"Мост Ватерлоо (сборник)" - читать интересную книгу автора (Петрушевская Людмила)

Хэппи-энд

Так называемый хэппи-энд жизни наступил у пенсионерки, молодой пенсионерки причем, когда ей буквально с неба упало наследство от престарелой тети, именно что с неба — эта молодая пенсионерка не ухаживала за теткой, в больницу ездила только однажды по звонку соседей (тетка, видно, оставила им телефон на всякий случай), и то ей врач сказала, что никто тут не нужен и ей опять-таки позвонят: впечатление от свидания было такое, что тетка никого не узнавала и выла как сирена «скорой помощи», будоражила больных. Речь шла о каких-то сутках.

И молодой пенсионерке действительно позвонили, что такая-то скончалась, и спросили, будут ли родственники востребовать труп.

Наверно, это уже вошло в практику, если они так спрашивали, времена были тяжелые, середина девяностых годов двадцатого века, т. е. все проблемы как хоронить обострились до неузнаваемости.

Пенсионерка Полина ответила, что пока не знает.

Опереться ей было не на кого в материальном смысле, денег таких не водилось, но Полина все-таки поехала опять в далекий городок Н., час на электричке и потом автобусом.

Поехала она, движимая здравым смыслом, насчет наследства.

Одно дело что нет денег на похороны, а совершенно другое, что отдавать псу под хвост семейное добро не хочется, и Полина с помощью милиции вскрыла квартиру, якобы для поисков паспорта для похорон и оформления и т. д.

Кому какое дело, где и как будет погребен человек, это дело семьи. Хоть в мешке хоть в чистом поле, а Энгельса вообще развеяли по воздуху.

У тетки не было ни единой родственной души на свете, это Полина твердо знала еще от своей матери. Кто был, все давно убрались, те поколения, муж даже погиб и так далее, но и Полина всю свою жизнь не считала тетку родней, так как считала своей семьей только сына и то не всегда (бывало, по месяцам не разговаривали).

А своего собственного мужа Полина ненавидела давно, с той его истории, с поездки в санаторий. Муж приехал тогда и после двухнедельных колебаний заразил свою жену Полину нехорошей болезнью, от чего Полина долго плакала, лечилась и т. д. — много чего было, короче говоря, ни самому посмотреть, ни другим показать, стыдно.

Муж причем опомнился и начал возражать, даже посмел клепать на Полину, что это она его заразила, и в конце концов сам в это поверил.

Короче, одни слезы, с семьей было полное не то, сын женился давно, ушел к жене, прописался, жена попалась базарная, так что он разика два приходил якобы обратно жить (куда? двухкомнатная квартира, Семен там, Полина тут, а сыну под сорок, и он что, с папой будет спать или с мамой — давно все переставили, разошлись по разным комнатам и лишнюю койку выкинули).

Вадик ночевал, да еще с претензиями, что ему больше некуда идти, последнее прибежище, положили сыночка на полу у отца на матрасе.

Полина любила только внука, виделись по праздникам, иногда его привозили с ночевкой, Полина играла с ним в карты, а дед в шахматы, Полина клала внука на специальную детскую раскладушечку, читала ему сказки, любовалась им, покуда однажды сын с семьей не вселился к родителям под предлогом протечки, т. е. там у них лопнула вверху горячая труба у соседей и лило двое суток, так как те верхние соседи съехали куда-то на выходные, а слесарей якобы было не найти в те же выходные, а милиция чужую верхнюю квартиру без санкции прокурора не вскрывала: так что лило и лило.

Сын в несчастном состоянии привез свою эту толстозадую Аллу и Николку, а сам дни и ночи сушил, разгребал, ремонтировал, а Алена с Николой спали на раскладушках, занятых у соседей. Ужас.

И маленький Никола, краса очей и зеница ока бабушки, однажды так равнодушно ответил, когда Полина попросила принести стакан воды запить лекарство, он ответил: «У тебя что, ног нет?» — восьмилетний пащенок и сын своей матери. Полина не заплакала, еще чего, не подала виду, у нее было слишком высокое давление от всех перипетии, поэтому она слезла со своей диван-кровати и пошла опухшими ногами в халатике, гордая. А Николка смотрел с мамашей сериал, не хотел отрываться, понятно.

Поэтому с течением времени Полина начала подумывать об уходе, как-то уйти от обстоятельств. Когда муж вышел на пенсию, стало совсем невмоготу, у него всегда был громкий голос, как выражалась Полина, «опять раскрыл свой рот и хайло». И ежедневно одно-два события в доме сопровождались грубыми криками, в результате чего слово «трипперщик» падало в ответ и вызывало в ответ непечатные выражения бывшего венерического больного, изменника и клеветника Семена — он и в диспансере изобразил, что его заразила жена.

Со стороны это могло выглядеть комедией, черной комедией и еще чем-то таким, если бы кто записал эти слова и выражения и ежедневные крики, но супругам приходилось туго, и ему и ей. Трясясь после скандалов, измученные, с непролитыми слезами, они разбредались по своим комнатам и принимались лечиться, а Полина еще звонила своей бывшей подружке по институту, которая отличалась редкой добротой и терпением, но зато сама, в свою очередь, звонила Полине и клепала ей на свою дочь: такая как бы касса взаимопомощи.

Но Полина со скукой слушала всхлипы подруги Мариночки, даже относила трубку подальше от уха, когда наступал Мариночкин ответный ход.

Полине — вот что самое главное — наскучили люди.

Раньше она была способна на дружбу, ездила в гости к институтским девчонкам на юбилеи, к бабам из их бюро, даже много лет по воскресеньям они все дружной толпой ходили в бассейн по бесплатным абонементам, а потом с удовольствием обсуждали жизнь подруг по телефону.

Но все рухнуло, когда у Полины произошла та самая болезнь, после которой она стала необычайно брезглива к людям, к женщинам и мужчинам, к молодежи в бассейне, избегала скоплений, возненавидела семейные праздники (Новый год, к примеру): тратишь столько сил, выкладываешься, деньги, тяжести, беготня, приходит сын с женой и ребенком, жрут, пьют, оставляют Николку ночевать и едут в гости с отдельной большой сумкой подарков, а бабушке достаются сувенирчики и гора посуды.

Раньше она о чем-то мечтала, что-то купить, платье, что-то сшить, а теперь никаких таких планов не осталось, ночами Полина металась среди своих мыслей как осажденная, искала выход и не могла найти — разве что лечь в чистом поле зимой и заснуть, как одна мать погибшего ребенка сделала, нашли только весной, а как осудишь?

И Николка, чудо природы с огромными ресницами, нежный, привязчивый ребенок, раньше любивший бабу и деду одинаково (трипперный даже одевался раз в год Дедом Морозом), причем Полина сомневалась, не заразит ли Семен ребенка своими поцелуями, и так неоднократно и говорила Семену вскользь, не заботясь о гостях, Семен не смел возражать, но в кухне мог и кипятком замахнуться, только Полинино бесстрашие спасало (она буквально искала смерти, перла на рожон, молодая еще была) — так вот, Николка вырос, огрубел, уже речь не шла ни о каком стакане воды, мальчишка у стариков больше не оставался, ему было скучно с ними — или Алена восстановила, или краем уха он уловил шипение между бабой и дедой… Дети судьи, внуки прокуроры.

Так что Николку уже трудно было любить, усишки пробивались ранние-ранние, и голос стал как бы простуженный, известные дела, а с родными говорил через силу, еле общался.

И к тому моменту, когда Полина никого не любила и жила впустую, грянуло это событие.

Когда ей последний раз позвонили из больницы, Полина стала размышлять что делать — не говоря причем никому ни слова, ни Трипперу ни сыну, которого это тоже не касалось, ни тем более этой его жене, толстой Алле, которая бы с охотой потравила бы обоих, и Семена и Полину, чтобы только завладеть их квартирой, а то ей было обидно, что у ее мужа ничего нет, пришел на готовое.

На этом пункте, кстати, Семен и Полина в первый раз за десять лет нашли общий язык: когда сын как-то пришел, остался специально ужинать и за едой, не подавившись, забормотал что-то о завещании, что лучше дарственную.

Семен с Полиной одинаково растревожились, Семен покраснел и положил делу конец словами «умру, умрем, а на это есть закон после нас».

Сын аргументировал свои слова цифрами, сколько берут за оформление — «в случае ЧЕГО».

— В случае ЧЕГО? — бешено спросил отец, и мать сказала, что это бестактно, ждать чьей-то ЧЕГО, отец вообще смотри давление подскочило, давай Сеня померяю тебе а ты мне.

И они тут же дружно померили друг другу давление, с заботой и тревогой, и вместе приняли таблетки, а сыну не сказали на дорожку ни слова прощания.

И даже несколько дней в доме было тихо, но потом опять все поехало по-старому, Семен разорался на Полину, что это-де она не захлопнула на ночь холодильник, потек холодильник.

Потом пришлось вызвать на дом мастера, потому что никакая захлопнутая дверца не помогла, мотор приказал долго жить, но Семен не стал платить принципиально и, в присутствии мастера, «раскрыл рот и хайло», как уже было сказано, обвинил Полину, что она сломала вещь.

Ведь у него было высшее техническое образование и диссертация, как он мог не понять, что от дверцы такие поломки мотора не возникают, но он и за свет за этот месяц отказался давать половину денег, мотивируя это тем, что холодильник всю ночь морозил кухню из-за нее.

Полина начала всерьез подумывать, а не соскочил ли Семен с разума, но это просто он стал мелочным до омерзения, ловил ее после случая с холодильником на пережоге электроэнергии, что она дольше смотрит свой телевизор, не гасит за собой свет и т. д. Полина скандалила с ним как могла, но когда шла платить по счетам, то платила за свет одна. Это была его первая большая победа после триппера.

То есть каждый раз, когда Полина отправлялась платить за квартиру, Семен недовольно орал — начинал за сутки до события, готовясь не дать ни копейки вообще.

Полина в течение всей своей жизни зарабатывала больше Семена, вкалывая на закрытом предприятии как военный чин по телефонному оборудованию, а Семен околачивал груши в нищем НИИ, будучи даже кандидатом каких-то инженерных наук, но в неприбыльной области сельского хозяйства.

Он привык, что она все время трясет мошной, и буянил, чтобы восстановить статус-кво, утерянное им после событий в санатории, когда Полина стала питаться отдельно, а Семен в связи с этим начал потаскивать из общего холодильника, приговаривая «что тут у тетки есть».

Так смешно — прямо для кинокомедии — развивались события, и Полина много раз угрожала разводом, но удерживал стыд перед сыном, который терпел от своей жены те же самые попреки и те же самые приглашения в суд, как Полина догадывалась.

Скучная, тяжелая была жизнь, хотя, если Полину скашивал грипп или сердце, Семен, крича и ругаясь, шел в аптеку и кипятил чайник, даже прибирался худо-бедно в прихожей перед приходом врача.

А кричал он и ругался по поводу того, что бывал страшно оскорблен, именно обижен Полининым, к примеру, гриппом: надо закаляться, твердил он и открывал настежь свою большую форточку и свою дверь в коридор, так что больная тащилась в места общего пользования как Суворов через Альпы, т. е. в пальто и сапогах.

Что касается питания Полины в периоды гриппа, то тут этот комедийный персонаж имел на вооружении метод «холод, голод и покой», т. е. кричал, что больной человек должен находиться в условиях туберкулезного санатория, с открытым окном в любой мороз, а питаться раз в сутки жидкой кашей на воде, а в качестве покоя он имел в виду покой именно окружающих, чтобы больной не рыпался и ничего не требовал ни у кого, и на все просьбы отвечал «закрой сифон и поддувало», а Полина все ему тут же выкладывала что она думает, и клялась, что ежели ему придется так вот лежать, то холод, голод и покой она ему обеспечит, да!

Так что крик стоял и по этому вопросу, тут же Мариночка появлялась в телефонной трубке, и Полина все ей рассказывала громко и выразительно, прерываемая стуком и треском в аппарате Семена, который стеснялся противоречить, но с упорством зайца бил по рычажку.

В благодарность за что Полина выслушивала и Маринины бредни о ее престарелой дочери, которая сошлась с греком с рынка, явно с рынка, сухумский грек без жилья, то ли он со стройки, который регулярно приходил по пятницам и ночевал в одной кровати с дочерью Марины (бедная дочь, думала Полина), то есть в запроходной комнате маленькой Мариночкиной квартиры, так что сама Марина должна была валяться неодетая на глазах у грека, незаконные молодые ходили через Марину по ее трупу буквально, молодые в кавычках.

И вот что — таким родственникам говорить о тете Леле? Мариночке?

Полина, таким образом, скрыла свою огромную тайну, поехала в далекий городок Н. (сорок минут до вокзала, час с лишним на электричке, сколько-то ждать автобуса плюс полчаса на автобусе и пешком через стройку с километр), но все же приехала, все везде узнала, договорилась обо всем, узнала цену похорон, прикинула свои возможности, учла даже продажу сережек, поняла, что в долг никто не даст, ни Алла-Алена, ни Мариночка, поняла также, что тетку она не похоронит, ее увезут куда-то, в братскую ли могилку в полиэтиленовом пакете, а может без ничего (Полина не дала своей бедной голове лопнуть от вопросов, а сердцу ужаснуться, многих так увозят, им все равно, может, и Полину саму не смогут похоронить, сын опять без работы, Семен денег не даст), — и попутно же она выяснила, что квартиру точно можно унаследовать, если собрать все бумажки, и на том покинула Н. и долго ехала в электричке, плача в полном смысле слова.

Она никого не любила, Полина, и в этом плане не тянула даже на персонажа трагедии, те всегда кого-то любят и от этого страдают. Бывают и злодеи, но Полина, например, посмотрев «Отелло» по телевизору, подумала, что Яго вообще не человек, а выдающийся подонок, ничем не хуже Триппера, который оклеветал неповинную женщину в вендиспансере.

Так что квартира была нужна Полине для себя самой, первое дело в жизни, которое она делала исключительно для себя — до сих пор она даже убирала для Трипперного, готовила с оглядкой на его аппетит и вкус, а в парикмахерскую заглядывала чтобы только «подровнять», у нее и свои волосы были густые и пышные от природы, брови черные, глаза нормальные, а вся жизнь псу под хвост, один мужчина и тот заразный.

Чувствуя себя в заговоре, Полина летала, собирала бумажки, никак не отвечала теперь на бессильные крики хромого на голову мужа, который что-то заподозрил и явно тосковал, в голосе появились намеки на плач, и спустя два месяца, к весне, впервые вошла в квартирку тети Гали уже не в сопровождении милиционера, а одна, шито-крыто.

Тот же вечный запах корвалола и старых вещей встретил ее, те же отставшие обои и запертые под ключ шкафы, которые легко открывались ножичком, и в шкафах лежали плотно спрессованные платья, юбки и пиджаки всего семейного рода, видимо. Мать Полины приходилась Гале сестрой, тут и бабкины вещи могли быть, и прабабкины еще, одежды тех, кто лежал уже в могиле, в гробу или просто так, как тетка Галя.

Полина всплакнула без повода над этим грузом прожитых жизней, кое-что померила, все было мало, узко, коротко.

Полина в первый раз увидела тетку Галю в больнице при посещении, увидела ее накрытую одеялом, под капельницей, маленькую, совершенно бесплотную, одеяло приподнималось только на месте ступней. Видно, и вся родня была мелковата.

Полина их не знала — мать со своей сестрой не общалась с юности, какая-то была вражда, какой-то присвоенный дом, неотданные облигации, тетка, кстати, видимо, потеряла и то и другое, жила в беднейшей квартирке уже тридцать последних лет, но терпела и не просила ни о чем богатую родственницу Полину в свои восемьдесят и почти девяносто лет — только вот телефон Полины все-таки откуда-то узнала и держала на всякий случай на виду, так же как и сверток, смертную рубашку с крестиком и новые тряпичные тапочки, он лежал в тумбочке у кровати, Полина наткнулась на это дело сразу. Тетка как бы намекала, что все готово, и просила о последней услуге. Там же была и сберкнижка, видимо, с похоронными деньгами, но теперь это были не деньги, все съела инфляция.

Тете Гале не суждено было надеть свое смертное, не суждено. Полина все вещи вынесла во двор к помойке, все узлы, только не выбросила альбом фотографий, старый патефон и пластинки к нему, допотопные, послевоенные, все было завернуто в старые юбки и крепко зашито, как сокровища.

Обрадовавшись, Полина как глупая поволокла эти семейные ценности в Москву, думая удивить родных, дать им послушать старый патефон времен своего детства, а уж про альбом и говорить нечего! Предки!

Она радостно приехала к себе домой поздно вечером, выслушала крик о том, что поблядушку венерическую он не пустит в ванную и сортир, пусть волокет справку из диспансера, где стоит на учете, и что бытовой сифилис заразней всего — короче, все те ужасы, которые вырабатывал воспаленный мозг озлобленного, обиженного Семена.

Полина ничего не ответила на это, ей стало как-то весело и приятно, что у нее есть тайна и мир вдруг открылся, как будто ход в потолке куда-то наверх, где просторы и никто не найдет.

Собственно, на этом можно было бы и закончить эту историю, потому что затем Полина перебралась в свое убежище и никто ничего не узнал (узнают, убьют за наследство, думала она), а мужу Полина все-таки нечто сказала, чтобы он окончательно не съехал с ума, а именно то, что у нее объявилась престарелая тетка, которую жалко, она ходит под себя и т. д., а в больницу не берут и т. д. И лучше всего, добавила хитрая Полина, перевезти бабку сюда, туда слишком далеко ездить, и какая сволочь бабкина дочь, живет недалеко, а за матерью не смотрит, самой под семьдесят, гипертония, даже хоронить отказывается, и дети ее такие же, ждут наследства и все (т. е. чтобы сам Семен не ждал наследства).

Услышав такие известия, Семен вообще сошел с круга и орал полночи, что не хватало здесь чужого дерьма, пусть сама Полина это дерьмо ест ложками.

Короче, Полина оказалась способной, как шпионка со своей вымышленной версией.

В доказательство Полина как раз и предъявила альбом, патефон и коробку с пластинками, что тетка из благодарности сказала «бери все самое дорогое», но Семен ни на что смотреть не стал, а бешено плюнул и исчез в своей темнице, так Полина называла его комнату, там всегда дул ветер и не горел свет.

В ближайшую субботу Полина справляла свой уже прошедший день рождения, наварила, напекла, пришло то трио, сын с Аллой и надутый Никола, и именинница, сияя, решила угостить всех старой музыкой и старыми пластинками. Но родня не проявила никакого интереса, хотя Полина нарочно, севши рядом с Николой (наследник рода), переворачивала картонные страницы альбома, чтобы он посмотрел на все эти тусклые портреты дедов-бабок, то сидящих у фотографа на стуле, то где-то в Сочи у источника по тридцать человек скопом, на эти туманные праздники семьи и ее похороны (с какой-то девушкой немыслимой красоты в гробу), но эти похороны, образно выражаясь, снова были погребены, теперь уже, видимо, навеки, поскольку Никола пересел поближе к телевизору смотреть с отцом футбол.

Полина напрасно волновалась, напрасно надеялась, что хоть внучок когда-нибудь ее вспомнит (для такой оказии она вставила в последние страницы альбома и свои фотографии, самые лучшие, даже детские, и в молодости, фото в купальнике, и снимок свадьбы даже, который она в минуту горя почикала, отрезала Семена вон, оставив только себя в простом, бедном белом платьице студенческой поры. Туда же она для приманки поместила детские фотографии сына и внука, но никто не взглянул на ее творчество). Вместо этого молодые снова выступили, теперь уже Вадим просил прописать к ним Николу.

— Ага, — сказал бурно Семен, — чтобы он нас выженил отсюда годов через пять! Чо я, не в курсе? — (Образованный Семен в минуты гнева прибегал к народной лексике своего детства.) — У Ляпиных вот так вот они прописали Сережку к бабушке, а Сережка, не будь дурак, объявил, что будет делать евроремонт, прыснул какой-то химией, лак что ли на пол, и под это дело вывез бабку на трое суток к ее сестренке девяноста лет, да. И тут же продал эту квартиру и свалил за бугор с деньгами. Знаем.

— Все равно все вам останется, жди, сынок, — сказала Полина, улыбаясь.

— Да? А у нас на этаже одна такая бабушка схоронила мужа и вышла замуж за какого-то деда нашла себе, и его прописала в свою квартиру! Дочь чуть с ума не сошла, у них все надежды были на нее, на бабушку.

— Это запросто! — бодро крикнул Семен. — Я тоже женюсь! Чем с этой венерической по диспансерам ходить.

— Хорошо же, — сказала Алла и пошла одеваться, а за ней хмуро отвалили мальчики.

— Твоего тут нет ничего, — заметил ей вслед дедушка Семен, — пасть-то не разевай.

— И в моей квартире Вадима нет ничего, — отрезала Алла, — я его прописала к себе и теперь за свое добро расплачиваюсь.

— Тебе бы без него эту квартиру не дали, — сказал дед гневно.

— Ни одно добро не остается безнаказанным, — заметил Вадим, — имей в виду, Алена! Шутка.

Она им себя, эта Алла, велела называть Алена, видали?

Так он униженно пошутил, и они удалились, унося в своих животах салаты, винегрет и мясо с картошкой, вино и компот.

Полина напоследок спросила, Вадим, хочешь взять альбом, там ваши предки — но ей никто не ответил.

Она слегка поплакала, моя посуду, а утром отъехала в городок Н., и здесь можно тоже было бы поставить точку, но жизнь богаче, она все продолжается, и наступила весна.

Полина вскопала у себя под окном участочек, клок земли размером в две простыни, еще тетка, видимо, тут городила огород, и посеяла что попроще — морковку, редиску, укроп и цветочки календулы.

Она так увлеклась своими грядками, она жила с таким счастьем в душе, вставала и ложилась в тишине, ходила за баночкой козьего молока в деревню, на луг за щавелем, собирала сухие коровьи лепешки в ведро и т. д.

Через два месяца довольно постной жизни (хлеб, щи, молоко) она потратила все свои деньги и поехала в Москву за пенсией.

Она уже забыла, что такое скандалы, вечное унижение и жизнь от удара до удара.

Она забыла Триппера и думала, что навсегда.

Тем не менее, поручивши пенсию, Полина все-таки заставила себя зайти в бывшее семейное гнездо, надо было взять каких-то припасов, муку, сахар, пустые банки для варенья и соленья.

Надо было запасаться на будущую зиму.

Полина рассчитывала сварить земляники — уже скоро-скоро должно было созреть по лесочкам вокруг, затем она надеялась на малину и грибы.

По-деловому, гремя резиновыми сапогами, Полина вошла в свою квартиру и обнаружила Семена в чужой комнате, т. е. в ее собственной, сидящим на ее же диван-кровати.

Семен был в грязном тренировочном костюме, небритый как Плюшкин, совершенно седой, он смотрел на Полину и по-детски улыбался.

Подбородок его слегка трясся.

На полу лежал телефон, провод с телефонной вилкой находился в руках у Семена.

— Что у тебя аппарат отключен, — спокойно сказала Полина, ожидая взрыва. — Звоню, не могу дозвониться.

Семен кротко кивнул и стал тыкать вилкой в лежащий на боку телефон.

Руки его крупно дрожали.

— Дай-ка, — сказала Полина и включила телефон в розетку.

Тут же раздался междугородний звонок, это пробился сын, который находился в командировке и беспокоился, три дня телефон не отвечает, Алена с Николкой в деревне, что происходит.

Полина кратко ответила, что телефон не работал, а с отцом плохо, он ничего не соображает и не говорит.

Сын ответил, что вернется через недельку и хорошо что ты приехала.

Связь оборвалась, и Полина пошла по квартире, увидела, во что превратил свою темницу Семен, тут же сняла белье с его кровати, бросила в ванну, потом вошла в страшную кухню, где на полу лежала разбитая банка прошлогодних помидор, уже все засохло, поставила на огонь грязный чайник, огляделась…

Когда Полина кормила Семена с ложечки и он лежал у нее весь чистый, в белой рубашке, и смотрел в пространство, жуя пустую кашку беззубым ртом, то произошло следующее: он перестал жевать, медленно перевел на нее свой взор и сказал:

— Поешь сама, ты голодная.

И тут Полина заревела.