"Ответственность" - читать интересную книгу автора (Правдин Лев Николаевич)

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Таисия Никитична ожидала, что Бакшин вызовет ее немедленно, сразу же, как только вернется с аэродрома. Но прошла ночь, настало утро, а никто за ней не приходил.

Она встала и, не зажигая света, чтобы не потревожить Валю, оделась в темноте. Но сон девушки был так прочен, что не было слышно даже ее дыхания. Хлопнула дверь, она и тут не пошевелилась.

По мокрым ступенькам Таисия Никитична поднялась наверх, огляделась — и совсем напрасно, потому что стояла тьма непроглядная. Но потом оказалось, что кое-что все-таки можно рассмотреть; например, небо. Оно было чуть посветлее леса и земли, и по нему ползла какая-то волокнистая муть. И на земле проглянули серые пятна, похожие на куски той же беспросветной мути. Наверное, вода, болото.

Она сделала несколько шагов и остановилась. Очень неприятно идти, когда под ногами так податливо пружинят мох и мокрые листья и что-то чмокает и хлюпает. Под ногами должна быть твердая земля, тогда человеку спокойно. А тут определенно болото. Кисловатый, бражный запах осеннего леса и мокрых, только что опавших листьев.

Тоскливое и горькое похмелье после летнего разгула — вот что такое поздняя осень в сыром болотистом лесу. Такая межеумочная погода — ни осень, ни зима — может продолжаться очень долго, даже вплоть до будущей осени. Прибалтика.

И снова, как и в ту тоскливую минуту, когда она прощалась с Ожгибесовым под крылом самолета, ей сделалось необыкновенно тоскливо. Нет, даже еще больше, чем в ту минуту, тогда хоть поблизости были люди.

А совсем близко Ожгибесов, так близко, как никогда.

Лучше уж вернуться в землянку, там, по крайней мере, тепло и не так ощущается одиночество, состояние вообще-то для нее малознакомое. Очень редко она чувствовала себя одинокой — характер не тот, не подходящий для одиночества. Ее профессия приучила к действиям решительным и срочным, к действиям, за исход которых она одна принимала на себя всю ответственность. Самые отчаянные скептики, не верящие ни в какую медицину, относились к ней почтительно. Поэтому, наверное, ее отношения к окружающим всегда отличались прямотой. Она говорила то, что думала, и все это ценили, каждый по-своему, в меру своих сил и состояния здоровья. А это, в свою очередь, только повышало ее интерес к людям.

Вот почему незнакомое состояние тоски и одиночества даже не угнетало ее, а скорее интересовало своей новизной, как неизвестный, пока еще и не требующий немедленного хирургического вмешательства недуг.

Она решительно направилась в сторону своей землянки, но тут некий очень знакомый запах остановил ее. Да, определенно запах дыма и солдатского котла. Так всегда пахнет неподалеку от полевой кухни. Ориентируясь на запах, Таисия Никитична немедленно обнаружила и самую кухню, и людей, которые ее обслуживали.

Их было двое: невысокий бородач и бледный мальчик лет двенадцати. Обыкновенный, ничем не примечательный мальчик. Желтенькие пятнышки веснушек на носу и на щеках, не такая-то уж это редкость для мальчишек. Когда вошла Таисия Никитична, бородач поднялся и доложил, все, что положено, но не так, как в воинских частях. И вообще, нисколько он не был похож на солдата, а скорее на пахаря, который варит себе кашу в ожидании рассвета.

Мальчик вскочил, метнулся в угол, но, сообразив, что все равно он обнаружен и никуда ему не скрыться, замер. Видно было, что больше всего ему хотелось провалиться сквозь землю.

— Вольно, — засмеялась Таисия Никитична. — Ты Сашка? Ночью это тебя искали?

Мальчишка отвернулся и с присвистом вздохнул. Но, вспомнив о своем солдатском положении, прямо глянул на Таисию Никитичну и вызывающе ответил:

— Меня.

— Ты что же приказ нарушаешь?

— Садитесь, товарищ доктор! — Бородач ловко подкатил чурбачок, на котором только что сидел Сашка, и, дождавшись, когда она сядет, сам занял свое прежнее место.

— Почему ты не отвечаешь? — спросила Таисия Никитична. Очевидно, голос ее дрогнул совсем не начальственно, потому что и Сашка, и бородач одновременно посмотрели на нее.

А она сама не смогла объяснить, отчего у нее дрогнул голос. Этот мальчишка-партизан совсем не похож на ее Сеню.

Но каждый мальчик, а их не так-то часто приходится встречать на фронте, не мог не напомнить ей сына. Хотя Сеня старше. Почти три года она не видела его. Когда уезжала, ему было двенадцать лет, а сейчас пятнадцать. Мужчина. Три года! В его возрасте это целая эпоха. Тем более три года войны.

Бородач доложил с явным осуждением:

— Отсылает его Батя наш. В Москву. А у парня родина здесь. Вот он всячески, значит, избегает.

— Убегает, — уточнила Таисия Никитична.

— Избегает, — настойчиво повторил бородач. — От Бати не убежишь.

— Ну как же, самолет из-за него задержали.

Сашка все молчал, но тут его прорвало:

— Лучше меня все равно не найти разведчика. Я — куда хочешь. Батя мне медаль обещал, значит, ценит. А тогда зачем отсылает?

— Значит, так надо, — строго проговорила Таисия Никитична.

— Вот и он говорит так же. И совсем это никому не надо.

— Приказ не обсуждают.

Сашка снова свистяще вздохнул:

— Эх!.. Знаю я, чего он хочет. Это он меня оберегает. А я все равно убегу.

— Родители живы?

Наверное, этого вопроса не следовало бы задавать. Это она поняла, увидев плотно сжатые Сашкины губы и его взгляд, в котором уже не было ничего детского, а только какое-то скорбное презрение и непонятная, недобрая усмешка.

— В том-то и дело, — тихо проговорил бородач. — До смерти парень обиженный. Сходи-ка, Сашок, пошарь под подушкой, кисет я вроде забыл.

— Да ладно, я и так уйду. Кисет у вас вон в том кармане. Вот так все меня оберегают, как маленького. Пошел я.

Он и в самом деле вышел из круга света в темноту. Подождав немного, бородач бодрым голосом начал жаловаться на застарелую свою болезнь, из-за которой он, здоровый мужик, вынужден прозябать на стариковской должности.

— Вот тут, — он положил обе ладони на поясницу, — сплошь простреливает.

— Радикулит, наверное, — проговорила Таисия Никитична, ожидая, когда же бородач заговорит о Сашке.

— Скажите, какое название, — проговорил он, подмигивая и кивая бородой в ту сторону, куда ушел мальчик. — Разведчик природный.

— Подслушивает?

— Обязательно! — торжествующе воскликнул бородач. — Всегда в курсе. — И снова зашептал: — Отец у него погиб. Мать в Германию угнали. А парень весь кипит, и, говорю, разведчик природный, а в разведку его теперь пускать никак нельзя.

— Почему же? Сашка-то в чем виноват?

— А кто же его виноватит, Сашку-то? Наш Батя его к своей супруге отправляет. Говорит: «Что бы с тобой ни произошло, ты на всю жизнь запомни: я теперь тебе за отца». А Сашка воевать рвется, фашистов уничтожать. А в разведку ему теперь вот почему нельзя: у него вся спина плетьми иссечена. Поймали, весной еще, гады-фашисты, до полусмерти избили, все выпытывали — где нас искать. Им Батю нашего хотелось захватить, а он ни слова. Мы уж так и считали: пропал наш Сашка, а он еле живой приполз. Ничего. Живет. В газете напечатали про его поступок. Медаль ему обеспечена.

Бородач поднялся, снял фонарь и, приподняв стекло, сильно под него дунул. Желтое пламя рванулось и погасло. Сразу исчезла тьма, словно бородач заодно и ее погасил своим могучим дуновением. Обнаружилось серенькое утро, мутное и холодноватое, полное неопределенности, свойственной прибалтийской природе.

— Рвется Сашка фашистов уничтожать, — повторил он. Подумал и спросил: — Как вы мыслите, скоро уничтожим?

— Фашистов? Обязательно.

— Всех до одного? Я бы их всех!.. Какая нация звериная.

— Как это всех? Фашизм надо уничтожить и всех фашистов. А нацию уничтожать нельзя.

— Как это нельзя? — Он засуетился, захлопотал и словно упал на свое место. — Как нельзя? Немцы-то очухаются, злобы накопят да опять пойдут на нас. Снова, значит, воевать. Сашке опять воевать? У вас дети есть? Им тоже. Я знаю, нам тут говорят, вот и Батя тоже на политзанятиях, как и вы, говорит: немцы, говорит, разные есть. Разные. Смотри-ка! А мы не видели разных-то. Мы одинаковых видели. Волки разные не бывают. Нет, мы тут насмотрелись на них, на разных-то, до кровавых глаз.

Говорил он спокойно, рассудительно и так весело, что видно было — не слепая это ненависть. Не жажда мужицкого самосуда над деревенским поджигателем. Он по праву вершил суд, по человеческим законам. Добро восставало против зла. Но во всем этом Таисия Никитична усмотрела новую опасность: добро могло переродиться в свою противоположность. Зло против зла. Тогда уж конец всему. Она горячо возразила:

— Нет, так нельзя.

— Почему это?

— Зверей надо уничтожать. А есть еще и люди. Они пускай живут.

— Немцы-то — люди?

— Да поймите вы, это Гитлер их так испортил. Фашисты. Есть у них люди, коммунисты, рабочие…

— Э-эх! — бородач стукнул кулаком по колену. — Война не кончена, а вы уж защищаете. У них, у фашистов-то, все нутро звериное. Нет, не уговорить вам меня.

— А детей, а женщин?

— Эти пусть. Пусть живут. Может, еще и людьми станут. Собаки тоже из волков произошли. Пусть служат.

Да, у него все было предусмотрено, продумано, как искоренить зло в самом его корне. Все он решил с железной мужицкой твердостью, которую очень трудно, почти невозможно поколебать.

Лагерь просыпался, когда Таисия Никитична возвращалась в свою землянку. В тумане, не очень густом, слышались голоса людей, но их самих не было видно. И она бы не заметила ни одной землянки, если бы не синеватые струйки дыма, которые, как лесные малозаметные ручейки, неторопливо вытекали из-под каких-то холмиков, расположенных среди деревьев, и смешивались с туманом.

Конечно, ей никогда бы не отыскать свою землянку среди других, если бы не встретила Валю. Девушка поднималась снизу, из оврага, с полным ведром воды. Там, должно быть, находился ручей или речка.

— Рано вы что-то, — приветствовала она Таисию Никитичну, перехватывая тяжелое ведро. — А я сплю, пока спится. Этого у нас не всегда вдоволь.

На ней были черные залатанные брюки, кирзовые солдатские сапоги и мужская бязевая рубашка, заправленная в брюки и туго перетянутая ремнем в тонкой талии.

— Да вот, жду, когда командир вызовет.

— А вы не ждите, — посоветовала девушка. — Наш Батя знает, когда надо вызывать. И чаще всего, когда уже перестаешь ждать.

— А что он делал до войны? — спросила Таисия Никитична.

— Строил. Начальник строительного треста.

В землянке уже деловито гудела и потрескивала маленькая железная печурка. Горьковато и домовито пахло дымом, и было очень жарко. Валя распахнула дверь. Хмурый тихоня — серый денек — топтался у порога, как непрошеный и очень надоедливый гость. Ни тепла от него, ни радости, но надо терпеть.

— Умываться будете? — спросила Валя. — А хотите до пояса? Я люблю.

— Хорошо, только сначала вы. — Таисия Никитична пробралась в угол, где стоял ее чемодан.

Валя налила в жестяной таз воду и сняла рубашку, стыдливо поеживаясь и посмеиваясь оттого, что на нее смотрят. У нее было очень белое тело, плотное и гладкое, его белизну оттеняли темные и обветренные кисти рук.

Дрожа от радостного возбуждения, девушка зачерпнула полные ладони, склонилась над тазом и плеснула воду себе на грудь. Звонко охая, как будто обжигаясь, она плеснула еще и еще. Струйки ледяной воды бежали по плечам и сверкающими каплями срывались с груди.

Печурка сердито пошумливала и шипела, когда на нее попадала вода.

Тихонько повизгивая и смеясь, Валя все черпала холодную воду, стараясь захватить пригоршни пополнее, и выплескивала на грудь, на плечи; смутно чернело под мышками, когда она поднимала руки, чтобы плеснуть и на спину. Это было так хорошо, что у нее закатывалось сердце.

И у Таисии Никитичны тоже закатывалось сердце, и ей хотелось также испытать это жгучее радостное возбуждение.

А Валя уже умылась и, стоя у печурки, вытирала спину жестким полотенцем. Ее тело светилось в полумраке землянки. На округлой и нежной груди чуть повыше розового остренького соска темнел прилипший коричневый дубовый листок. Валя сняла его, задумчиво повертела и сказала:

— Мама, когда огурцы солила, дубовые листья в бочку клала. Хрустели огурцы — будь здоров!

Она надела солдатскую бязевую рубашку и сверху старую фланелевую домашнюю кофту с какой-то выцветшей оборочкой по вороту. И в этом нехитром наряде показалась Таисии Никитичне более женственной, чем когда она видела ее обнаженной. Только сейчас она увидела, как красива эта огрубевшая за войну девушка и как нежна. Нет, это не только молодая свежесть, в ее годы все девушки красивы. Не в этом дело. Гут что-то другое, чего не объяснишь словами. Не скажешь: «красавица», но обязательно подумаешь: «красивая девушка».

Валя сказала:

— Пойду принесу вам воды.

Она скоро вернулась с полным ведром и посоветовала Таисии Никитичне воду все-таки сначала подогреть. Пока Таисия Никитична умывалась, Валя принесла завтрак — котелок с кашей — и сообщила, что командира отряда вызвали ночью в штаб бригады и он тут же уехал, так что можно не беспокоиться насчет вызова.