"Золотое рандеву" - читать интересную книгу автора (Маклин Алистер)

10. Пятница. 9.00 — Суббота. 1.00

В ту ночь я спал крепко, наверно, почти так же крепко, как Тони Каррерас. При этом обошелся без снотворных — страшного переутомления оказалось достаточно.

Пробуждение на следующее утро было долгим, медленным подъемом из глубины бездонной ямы. Я поднимался в темноте, но в странном сновидении виделось, что мне не дают подняться к свету: какой-то страшный зверь мял меня челюстями, стараясь вытряхнуть остатки жизни. Тигр, но не обычный тигр. Саблезубый тигр, тот, который миллион лет назад исчез с поверхности земли. Я продолжал карабкаться в темноте, а саблезубый тигр продолжал трясти меня, как терьер трясет в зубах пойманную крысу. И я знал, что единственная моя надежда — это выбраться к свету, но никакого света не видел. Вдруг я увидел свет, глаза мои были открыты, а Мигель Каррерас склонился надо мной и тряс за плечо неласковой рукой. В любое время я предпочел бы увидеть саблезубого тигра.

Марстон стоял с другой стороны койки. Увидев, что я проснулся, он взял меня под руки и осторожно посадил. Я старался ему помочь, но никак не мог на этом сосредоточиться. Зато сосредоточенно кусал губы, прикрывал глаза, так что Каррерас никак не мог не заметить, как тяжко мне приходилось. Марстон запротестовал.

— Его нельзя двигать, мистер Каррерас, его действительно нельзя двигать. Его постоянно терзает боль, и повторяю: как можно скорее необходимо серьезное хирургическое вмешательство. — Я подумал, что с признанием Марстона прирожденным актером я опоздал по меньшей мере на сорок лет. У меня теперь не оставалось ни малейшего сомнения в его истинном предназначении: выгоды как для театрального, так и для медицинского мира были бы неисчислимы.

Я прогнал из глаз остатки сна и с трудом улыбнулся.

— Почему вы не говорите прямо, доктор? Вы имеете в виду ампутацию?

Он серьезно посмотрел на меня и вышел, не говоря ни слова. Я взглянул на Буллена и Макдональда. Оба они не спали, оба тщательно старались не смотреть в мою сторону. И тогда я посмотрел на Каррераса.

С первого взгляда он выглядел точно так же, как пару дней назад. Так было с первого взгляда. Дальнейший, более внимательный осмотр сразу выдавал разницу: под загаром проступала бледность, глаза покраснели, лицо напряглось — всего этого раньше не было. Под правой рукой у него была карта, в левой — полоска бумаги.

— Ну, — усмехнулся я, — как себя чувствует славный капитан пиратов сегодня утром?

— Мой сын мертв, — тупо сказал он. Я не ожидал, что это произойдет так, столь быстро, но именно эта неожиданность помогла мне правильно среагировать, то есть так, как он, наверное, ожидал. Я уставился на него изумленными глазами и переспросил:

— Ваш сын — что?

— Мертв. — У Мигеля Каррераса, вне всякого сомнения, были нормальные родительские, отцовские чувства. Его самообладание только подчеркивало, как тяжел удар. На мгновение я почувствовал к нему искреннюю жалость. На краткое мгновение. Затем передо мной встали лица Вильсона, и Джеймисона, и Бенсона, и Броунелла, и Декстера, лица всех этих убитых моих товарищей, и я больше не чувствовал жалости.

— Мертв? — повторил я. Естественное замешательство от потрясения, но не преувеличенное — большого сочувствия от меня и не ожидается. — Ваш сын? Мертв? Как это он может быть мертвым? От чего он умер? — практически по собственному наитию, прежде чем я успел проконтролировать движение, моя рука потянулась к ножу под подушкой. Не было большой разницы, даже если бы он и увидел его — пять минут в стерилизаторе полностью удалили все следы крови.

— Не знаю, — он покачал головой, и я приободрился: на его лице не было заметно следов подозрения. — Не знаю.

— Доктор Марстон, — сказал я, — конечно, вы…

— Мы не смогли его найти. Он исчез.

— Исчез? — это вмешался капитан Буллен, и голос прозвучал чуть крепче и чуть менее хрипло, чем минувшей ночью. — Исчез? Человек не может просто так исчезнуть на борту корабля, мистер Каррерас.

— Мы обыскивали корабль больше двух часов. Моего сына нет на борту «Кампари». Когда вы последний раз видели его, мистер Картер?

Я не стал закатывать глаза, чесать затылок и заниматься подобной ерундой. У меня мелькнула шальная мысль узнать, что он сделает, если я скажу: «Когда сбрасывал его за борт вчера ночью». Вместо всего этого я просто ответил:

— Вчера вечером после обеда он сюда приходил. Но не рассиживался. Сказал нечто вроде: «Капитан Каррерас делает обход» — и ушел.

— Все правильно. Я сам послал его осмотреть корабль. Как он выглядел?

— Не блестяще. Весь зеленый от морской болезни.

— Мой сын был неважный моряк, — признал Каррерас. — Возможно…

— Вы сказали, что он осматривал корабль, — прервал его я. — Весь корабль? Палубы и все прочее?

— Вот именно.

— Вы натянули штормовые леера на юте и на носу?

— Нет. Я не думал, что это необходимо.

— Так вот, — изрек я сурово, — в этом, возможно, и заключается, ответ. Нет лееров — не за что уцепиться. Почувствовал тошноту, подошел к борту, внезапный рывок… — я многозначительно замолчал.

— Возможно, но не для него. У него было исключительное чувство равновесия.

— Оно не очень поможет, когда поскользнешься на мокрой палубе.

— Верно. Но я не исключаю возможности предательства.

— Предательства? — я уставился на него, благодаря бога за то, что дар телепатии так редок. — Какое возможно предательство, когда вся команда и пассажиры под замком и охраной? Разве что, — добавил я задумчиво, — у вас у самого в конюшне темная лошадка.

— Я пока не завершил расследование. — Снова ледяной тон. Обсуждение закончено, и Мигель Каррерас переходит к делу. Самая тяжелая потеря не могла сокрушить этого человека. Как бы горько ни оплакивал он внутренне своего сына, внешне это никак не отразилось ни на его способностях, ни на его безжалостной решимости в точности выполнить свои планы. В частности, это ничуть не поколебало его намерения на следующий же день развеять по стратосфере наши бренные останки. У него могли проявляться кое-какие признаки человечности, но неизменную основу характера Каррераса составлял все сметающий на пути фанатизм, еще более опасный потому, что был глубоко спрятан под внешней интеллигентностью облика.

— Карта, Картер, — он протянул ее мне вместе с бумажкой, на которой оказались написанные столбиком координаты. — Сообщите мне, следует ли «Тикондерога» по курсу. И укладывается ли она в наше расписание. Мы тогда позже вычислим время перехвата, если мне утром удастся определиться.

— Вам удастся определиться, — заверил его хриплым голосом Буллен. — Говорят, что черти своих не трогают, и вас, Каррерас, они не тронули. Вы идете прочь от урагана и к полудню уже увидите клочки чистого неба. Вечером снова пойдет дождь, но сначала прояснится.

— Вы уверены, капитан Буллен? Вы уверены, что мы идем прочь от урагана?

— Уверен! Вернее даже, ураган бежит от нас.

Старый Буллен был великий дока по части ураганов и готов был говорить часами о своем любимом предмете, даже Каррерасу, даже тогда, когда все его способности по части речи ограничивались сиплым шепотом. — Ни сила ветра, ни волнение существенно не изменились — это очевидно. Но что важно — это направление ветра. Он теперь дует с северо-запада, а это значит, что ураган от нас к северо-востоку. Он обошел нас с востока, по нашему правому борту где-то ночью. И двигался он на север, а потом неожиданно повернул на северо-восток. Очень часто, когда ураган достигает своей крайней северной широты, его подхватывают весты, и он может простоять в точке поворота и двенадцать, и двадцать четыре часа. А это значило бы, что вам предстояло через него пройти. Но вам повезло. Он повернул и пошел на восток почти без остановки, — Буллен откинулся в изнеможении. Даже такая пустяковая речь была для него непосильной.

— Вы можете рассказать все это, не вставая с кровати? — спросил Каррерас.

Буллен смерил его высокомерным взглядом, которым коммодор всегда одаривал наглых кадетов, дерзнувших усомниться в его знаниях, и промолчал.

— Значит, погода изменится? — упорствовал Каррерас.

— Я, кажется, ясно сказал.

Каррерас кивнул. Попасть вовремя к месту рандеву и иметь возможность перегрузить золото — это были две самые главные его заботы, и обе они теперь исчезали. Он резко повернулся и вышел из лазарета.

Буллен прокашлялся и все тем же хриплым шепотом, но уже официальным тоном заявил:

— Примите мои поздравления, мистер Картер. Вы самый бойкий лжец, которого я когда-либо встречал. Макдональд только ухмыльнулся.

День не спеша, но уверенно клонился к вечеру. Как и пророчествовал Буллен, солнце исправно выглянуло и затем снова спряталось. Море подуспокоилось, хотя, по моим предположениям, и недостаточно, чтобы облегчить страдания наших пассажиров, а ветер по-прежнему продолжал дуть с северо-запада. Накормленный снотворным Буллен проспал целый день, регулярно принимаясь бормотать нечто маловразумительное. Я с облегчением заметил, что в тексте не упоминался Тони Каррерас. Мы же с Макдональдом то болтали, то дремали. Но после того, как я ему рассказал, что надеюсь сделать предстоящей ночью, когда — и если — сумею залезть на верхнюю палубу, мы уже не дремали.

Сьюзен в тот день я видел лишь краем глаза. Она появилась после завтрака с забинтованной рукой на перевязи. Опасности возбудить подозрения, даже у сверхбдительного Каррераса, не было никакой. Легенда была неуязвима — девушка заснула в кресле, свалилась с него во время шторма и сломала руку. Такие несчастные случаи при качке — не редкость, тут ничего подозрительного. Около десяти утра она попросила разрешения пройти к своим родителям в салон и весь день провела там. Спустя четверть часа после полудня снова появился Каррерас. Он не сообщил, насколько продвинулось его расследование возможного предательства и даже не упоминал об исчезновении сына. С собой он принес неизбежную карту, на этот раз даже две, и полуденные координаты «Кампари». Очевидно, он сумел использовать возможность определиться по солнцу.

— Наше положение, наша скорость, их положение, их скорость и наш относительный курс. В точке, обозначенной крестом, мы их перехватим?

— Предполагаю, что сами вы этот вопрос уже проработали?

— Уже.

— Мы их не перехватим, — сказал я через несколько минут. — При такой нашей скорости мы придем в точку рандеву между одиннадцатью и одиннадцатью тридцатью вечера. Скажем, в полночь. На пять часов раньше расписания.

— Благодарю, мистер Картер. Это в точности мой вывод. Пять часов ожидания «Тикондероги» для нас пролетят незаметно.

Внутри себя я ощутил нечто странное. Фраза «сердце у него замерло» может быть не слишком точна в смысле физиологии, но она довольно наглядно передает мое состояние. Это погубило бы все, лишило бы мой план всяких шансов на удачу. Но я принял меры, чтобы на лице испуг не отразился.

— Планируете прибыть на место в полночь и болтаться там, пока птичка сама не залетит в клетку? — я пожал плечами. — Что ж, вы хозяин, вам решать.

— Что вы имеете в виду? — резко спросил он.

— Ничего особенного, — безмятежно ответил я. — Просто думал, что вам желательно, чтобы ваша команда была в боевой форме, когда вы будете перегружать золото с «Тикондероги».

— Ну?

— Ну, а через двенадцать часов волнение на море останется сильным. Когда мы в точке рандеву ляжем в дрейф, «Кампари» покажет вам, что такое болтанка. Как сейчас принято изящно выражаться, из вас все кишки вывернет. Не знаю, сколько ваших сухопутных моряков травило за борт минувшей ночью, но могу поспорить, что сегодня их будет в два раза больше. И не думайте, что вас спасут стабилизаторы — они работают только на ходу.

— Точно подмечено, — согласился он миролюбиво. — Я снижу скорость, чтобы попасть туда к четырем утра. — Неожиданно он подозрительно взглянул на меня. — Замечательная готовность сотрудничать, ворох полезных предложений. Странное несоответствие с моей прежней оценкой вашего характера.

— Что свидетельствует, приятель, исключительно об ошибочности вашей оценки. Здравый смысл и своекорыстие все объясняют. Я хочу как можно скорее попасть в подходящую больницу — перспектива доковылять жизнь на одной ноге меня не вдохновляет. Чем скорее увижу пассажиров, команду, а главное — себя лично, на борту «Тикондероги», тем счастливее буду. На рожон лезут одни дураки. Какой смысл махать кулаками после драки? Вы действительно собираетесь пересадить нас всех на «Тикондерогу», Каррерас?

— Мне негде будет в дальнейшем использовать ни одного из членов команды «Кампари», не говоря уже о пассажирах, — он саркастически улыбнулся. — Капитан Тич и Черная Борода не принадлежат к числу моих идеалов, мистер Картер. Я хочу войти в историю как гуманный пират. Обещаю вам, что вы будете доставлены на борт «Тикондероги» в целости и сохранности. — Последняя фраза была сама правда и искренность. Кстати, она действительно была и правдива, и искренна. Но, конечно, это была не вся правда целиком. Он умолчал о сущем пустяке — о том, что через полчаса после благополучной пересадки мы разлетимся в прах.

Около семи часов вечера Сьюзен Бересфорд вернулась, а Марстон под охраной удалился в салон, чтобы кому таблеткой, кому ласковым словом облегчить страдания пассажиров, большинство из которых после двадцати четырех часов жестокой качки было, вполне естественно, не в лучшей форме.

Сьюзен выглядела бледной и утомленной. Причиной тому, несомненно, были переживания минувшей ночи вкупе с болью в сломанной руке, но я впервые вынужден был без всякого преувеличения признать, что одновременно она выглядела чрезвычайно привлекательной. Я никогда прежде не осознавал, что зеленые глаза и каштановые волосы так великолепно сочетаются, хотя, возможно, просто потому, что никогда раньше не встречал зеленоглазой девушки с каштановыми волосами.

Она также выглядела напряженной, нервной, как кошка, готовая к прыжку. В отличие от доктора Марстона и меня, она, по-видимому, не овладела системой Станиславского и не могла вести себя естественно.

Осторожно ступая, она подошла к моей кровати. У Буллена все еще продолжалось действие снотворного, а Макдональд не то спал, не то дремал. Сьюзен присела на стул. После того, как я спросил ее о самочувствии и состоянии пассажиров, а она — о моем самочувствии, и я ответил, а она не поверила, Сьюзен внезапно спросила:

— Джонни, если все обойдется благополучно, ты получишь другой корабль?

— Не улавливаю идеи.

— Ну, — нетерпеливо объяснила она, — если мы сумеем покинуть «Тикондерогу» прежде, чем она взорвется, или спасемся как-нибудь еще, тогда ты…

— Понял. Наверное, да. У «Голубой почты» много кораблей, а я опытный старший помощник.

— И ты будешь доволен? Снова вернешься на море? Разговор был дурацкий, что называется, в пользу бедных. Я ответил:

— Не думаю, однако, что снова вернусь на море.

— Сдашься?

— Не сдамся, а сдам дела. Тут есть небольшая разница. Не хочу провести остаток дней, ублажая преуспевающих пассажиров. Не имею в виду семью Бересфордов: отца, мать, да и дочь тоже.

Она улыбнулась в ответ, и глаза ее чудесным образом зазеленели еще ярче. Такая улыбка могла очень серьезно отразиться на состоянии больного человека вроде меня, поэтому я отвернулся и продолжал:

— Я весьма приличный механик, и у меня есть небольшие сбережения. А в Кенте стоит и дожидается меня чудесный маленький гараж, и я в любой момент могу стать его обладателем. И Арчи Макдональд тоже выдающийся механик. Мне кажется, мы составим неплохую команду.

— Ты уже спрашивал его?

— А когда было? Я ведь только сейчас все это придумал.

— Вы с ним верные друзья, не так ли?

— Верные, не верные… Сейчас-то какая разница?

— Никакой, совсем никакой. Забавно, и все. Вот боцман. Он никогда не будет нормально ходить, никто не возьмет его в море, да и на суше он вряд ли найдет приличную работу — с его-то ногой. И вот вдруг старший помощник Картер устает от моря и принимает решение…

— Все это совсем не так, — прервал ее я.

— Возможно. Куда уж мне с моим женским умом! Однако тебе не следует о нем тревожиться. Папа сказал мне сегодня, что даст ему хорошую работу.

— Да? — я рискнул снова заглянуть ей в глаза. — Что за работу?

— Кладовщика.

— Ах, кладовщика, — я не скрыл своего разочарования, но оно было бы в десять раз сильнее, если бы можно воспринимать этот разговор серьезно, если бы я мог разделять ее веру в то, что у нас есть будущее. — Что ж, очень великодушно с его стороны. В такой работе ничего зазорного нет, но как-то не представляю Арчи Макдональда кладовщиком, и все тут. Тем более в Америке.

— Может, ты выслушаешь сначала? — мягко спросила она. В то же время в голосе послышались нотки прежней мисс Бересфорд.

— Слушаю.

— Ты слышал о том, что папа строит большой нефтеперерабатывающий завод на западе Шотландии? Нефтехранилища, свой порт для бог его знает скольких танкеров?

— Слышал.

— Вот я о нем и говорю. Склады порта и завода — там по словам папы будет запасов на многие миллионы долларов и бог знает сколько людей. А твой друг во главе всего этого — и волшебная палочка впридачу.

— Это уже совсем другое предложение. Звучит чудесно, Сьюзен, просто чудесно. Страшно щедро с твоей стороны.

— Не с моей, — запротестовала она. — С папиной.

— Посмотри на меня. Повтори и не покрасней. Она посмотрела на меня и покраснела. При наличии этих зеленых глаз эффект был ошеломляющий. Я снова вспомнил о своем здоровье, отвернулся и услышал ее слова.

— Папа хочет назначить тебя управляющим новым портом. Так что тогда вы с боцманом снова будете связаны по работе.

Я медленно повернул голову и уставился на Сьюзен. Спустя некоторое время сумел собрать слова для вопроса:

— Это и есть та работа, которую он имел в виду, когда спрашивал меня, не хочу ли я у него работать?

— Конечно. А ты даже не дал ему возможности рассказать. Ты думаешь, он бросил задуманное? Он и не начинал еще. Ты не знаешь моего отца. Здесь ты уже не сможешь утверждать, что я имею к этому какое-либо отношение. Я ей не поверил.

— Не могу выразить, как… как я благодарен. Это колоссальный шанс. Знаю и признаю. Если ты еще увидишь своего отца сегодня, поблагодари его сердечно от моего имени.

Глаза ее сияли. Я никогда до тех пор не видел, чтобы так сияли глаза девушки, созерцающей мою персону.

— Так ты, так ты…

— И скажи ему: нет.

— И сказать ему?

— Возможно, это дурацкая привычка — иметь гордость, но что поделаешь, — голос мой звучал грубо не намеренно. Это выходило само собой. — Какую я ни получу работу, это будет работа, которую нашел сам, для себя, а не купленная для меня девицей. — Показать кукиш в ответ на искреннее предложение, подумал я с горечью, можно было и в более изящной форме. Лицо ее сразу как-то окаменело.

— О, Джонни, — всхлипнула она странно приглушенным голосом, отвернулась и уткнулась лицом в подушку. Плечи ее затряслись от сдерживаемых рыданий.

Я чувствовал себя совсем не в своей тарелке. Протянув руку, я неуклюже дотронулся до ее головы и сказал:

— Мне ужасно жаль, Сьюзен. Но нельзя же из-за моего отказа…

— Не в этом дело, не в этом дело, — она замотала головой, не отрываясь от подушки. Голос звучал еще глуше, чем прежде. — Все это фантазия. Нет, нет, все, что я говорила, — правда, но просто эти несколько минут мы — как бы это сказать — мы были не здесь. Мы были далеко от «Кампари». Ты… ты понимаешь? Я погладил ее по голове.

— Да, Сьюзен, понимаю, — хотя, откровенно говоря, не очень представлял, о чем она толкует.

— Это было как сон. — Я не мог взять в толк, когда начался этот ее сон. — В будущем. Далеко от этого ужасного корабля. И тут ты прерываешь сон, и мы снова на «Кампари». И никто, кроме нас, не знает, какой нас ждет конец. Мама, папа — их всех Каррерас убедил, что сохранит жизнь, — она снова всхлипнула и продолжала: — Дорогой мой, мы сами себя обманываем. Все кончено. Сорок вооруженных людей охраняют корабль. Сама видела. На часах стоят по двое. У нашей двери тоже двое. Все двери заперты. Никакой надежды, никакой надежды. Мама, папа, ты, я, все мы завтра в это время уже перестанем существовать. Чудеса не могут случаться постоянно.

— Не все еще кончено, Сьюзен. — Я меланхолично подумал, что никогда не смог бы стать торговцем. Не смог бы даже убедить человека, умирающего от жажды в Сахаре, что ему неплохо выпить воды. — Никогда не бывает все кончено! — это прозвучало ничуть не лучше первой попытки.

Я услышал скрип пружин и увидел, что Макдональд приподнялся, опершись на локоть. Полезшие на лоб густые темные брови явно говорили о его недоумении и беспокойстве. Его, наверно, разбудил ее плач.

— Все в порядке, Арчи. Она просто немножко расстроена, вот и все.

— Простите, — Сьюзен выпрямилась и повернула к боцману залитое слезами лицо. Она дышала часто, неглубоко и сдавленно, как это обычно бывает после плача. — Мне ужасно неловко, что разбудила вас. Но ведь действительно нет надежды. Разве не так, мистер Макдональд?

— Арчи будет достаточно, — веско заявил боцман.

— Хорошо, Арчи, — она попыталась сквозь слезы ему улыбнуться. — Я просто страшная трусиха.

— Вы проводите весь день с родителями и не находите возможным рассказать им все, что знаете. Это называете трусостью, мисс? — укоризненно заметил боцман.

— Вы не отвечаете на вопрос, — не сдавалась, несмотря на слезы, Сьюзен.

— Я шотландский горец, мисс Бересфорд, — задумчиво произнес Макдональд. — У меня есть оставшийся от предков дар, страшный временами дар, без которого предпочел бы обойтись, но он у меня есть. Знаю, что произойдет завтра и послезавтра. Не всегда, но иногда знаю. Это ясновидение нельзя вызвать по заказу, оно приходит, и все тут. За последние годы много раз так угадывал. Вот и мистер Картер подтвердит, что ошибок не было. — Я лично впервые об этом слышал. Он был такой же бойкий враль, как и я сам. — Все у нас кончится хорошо.

— Вы так думаете, вы действительно так думаете? — в ее голосе теперь звучала надежда, надежда светилась в глазах. Медленная, размеренная речь Макдональда, наивность и искренность, написанные на загорелом лице, внушали доверие, уверенность, непоколебимую веру. И это было весьма впечатляюще. Вот тот человек, подумал я, который мог бы стать великим торговцем.

— Не думаю, мисс Бересфорд, — снова многозначительная улыбка. — Я знаю. Наши неприятности уже подходят к концу. Делайте то же, что и я. Поставьте все до последнего цента на мистера Картера.

Он убедил даже меня. И я тоже стал уверен, что все уладится в лучшем виде, пока не вспомнил, на кого он рассчитывает. На меня. Я дал Сьюзен носовой платок и сказал:

— Вытри слезы и расскажи Арчи об этой работе.

— Неужели ты собираешься доверить свою жизнь этой штуке? — Сьюзен полными ужаса глазами следила, как я завязываю булинь вокруг пояса. Голос ее откровенно дрожал. — Она же тоньше моего мизинца! — В перестраховке винить ее было затруднительно: тонкий витой трос, не толще обычной бельевой веревки, вряд ли рассчитывался на внушение уверенности кому бы то ни было. Даже мне он ничего подобного не внушал, хотя я и знал его свойства.

— Это нейлон, мисс, — ласково разъяснил Макдональд. — Именно такими веревками пользуются альпинисты в Гималаях. Вы ведь не думаете, что они доверяют свои жизни тому, в чем сами абсолютно не уверены? На ней можно повесить легковую машину — и то не лопнет. — Сьюзен смерила было его своим коронным взглядом «вам легко говорить, не ваша жизнь подвергается опасности», но прикусила губу и промолчала.

Часы показывали полночь. Если я правильно разобрался в циферблатах «Твистера», максимальное время задержки взрыва, которое можно было установить, — это шесть часов. Предположим, Каррерас перехватит корабль точно в намеченные пять ноль-ноль. По меньшей мере час ему нужен, чтобы скрыться. Таким образом, бомба могла быть приведена в боевую готовность только после полуночи.

Все было готово. Дверь лазарета я предусмотрительно запер изнутри взятым у Тони Каррераса ключом, так что охранники не могли неожиданно войти в разгар событий. Если же они что-нибудь заподозрят и ворвутся силой, на этот случай у Макдональда имеется пистолет.

Сам Макдональд сидел теперь на моей койке около иллюминатора. Мы с Марстоном перетащили его туда. Док Марстон, чтобы унять боль, сделал ему укол. Я получил в два раза большую дозу — ведь мне, в отличие от боцмана, в эту ночь нога должна была понадобиться, а ему только руки да плечи. А руки и плечи у Макдональда были в полном порядке. Самые сильные на «Кампари». Я чувствовал, что в эту ночь мне их сила пригодится. Только Макдональд знал мою цель. Только Макдональд знал, что я собирался вернуться тем же путем, что и уходил. Остальные верили в мой самоубийственный план атаки капитанского мостика, верили, что в случае успеха я вернусь через дверь лазарета. Они, правда, не верили, что я вернусь. Обстановка была праздничная, но не очень.

Буллен не спал. Он неподвижно лежал на спине с каменным, угрюмым лицом. Одет я был в тот же вечерний костюм, что и прошлой ночью. Он еще не успел высохнуть, был покрыт коркой запекшейся крови. Я был босиком. В одном кармане лежал складной нож, в другом — завернутый в клеенку фонарик, на лице маска, на голове колпак. Нога болела, я чувствовал себя как после тяжелого приступа лихорадки. Но это уже не в моей власти. Было сделано все, чтобы подготовиться как можно лучше.

— Свет! — скомандовал я Марстону. Щелкнул выключатель, и в лазарете стало темно, как в могиле. Я отдернул занавеску, открыл иллюминатор и высунул голову наружу.

Шел крупный, тяжелый дождь. Холодный, косой дождь с норд-веста. Капли через иллюминатор полетели на койку. Небо черное и без единой звезды. «Кампари» по-прежнему качался — немного с борта на борт, немного с носа на корму — но это была ерунда по сравнению с минувшей ночью. Корабль делал около двенадцати узлов. Выкрутив шею, я сумел посмотреть вверх. Никого. Высунулся еще дальше и посмотрел вперед и назад. Если этой ночью на «Кампари» и светился какой огонек, то я его не заметил.

Можно было действовать. Я поднял бухту нейлонового троса, убедился, что он привязан к ножке койки и выбросил бухту наружу, в темноту и дождь. Сделав последнюю проверку другого троса, который был завязан у меня вокруг пояса и конец которого держал в руках Макдональд, сказал:

— Ну, я пошел.

Вполне возможно, что эту прощальную речь можно было произнести и с большим красноречием, но в тот момент ничего другого мне на ум не пришло. Капитан Буллен отозвался:

— Счастливого пути, малыш.

Он сказал бы куда больше, если бы знал, что я действительно замыслил. Марстон что-то буркнул. Сьюзен совсем ничего не сказала. Извиваясь, вперед ногами, оберегая больную ногу, я полез через иллюминатор и вскоре уже весь висел снаружи, опершись о проем локтями. Я скорее чувствовал, чем видел боцмана, готового травить конец, завязанный у меня на поясе.

— Арчи, — шепнул я тихо, — загни-ка еще разок свою байку. Про то, что все кончится хорошо.

— Ты вернешься прежде, чем мы заметим, что ты ушел, — бодро доложил он. — Смотри, не потеряй мой ножик.

Ухватившись двумя руками за трос, привязанный к койке, я заскользил вниз с той скоростью, с которой боцман успевал травить свой конец, и через пять секунд оказался в воде.

Она была темная и холодная, у меня перехватило дыхание. Резкий перепад температуры между теплым лазаретом и холодным океаном буквально парализовал меня. На мгновение я непроизвольно отпустил трос, отчаянно замахал руками и снова поймал его, не успев даже как следует испугаться. Боцман наверху трудился в поте лица — неожиданная нагрузка, должно быть, едва не выдернула его из иллюминатора.

Но самое худшее был не холод. Если тебе удалось выжить после первоначального теплового удара, холод еще можно некоторое время терпеть, смириться с ним нельзя, но привыкнуть можно. К чему нельзя привыкнуть, что невозможно вытерпеть — это насильственное глотание соленой воды в больших количествах каждые несколько секунд. А со мной именно это и происходило.

Я предполагал, что тащиться на веревочке за кораблем, делающим двенадцать узлов, не слишком приятно, но никак не мог подумать, что это до такой степени плохо. В своих размышлениях я забыл учесть один фактор — волны. Сначала меня тащило вверх по волне, в следующий момент она проходила надо мной, я повисал в воздухе и тяжело грохался в растущую передо мной громаду новой волны. Каждый такой удар норовил вышибить из меня дух. А когда у тебя вышибают дух, желание снова глотнуть воздуха настойчиво, безотлагательно и неудержимо. Но зарывшись лицом в волну, я глотал отнюдь не воздух, а огромные количества соленой воды. Сходные ощущения, вероятно, можно получить, направив себе в глотку струю мощного брандсбойта. Я барахтался, извивался, крутился, выпрыгивал из воды, как попавшая на крючок рыба, вытянутая на поверхность быстроходным катером.

Медленно, но весьма уверенно, я тонул, будучи побит, еще не начав действовать. Я понял, что надо возвращаться, и немедленно. Я задыхался и давился морской водой, она жгла мне ноздри и глотку, переполняла рот и желудок, и я чувствовал, что вода уже попала и в легкие.

У нас была установлена целая система сигналов, и теперь я начал бешено дергать за завязанный вокруг пояса трос, уцепившись за другой левой рукой. Я дернул раз десять, сначала медленно в каком-то порядке, потом, не получив ответа, неистово, отчаянно. Никакого ответа. Я так бился в волнах и до этого, что Макдональд постоянно чувствовал то напряжение, то ослабление троса. Он не мог отличить один рывок от другого.

Я попытался подтянуться на своем тросе, но под напором обрушивающейся на меня воды это было невозможно. Когда ослаблялось натяжение троса, завязанного на поясе, мне требовалась вся сила обеих рук, чтобы просто удержаться на месте, вцепившись в другой трос. Собрав в отчаянии все силы, попытался подтянуться хоть на дюйм. Но и этого сделать не удалось. Понятно, что не долго еще смогу так провисеть.

Спасение пришло совершенно случайно. Никакой моей заслуги тут не было. Особенно тяжелая волна перевернула меня на спину, в этом положении я провалился в очередную яму и врезался в следующую волну спиной и плечами. Как раньше, от удара я выпустил весь воздух из легких, как раньше, судорожно стал хватать воздух ртом — и тут же обнаружил, что могу дышать. В легкие врывался воздух — не вода. Я дышал. Когда лежал так на спине, наполовину вытащенный из воды спасительной веревкой, нагнув голову к груди между вытянутых рук, рот у меня был на воздухе.

Я не стал терять времени и поплыл, перебирая руками трос, давая возможность Макдональду осторожно травить второй, привязанный к поясу. Я по-прежнему глотал воду, но теперь уже в не заслуживающих упоминания количествах.

Секунд через пятнадцать снял левую руку с веревки и начал ощупывать борт корабля в поисках каната, опущенного с юта минувшей ночью. Мокрый трос скользил теперь по ладони правой руки и обдирал с нее кожу. Но я почти не замечал этого, так как обязан был найти привязанный к леерной стойке канат, если нет — можно было опускать занавес. Это был бы конец не только моим надеждам выполнить план, но и мне самому в равной степени. Мы с Макдональдом вынуждены были действовать в предположении, что канат будет на месте, и затаскивать меня обратно он должен был лишь по получении установленного сигнала. А я обнаружил, что подать подобный ясный сигнал, находясь в воде, невозможно. Если не найду каната, меня просто протащит до конца нейлонового троса, после чего я утону. Много времени это не отнимет. Проглоченная соленая вода, яростные атаки волн, неоднократные удары о стальной борт корабля, потеря крови, искалеченная нога — все это быстро отнимало остаток сил. Много времени это не отнимет. Левая рука вдруг задела канат. Я вцепился в него — утопающий, хватающийся за свою последнюю соломинку в необозримых просторах океана.

Просунув свой направляющий трос под петлю на поясе, освободил правую руку, подтянулся на канате, пока целиком не вылез из воды, захлестнул канат петлей вокруг здоровой ноги и повис так, жадно хватая воздух широко открытым ртом и дрожа, как загнанный пес. Неожиданно меня стошнило, и я освободил свой желудок от запасов собравшейся там морской воды. После этого почувствовал себя лучше, но появилась страшная слабость.

Лезть было невысоко — каких-нибудь двадцать футов, и там палуба, но, преодолев фута два, я уже горько сожалел о том, что не поддался искушению и не завязал минувшей ночью узлов. Канат намок и стал скользким — мне приходилось изо всей силы сжимать руки, чтобы не съехать вниз. А этой всей силы в руках у меня осталось совсем немного, весь ее запас я израсходовал, отчаянно цепляясь за свою спасительную веревочку. Даже когда мне удавалось хорошо ухватиться ногами, даже когда мои слабеющие руки не скользили вниз под грузом ставшего непомерно тяжелым тела, и то я за один раз не мог подтянуться больше, чем на два-три дюйма. Три дюйма и не больше — это все, что я мог за один раз.

Я не мог этого сделать: разум, инстинкт, логика, здравый смысл — все подсказывало мне, что я не мог этого сделать. И все же я сделал это. Последние несколько футов подъема были сплошным кошмаром: подтягивался на пару дюймов, соскальзывал на дюйм вниз, опять подтягивался — и так подползал все ближе и ближе к верху. В трех футах от него остановился. Я знал, что именно такое расстояние отделяет меня от безопасности, но взобраться еще хотя бы на дюйм по этому канату было выше моих сил. Руки дрожали от напряжения как в лихорадке, бицепсы готовы были лопнуть. Я подтянул тело вверх, пока глаза не оказались на одном уровне с зажатыми в замок ладонями.

В кромешной тьме смутно белели и даже вроде светились костяшки пальцев. Секунду провисел в таком положении, затем отчаянно выбросил вверх правую руку. Если бы я не достал комингс шпигата… но я не мог не достать. У меня не было больше сил — я никогда не смог бы повторить эту попытку.

Я его достал. Верхней фалангой среднего пальца уцепился за комингс, тут же рядом оказалась моя другая рука. Я неистово нащупывал нижнюю планку поручней.

Я обязан был перевалиться через нее, и немедленно, иначе свалился бы в море. Нащупал планку, ухватился за нее обеими руками, с размаху качнулся вправо, достал здоровой ногой комингс, перехватился руками за следующую планку, потом за верхнюю, перетащил через нее тело и тяжело грохнулся на палубу с другой стороны.

Сколько времени там лежал, дрожа каждым мускулом тела, хрипло всасывая воздух в готовые разорваться легкие, скрежеща зубами от нестерпимой боли в руках и пытаясь не дать полностью себя окутать красному туману перед глазами, этого я не знаю. Возможно, две минуты, возможно, десять. Где-то в течение этого промежутка меня опять вырвало. А затем медленно, страшно медленно, боль начала отступать, дыхание замедлилось, туман перед глазами рассеялся. Правда, перестать дрожать так и не смог. Мне повезло, что в ту ночь на палубе не оказалось какого-нибудь пятилетнего озорника, — он мог бы выкинуть меня за борт, не вынимая рук из карманов.

Я развязал узлы у себя на ноге окоченевшими, негнущимися и все же работающими пальцами, привязал тросы к стойке над узлом каната, вытравил трос, пока он не натянулся, и три раза резко дернул. Через пять секунд пришел ответ — три отчетливых рывка. Теперь они знали, что начало успешное. Я надеялся, что они порадовались этому больше, чем я сам. Иначе было бы совсем плохо.

По меньшей мере пять минут я просидел, прежде чем ко мне возвратилась некоторая часть сил, затем нетвердо поднялся на ноги и поковылял через палубу к трюму номер четыре. Брезент впереди с правого борта по-прежнему был закреплен. Это значило, что внизу никого не было. Впрочем, я и не ожидал никого там обнаружить. Выпрямившись, я огляделся вокруг и застыл под проливным дождем, струившимся по моему насквозь промокшему наряду. Не больше чем в пятнадцати футах, прямо по направлению к корме я заметил, как в темноте вспыхнул и погас красный огонек. Мне приходилось слышать о непромокаемых сигаретах, но не до такой же степени непромокаемых. Однако кто-то на самом деле курил сигарету, в этом не было никакого сомнения.

Как падающая пушинка, только еще немного тише, я тронулся в направлении огня. При этом продолжал дрожать, но человеческое ухо, слава богу, не ощущает колебаний такой частоты. Дважды останавливался, чтобы уточнить направление и расстояние по вспыхивающему огоньку, и в конце концов остановился меньше чем в десяти футах от него. Я совсем ничего не соображал, иначе никогда бы этого не сделал: шальной луч фонарика — и все, приехали. Но никто фонарика не зажег.

Опять загорелся огонек, и я разобрал наконец, что курильщик не стоял под дождем. Он был под брезентом — большим брезентом, накрывавшим что-то огромное. Пушку, конечно пушку, установленную Каррерасом на юте, а брезент служил двоякой цели — закрывал механизм от дождя и скрывал его от посторонних взглядов с других кораблей, которые могли встретиться в течение дня.

Послышался разговор. Говорил не курильщик, а двое других, спрятавшихся где-то под брезентом. Это означало, что всего их трое. Трое охранников у одной пушки. Каррерас явно не собирался ею рисковать. Но почему все-таки трое? Это уж слишком. И тут до меня дошло. Каррерас не просто болтал языком, когда в связи со смертью своего сына говорил о возможности предательства. Он действительно подозревал предательство, но его холодный, логический ум подсказал, что никто из пассажиров и команды «Кампари» не мог быть виновным. Если его сын на самом деле погиб насильственной смертью, виновником ее мог быть только кто-то из его людей. Предатель, убивший его сына, мог нанести новый удар, мог попытаться нарушить планы. Вот почему охрану несут сразу трое. Так они могли следить друг за другом.

Я повернулся, обошел люк и двинулся к кладовке боцмана. Пошарив в темноте, нашел то, что хотел — тяжелую свайку, и продолжал маршрут со свайкой в одной руке и ножом Макдональда в другой.

В каюте доктора Кэролайна было темно. Я был абсолютно уверен, что шторы были не спущены, но не стал доставать фонарик. Сьюзен говорила, что по палубам рыскают люди Каррераса — игра не стоила свеч. А так как доктор Кэролайн пока еще не был в трюме номер четыре, все шансы были за то, что он находится в другом месте — в своей кровати, связанный по рукам и ногам.

Поднявшись на следующую палубу, побрел к радиорубке. К этому времени пульс и частота дыхания уже почти вошли в норму, дрожь унялась, и я чувствовал, как руки снова обретают силу. Помимо постоянной тупой боли в шее, над которой потрудились ловкий обладатель мешка с песком и Тони Каррерас, я ощущал лишь резкое жжение в левом бедре, где морская вода попала на открытые раны. Без обезболивающего я давно бы уже плясал индейский боевой танец. На одной ноге, разумеется.

В радиорубке было темно. Я приложил ухо к двери, силясь различить малейший шум внутри, и уже, было, потянулся ласковыми пальцами к ручке, когда вдруг меня чуть не хватил разрыв сердца.

Громкий металлический звонок телефона вспорол тишину не более чем в шести дюймах от моего уха, распластанного по двери. Я прямо окоченел и секунд пять никакая жена Лота не могла бы со мной сравниться. Потом я мало-помалу обмяк и на цыпочках удрал под прикрытие одной из спасательных шлюпок.

Я услышал чье-то бормотание по телефону, увидел, как зажегся свет в радиорубке, открылась дверь, и из рубки вышел человек. Прежде чем он выключил свет, я успел заметить две вещи: что он достал ключ из правого кармана брюк и что это был тот самый артист с автоматом, который убил Томми Вильсона и срезал очередью нас всех. Если мне предстояло еще этой ночью свести с кем-нибудь счеты, я много бы отдал, чтобы встретить именно этого друга.

Он закрыл дверь, запер ее и спустился на палубу «А». Я проводил его до трапа и остановился там. У подножия трапа как раз рядом с каютой Кэролайна стоял другой человек с зажженным фонариком в руке. В отраженном от переборки каюты свете я узнал его. Это был сам Каррерас. Рядом с ним стояли еще двое. Их я не смог распознать, но был уверен, что один из них — доктор Кэролайн. К ним присоединился радист, и вся четверка двинулась по направлению к корме. Я даже не подумал за ними последовать — знал, куда они идут.

Десять минут. Об этом упоминалось в последних известиях по поводу исчезновения «Твистера». Только один или два человека могли привести «Твистер» в боевую готовность, и сделать это нельзя было быстрее, чем за десять минут. Интересно, знает ли Кэролайн, что ему осталось жить всего десять минут. И мне тоже было отпущено именно столько времени, чтобы сделать все, что мне предстояло сделать. Нельзя сказать, чтобы это было много.

Я стал спускаться по трапу, когда качающийся луч фонарика Каррераса еще не пропал из виду. Преодолев три четверти пути, в трех ступеньках от низа я застыл. Два человека — за струями ливня их темные смутные силуэты были почти неразличимы, но я понял, что их двое, по приглушенному разговору — приближались к лестнице. Вооруженные люди, а они, конечно, были вооружены и почти наверняка общепринятыми в этой банде автоматами.

Они были уже у подножия трапа. Я до боли в руках сжимал открытый нож и свайку. И тут вдруг они повернули направо вокруг трапа. Можно протянуть руку и дотронуться до обоих, я видел их почти ясно, ясно настолько, чтобы заметить, что они оба бородаты. Если бы не мои маска и колпак, они непременно заметили бы отблеск моего лица. Как они все же не различили мой силуэт на третьей ступеньке трапа, было выше моего понимания. Единственное, более или менее правдоподобное объяснение было то, что оба наклонили головы, спасаясь от дождя.

Спустя какие-то мгновения я уже был в центральном коридоре между каютами палубы «А», даже не сунув сначала нос поглядеть, свободна ли дорога. После этого чудесного избавления я проникся глубокой уверенностью в невозможность мне помешать. Я просто взял и вошел в коридор. Он был пуст.

Первая дверь направо, напротив каюты Кэролайна, вела в апартаменты Каррераса. Толкнул дверь. Заперто. Прошел по коридору туда, где находилась кабина Бенсона, покойного главного стюарда, надеясь, что роскошный ковер под ногами окажется способным впитать те потоки воды, которые низвергались с меня. Уайта, преемника Бенсона, хватил бы удар при виде наносимого мною ущерба.

Отмычка к каютам пассажиров находилась в известном мне укромном местечке. Я достал ее, вернулся к каюте Каррераса, отпер дверь, вошел внутрь и запер дверь за собой.

По всей каюте горел свет. Вероятно, Каррерас не беспокоился о том, чтобы его гасить — в конце концов он не платил за электричество. Я прошел по комнатам, поочередно распахивая двери подошвой ноги и оставляя на них грязный отпечаток своего носка. Никого? Ни души. Однажды только я пережил неприятное ощущение, когда вошел в спальню Каррераса и узрел перед собой ужасную личность в колпаке, на полусогнутых ногах, с выпученными глазами, с зажатым в руках оружием, в потоках стекающей воды и со струйкой крови от левого глаза. Это был я сам. В зеркале. Я и не знал, что порезался. Вероятно, это произошло в результате одного из моих многочисленных ударов о борт «Кампари», когда открылась старая рана у меня на голове.

Каррерас хвастался, что у него в каюте полный план загрузки «Тикондероги». Девять минут осталось, а то и меньше. Где же, черт возьми, он прячет этот план? Я прошелся по столам, тумбочкам, буфетам, шкафам и шкафчикам. Ничего. Ничего. Семь минут.

Где же он его прячет? Думай, Картер, думай, ради бога! Может, Кэролайн умеет снаряжать «Твистер» быстрее, чем это считалось возможным. Как можно знать наверняка, что его можно снарядить именно за десять минут? На радио и соврут — недорого возьмут. Если уж этот «Твистер» такой секретный — а пока его не сперли, он и был такой сверхсекретный, — что даже о существовании его никто не знал, откуда тогда это вдруг известно, что он снаряжается за десять минут и не меньше? Кто это может знать? Может, и всего-то надо — здесь крутнуть, здесь повернуть, и все дела. Может, он уже закончил? Может…

Хватит. Я должен был прекратить об этом думать, выбросить эти мысли из головы. Иначе — паника и неминуемое поражение. Я встал, как вкопанный, и заставил себя думать спокойно, хладнокровно. Я искал во всех очевидных местах. А стоило ли вообще искать в очевидных местах? В конце концов, я уже однажды обшарил эту каюту в поисках радио, обшарил весьма тщательно и не нашел никаких следов. Он его спрятал, конечно, он его спрятал. Он не мог им рисковать. Его мог найти, например, стюард во время ежедневной уборки каюты до того, как корабль был захвачен. Разумеется, сейчас нет никаких стюардов, никаких уборок, но он мог просто не позаботиться переложить его в другое место. Где он мог его запрятать, чтобы стюард на него не наткнулся?

Ящики мебели исключаются — все те места, на которые я убил столько времени. Исключается кровать, одеяла, матрасы, но не ковер! Идеальное укромное место для листа бумаги.

Я прямо-таки бросился на ковер в спальне. Ковры в каютах «Кампари» прикреплялись к полу кнопками, так что снимать их было легко. Ухватился за ближний к двери угол ковра, дернул, расстегнув за раз десяток кнопок, — и вот он, передо мной в каких-нибудь шести дюймах от края. Большой, сложенный вчетверо лист бумаги. В углу напечатано: «Турбоэлектроход «Тикондерога». Совершенно секретно». Осталось пять минут.

Я ел глазами бумагу, пока не запомнил ее точное положение относительно ковра, затем поднял и развернул. Схема «Тикондероги» с полным планом штивки груза. Но меня интересовал лишь палубный груз. На плане контейнеры были показаны и на баке, и на юте. Двадцать штук тех, что на баке, были помечены жирными красными крестами. Красный цвет — для золота.

Аккуратным бисерным почерком Каррерас сбоку написал: «Все контейнеры на палубе одинаковые по размеру. Золото в герметичных стальных запаянных ящиках. Контейнеры заполнены пенопластом и непотопляемы. В каждом контейнере желтая метка для воды». Я догадался, что имеется в виду какое-то химическое вещество, которое при соприкосновении с морской водой окрашивает поверхность воды около контейнера в желтый цвет. Я продолжал читать дальше: «Контейнеры с золотом неотличимы от остального груза. На всех контейнерах штамп «Хармсворт и Холден. Электротехническая компания». Объявленное содержимое — генераторы и турбины. Груз на баке направляется в Нэшвилл, Теннесси, там одни турбины. Груз на корме — в Оак Ридж, Теннесси, только генераторы. Так обозначено. В двадцати передних контейнерах на баке — золото».

Я не спешил. Времени было отчаянно мало, но я не спешил. Изучил план, который полностью соответствовал заметкам Каррераса, затем еще раз прочитал эти заметки и убедился, что никогда уже не забуду из них ни слова. Свернув план, положил его точно на то место, где обнаружил, защелкнул кнопки ковра и быстро прошелся по комнатам с заключительной проверкой, не оставил ли где следов. Ничего не обнаружив, вышел и запер дверь. Холодный косой дождь поливал с возросшей силой.

Он хлестал в левый борт, барабанил по надстройкам. Капли дождя, как дробь, отскакивали от полированной деревянной палубы до уровня щиколоток. Выдвинув весьма правдоподобную гипотезу, что патрульные Каррераса будут держаться под защитой надстройки у правого борта, я по пути к корме шел по противоположному. Моя спецодежда и носки на ногах исключали возможность того, что меня могут услышать или увидеть с расстояния больше нескольких футов. Никто меня и не увидел, и не услышал. И я сам никого не увидел и не услышал. Я не оглядывался, не прислушивался и вообще не принимал никаких мер предосторожности. Через две минуты после выхода из каюты добрался до трюма номер четыре.

Хотя мог и не спешить. Каррерас не стал задергивать брезент, который вынужден был снять, чтобы убрать батенсы, и я мог смотреть прямо в трюм. На дне его было четыре человека. Двое держали мощные электрические фонари. Каррерас стоял с пистолетом в руке, а долговязая сутулая фигура доктора Слингсби Кэролайна склонилась над «Твистером». Дурацкий седой парик по-прежнему был косо напялен на голове. Что он делает, я разобрать не мог.

Все это сильно смахивало на старинную гравюру «Осквернители могил». Во всяком случае, присутствовали все необходимые элементы: могильная яма трюма, гробы, фонари, ощущение опасности, спешки и мрачной сосредоточенности, придававшее этой сцене типично заговорщический характер. И особенно почти ощущаемое физически чувство напряжения, наполнявшее трюм. Напряжения, которое было вызвано не боязнью быть обнаруженными, а возможностью в любое мгновение совершить роковую, непоправимую, катастрофическую ошибку. Если для того, чтобы снарядить «Твистер», требовалось целых десять минут, а скорее всего — даже больше, то процедура эта явно была весьма мудреной. Состояние же доктора Кэролайна отнюдь не способствовало выполнению сей мудреной процедуры. Он нервничал, а возможно и просто боялся, руки у него, конечно, дрожали, работал он, естественно, неподходящим инструментом, на качающейся палубе, при неверном свете фонарей. Хотя он, судя по всему, не был в достаточной степени ни безумцем, ни дураком, чтобы намеренно рвануть эту штуковину, мне, да и тем внизу, казалось, что у него есть все шансы сделать это ненароком. Инстинктивно я отодвинулся назад на пару футов, пока комингс люка не скрыл от меня происходящее внизу. Теперь я не видел «Твистера», и у меня сразу отлегло от сердца.

Поднявшись на ноги, два раза осторожно обошел люк — один раз вплотную, другой — подальше. У Каррераса тут охраны не было. Не считая головорезов у пушки, задняя палуба была совсем пуста. Я вернулся к левому переднему углу люка и стал ждать.

Я надеялся, что ждать придется недолго. Вода в океане была холодная, дождь холодный, ветер холодный. Я промок до нитки, периодически на меня с возрастающей силой нападали приступы дрожи, с которой никак не мог справиться. В крови бушевала лихорадка. Возможно, к этой дрожи имела какое-то отношение навязчивая мысль о промахнувшейся руке доктора Кэролайна. Впрочем, какова бы ни была причина, отделайся я лишь воспалением легких, мне бы крупно повезло.

Прошло еще пять минут, и я во второй раз заглянул в трюм. Все по-прежнему. Поднявшись, я потянулся и стал осторожно ходить взад-вперед, чтобы размять затекшие ноги. Если событиям предстояло развиваться по намеченному мной сценарию, я обязан был держать обе пары конечностей в максимально боевой форме.

Если, конечно, событиям предстояло развиваться по моему сценарию. Я в третий раз сунулся в трюм и на этот раз застыл, не разгибаясь. Доктор Кэролайн закончил. Под недремлющим оком радиста и его пистолета он прикручивал украшенную бронзой крышку к гробу, в то время как двое остальных уже сняли крышку с другого гроба и склонились над ним. Судя по всему, они устанавливали взрыватель для аматола в гробу. По всей видимости, он нужен был для страховки на случай, если не сработает «Твистер», или, еще более вероятно, предназначался в качестве детонатора для атомного заряда, если собственный взрыватель того выйдет из строя. Наверняка я знать не мог, а только догадывался. И в данную минуту меня это ни в малейшей степени не волновало. Наступил критический момент.

Критический для доктора Кэролайна. Я знал, да и ему уже пора было бы знать, что они не могли оставить его в живых. Он сделал все, что требовалось. Больше он им был не нужен. Теперь он мог умереть в любую секунду. Если бы они предпочли приставить ему пистолет к затылку и пришлепнуть прямо там, внизу, я и не пытался бы что-нибудь сделать. Мне бы оставалось только тихонечко стоять и смирно наблюдать, как он умрет. Ведь если я позволю Кэролайну умереть, не предприняв никаких попыток для его спасения, погибнет он один, а если я предприму подобную попытку и потерплю неудачу — а со свайкой и ножом против автомата и двух пистолетов у меня были стопроцентные шансы на неудачу — тогда погибнет не один Кэролайн, а все пассажиры и команда «Кампари» впридачу. Думать о всех или об одном… Застрелят они его внизу или проделают это на верхней палубе?

Логика подсказывала, что разумнее на верхней палубе. Каррерасу еще несколько дней пользоваться «Кампари», и вряд ли ему захочется возить в трюме труп. Застрелить его внизу и потом переть вверх по трапу не было вовсе никакого смысла, тем более что он мог проделать этот путь своими ногами, а протянуть их уже наверху. Будь я на месте Каррераса, рассуждал бы так.

Именно так рассуждал и он. Кэролайн завернул последний шуруп, положил отвертку и выпрямился. Я мельком взглянул на его лицо, бледное, изможденное, с непрерывно дергающимся веком.

— Сеньор Каррерас? — спросил радист. Каррерас выпрямился, повернулся, посмотрел на него, затем на Кэролайна и кивнул.

— Отведи его в каюту, Карлос. Потом доложишь. Я резко отпрянул назад, а из трюма вертикально вверх ударил яркий луч фонаря. Карлос уже взбирался по трапу. Потом доложишь. Боже, как я не подумал о такой очевидной возможности? На мгновение я ударился в панику и застыл в нерешительности, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, ни, самое печальное, мозгами. Руки судорожно сжимали мое жалкое оружие. Без всякого на то основания я прочно был уверен в том, что сумею отделаться от назначенного доктору палача, не возбудив подозрений. Получи сейчас Карлос, радист, инструкцию прихлопнуть ничего не подозревающего Кэролайна и следовать затем в свою радиорубку, я бы мог его убрать, и прошли бы часы, прежде чем Каррерас его хватился. Но он только что сказал в сущности следующее: отведи его наверх, сбрось за борт и тут же возвращайся доложить об исполнении.

В колеблющемся луче фонаря Карлоса, торопливо взбиравшегося по трапу, ярко светились косые струи дождя. К тому времени, когда он добрался до верха, я уже лежал за комингсом люка, расплющившись на палубе.

Через некоторое время с величайшей осторожностью выглянул из-за комингса. Карлос стоял на палубе во весь рост и светил фонарем вниз, в трюм. Я увидел, как появилась седая голова доктора Кэролайна, а за ней и вся его высокая, сутулая фигура в плаще с поднятым воротником. Карлос отступил в сторону. Я услышал резкую, отрывистую команду — слов разобрать не сумел — и они двинулись наискосок в направлении трапа на палубу «А». Впереди Кэролайн, за ним Карлос, упершись лучом фонаря ему в спину.

Я поднялся на ноги, но с места не сдвинулся. Неужели Карлос на самом деле ведет его в каюту? Неужели я ошибался? Возможно ли…

Не успев додумать эту мысль, я уже бежал за ними так быстро, легко и бесшумно, насколько мне это позволяла сведенная судорогой левая нога. Естественно, Карлос вел его к трапу. Если бы он повел его прямо к борту, Кэролайн сразу бы догадался, что его ждет, и бросился бы на Карлоса с неистовой яростью идущего на казнь человека.

Пять секунд, всего пять секунд пролетело с того момента, как я побежал, до того, как я их догнал. Пять секунд — слишком мало, чтобы подумать о грозивших мне убийственных опасностях, слишком мало, чтобы подумать о том, что случится, если Карлос повернет фонарь назад, если трое охранников у пушки случайно поглядят вслед этой маленькой процессии, если Каррерас либо его подручный вздумают высунуться из трюма и проследить, как решается проблема уничтожения мавра, сделавшего свое дело, слишком мало времени, чтобы решить, что же, собственно, я собираюсь делать, догнав Карлоса.

А времени на размышление мне больше отпущено не было. Я находился от них в трех-четырех футах, когда в отблесках света от фонаря заметил, как Карлос перехватил в руке пистолет, взялся за ствол и поднял руку. Она уже дошла до верхней точки и начала стремительно опускаться, когда я, вложив в удар всю свою силу и ярость, обрушил ему на шею сзади тяжелую свайку. Что-то хрустнуло, я подхватил пистолет из его ослабевшей руки, прежде чем он грохнулся на палубу, и потянулся к фонарю. Но промахнулся. Фонарь с глухим стуком упал на палубу, откатился в сторону и остановился, вонзив яркий луч в темноту за бортом корабля. Карлос грузно повалился вперед, задел Кэролайна, и они оба упали рядом с трапом.

— Молчите, — повелительно прошептал я. — Молчите, если хотите жить. — Я бросился за фонарем, лихорадочно ощупал его в поисках выключателя, не нашел, уткнул его стеклом в пиджак, чтобы погасить луч, и тут обнаружил кнопку и выключил фонарь.

— Что, ради всего святого…

— Молчите, — я нащупал спусковой крючок пистолета и застыл неподвижно, до боли в глазах всматриваясь в темноту в направлении трюма и пушки и прислушиваясь, как будто от этого зависела моя жизнь. Как, впрочем, это и было на самом деле. Десять секунд ждал. Ничего. Мне пора было двигаться, больше ждать нельзя. Тридцати секунд Карлосу было более чем достаточно, чтобы избавиться от доктора Кэролайна. Еще несколько секунд, и Каррерас забеспокоится, что случилось с его преданным прихвостнем.

В темноте я протянул фонарик и пистолет Кэролайну.

— Держите, — уже мягче предложил я.

— Что… что это такое? — испуганный шепот из мрака.

— Он собирался им размозжить вам голову. А вообще вам не вредно заткнуться. От смерти вы еще не спаслись. Я — Картер, старший помощник. — Я оттащил Карлоса от трапа, освободив прижатого Кэролайна, и принялся обшаривать карманы настолько шустро, насколько мне позволяла темнота. Ключ. Ключ от радиорубки. Я видел, как он вынимал ключ из правого кармана брюк, но теперь его там не было. Левый карман. Тоже нет. Секунды летели. В отчаянии рванул накладные карманы его рубашки военного образца и нашел ключ во втором кармане. Но все это отняло у меня по меньшей мере двадцать секунд.

— Он мертв? — прошептал Кэролайн.

— А вам жалко? Стойте на месте. Сунув ключ во внутренний карман, ухватил радиста за воротник и поволок его по мокрой палубе. До поручней было не больше десяти футов. Я отпустил его, нашел откидывающуюся перекладину, нащупал защелку, открыл ее, повернул перекладину и зафиксировал ее защелкой в открытом положении. Взял радиста под мышки, перевалил его тело через нижний поручень и поднял за ноги. Произведенный им всплеск был почти не слышен. Ни в трюме, ни под брезентом у пушки наверняка никто ничего не мог услышать.

Затем вернулся к трапу, на нижней ступеньке которого продолжал сидеть Кэролайн. Возможно, он просто выполнял отданный мною приказ, но скорее он был настолько ошеломлен, что не мог двигаться. Я распорядился:

— Быстро. Давайте сюда ваш парик.

— Что? Что? — вторая моя догадка была явно ближе к истине. Он был и в самом деле ошеломлен.

— Ваш парик! — кричать шепотом — нелегкое дело, но я был близок к овладению этим секретом.

— Мой парик? Но он же приклеен! Я наклонился, запустил пальцы в фальшивую шевелюру и потянул. Он и вправду был приклеен. Сдавленный стон доктора и неподатливость парика снимали всякое подозрение, что доктор шутит. Этот чертов парик был как будто приклепан к черепу. Но это была ночь решительных действий. Я зажал ему рот левой рукой и свирепо дернул правой. Пиявка с блюдце величиной и то не упиралась бы с такой силой, как этот парик, но и он уступил моему напору. Не знаю уж, какую боль испытал Кэролайн, но мне и самому пришлось несладко. Его челюсти едва не сомкнулись где-то в глубине моей ладони.

Пистолет был все еще у него в руке. Я выхватил его, резко повернулся и застыл. Во второй раз за эту минуту я видел светлые косые струи дождя в направленном вверх луче фонаря. Это могло означать лишь одно: кто-то взбирался по трапу со дна трюма.

В три шага подскочил к борту, бросил парик в шпигат, положил на него пистолет, рванулся обратно к трапу, поднял за шиворот Кэролайна и потащил его к кладовке боцмана, находившейся от трапа в каких-нибудь десяти футах. Я не успел еще захлопнуть дверцу, когда из люка показался Каррерас, но его фонарь светил не в нашем направлении. Я тихонько прикрыл дверцу, оставив узкую щелку.

За Каррерасом вылез его спутник, тоже с фонарем. Оба фонаря были направлены на борт. Я увидел, как луч фонаря Каррераса неожиданно уперся в откинутую перекладину, и услышал его возглас, когда он нагнулся к шпигату. Спустя мгновение он выпрямился, держа в руках парик и пистолет, принялся рассматривать их. До меня донеслось, как он несколько раз повторял какую-то короткую, отрывистую фразу. Затем начал что-то быстро говорить своему спутнику, но по-испански, так что я ничего не понял. Затем он заглянул внутрь парика, подсветив фонариком, покачал головой, что могло выражать сожаление, но скорее всего выражало крайнюю степень злости, забросил парик через борт и вернулся в трюм, прихватив с собою пистолет. Его спутник последовал за ним.

— Наш общий друг, похоже, недоволен, — пробормотал я.

— Он дьявол, дьявол! — голос Кэролайна дрожал. Только сейчас он начинал понимать, сколь невероятно было его спасение, как тонок был волосок, на котором висела его жизнь.

— Вы слышали его. Один из его людей мертв, а он не нашел других слов, чтобы почтить его память, кроме как «свихнувшийся кретин». Он от души посмеялся, когда второй предложил повернуть корабль и поискать его.

— Вы понимаете по-испански?

— Отлично. Он сказал примерно следующее: «Как раз в духе этого садиста, такого-сякого, заставить Кэролайна самого откидывать перекладину и насладиться этим зрелищем». Он думает, что я бросился на него, отнял пистолет и в драке перед тем, как мы оба свалились за борт, он сорвал с меня парик. Он говорит, что внутри парика клочьями висят мои волосы.

— Приношу свои извинения по этому поводу, доктор Кэролайн.

— Господи, извинения! Вы спасли нам обоим жизнь. Мне-то уж во всяком случае. Извинения! — Я подумал, что у доктора Кэролайна весьма крепкие нервы. Он очень быстро отходил от шока. Хорошо бы они и на самом деле были очень крепкие — это ему крайне пригодилось бы, чтобы выдержать испытания, которые сулили нам грядущие часы. — Именно эти клочья его окончательно убедили. Я молчал, и он попросил:

— Пожалуйста, объясните мне, что происходит. Следующие пять минут, пока я продолжал поглядывать в щелку, он засыпал меня вопросами, а я отвечал на них как можно более кратко и вразумительно. Он обладал острым, проницательным умом, чему я поначалу слегка удивился, но исключительно по собственному тугодумию: как правило, ведущим конструктором нового атомного оружия балбеса не назначат. Я решил, что подсознательно составил о нем совершенно превратное представление из-за его потешно звучащего имени и того мимолетного впечатления, которое он произвел на меня минувшей ночью. Любой человек выпучит глаза, если его связать по рукам и ногам, туго припеленать к кровати и ослепить ярким лучом фонаря. Через пять минут он знал уже о последних событиях ровно столько, сколько и я. Он не узнал только одного, что должно было произойти дальше: у меня не хватило духу ему рассказать. Он сообщал мне подробности своего похищения, когда появились Каррерас и его спутник.

Они поставили на место батенсы, закрепили брезент и, не задерживаясь, двинулись к носу. Это означало, как я полагал, что приведение в боевую готовность адских механизмов двух вспомогательных бомб завершено. Я развернул клеенку с фонаря, осмотрел кладовку, подобрал несколько инструментов и погасил фонарь.

— Порядок, — сообщил я Кэролайну. — Можно двигаться.

— Куда? — предложение выйти из кладовки не вызвало у него особого энтузиазма, но после всего им пережитого я не мог его в этом винить.

— Обратно в трюм. Поторопитесь. У нас не так много времени.

Спустя две минуты, со всей возможной тщательностью поправив батенсы и брезент у себя над головой, мы были уже на дне трюма. Я мог и не беспокоиться об инструментах, Каррерас оставил все свои, разбросав их вокруг. Вполне понятно, что он не позаботился захватить их с собой — ему они больше уже понадобиться не могли.

Передав фонарь Кэролайну, я подобрал подходящую отвертку и взялся за крышку гроба с бронзовой табличкой.

— Что вы собираетесь делать? — нервно осведомился Кэролайн.

— Сами видите, что я делаю.

— Бога ради, будьте осторожны. Механизм взведен.

— Итак, он взведен. И до каких пор он не взорвется?

— До семи утра. Но он страшно ненадежный, страшно ненадежный. Чертовски ненадежная штука. Господи, Картер, я-то знаю! — с лицом, искаженным волнением, он схватил меня дрожащей рукой. — Разработка этой бомбы не была еще закончена, когда ее украли. Взрыватель у нее экспериментальный — не отработанный. Испытания показали, что пружина прерывателя слабовата. Так-то «Твистер» совершенно безопасен, но когда его приводят в боеготовность, этот прерыватель включается в цепь.

— Ну и..?

— Удар, вибрация, падение — да все, что угодно, — может растянуть эту пружину и замкнуть цепь взрывателя. Через пятнадцать секунд взорвется бомба.

До сих пор я не замечал, что в трюме значительно теплее, чем было на палубе. На лбу у меня выступил пот, и я механически, но без особого успеха, попытался вытереть его насквозь мокрым рукавом.

— Вы говорили об этом Каррерасу? — тепло, видимо, повлияло и на мой голос, ставший неожиданно похожим на хриплое карканье.

— Говорил. Он не слушал. Мне кажется, Каррерас слегка помешанный. И даже больше, чем слегка. Он ни за что не хочет упустить своего шанса. Он плотно закутал «Твистер» в тряпки и одеяла, чтобы избежать ударов.

Несколько долгих секунд я пристально смотрел на него, но, говоря откровенно, толком его и не видел, затем принялся за следующий шуруп. Он пошел значительно туже предыдущего, но, возможно, так мне показалось просто потому, что я резко ослабил нажим на отвертку. Тем не менее через три минуты все шурупы были выкручены. С превеликой тщательностью я снял крышку, поставил ее рядом на бок, отогнул одеяла и добрался до «Твистера». Он выглядел еще более зловещим, чем раньше.

Выпрямившись, забрал у Кэролайна фонарь и зачем-то уточнил и без того известный факт:

— Заряжена?

— Естественно.

— Вот вам инструменты. Разряжайте проклятую игрушку.

Он уставился на меня неожиданно утратившими всякое выражение глазами.

— Так вот для чего мы здесь.

— А для чего же еще? Разве это не очевидно? Давайте по-быстрому.

— Этого нельзя сделать.

— Этого нельзя сделать? — я весьма невежливо схватил его за руку. — Слушай, приятель. Ты зарядил эту чертову игрушку. Сделай теперь наоборот и всех делов.

— Невозможно, — обреченность в голосе. — Когда механизм взведен, он запирается в этом положении. Ключом. Ключ в кармане у Каррераса.