"Жулики, добро пожаловать во Францию" - читать интересную книгу автора (Гладилин Анатолий Тихонович)

Некоторые факты биографии

У меня впечатление, что больше всего оплакивают распад Советского Союза не советские пенсионеры, а французские левые. Для них это крушение великой мечты о государстве равенства, братства и социальной справедливости. Спорить с французскими леваками, которые по-прежнему дают уроки политкорректности всей стране, бессмысленно. Во Франции крайне непопулярно быть правым. Все французские правые, кроме Ле Пена, смущенно называют себя либералами и втайне мечтают прославиться левыми реформами. Мне почему-то кажется, что лидер правых, Жак Ширак, так и не добился исполнения своей главной мечты. Разумеется, основного он добился, стал президентом, переизбран на второй срок. Однако, повторяю, у меня ощущение — может быть, ошибочное, что Жаку Шираку хотелось бы для полного счастья (такая розовая химера!) посидеть хотя бы несколько дней в кабинете Роберта Ю. на площади полковника Фабиана. Для справки: на площади полковника Фабиана находится ЦК Французской компартии.

Ладно, уйдем от полемики. Я прожил сорок лет в стране победившего социализма. Вот некоторые воспоминания о моих школьных годах.

Кончилась война. Я учусь в 73-й школе, в Серебряном переулке. Чтобы дойти из дома до школы мне надо пересечь Гоголевский бульвар и Арбат. Утром, чтоб сэкономить время, я иду проходными дворами. После школы стараюсь их избегать. Местные ребята поймают — побьют. В каждом переулке была своя банда. У нас почему-то все боялись ребят с Мало-Власьевского. В нашем классе абсолютное социальное равенство: все бедны, все живут в коммунальных квартирах, всем в школе на завтрак дают баранку и чай. И бесконечные драки: драки в коридорах, драки на переменках, драки после уроков в школьном дворе. Как я теперь понимаю, школа наша была относительно спокойная, то есть дрались без ножей и без еще более коварного оружия — «писок» (писка — это тонкое лезвие бритвы, которое зажимали между пальцами и «расписывали» лицо противника). А вот про Марьину Рощу рассказывали, что там огольцы приносят в школу даже пистолеты…

Постепенно в каждом классе происходило естественное разделение на две категории: тех, кто бьет, и тех, кого бьют. Били, как правило, хороших учеников, которые сидели на передних партах. Била, как правило, «камчатка» — то есть задние парты, где обосновались рослые, ленивые ребята и второгодники.

Поясняю, разжевываю для мадамов и месье: у нас не было и не могло быть никаких социальных или расовых конфликтов, никого не привозили в школу на служебной машине, а негров, китайцев, арабов и индейцев мы видели только в кино. Просто с помощью битья плохие ученики ставили отличников на место, чтоб те не зазнавалась. То есть брали своеобразный реванш за свои двойки и колы.

Не очень уверен, что месье и мадамы поняли, но продолжаю. Когда негласное разделение на «классы» было признано всеми, драки прекратились. Разве что заедут кому-нибудь, кого положено бить, по роже. Не сильно, для порядка, для плезира. Если же кто-то начинал бунтовать, то его вызывали «стыкаться». Стыкаться — драка на заднем дворе школы, при большом стечении публики, один на один, до тех пор, пока противник не упадет или не попросит пощады.

Я был исключением из правил. Я хорошо учился и был по сложению, что называется, крупным мальчиком, с широкими плечами. В классе меня почтительно называли «Слоном». Таким образом, я автоматически попадал в категорию тех, кто бьет. Боюсь вспоминать, но думаю, что, к стыду своему, пользовался этим правом. Так продолжалось до конца четвертого класса, когда я чуть было не перешел в другую весовую категорию. Резвясь на перемене, я схватил Заику (из тех, кого бьют) за плечи, пригнул его к полу, но он умудрился вырваться, да так неловко, что вдарил меня затылком в нос. От неожиданности и боли у меня слезы брызнули из глаз. Зоркий класс моментально засек этот инцидент, и уже на следующей перемене все говорили: сегодня Слон будет стыкаться с Заикой! Заика слушал это, втянув голову в плечи, он совсем не жаждал стыкаться со Слоном.

Стычка не состоялась. После уроков, вместо того, чтоб бить морду Заике, я произнес пламенную речь. Дело в том, что я был во многих случаях исключением из правил, очень много читал, до позднего вечера просиживал в читальном зале Ленинской библиотеки, где можно было достать множество интересных книг. Видимо, из этих книг я нахватался идей, чуждых советскому школьнику. Вместо того, чтобы давать отпор «агрессору», идти в бой «гремя огнем, сверкая блеском стали», и завершить все «вражьей кровью, железным ударом», я пространно рассудил о равенстве, братстве и всеобщей справедливости. Убежден, чтоб если б кто-нибудь тогда записал мою речугу, ее бы сейчас с радостью опубликовали в «Либерасьон» или в «Монд». Все, что надо, все, что доктор прописал! Однако класс встретил мои слова презрительными усмешками. Я нарушил священное табу, я отказался от права сильного! Ну кто же в здравом уме и твердой памяти отказывается от права сильного? Значит, Слон — просто трус.

Четвертый класс закончился кошмаром. Меня не решались бить, но надо мной издевались. В пятом классе кошмар усилился. Любая козявка прилюдно предлагала мне стыкаться, зная, что в ответ услышит: «Стыкаются только коровы». Я как маньяк продолжал проповедовать идеи братства, равенства и всеобщей справедливости, а надо мной смеялись и плевались. Особенно усердствовал один мой одноклассник, который благодаря насмешкам над Слоном, переходил в тяжелую весовую категорию. Я мужественно держался до зимы, и тут мои нервы не выдержали, и в ответ на очередную насмешку моего главного обидчика, я вдруг сказал: «Пойдем стыкаться!».

После уроков на заднем дворе собралась чуть ли не половина школы. Не помню, сколько продолжалась стычка, но кончилось тем, что мой обидчик закрыл лицо руками и громко заревел. Я шел через расступившийся почтительный живой коридор.

Видимо, это на всех произвело такое впечатление, что даже в 10 классе, когда многие из одноклассников переросли меня на голову, никто не предлагал мне стыкаться.

И еще один эпизод. Я учился в седьмом классе, и в это время в стране откровенно прорезался антисемитизм. Он как-то глухо тлел и в военные года, но его старались не афишировать.

Теперь со всех сторон слышалось: «Евреи не воевали, евреи спекулировали!». Не за горами был процесс евреев-убийц в белых халатах. Но мы-то ничего не знали о планах нашего мудрого Вождя и Учителя. В общем, я вдруг заметил, что в классе целенаправленно бьют Волика, еврейского мальчика в очках. Правда, он был всегда в категории тех, кого бьют, однако сейчас он оказался идеальной мишенью. На одной из перемен я как бы очнулся. После урока я вышел к доске и заявил, что запрещаю бить Волика. Класс дружно загудел: «Но ведь он жид, еврейчик!». Я сказал: «Я тоже еврей». Кто-то не поленился, подбежал к учительскому столу, раскрыл классный журнал и торжествующе прочел: «Гладилин, Анатолий Тихонович, русский». (Для сведений мадамов и месье: в классных журналах обязательно указывалась национальность). Класс радостно захохотал. Я сказал: «Это по отцу я русский, а по матери — еврей». Взял ручку, обмакнул перо в чернильницу, зачеркнул в журнале «русский», сверху написал «еврей». Класс молча встал и гуськом вышел в коридор. Никакие мои слова о равенстве и братстве между народами не произвели бы ни малейшего впечатления. Но со Слоном — тем более, что всем было известно, что я уже полгода занимаюсь боксом в «Спартаке», — никто не пожелал ссориться. Мне было позволено оставаться евреем.

Повторяю, это был нормальный класс, в обыкновенной школе страны победившего социализма. В нем учились будущие врачи, инженеры, дипломаты, а мой главный обидчик, с которым мы впоследствии подружились, стал выдающимся киносценаристом. И никто никогда не говорил нам — мол, ребята, общество перед вами виновато, потому что вы живете в коммунальных квартирах, потому что у ваших родителей нет автомашин, потому что вы можете лишь раз в неделю ходить мыться в баню, потому что вы не проводите лето на берегу Черного моря — и т. д., и т. п. Нас учили говорить: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!».

А я думаю: каким бы страшным ударом было для всех нас, если б нам показали фильм из будущего — дескать, вот как будут жить люди через пятьдесят лет. И на экране мы бы увидели, нет, не респектабельные кварталы буржуазного Парижа, а его так называемые «горячие пригороды», трудный быт современных подростков. И пусть голос за кадром причитал бы о социальной несправедливости, мы бы жутко обиделись. Мы бы почувствовали себя голодными, босыми оборванцами. Ведь такая жизнь, в которую нам позволили заглянуть, нам не снилась даже в самых сладких снах.

О школе узнаешь от своих детей. Когда мы приехали в Париж, моя старшая дочь пошла в последний класс лицея. «Папа, — рассказывала она, — первый урок в школе никогда не начинается вовремя, ибо все ученики должны друг с другом перецеловаться, по два или по четыре раза». Однажды я подъехал за дочерью к лицею и видел всех ее одноклассников. Невольно вспомнилась советская песня: «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем!» Белый букет красиво оттенялся желтым и черным.

К моменту, когда моя младшая дочь пошла в колледж, Париж сильно почернел, но целоваться перед уроками еще продолжали. К тому же мне удалось через парижскую мэрию получить для моей младшей дочери и ее матери муниципальную квартиру в хорошем районе, и я был уверен, что у девочки проблем в школе не будет.

В какой-то очередной мой визит к дочери я застал у нее черную девушку, похожую по своим размерам на знаменитую советскую олимпийскую чемпионку по толканию ядра — Тамару Пресс.

— Папа, это Магда, моя школьная подруга.

Подруга так подруга. Я радушно улыбался Магде, а Магда вежливо помалкивала, слушая нашу русскую речь. Потом дочка ушла провожать Магду, а когда вернулась, я решился задать ей вопрос. Естественно, звучало это путанно — дескать, я не расист, я ничего не имею против Магды, я вообще не вмешиваюсь в твою жизнь, я же тебе ни слова не сказал про Настю, а она дочь парижского корреспондента газеты «Правда», знаешь ли ты, что это означало несколько лет тому назад? Ну я понимаю, две русские девочки оказались в одном классе, Настя хорошая девочка, дружи с ней на здоровье, Магда тоже производит приятное впечатление, воспитанная девочка, но что у вас с ней общего, мне кажется, она намного тебя старше…

Дочка мгновенно уловила смысл моей словесной размазни и в ответ прочла мне, как отстающему ученику, четкую и логичную лекцию.

Магда действительно ее старше на семь лет. Почему? Потому что Магда в каждом классе сидит по два года. Воспитанная девочка Магда избивает всех, и в первую очередь, Настю. Чтоб отвести удар от Насти, я пытаюсь завязать с ней какие-то доверительные отношения. Пытались ли наши мальчики нас защищать? Пытались. Тогда Магда позвала своих братьев, прибежало шесть здоровых черных бугаев, и они били всех, выходящих из колледжа. Магду все боятся. Папа, умоляю, не вмешивайся в это дело. С нашей директрисой говорить бесполезно. Директриса не боится Магды, директриса боится, что ее обвинят в расизме…

Кажется, именно тогда я понял, что моя маленькая Лиза становится взрослой.

Тем не менее, с директрисой Лизиного колледжа мне пришлось встретиться. В их классе у учителя вытащили бумажник из пиджака, который он оставил на стуле. Директриса провела короткую экспертизу. Обведя опытным педагогическим глазом весь класс, директриса заметила двух русских девочек, о чем-то шептавшихся и посмеивавшихся на задней парте. Класс представлял собой многонациональную и расовую смесь. Директриса нашла политкорректное решение: бумажник украли русские девочки. Лизу и Настю выгнали с уроков и дали им сутки на размышление. Если они не признаются в краже и не вернут бумажник, то их вообще исключат из колледжа.

Лиза мне рассказала о случившемся, и я начал дозваниваться до директрисы, директриса трубку не брала. Секретарша твердила, что у директрисы совещание. Я объяснял секретарше, что я отец той русской девочки, которую грозят исключить из колледжа. Директриса на совещании. Тогда я сказал, что я корреспондент американского радио, член Международной ассоциации прессы в Париже и требую встречи с директрисой в любое удобное для нее время. (На самом деле я уже являлся французским безработным, наше бюро в Париже было закрыто, но у меня оставалось старое редакционное удостоверение, и надо было произвести впечатление на директрису). «Минуточку», — ответила секретарша, и через крошечную паузу сообщила, что директриса меня примет завтра, в семь тридцать утра.

Вечером мне позвонил отец Насти, и, узнав, что я добился рандеву с директрисой, спросил, не буду ли я против, если он тоже придет.

— Володя, конечно, приходи. — Вдвоем будет сподручнее, тем более что в такую рань у меня мозги не работают.

За долгие годы эмиграции, когда советские журналисты шарахались от меня как от прокаженного, никогда не мог вообразить себе такую картину: в кабинете французской директрисы сидят рядышком корреспондент «Свободы» и корреспондент «Правды» и плечом к плечу, как 28 героев-панфиловцев, защищают честь своих дочерей.

— Да вы знаете, кто такой Гладилин? Он же гордость русской литературы, он же друг академика Сахарова!..

…Я мысленно пытался себя ущипнуть: слышать такой панегирик в свой адрес от корреспондента «Правды»! Однако директриса этих тонкостей не секла. Разумеется, если бы речь шла о советских девочках, она бы пикнуть на них не посмела. Но нет великого Советского Союза, теперь Россия — какая-то страна Третьего мира. И доводы Володи отскакивали от директрисы, как от стенки. По ее лицу было видно, что она проверяет политкорректность своего решения: «Французов обвинять нельзя, в нашем районе живет непростая публика, у родителей могут быть связи в министерстве. Арабов? Меня саму обвинят в расизме. Эту черненькую? Да упаси Бог! Ясное дело, что украли иностранцы из этой русской бангладеш»…

— Ну зачем моей Насте чужие деньги? — продолжал наступать Володя. — У нее всегда при себе кредитная карточка. Вот, посмотрите. Может снять деньги в любом автомате.

Как об стенку. А я мысленно присвистнул: ого, кредитная карточка у школьницы, так вот куда ушли деньги партии! И решил, что мне пора встревать. Я заговорил о Магде. Знает ли мадам, что эта девочка терроризирует всю школу? И если знает, то почему не обращается в полицию?

Директриса мигом преобразилась и с гордостью произнесла:

— С Магдой я сама разберусь, а полиция в мой колледж не войдет никогда!

Володя незаметно толкнул меня локтем: дескать, не по делу выступаешь. Я переменил тему. Знает ли мадам, кто сидит перед ней? Кандидатура на пост корреспондента «Правды» в Париже всегда утверждалась на секретариате ЦК КПСС. ЦК компартии оказало товарищу Володе доверие, а мадам подозревает его дочь… Между прочим, у «Правды» до сих пор тесные взаимоотношения с вашей «Юманите».

Тут впервые на лице мадам промелькнула тревога. Я, как корреспондент американского империализма, был ей совершенно не опасен. Да напиши я хоть в «Нью-Йорк-Таймс», — для французской директрисы это выигрышные очки. А вот критика слева, несколько строк в коммунистической «Юманите», могли ей стоить поста. И мадам начала сдавать позиции.

Покинув лицей, мы усталые, но довольные зашли в ближайшее кафе. «Сволочная тетка, — сказал Володя. — Хоть она и обещала, но ждать от нее можно любой пакости. На всякий случай, по старой гэбэшной привычке, — он указал на торчащий из кармана колпак авторучки, — я записал нашу беседу на магнитофончик. Мало ли чего»…

«А ведь, в принципе, их неплохо обучали», — подумал я.

Через несколько лет полиция вошла и в этот колледж, и во все колледжи и лицеи Франции. Вошла потому, что учителя сами устраивали забастовки и требовали вмешательства полиции. Ведь вся французская пресса забила тревогу: в школах процветает рэкет, учеников поджидают на выходе, грабят и избивают. Избивают даже учителей за плохие отметки. Кто избивает, кто грабит? Об этом газеты не писали. Думаю, даже в полиции не осмеливались бы вести такую статистику. Политнекорректно.

В Африке воюют дети. Речь идет не о шестнадцати-семнадцатилетних юношах, которых во Франции именуют подростками, а где-нибудь на Востоке они уже считаются зрелыми мужами, женаты, имеют потомство. Кстати, эта возрастная категория, на мой взгляд, (естественно, ошибочный) не зависит от возраста (извините, за афоризм). Можно встретить восемнадцатилетнего двухметрового парня, психически совершенно нормального, который беспомощен и беззащитен, как семилетний ребенок. А какой-нибудь семнадцатилетний крепыш — глава банды и держит под своим контролем несколько городских кварталов. Причем, взросление этой возрастной категории зависит не от пола, не от страны проживания, ни, тем более, от расы — зависит от собственного характера и жизненных обстоятельств. Жизненные обстоятельства — может быть, главное. Во время оккупации Афганистана, против «ограниченного контингента советских войск» отчаянно и дерзко сражались семнадцатилетние «духи». В Великую Отечественную войну сколько советских пареньков, скрывая от военкомата свой возраст, шли добровольцами на фронт. И никто не ставит под сомнение факт биографии известнейшего советского детского писателя Аркадия Гайдара, а он в шестнадцать лет в гражданскую войну командовал полком.

Но в Африке другое. В Африке воюют дети. Им от роду восемь, десять, двенадцать, максимум — 14 лет. Завербовать в армию их можно за рисовую лепешку. Из них выходят самые послушные солдаты. Они не знают цену собственной жизни, а убить другого человека для них — как убить комара. Это самая дешевая армия в мире. Правда, не все в нее вступают добровольно. Во многих случаях детей сначала запугивали, и, чтоб сохранить им жизнь, заставляли убивать своих родственников.

Маленьких солдат, практически всех без исключения, пичкают наркотиками. А дальше разговор с ними короток: «Возьмете с боем ту деревню — получите очередную дозу веселящего порошка». И они берут.

Думаю, ни у кого нет точных данных, сколько тысяч (десятков тысяч?) маленьких солдат погибло в межафриканских войнах, а они, то есть войны, после того как Великий Черный Континент сбросил рабские оковы колониализма, не прекращаются ни на миг. Однако многих детей войскам ООН удалось отбить, вызволить из-под патроната так называемых «освободительных армий» (в Африке все армии — национальные, освободительные и революционные, других не бывает).

И тогда ставится вопрос: что с маленькими солдатами делать дальше? Несчастные дети, с изуродованной психикой, для которых привычнее автомат Калашникова, чем нож и вилка за обеденным столом. И потом, с автоматом Калашникова они поняли, как зарабатывать себе на пропитание, а нормальная, мирная жизнь им кажется непроходимыми джунглями… Очень сложный, очень трудный вопрос, который пытаются решать и международные чиновники, и энтузиасты-бессребреники из благотворительных общественных организаций, типа «Врачи без границ». Предлагаются, вводятся в действие различные варианты перевоспитания, психологической перестройки. Но никому, повторяю, никому из педагогов и врачей, работающих на месте, не пришла в голову идея послать этих детей во Францию!

Меня удивляет — почему не протестуют французские левые? Ведь это же скандал, расовая дискриминация! Немедленно всех маленьких солдат определить во французские школы-интернаты для совместного обучения с их французскими сверстниками. Да здравствует свобода, равенство и братство!

Но почему-то ничего такого не предлагают. Пока не предлагают. Видимо, догадываются, сколько французских детей в результате совместного обучения прямиком отправятся на кладбище с проломанными затылками, а сколько-в психиатрические лечебницы.

А я хочу кричать: кто виноват, что судьбы этих маленьких, действительно несчастных африканцев оказались искалеченными? Ле Пен?

Если бы Ле Пен, то на улицы всех французских городов вышли бы мощные демонстрации протеста, и не только профсоюзов и трудящихся, но даже бы учителя вывели свои классы. Может, ЦРУ, и вообще, происки американского империализма?

У-у, как бы тогда протестовала французская общественность! Какая бы разгневанная толпа штурмовала американское посольство!

Такого не происходит. Значит, не ЦРУ. И даже не советская экспансия в Африке, в результате которой на Черный Континент было заброшено столько оружия… Правда, против агрессивных демаршей Советского Союза Франция никогда особо не протестовала. Ну так, лениво били стекла агентства «Аэрофлота» на Елисейских Полях.

Давно нет Советского Союза, а нынешней России, слава Богу, не до Африки.

Тогда кто же? Кто виноват?

Вопрос политически не корректен. Вопрос провокационен. Вопрос ставит в неловкое положение всех уважаемых политиков — от левых, правых, красных и зеленых партий, всех модных интеллектуалов, журналистов, писателей, профессоров, которые формируют во Франции общественное мнение. Они славные и милые люди, эти мадам и месье, они бесстрашно обличали Пиночета и не стесняются называть дураком и неучем президента Буша. Более того, некоторые из них (клянусь, сам был свидетель) в конце семидесятых годов отваживались критиковать (правда, с вежливым полупоклоном) аж самого генерального секретаря ЦК КПСС товарища Брежнева. Но вот в данном случае назвать вещи своими именами — у них рот не раскроется. Может, лишь с трудом выдавят из себя — дескать, все это последствия колониализма.

Последствия колониализма! Какая элегантная формулировка! Однако вот уже сорок лет как колонизаторы покинули Африку. А у последствий есть конкретные имена. Кто в революционной Эфиопии требовал у семьи расстрелянного плату за истраченные на казнь пули? Кто в Уганде сбрасывал тела своих соперников крокодилам? Кто в Руанде вырезал целиком население деревень, от младенцев до стариков? Кто в Центрально-Африканской республике набивал холодильники своего дворца расчлененными телами детей? Кто на долгие годы обратил Либерию, демократическую республику, созданную американскими неграми, в кровавую кашу? Кто умудрился из Родезии, некогда хлебной житницы всей южной Африки, сделать голодающую страну? Короче, кто эти людоеды, убийцы, бандиты с большой дороги, которые любой ценой пробиваются к власти, чтобы потом, нажившись на крови и горе своего народа, сколотить себе капитал в швейцарском банке или купить себе «шато» во Франции? Не хотите называть, не можете? Хорошо, я назову. Это…

…Но я кожей чувствую, что услышав мой ответ, все французские газеты, радио и телевидение зальются в истошном крике: «Расист! Расист! Расист!» От этого ярлыка никогда не отмоешься, что бы я потом ни говорил и не доказывал.

— Это… это, — испуганно бормочу я, — марсиане. Конечно, марсиане! С неба свалились.

За политкорректность меня награждают благожелательным аплодисментом.