозлило меня, а он продолжал:

— А я постоянно об этом думаю. О прошлом. Я не думал, что мы заедем так далеко на Север. Мне ведь было уже пятнадцать, когда меня забрали. Уже не так легко все забыть, как в детстве.

— Да, — сказала я тихо, хотя мне-то эти проблемы были незнакомы. Меня освободили от подобных проблем и от тяжести воспоминаний — как будто отнять у ребенка память так же просто, как забрать ключи от крепости, — Где ты родился?

— В крепости Орла.

И впрямь близко.

— Это мешает, — говорил он, — Воспоминания мешают, правда? Жаль, что нет способа от них освободиться. Они тянут тебя назад. Ты никогда не замечала, что, чем позже ребенка забирают, тем меньше он может на этом пути?

— Ты действительно так думаешь? — сказала я, — Вряд ли это так, иначе хэрринги бы…

— Может быть, а может, и нет. Но знаешь, как говорят Вороны? Они говорят, что те, кто уходит в миры духа, теряют чувство своего «я».

— Освобождаются от своей личности?

— Что-то вроде того. А воспоминания — это и есть «я», в сущности. А знаешь, что они еще говорят? — сказал он, довольно улыбаясь, — Меня всегда занимала эта фраза. Они говорят, что некоторые души никогда не попадают в сети реального мира.

— Как-как?!

Довольный, он повторил.

— Они, правда, так говорят? Ты сам это слышал?

— Да. Это еще там было, под Ростокой, в Поозерье. Местность там пересеченная, там раньше какие-то поселения были. Мы устроили на Воронов засаду, и под одним лошадь оступилась на краю рва. Всадник-то был дарсай, так бы мы его в жизни бы не взяли, но он позвоночник сломал при падении…

— И что вы с ним сделали? — спросила я, невольно улыбаясь.

— А ты как думаешь? Привязали к дереву и костер под ним развели.

— Этим дарсая не проймешь.

— А чем его проймешь? С дарсаями пытки вообще не действенны, но надо же было пользоваться ситуацией.

— И что, сказал он что-нибудь?

— Вот это и сказал. Мы аж с ребятами дрова раскидали, чтобы не умер раньше времени, и насели на него: что имел в виду? А он и говорит, таким как мы, как я и как вы, приходиться жить и проходить путь духа от начала и до конца, а некоторые души никогда и не покидают тех миров.

— И что дальше?

— Умер он, что дальше. Нет, сказал он это, конечно, из зависти. Повиси тут на дереве с перебитым позвоночником и с ногами в огне, и не такое скажешь. А уж тем, кто ушел в миры духа, отчего не позавидовать. Тем более тем, кто пребывает там постоянно.

— Ты думаешь, это действительно так?

— Да вот я с тех пор и думаю об этом, — смущенно усмехнулся он, — Слушай, а ты совсем не вспоминаешь свою семью?

— Нет, — сказала я, а Мглистый был прямо передо мной, и лес золотился на склонах под лучами полуденного солнца — остатки осенней роскоши. И где-то там скрывалась Кукушкина крепость, которая должна была стать главным в моей жизни, но не стала.

— Ты их чувствуешь? — спросил кейст, имея в виду Воронов.

— Нет еще. А ты?

Он вздохнул, сел поудобнее и только потом сказал:

— Что-то очень далекое, — и тон у него был извиняющийся, — Очень далекое. Но они едут.

"Некоторые души никогда не попадают в сети реального мира, — подумала я, — Ну, надо же".