"Перемирие" - читать интересную книгу автора (Баимбетова Лилия)

Глава 10 В горах

Обоз медленно двигался среди скал — несколько телег, два десятка верховых. Мы ехали словно в ущелье — по обе стороны дороги вздымались темные уступы, перемежаемые каменистыми осыпями. Только на самом верху неширокой полосой видно было зимнее белесоватое небо. Медленно-медленно летели по нему серые облака. Иногда быстро мелькали черные птичьи силуэты. Подморозило. Над лицами людей поднималось превращенное в пар дыхание, при каждом сказанном слове вырывались белые облачка и таяли в морозном воздухе. Снега здесь не было, только по обочинам дороги и в углублениях между плитами скопились сухие белые снежинки. Ветер иногда подхватывал их, кружил над темной поверхностью дороги и снова опускал.

Тихо и странно было вокруг. Ущелье изломано вело куда-то на север; оно было так извилисто, что явно служило когда-то руслом горной реки, и лишь потом здесь проложили дорогу. Дорога, правда, и сама уж была древней, почти и не похожей на дорогу. Каменные плиты давно растрескались и крошились по краям; ветер и вода так же неустанно трудились над ними, как и над окружающими скалами. Иногда встречались и крупные трещины, в которых застревали телеги; тогда приходилось разгружать их и поднимать раненных, и тогда только удавалось приподнять телегу и вызволить колесо. По обочинам дороги кое-где росли маленькие красноватые кусты; такие же кусты виднелись иногда и на слонах, в трещинах между камней и на уступах. В одном месте нам встретился маленький водопадик — струйка холодной воды, падающая с уступа в маленькой грязное озеро, похожее на лужу.

Обоз двигался медленно. Не слышно было ничего, только скрип колес, да топот множества копыт. Разговоры не взлетали над этим негромким шумом. Иногда слышался резкий крик птицы, и снова все смолкало, только — скрип-скрип и цок-цок, отраженное от стен ущелья и превращенное эхом в малопонятный звук движения. Люди были невеселы.

Я сидела на краю телеги, свесив ноги в пыльных сапогах, и бинтовала руку крупному светловолосому парню. Он поранился, когда вытаскивал застрявшую телегу. Кроме нас, на телеге полно было народа. На краю сидела маленькая худенькая девушка с покрасневшим носом и куталась в старенькую поношенную шубку. Выбившиеся из косы светлые пряди свисали ей налицо, ветер трепал их, а девушка сидела и безразлично смотрела прямо перед собой, иногда только встряхивая головой, когда волосы лезли ей в глаза. За ней сидел толстый мальчишка в крестьянском полушубке и строгал палочку перочинным ножом, поворачивая ее в покрасневших озябших руках. Старик, сидевший рядом, что-то говорил ему, и мальчишка, хмуря белесые брови, нехотя отвечал. Сидели еще люди: какие-то женщины в зеленых платках, маленькая девочка спала, подложив под голову мешок.

Я медленно наматывала бинт на толстую белую руку. Парень испуганно следил за моими действиями, словно не понимая, как это с ним могло случиться. Он был совсем еще молодой, лет двадцати, не больше, в лохматом полушубке, скинутом с одного плеча, в рубахе из домотканого полотна, шерстяных штанах и стоптанных сапогах. Лицо у него было круглое, совсем мальчишеское, с пухлыми щеками и маленьким вздернутым носом. Светлые, спереди приглаженные волосы сзади торчали вихрами.

— Вот ведь, — сказал он вдруг, — а то я испугался. Надо же — всю руку до локтя распороло. Кровища так и хлестала, — говорил он мне, словно я не видела этого и словно не я зашила ему руку, — Я вообще крови боюсь. Ладно, вот меня в крепость взяли, а то, дома когда жил, надо свинью резать, так отец говорит мне: «иди». А я не могу. Один раз как полоснул, кровь хлынула, так из меня и дух вон. Отец уж и бил меня, и ругал. Я и мяса не ем, как подумаю, что чью-то убиенную душу ем, так кусок в горло не идет. Дома надо мной все смеялись, а я не могу. Хоть и животное, а все же чувствует, вот и получается, ты ее убил — за просто так, да еще и сожрал потом, как нильф какой-то. Вот мы нильфов клянем за то, что они трупы едят, а сами что делаем? Разве не то же?

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Оттис, госпожа.

— Кем ты служишь в крепости?

— Конюхом. Я вообще скотину всякую люблю. Они как люди, разве что не говорят. Раньше я пастухом был. Придешь, знаете, на поле, со всеми коровками поговоришь…. Как их можно убивать? — воскликнул он вдруг, — Это то же самое, как своего пса, с которым ты и на охоту, и в доме, вдруг зарезать и съесть! Почему же тогда не есть соседей или родню?

— Сколько тебе лет, Оттис?

— Восемнадцать, госпожа, — сказал он, видимо смущенный тем, что высказывал передо мной свои мысли, — Меня за это поповской душой прозвали. Вы, наверное, думаете, что я дурачок…

— Нет, — сказала я, — парень ты умный. Даже слишком умный, пожалуй, — я оторвала бинт, — Ты еще не женат?

— Я только собирался жениться, — сказал он, — уже собрал деньги для подарка невесте…. Как вы думаете, деревни, наверное, не пострадали?

Он растерянно смотрел на меня светлыми северными глазами.

— Ведь нет же?

— Пожалуй, что так, — сказала я, но думала я совсем другое, — Твоя невеста живет в деревне?

— Да, в Выселках.

— Ты тоже оттуда родом?

— Нет, я из Поречено, это на другом берегу реки.

— Ясно, — сказала я рассеяно, обрывая висящие кончики бинта.

— А знаете, госпожа, — сказал Оттис, — моего младшего брата забрали Охотники.

— Да что ты? — сказала я, — И давно?

— Да лет пять уже.

— Понятно. Ну, что ж, рука твоя в порядке, — сказала я, спрыгивая с телеги, — Я пойду.

— Расскажите мне про Границу

Я споткнулась, выровняла шаг и оглянулась на него.

— Что же, — сказала я, — Расскажу, ладно.

Но его вопрос поставил меня в тупик. Я шагала рядом с медленно едущей телегой и молчала. Граница… Космический рубеж, отделяющий одну реальность от другой, человеческий мир от нечеловеческого. Но для меня, в сущности, она не была рубежом, это была та нить, на которую была нанизана моя жизнь, то русло, по которому она текла. Представьте себе, например, обычную полевую дорогу, две полосы обнажившейся земли среди луговых трав. Любая граница — полей ли, имений или даже целых государств — может проходить по ней, но если ты стоишь на дороге, для тебя это не граница, отделяющая одно от другого, а дорога, по которой проходит твой путь. Но думая о Границе и о том, что рассказать этому мальчику, я увидела своим внутренним взором лишь быструю речку, несущую свои мутные воды среди глинистых берегов.

Я шагала, опустив голову и глядя на свои сапоги. Я думала о Границе, и меня вдруг охватила тоска по моему миру, по неярким степям, по мутным рекам с берегами, поросшими кудрявым кустарником, по теплу и свету, заливающему мир от горизонта до горизонта. И я не находила слов, чтобы описать все это, передать другому человеку свое представление о реальности…

— Граница — это, в сущности, Черная речка, — сказала я, наконец, — На том ее берегу начинаются уже земли Воронов. Речка эта маленькая, мелкая, в любом месте можно перейти вброд. На нашей стороне есть множество хуторов и замков, и очень близко от Черной речки, всего в двух-трех лигах, а на вороньей стороне поселений нет. Они, вообще-то, не живут на одном месте, только женщин и детей держат в деревнях — дальше на юге, где пески и жарче, чем в степях…

— Они живут, как горсты? Кочуют табором? — вставил Оттис.

— Н-нет. Они, вообще-то, все вместе не живут, перемещаются по двое, по трое, как и мы. У нас говорят — отряд, но в отряде может быть сто человек, бывает и больше, и вместе они никогда не собираются. Мы всегда действуем тройками или пятерками, и Вороны тоже. Они постоянно в действии, понимаешь? Они нападают на торговые караваны и на хутора, они угоняют скот и сжигают дома. Но иначе им нечего было бы есть. Они живут грабежом, сами ничего не производят, а оружие и все остальное меняют у истереев на скот или на украденные товары…

— Я слышал, они угоняют женщин, — сказал Оттис.

Я посмотрела на него. Его круглое мальчишеское лицо выражало живейший интерес. Девушка, сидевшая за ним, тоже прислушивалась к нашему разговору, хоть и не поворачивалась в нашу сторону.

— Да, — сказала я, — молодых, сильных девушек, способных родить. Ходят слухи, что среди Воронов нет женщин.

— Это правда? — спросил изумленный тонкий голос.

Худенькая девушка с покрасневшим носом смотрела на меня. И Оттис тоже удивлялся.

— Вряд ли, — сказала я, — мне кажется, так не бывает. Хотя они, вообще, странная раса.

— Они похожи на людей, — пробормотал Оттис, несомненно, вспоминая в тот момент нильфов, которые на людей уж точно не были похожи. Я с усмешкой подумала об этом, и вдруг в памяти моей всплыли слова дарсая. "Они похожи на вас, как никто из нелюдей", — так сказал он, и я вспомнила это, и мне на секунду стало страшно.

— Да, — согласилась я, — на людей они похожи. Но только внешне, Оттис.

Резкий порыв ветра заставил меня замолчать, он был настолько силен, что я задохнулась. Я отвернулась от ветра, вытирая выступившие слезы. Разговор прервался.

Вокруг нас было все то же мрачное ущелье. На телеге впереди нас сидела Инга в зеленой шубке и зеленом блестящем платке, и дети ее сидели там же. Изредка до нас доносились детские голоса и тихий голос Инги, напевавшей какую-то песенку.

— А Охотники? — спросил вдруг Оттис, заглядывая мне в лицо.

— В каком смысле? — вяло спросила я.

— Как они живут?

— Ну, — сказала я, поддевая мелкие камушки носком сапога, — до шестнадцати лет дети живут в детских казармах. Учатся владеть оружием, ездить верхом, ну, и все такое. Когда Охотнику исполняется шестнадцать, ему присваивается звание мерда, низшее звание рядового. В сущности, весь наш жизненный уклад скопирован у Воронов — много-много веков назад. Все то же самое. Как у нас мердом становятся в шестнадцать лет, так и у Воронов звание харадая присваивается в шестнадцать. И у нас, и у них есть три звания рядового: у нас — мерд, адрай, торренс, у Воронов — харадай, харад, хард. Единственное — это то, что у Воронов присвоение любого звания четко привязано к возрасту. У нас не так. Ну, еще у них три звания офицера (ирис, хонг, веклинг), а у нас только одно — кейст, но они и живут гораздо дольше людей. В три — в четыре раза дольше. Но если у Воронов очередное звание связано с возрастанием уровня духа, то у нас не только с этим. Что такое Охотники, что делает человека Охотником — способность ощущать приближение Воронов, способность читать их намерения. Детей с такой способностью рождается немного, Оттис, — я посмотрела на него, потерявшего так младшего брата, я, дитя, отобранное некогда у родных и превращенное в Охотника, — поэтому любого такого ребенка, которого обнаружили, забирают обязательно. Граница нуждается в защите, Оттис, хотя Вороны — далеко не нильфы, они никогда по-настоящему не угрожали безопасности человечества…. С годами эта способность чувствовать Воронов совершенствуется, совершенствуется и дар предвидения. Так и случается, что Охотники, люди, рожденные людьми, идут по тому же пути, что и Вороны, по пути духа, как его Вороны называют. Я не знаю, как это происходит у Воронов, Оттис, но у нас, когда твой дар предвидения возрастает настолько, что ты можешь предсказывать передвижения Воронов на достаточно большой территории, ты становишься тцалем, стратегом, призванным определять стратегию передвижений одного какого-то отряда. С возрастом эта способность растет — растет и охват времени и пространства. Так этот дар — дар предвидения приводит нас туда, куда идут Вороны, в совершенно иные, странные миры, где нет материи, а есть только дух. Те из Охотников, кто может уходить в те миры, становятся хэррингами, провидцами. У Воронов визиты в те миры начинаются раньше, еще в возрасте стратега, но у них тоже есть провидцы, они называются сонгами. Так Вороны приходят к тому, с чего начинаем мы. Мы сначала учимся предсказывать будущее, а они — уходить в миры духа. Совершенствуясь в своем знании, мы ступаем на пути духа и приходим в те миры. Вороны же, совершенствуя свой дух, со временем обретают дар предвидения. Провидцы, что наши, что вороньи, в схватках не участвуют. Советы провидцев контролируют стратегов. И только, в сущности…

— Все это так странно и удивительно, — тонким голосом сказала девушка, — Вы живете как в сказке, госпожа моя.

— А вы? — сказала я, — За всю свою жизнь я не видела столько деревьев, когда я приехала сюда, мне казалось, что я попала в сказочную страну. Да и сейчас кажется.

— На юге не растут деревья? — спросила она с детским любопытством.

— Растут, но мало, — сказала я, — По берегам рек растут и иногда просто так, но редко. На юге — степи. Ты знаешь, что такое степь?

— Ну… — сказала девушка.

— Это ровное такое пространство и трава. Знаешь, до самого горизонта.

— Одна трава? — смешно ужаснулась она.

Мы еще немного поговорили и посмеялись, потом проснулась маленькая русоволосая девочка в красной вязаной шапочке, спавшая на мешках, и расплакалась, громко требуя то ли игрушку, то ли еще что-то. Худенькая девушка оказалась ее сестрой. Она взяла девочку на руки и стала что-то говорить ей, одергивая на ней задравшееся платьице и застегивая шубку. Оттис, наклонившись, что-то спросил у возницы, тронув того за плечо. Замедлив шаг, я отстала от телеги и заоглядывалась вокруг.

За нами ехали еще телеги и трое всадников. Они переговаривались, наклоняясь друг к другу. Остановившись, я дождалась, когда со мной поравняется телега, на которой лежал дарсай. Две толстые вялые лошадки тащили эту телегу, возница так и не появился. Я пошла рядом — неспешным шагом.

Дарсай лежал все так же, примостившись с краю, на боку, положив черноволосую голову на согнутую руку. Рядом с ним лежал меч в черных ножнах. Дарсай равнодушными сонными глазами смотрел прямо перед собой. Увидев меня, он улыбнулся — почти одними губами, но позы не переменил и заговаривать со мной явно не собирался. Похоже было, что он засыпает. Быстрым и осторожным движением я дотронулась до его лба (кожа была чуть теплой) и отдернула руку.

Скоро глаза его закрылись. Я шла рядом с медленно едущей телегой, поддевая носком сапога мелкие камешки и слушая стук, с которым они, падая, ударялись о каменную поверхность дороги. Мне было грустно — как почти всегда бывало рядом с ним (как хорошо я понимала ту странную печаль, с которой веклинг всегда говорил о нем!). Он спал, короткая черная прядка прилипла сбоку ко лбу, губы были приоткрыты. Лицо его, темное, худое, стало спокойным и равнодушным, как всегда выглядит лицо спящего. Я шла, изредка бросая на него взгляды, и почти ни о чем не думала. Только о нем. О нем одном.

Откуда она бралась, эта странная печаль, которую я слышала и в голосе старшего веклинга — как эхо? Что было ее причиной? Его старость. С точки зрения обычного человека он был не так уж и стар, что такое сто девяносто лет, если в среднем Вороны живут до трехсот, а то и дольше. Но… это будет не жизнь. Не та жизнь, которую знаю я или старший веклинг; рядом с дарсаем, что я, что веклинг семидесяти лет от роду — все едино. Он мог пережить меня лет на сто, но… скоро, очень скоро он покинет меня. Скоро этот мир станет ему безразличен. Скоро я стану ему безразлична. Очень скоро я потеряю его.

"И может, это случиться скорее, чем ты думаешь. Сколько еще продлиться Перемирие? — думала я, — Вечно оно не может длиться, и как я поступлю тогда? Что я буду делать, когда все вернется на круги своя и мы с ним окажемся на разных берегах Черной речки? Как объяснить кому-то, что я полюбила Ворона, просто полюбила — своего изначального врага? И как с этим жить?"

И вдруг меня как обожгло. Взгляд мой обежал ущелье — все было то же самое, те же красновато-коричневые скалы, те же маленькие колючие кусты, те же крестьянские телеги, те же хмурые люди. То же самое белесое небо в щели между скал. Оно холодило меня, гасило огонь, горевший во мне, — холодная бездна над моей головой. Но я задыхалась от волнения, внезапно обнаружив истину, которая все это время находилась у меня перед глазами. "Вот ради чего заключалось Перемирие! — думала я, смотря вокруг уже совершенно другими глазами (теперь я видела другую, скрытую сторону свершаемых событий), — Ради их поездки на Север, ради пророчества Занда! Значит, это не частая экспедиция. Она затевалась не только с разрешения Совета сонгов, но и при его непосредственном участии. Впрочем…"

Я бросила быстрый взгляд на спящего дарсая, опасаясь, что мое волнение разбудит его. Он спал — усталым сном раненого, но до пробуждения ему недалеко было. И пошла прочь, стараясь не думать больше об этом, забыть — не ради него, ради себя и собственного спокойствия. Но все это было так очевидно, так бросалось в глаза, что, не будь я так — что? влюблена? — я поняла бы это раньше. Ведь он, наверняка, вхож в Совет. И не могли его задержать в звании дарсая насильно, так не бывает, нет, это делалось с его согласия. И если он был согласен на это…. Если Ворон, которому почти сто девяносто лет, соглашается жить в реальном мире, и не просто жить, а активно действовать, то…. О, боги, что это, по-вашему, может значить? Он агент, такой же, как и я.

Я шла, пиная камешки. Ветер доносил до меня обрывки разговора стражников, ехавших впереди меня. Странное подозрение охватило меня, тихое и печальное подозрение, таящееся от самого себя. Быть может, веклинг прав, и все, что было между нами, — лишь притворство? Ведь дарсай действительно играл с моим сознанием, и я — я сама! — пошла ему навстречу. А ему нужен был лишь ключ к воротам Кукушкиной крепости, а ключом была я…

Будь он моложе, эти подозрения были бы просто нелепы. Ведь я тоже не простушка какая-нибудь; все это время я была уверена, что знаю каждое изменение его чувств и настроений. Да, я знала. Но…. Сто восемьдесят девять лет. Так ли уж трудно имитировать боль сердца, смутную тоску и влечение тому, кто уже видел закаты в иных мирах?

О, боги, могло ли это быть правдой? Я шла, бездумно переставляя ноги, машинально запахивая плащ, когда дул ветер, и от этого ветра выступали слезы на моих глазах. Вот одна из них скользнула вниз и покатилась вниз, за ней — другая. Я плакала, не стесняясь, никто не смотрел на меня. На сердце у меня было пусто и холодно — я уже верила, я полностью поверила в реальность своих домыслов. Винила ли я себя за собственную глупость? Нет. Винила ли я его? Еще меньше, чем себя. Глупенькая девочка, непонятно как ставшая тцалем, — как было не обмануть ее? Да, все так, все так, и стоит ли плакать мне. А может, все дело было лишь в ветре…

Но я тоже могу играть в эти игры, не так ли? У меня есть гордость, в конце концов. Я не смогла бы, конечно, по-настоящему обмануть его, годы у меня были еще не те, но мне и не нужно было лгать. Я любила его. Может быть, иначе, чем обычно любят, но любила. И в этом была моя сила в нашем поединке воль. Я могла прикрываться своей любовью как щитом, и Ворон не почувствовал бы моих подозрений, не понял бы, что я слежу за ним — не как влюбленная, а как агент хэрринга.

Я почти не замечала происходящего вокруг. Я все видела и слышала, но не осознавала виденное и слышанное. Я видела, как каменная осыпь впереди ожила, как, все убыстряя свой бег, скатываются камни на дорогу, как останавливаются телеги, слышала испуганные возгласы людей. Но на самом деле очнуться от задумчивости меня заставил всплеск активности Воронов, который я тотчас уловила. Трое из них были впереди меня, один — сзади. Я почувствовала внезапно возросшую агрессивность в их настроении, как бывает в начале схватки. Я очнулась и, наконец, увидела — по-настоящему.

Ущелье наполнилось криком и воем, тысячекратно отраженным от стен. Косматые темные фигуры заполнили ущелье, они прыгали сверху, из незамеченных нами пещер и расщелин. Движение обоза сразу расстроилось, завязались одиночные бои. Лязг металла наполнил воздух, слышны стали крики женщин и визг, издаваемый нильфами. Мы со всего размаха, совершенно не ожидая этого, угодили в засаду.

Миг я оставалась неподвижной посреди этой неразберихи. Я стояла словно в оцепенении, уши мои наполнены были шумом и криком боя, глаза — видением драки и убийств, но я не шевелилась. Не появление нильфов повергло меня в смятение: чего уж тут было смущаться и теряться, обычная засада. Но все вдруг нахлынуло на меня, смешалось в моей голове: слова дарсая о том, что нильфы похожи на людей, его рассказ об их стране, пророчества Занда, близость Кукушкиной крепости (как странно и как страшно я ощутила вдруг, что приближаюсь к ней — шаг за шагом!). Только о Границе, о юге, о своей обычной жизни я не думала тогда. Но этот миг прошел, уступая место привычному, и я схватилась за меч.

И пошла потеха. Нильфы были со всех сторон, со всех сторон был лязг и звон металла, визг и крик. Я поднырнула под удар топора, с короткого замаха полоснула лезвием по мохнатому животу, оттолкнула ударом ноги повалившееся тело и прыгнула в сторону. Я больше уклонялась от ударов, чем наносила их: драться с таким противником я не привыкла. Меня смущали их замаховые удары топорами, их страшная сила, делавшая блокировочные удары совершенно бесполезными. Я привыкла сражаться с противниками, не слишком превосходящими меня по массе, да и по силе, дело всегда решала не грубая сила, а мастерство. Смешно же будет, если поставить меня рядом с нильфом, это же вещи абсолютно несоизмеримые. Один какой-нибудь средненький нильф выше меня на половину моего роста и тяжелее в два-три раза. К тому же они были слишком сильны и слишком быстры, совершенно непонятно быстры — при такой-то массе!

Я танцевала, уворачиваясь от ударов. Я не думала ни о чем и ни о чем не тревожилась, сознание мое было чисто и спокойно, как и всегда во время схватки. И я остро чувствовала, как сражаются Вороны, потому что приучена была к этому — к восприятию именно ИХ. Я видела их своим внутренним взором, словно пребывая одновременно в нескольких местах. Я видела хонга, стоявшего спиной к перевернутой телеге, видела обоих веклингов, одного, младшего, в окружении нильфов, от которых он отбивался с немалым трудом, старшего — на телеге, с двумя мечами в руках. И я видела дарсая, худощавого, растрепанного, даже без кольчуги, видела, как он сражается, как сияют его глаза, чувствовала, как захватил его бой, какая ярость и веселье царят в его душе. Его еще трогало — это, он способен был еще испытывать радость и счастье схватки, еще способен…

Инга, схватив своих детей и пригнув их к телеге, лежала и то ли выла, то ли рыдала, не своим голосом выкрикивая проклятья нильфам. Косматый нильф с разинутой пастью подбежал к телеге, занося топор для удара. Я прыгнула к ним, вскочила на телегу перед нильфом. Короткий замах — косматая, немного вытянутая голова полетела вниз и ударилась о поверхность древней дороги. Удар он нанести так и не успел.

Бой длился недолго. Сначала мне показалось, что нильфов — несметное множество, они переполняли узкое ущелье, но как-то странно быстро закончились. Кое-где еще добивали раненых, но все уже было кончено, и бой был кончен, и нильфы. Нагнувшись, я вытерла меч об мех убитого нильфа и убрала в ножны. Я медленно шла, переступая через мертвые тела. Бой всегда весел, а конец его — как похмелье после пьяной ночи. Всюду лежали трупы, оставшиеся в живых люди расходились с оружием в руках, словно утратив всякую цель, слышен был женский плач и визг добиваемых нильфов. Весь порядок обоза был расстроен, одна телега была перевернута и горела, запах дыма плыл в сыром воздухе. Рядом с телегой раненая лошадь, лежавшая на боку, судорожно дергала ногой и, поднимая голову, косилась на проходящих испуганным глазом. Как сказал поэт:

Равнодушно я прошла мимо лошади, перешагнула через тело женщины в зеленом пальто и пестром платке. Я оглядывалась вокруг, увидела кейста, он помахал мне рукой и сел на корточки у скальной стены, облокотился спиной об камень и закрыл глаза.

Издалека я увидела, что Оттис лежит навзничь посреди дороги. Крови не было видно, но лежал он как мертвый. Я подошла, присела, взявшись обеими руками, перевернула тяжелое вялое тело на спину. Большие светлые глаза испуганно смотрели на меня и часто моргали. Ко лбу его прилипли каменные крошки, из ранки под глазом текла кровь. В боку его, высоко, под самой подмышкой торчала узорчатая черная рукоять кинжала, похоже, его собственного. Я задумчиво разглядывала его, не пытаясь что-то предпринять: честно говоря, этот мальчик был мне совершенно безразличен.

Оттис испуганно смотрел на меня, ища в моем лице хоть призрак надежды для себя.

— Я умру? — спросил он неожиданно тонким голосом.

— Нет, — сказала я рассеяно, почти не думая о том, о чем он спросил меня. Мне было все равно, умрет он или нет. В сущности, парень он был крупный, совсем не болезненный на вид, стоило ли ему даже думать о смерти? Но бывает по-разному. Кто-то и от пустяковых, казалось бы, ран умирает, а кое-кто выживает, когда его давно уже все похоронили. Как сказал поэт:

Подошедшие люди подняли Оттиса и отнесли его на телегу. Я вяло поплелась за ними: кроме меня, здесь лекаря все равно не было. Они уложили Оттиса на телегу, и невысокий худой стражник подложил ему под голову сложенное покрывало. Я вытащила кинжал из раны и, разорвав рубашку на боку, зашила рану. Вдвоем с худым стражником мы перевязали Оттиса, я накрыла его тулупом и собиралась уже уйти, когда Оттис открыл глаза.

— Я умру? — спросил он снова, приподнимая растрепанную, со слипшимися, торчащими во все стороны волосами голову, — Госпожа, я умру? — испуганно спрашивал он.

— Нет, — сказала я угрюмо: мне уже надоело отвечать на этот вопрос.

Он опустил голову на покрывала. Взгляд его беспокойно блуждал из стороны в сторону и, наконец, остановился на мне.

— Спойте мне, госпожа, — попросил он, — Матушка всегда мне пела, когда я болел.

Я искренне пожалела, что не успела уйти, но деваться было некуда, и, присев на край телеги, я вполголоса спела ему песенку из тех, что поют у нас на юге:

А когда я допела, он был уже мертв.

День прошел уныло. Тела убитых оттащили к обочине дороги и завалили камнями, трупы нильфов свалили в кучу и подожгли, обложив красноватым кустарником. Сладковатый тошнотворный запах погребального костра еще долго преследовал нас по ущелью, и все чудился мне — даже тогда, когда мы отъехали уже далеко и наступила ночь. Я лежала рядом с дарсаем, головою — на его плече. Он спал. Я вслушивалась в его тихое дыхание, уже сама засыпая, но мне все чудился этот запах. В атмосфере, окружавшей моего спутника, я пребывала давно и почти не замечала ее; но этот запах паленой кожи и шерсти, призрак этого запаха вызывал у меня тошноту, казалось, я сама, мои волосы и одежда пропитались этим запахом. Я лежала, нюхая похолодевший к ночи воздух. Слышен был скрип колес и мерный топот множества копыт, потом недалеко от нашей телеги заговорили двое всадников.

— Опять разведчики попали в засаду, — проговорил негромко один хриплым, словно бы прокуренным голосом.

— Горы кишмя кишат нильфами, — отозвался его приятель, — Похоже, нам не дадут спуститься к Селеуку.

Как сказал поэт:

Я повернулась, отворачиваясь от этого мира и от этой ночи, и уткнулась лицом в плечо дарсая, прижимаясь лбом и щекой к мягкой кожаной рубашке. Он шевельнулся, вздохнул — я замерла, опасаясь, что разбудила его. Но он только крепче обнял меня, пробормотал что-то сонно и снова затих. Глаза мои были открыты. Я смотрела в темноту и думала о только что подслушанном разговоре. И правда, целому обозу продвигаться всегда гораздо опаснее, чем мелким шайкам, подобным нильфским. А уж в горах…. Сколько возможностей для нападения!

И помимо моей воли в голове моей всплывали странные мысли, полные суеверного страха. Мне казалась, что мы действительно не доедем до Селеука; что-то (может быть, сердце? а может, дар предвидения, решивший потихоньку совершенствоваться) говорило, что мне не суждено покинуть эти горы. Не сейчас. Не так просто. Так легко они не отпустят меня, раз уж заполучили. Не отпустят.

Это были глупые мысли, но я не могла от них отделаться. Горы казались мне чем-то живым и разумным. Чем-то, желавшим заполучить меня, восстановить свою власть надо мной. И я то желало этого, то противилась. Моя судьба была не здесь. Но — с другой стороны — моя судьба, судьба Охотника, всегда была при мне, словно кошелек в кармане, словно тень, куда бы я ни пошла, она всегда последует за мной.

Лайса Эресунд говорила мне про судьбу, про то, что Кукушкина крепость — вот моя судьба, но ведь она не знала про тень-судьбу. Я не верила в ее слова, но я много о них думала. Я думала о том, что она сказала про Лорель. Я очень мало о ней знала, о своей знаменитой родственнице, только то, что знали все: великая врачевательница, знаменитая властительница, которая привела Птичью оборону к победе в последней северной войне. И вот я думала о том, что она хотела уехать из крепости. И только обстоятельства, война, смерть матери принудили ее остаться. Только это и ничто другое. Она хотела уехать. Та, что стала символом Птичьей обороны, та, которую почитают во всех северных княжествах, хотела когда-то покинуть свою крепость. Она осталась, подчиняясь долгу, а не собственному желанию. Как это все-таки странно, что до нас доходит только какой-то образ, не имеющий с человеком ничего общего.

Что-то пробудило меня. Я не понимала — что. Открыв глаза, я смотрела в темноту его рубашки и не понимала, отчего проснулась. И снова впереди раздался крик и заметался эхом среди скал:

— Нильфы-ы!

Я резко подняла голову, убрала с лица выбившиеся из косы пряди и села. Ночь была темна и непроглядна. Я видела смутные тени двигавшихся всадников, они заторопились куда-то, послышались тревожные возгласы. Нащупав плечо дарсая, я тихонько потрясла его.

— Что? — сказал он совсем не сонным голосом.

— Нильфы, — тихо сказала я.

Он сел, спустил ноги с телеги и соскочил на землю. И вдруг, обернувшись, сильной рукой схватил меня за шею и притянул к себе и с неожиданной страстностью вдруг стал целовать меня. Его сияющие глаза были так близко от меня. Я чувствовала его губы, сухие, потресканные, на моих губах, чувствовала его жаркое дыхание — у себя внутри. Он отодвинулся, алые, светящиеся в темноте глаза отдалились от меня. Но я схватила руками его голову (короткие его волосы защекотали мне пальцы) и приникла губами к его губам. Он выпил из меня все дыхание, и… Я не знаю, что было со мной. Я знала множество мужчин, кого-то я любила, кто-то мне нравился, кто-то вызывал у меня страсть — на одну ночь или на месяцы, но никогда со мной не бывало такого. Мне кажется, что на миг я потеряла сознание. Он держал меня за плечи, и я не могла упасть, но на миг вдруг его глаза и все, что было помимо них, звезды на небе, тени людей и лошадей, все это вдруг померкло передо мной.

Но сразу же раздалась разноголосица выкриков и завываний. Эхо зазвенело в ущелье, заметалось от стены к стене, как беспокойный дух. И реальность вернулась ко мне. Я схватилась за меч.

И пошла кутерьма. Вместо того, чтобы целоваться, мне надо было, конечно, задействовать ночное зрение, но я предпочла поцелуи. Он так редко целовал меня — сам. А драться я могла и в темноте.

Он был рядом. Я видела в темноте свет его глаз, чувствовала, как все мешается в нем: страх за меня и оживление, радость схватки и усталость. Я слышала вокруг рычание и визг, видела тени вокруг, но наносила удары и отражала их, только повинуясь интуиции: уж очень темно было для меня. Оба веклинга, переговариваясь, пробились к нам. Я уже слышала резкие выкрики хонга, и сам он был недалеко, шагах в десяти от нас.

— A karge tzal e dran? — раздался вдруг недалеко веселый крик. Я улыбнулась, услышав эти слова, произнесенные с поозерским акцентом.

— Я здесь — здесь! — крикнула я.

Но скоро веселье мое кончилось. Нильфы словно озверели в этот раз — бой вышел отчаянным. Если бы дело было на Границе, если бы дрались Вороны с Охотниками, то мы скорее бы позволили поубивать себя, не доводя бой до такого накала: никогда на Границе не считалось почетным, умирая, забрать с собой побольше врагов. Никогда на Границе не было взаимной ненависти, никогда мы не стремились истребить друг друга, для нас смерть — это средство достижения гармонии. До сего момента я не знала иной войны, и мне казалось, что всякая война такой и бывает. Но сейчас я начинала понимать, что наша южная война была и не война вовсе, а какое-то ритуальное действо…

В небольшой передышке, вдруг случившейся в этой беспорядочной схватке, я осознала, что мы попали в ловушку. Несколько всадников, защищая телегу с ранеными, отступали по дороге, остальные уже скрылись за поворотом. А здесь человек десять (и из них четверо нелюдей) оказались притиснутыми к отвесной скале, а вокруг были нильфы. Я задействовала ночное зрение и видела все — в неестественном сером свете, приближенное и увеличенное, как сквозь слой воды. Я видела, как, перекосив рот, кричит что-то всадник, отступающий за телегой. Видела опечаленные вытянутые морды нильфов.

— Повеселимся? — выдохнул кейст мне в ухо.

Ответить я не успела. Нильфы, отступившие было, снова кинулись в атаку. Но уворачиваясь от их ударов, попадая мечом в мягкие, покрытые шерстью тела, я думала: и правда. И впрямь, последний бой, отчего бы ни повеселиться? Я всерьез думала о близкой смерти, я уже ощущала ее — рядом с собой, я видела свою смерть в их топорах и саблях, в нильфьих мутных глазах. Я знала, что умру — прямо сейчас, и — черт! — если уж умирать, то весело.

Нильфов было так много. Я не видела никого, кроме тех, кто нападал на меня; не видела, как умирают стражники. Только Воронов я чувствовала и знала, что они еще живы — все четверо. Я едва заметила, как упал кейст с отрубленной ногой. Полузатоптанный, он продолжал бить нильфов кинжалом, потеряв его, хватал их за ноги, пока не истек кровью. Как умер младший веклинг, я не видела, но умер он быстро — миг, и я уже не ощущала его присутствия. Нильфы погасили его, как свечку. Зато я видела, как умер хонг, сражавшийся рядом со мной, он получил секирой в живот и, зажимая одной рукой рану (кровь текла по его руке и по металлическим кольцам разорванной кольчуги), с неожиданным веселым гортанным выкриком бросился в толпу нильфов, рубя их направо и налево. Я видела, как он упал под нильфьими ударами, и долго еще чувствовала, как угасает его жизнь, уже не озаренная сознанием. Разум его сбежал от умирающего тела (не зря же так рано, такой молодой, он стал хонгом; дух его уже нашел свои пути и сейчас разматывал клубок еще нехоженых троп).

Мы остались только втроем: старший веклинг, дарсай и я. Они оба меня прикрывали, иначе мне бы тут не стоять: ни в скорости, ни в умении владеть мечом мне с ними, конечно, не равняться. Ах, как они дрались оба, такое не часто можно увидеть. Но я ясно чувствовала, что оба они устали. Дарсай совсем измучился. Кто-то из нильфов все-таки задел его — неглубокая рана на боку, почти царапина, но она кровоточила, а он и так потерял слишком много крови.

— Tzal, е rato rder, — сказал вдруг веклинг, локтем отталкивая меня назад, к скале, и закрывая собой.

— Что?

— Не болтай, лезь!

— Ты с ума сошел, как я на нее залезу…

— Давай же! — прошипел веклинг.

И я полезла — куда же мне было деваться? Вообще-то это оказалось не так сложно, как я думала. Скала вся была в трещинах; камень крошился под моими пальцами, но я не упала, хотя три раза чуть не сорвалась. Смешная была бы смерть, никогда бы не подумала, что умру, сорвавшись со скалы. Это надо же…. И ощущения были довольно смешные. Я и на деревья-то никогда не лазила.

И вдруг слабенький тонкий свист зазвучал в воздухе. Что-то оцарапало мне бок. Я вскрикнула от неожиданности и едва не свалилась.

Как сказал поэт:

Я ощущала, как Вороны лезут за мной, и… Боги, я не боялась — за себя, но за него я испугалась по-настоящему. Давно я не испытывала ТАКОГО страха. Я так отчетливо чувствовала его усталость. И слабость, кошмарную слабость. У него кружилась голова, а сорваться здесь было легче легкого. Теперь уж все решала судьба, а у меня не было причин считать ее ко мне благосклонной. Отнять память, семью, все, потом снова сюда вернуть, так почему бы еще ему не упасть…. Любая случайная стрела могла лишить его жизни! Вот уж поистине "злые звезды померкли"… А потом я подумала: а что помешает и мне разжать руки в этот миг? Спасительная мысль. И я успокоилась. И все волнения все равно были зря: никто из нас так и не упал. А интересно было бы свалиться с такой высоты…

Я ползла по скале в ночном воздухе, прикидываясь птицей, — как-то глупо ощущать себя так высоко над землей. Я слышала чье-то тяжелое дыхание внизу. Или это было мое дыхание?

Пальцы мои вдруг легли на уступ. Я подтянулась, перекинула ногу и выбралась боком на небольшую ровную площадку. Я села и привалилась спиной к стене. Я сидела, стараясь отдышаться, когда показалась растрепанная, с прилипшими ко лбу черными волосами голова веклинга. Пододвинувшись к краю, я ухватилась за его руку в изодранной грязной печатке, другой рукой схватилась за его плечо. Наполовину я вытащила его, он немного полежал, тяжело дыша, и выполз на уступ…

— У-уф…

— Что ты сказал? — пробормотала я, стараясь оттащить его от края.

— Не трогай меня.

Я отпустила его и, отодвинувшись, прислонилась к стене. Ветер холодил мое лицо. Бездумно я смотрела на странные звезды в сероватом небе — искусственная картина, созданная напряжением способностей организма. Скоро на уступ выбрался и дарсай. Он подобрался ко мне и растрепанной головой ткнулся мне в плечо. Его тело сотрясала дрожь. Я обняла его, прижимаясь лицом к его мокрым от пота, холодным волосам. Мне и самой было так холодно, и я так устала, что ничего уже не понимала и не помнила. Я знала только: он жив, и я жива тоже. Этого, в сущности, было достаточно для спокойствия.

Мы решили, то есть это веклинг решил, что до утра мы останемся здесь. Мы улеглись: я у стены, веклинг с краю, дарсай в середине. Я обняла его, вцепилась пальцами в рукав его рубашки и прижалась лбом к его плечу. Он весь дрожал, и это дрожь передавалась мне. Я лежала с открытыми глазами. Немного погодя дарсай поднял голову. Я почувствовала его движение и, приподнявшись, взглянула на него. Ночь снова стала ночью, я увидела только его глаза, светящиеся в темноте.

— Пить, — хрипло сказал он.

— Воды нет, — извиняющимся тоном сказал веклинг.

Дарсай с вздохом опустил голову. Скоро он заснул, правда, сон этот был беспокойный какой-то, он не шевелился, но я чувствовала, как тревожится и мечется его сознание между явью и бредом.

Сама я до утра так и не заснула. Было очень холодно. Мысли мои путались, я то пугалась высоты, на которой мы находились, то начинала твердить про себя:

Ника я не могла целиком вспомнить это стихотворение, только эти строки все вертелись и вертелись у меня в голове.

Время проходило. Я увидела, как тихо светлеет воздух в промежутке между плечом дарсая и моим лицом. Тогда я повернулась.

Всходило солнце. Холодный алый свет разливался по серо-прозрачному небу над моей головой. Этот ясный свет напомнил мне — их глаза.

Веклинг резко сел и, перегнувшись через дарсая, потряс меня за плечо.

— Что? — спросила я онемевшими губами.

— Как ты?

— О-ох…

Я села, обхватив себя руками. Морозное было утро — и красивое. Сероватое огромное небо с алыми прозрачными разводами. Я смотрела на него — с такой высоты. Смотрела и смотрела, и мне вспоминалось, как я видела другое небо. Они были похожи — это небо и то, другое. О, как они были похожи…

Сухие истресканные губы дарсая шевельнулись, он открыл глаза, обвел нас мутным взглядом, облизал губы и снова закрыл глаза.

— Как ты? — спросила я.

Он закивал головой, потом сказал хриплым шепотом:

— Ничего.

Обняв его за плечи, я помогла ему сесть. Он прислонился ко мне и сидел так, с закрытыми глазами, изредка вздрагивая всем телом. Веклинг рассеяно приглаживал растрепанные волосы. Он стоял на коленях и смотрел на нас, такой четкий на фоне сероватого неба. Лицо его было бледным, посиневшие губы улыбались.

— Ну, что, — сказал он, — продолжим?

— Ты сможешь? — тихо спросила я дарсая.

— A ro respero? (А ты, малолетка?) — буркнул он, не открывая глаз. Я натянуто улыбнулась. Я-то, конечно, малолетка, но у Воронов это ругательство, и не из самых приличных.

— Пошли, — сказала я.

И мы пошли.