"Жизнь венецианского карлика" - читать интересную книгу автора (Дюнан Сара)

21

Возвратившись домой, я обнаруживаю, что к нашему причалу привязана чья-то лодка. Вначале я решаю, что это лодка Фоскари, потому что полог довольно богатый, к тому же у меня голова и так занята неприятными мыслями об этом юнце, но Габриэлла, встретив меня в дверях, сообщила, что вот уже почти час в портего меня ждет какой-то незнакомец.

— Он не пожелал оставить записку или передать что-то на словах. Говорит, что по важному делу и что должен поговорить с тобой наедине.

Он сидит под зеркалом, которое с наступлением вечера кажется темной дырой в сумраке. Должен признаться, я не ожидал его визита так скоро. Но люди, которым предстоит отправиться в дальнее плавание, часто ищут общения перед отплытием. Он быстро встает, приветствуя меня. Он оказывается слишком высоким, но с его стороны это любезность. Поверьте моим словам, далеко не все клиенты удосуживаются вставать передо мной. Я улавливаю в мерцающем стекле оба наших отражения — жердь и коротышка. Но теперь я уже привыкаю лицезреть собственное уродство.

— Синьор Лелио, добро пожаловать. Как прошла ваша встреча?

— Хорошо. Корабль готов. Послезавтра мы отплываем в Индию.

— Послезавтра — так скоро? Пожалуйста, садитесь.

Он садится. Но по-прежнему скован. Его волнение почти осязаемо. Если он пришел ради свидания с моей госпожой, то, я уже знаю, она не успеет уделить ему времени. Но когда-то он был по-своему добр ко мне, и теперь моя обязанность — тоже отнестись к нему с должной заботой, как и ко всякому, у кого имеется кошелек и страсть к женщинам.

— Это впервые? Я имею в виду — впервые вы отправляетесь в Индию?

— М-м… и да и нет. Я уже плавал на Восток в прошлом году. Был в Алеппо, в Дамаске. Но только на рынках, в горах я еще не бывал.

— Значит, вы еще не видели тех мест, где добывают камни?

— Нет. Пока не видел. — Он улыбается, вспомнив наш разговор. — Но на сей раз, соизволением Божьим, увижу.

В комнате становится еще темнее. Габриэлла, постучавшись, входит со свечой. Она движется вокруг нас от канделябра к канделябру, и в зеркале вспыхивает и начинает плясать целый дождь мерцающих огоньков.

— Принеси нам вина, Габриэлла… Что будете пить?

— Я — нет, нет! — Он качает головой. — Я… я не могу у вас долго оставаться… — И он лихорадочно озирается.

— Не тревожьтесь, синьор Лелио, — говорю я, как только служанка выходит. — У нас здесь дела ведутся без лишней огласки, как когда-то и у вас.

Но это, похоже, его не успокоило.

— Я… э-э… — Он оглядывает комнату. — У вас великолепный дом. Я даже не ожидал…

— Увидеть такое богатство? — Я улыбаюсь и на миг оказываюсь в той тусклой каморке, где его отец отложил увеличительное стекло, осмотрев наш рубин, и я увидел в его глазах крах нашего будущего. Даже теперь это воспоминание отзывается во мне болью. — Нам повезло. Хотя все, что вы здесь видите, когда-то принадлежало другим людям и в свое время, несомненно, перейдет к другим. Полагаю, ваша родня до сих пор помнит, как мы торговались когда-то. Кстати, как поживает ваш отец?

Гость словно колеблется.

— Он умер несколько лет назад.

Мне хочется спросить, когда это произошло — до или после его обращения, но, пожалуй, это чересчур жестокий вопрос. Хоть и известны случаи, когда евреи принимают христианство, но я слышал лишь о молодых женщинах, которых поразила роковая любовь или соблазнило богатое приданое от церкви, настойчиво призывавшей их обратиться к истинной вере. Но если крестится взрослый мужчина, его предательство наносит куда более серьезный удар еврейской общине.

— Примите мои соболезнования. Ему удалось тогда уладить спор с правительством?

Мой собеседник пожимает плечами:

— Договор возобновили. Только величина подати изменилась. Но таким переговорам конца не будет.

Как и спорам о самих евреях. Их ежедневно можно подслушать и в кабаках, и на мосту Риальто. Горожане, которые считают, что евреи одержимы дьяволом и что ростовщичество пятнает душу каждого христианина, берущего у них деньги, спорят с купцами, для которых выгода — единственная добродетель и которые нуждаются в еврейских кошельках, чтобы успешно вести свои дела. По-моему, в каждом венецианце уживаются оба мнения, только в последнее время голос купца, пожалуй, стал громче слышен, и пока Венеция живет благодаря мореплаванию, всем понятно, что, так или иначе, евреи здесь останутся. Раз его отец умер, значит, он сам сейчас мог бы стать одним из старейшин, которые ведут переговоры о будущем еврейской общины.

— А можно задать вам один вопрос?

Он смотрит на меня и конечно же понимает, о чем я хочу его спросить.

— Вы хотите узнать, что заставило меня обратиться? — Он глядит на меня несколько мгновений, а потом отводит взгляд. — Я… Я обрел в своей душе Иисуса Христа, — говорит он тихо.

Я киваю и сохраняю серьезный вид. Я всю жизнь зарабатываю на плотских грехах. Потому я спокойно выслушиваю очередную ложь. Но его эта ложь, похоже, тревожит больше, чем меня.

— По правде говоря… это непросто… Непросто объяснить это. Я всегда… всегда… Понимаете, гетто такое маленькое. — Он качает головой. — А мир такой большой. Мне кажется, я всю жизнь только и делал, что смотрел в окно. Даже в детстве.

— Вам повезло, — вставляю я. — Я до окна никогда не доставал.

— Я хочу, чтобы вы знали — я не испытываю стыда. — Теперь его голос звучит твердо. Несмотря на волнение, он выглядит куда увереннее того печального молодого человека с увеличительным стеклом в руках. — Человек должен идти по своему пути в мире. Мое занятие приносит Венеции деньги. Я плачу налоги и соблюдаю государственные законы, как и все остальные. Я — порядочный человек.

— Не сомневаюсь в этом. — Он куда порядочнее, чем я когда-либо был или буду.

— Я помню… Помню, как вы приходили в нашу лавку. Вы всегда были со мной вежливы.

— Вы же давали мне деньги. Было бы просто неразумно вести себя иначе.

— Соображения такого рода большинству людей, похоже, не приходят в голову. — Он умолкает. — Когда мы виделись в последний раз… Я говорю про ту книгу, которую вы приносили. Вы нашли другого покупателя?

— Какая книга? — невозмутимо переспрашиваю я. — Не было никакой книги. Я просто ошибся.

— Понимаю. — Он улыбается. — Вы можете не беспокоиться. Я никому о ней не рассказывал. — Наступает тишина. — Хотя, сказать по правде, иногда я о ней думал… Я уже говорил, мирок, где я родился, был таким маленьким…

Представляю, как долго он будет ходить вокруг да около. При желании я мог бы ему помочь. Видит Бог, первый взгляд на ту книгу вызвал бы оторопь не у него одного — у множества мужчин! Но, заглянув в нее однажды, они бы никогда уже не испытали большего удивления. В этом — ее сила. Наша сила. Оказывается, у нас с ним было больше общего, чем я подозревал. Мы оба зарабатывали на жизнь, промышляя запретными плодами — продажной любовью и ростовщичеством. Как мудро со стороны государства хранить себя в чистоте, позволяя грешить тем, кто и так проклят!

— Должен вам сразу сказать, синьор да Модена, моей госпожи сейчас нет дома, — говорю я. — Поэтому я не могу вас познакомить, и я…

— Нет-нет, вы меня не так поняли! Я пришел сюда не ради нее… То есть… не ради этого. — Он снова вскочил на ноги. — Я пришел потому… потому что мне нужно кое-что рассказать вам. Это уже давно тяготит меня. А когда я увидел вас сегодня утром, то… — Он качает головой и делает глубокий вдох. — Понимаете, я кое-что знаю про ваш камень. Про тот, что у вас украли.

Теперь настает мой черед изумленно вытаращить глаза.

— Рубин! Вы знаете про наш рубин?

— Ну, я… конечно, я не могу быть полностью уверен, что это ваш рубин, но он был в точности той же величины и формы, и он был безупречен, с огоньком в самой середине.

— Вы видели его? Но как? Когда?

— Мне принесли его показать. Хотели заложить его. Женщина…

— Старуха? Уродина? Да?

— Нет, она была довольно молода.

— А как она выглядела? — И на миг передо мной возникает задумчивое бледное лицо Коряги. — Она была хромая, слепая?

— Нет, нет. Не припомню, чтобы она хромала, да и лицом она была… довольно миловидна. Впрочем, голова у нее была покрыта платком, так что я ее особенно не рассмотрел. Но…

— Она приходила одна?

— Не знаю. Я же только мельком видел ее.

— А как это было?

— Она сказала, что рубин из колье ее госпожи. Фамильная драгоценность. Но что ее госпожа временно нуждается в деньгах, чтобы расплатиться с какими-то тайными долгами. Она не может явиться лично, опасаясь, что ее узнают на улице, и потому отправила вместо себя служанку.

— И вы взяли рубин?

— Не в наших правилах брать краденое. — Он ненадолго замолкает. — Но это был очень красивый камень. Подлинная драгоценность — до самой своей сердцевины. Покупатель нашелся бы непременно.

— И сколько могли за него дать?

— Триста, а может быть, триста пятьдесят дукатов.

Я был прав — маленькое состояние. Я снова ощущаю горечь во рту, словно он наполнился зхелчью. Нам бы все было под силу, окажись у нас тогда столько денег!

— А когда это произошло?

Он задумывается:

— Это было в тот день, когда мы виделись в последний раз. Когда вы принесли мне ту книгу.

— В тот самый день?

Он вздыхает:

— Да. После того как вы ушли, я уже собирался запереть лавку, чтобы заняться вашим замком, но тут кто-то позвонил в дверь. Это была та женщина.

И вот я снова блуждаю по окутанным мглой улицам, люди выныривают из тумана, словно призраки, и всюду вокруг меня витает страх нищеты.

— Разумеется, увидев камень, я сразу же подумал о вас. Я сказал женщине, что возьму его, но вначале мне нужно посоветоваться с отцом, потому что речь идет о слишком большой сумме. Я попросил ее зайти позже, после закрытия, и сказал, что тогда мы и совершим сделку. Я собирался сообщить об этом визите вам, когда вы вернетесь. Но потом, когда она ушла, я раскрыл книгу, и… ну… Я хочу сказать, я никогда не видел ничего подобного…

— Это оттого, что ничего подобного раньше и не существовало, — говорю я спокойно. — А что же произошло, когда та женщина вернулась?

— Не знаю. — Он качает головой. — Я запер лавку до ее прихода. Я никогда больше не видел ни ее, ни камня.

Мы оба ненадолго умолкаем, и я вдруг задумываюсь над тем, могла ли его прежняя вера объяснить капризы судьбы лучше, чем новая вера?

— А что еще вы можете сказать мне про ту женщину? Вам запомнилось что-нибудь еще?

— Прошу прощения… — Он умолкает. — Это было очень давно.

После того как он уходит, я неподвижно сижу и наблюдаю за наступлением ночи. Я давным-давно прекратил поиски Мерагозы. Напротив, я находил в нашем преуспеянии лекарство от той раны, которую она нанесла мне. Я решил, что она давно уже умерла, я умертвил ее при помощи сифилиса или чумной заразы, чтобы остатки краденого богатства не защитили ее от греховных хворей. Но теперь, выслушав рассказ еврея, я снова испытываю боль, словно от удара ножом.

Разумеется, она бы ни за что не понесла камень к ростовщику сама — не настолько она была глупа. Хотя я хранил в тайне, к кому именно я хожу в гетто, она бы и без моей подсказки выведала, у кого цены лучше других. Чтобы не ходить туда самой, она послала кого-то вместо себя. Насколько мне известно, у Мерагозы не было ни семьи, ни прошлого. За все то время, что мы прожили под одной крышей, она ни разу не разговаривала с кем-нибудь или о ком-нибудь, кроме разве что нескольких других старух на ближайшей рыночной площади. Значит, она специально подыскала сообщницу — молодую женщину, достаточно миловидную, чтобы она приглянулась еврею, для которого ей предстояло сочинить басню про колье своей госпожи. Ей, очевидно, полагалась небольшая доля от вырученной суммы — за труд и за ложь.

Триста пятьдесят дукатов. Он прав, это было очень давно, да и судьбе было угодно, чтобы мы благополучно выкрутились без тех денег. Конечно, можно рассудить так, что мы сами распорядились своей участью: нашли книгу, обратились к Аретино, заключили с ним уговор. Затем — тот званый вечер и наш нынешний успех. Но все равно я не могу без злости вспоминать о том, как я распахнул дверь в голую, пустую комнату моей госпожи и прочел ужас на ее лице. Случись Мерагозе снова войти в нашу жизнь…

Мне хочется поскорее рассказать Фьямметте об услышанном. Но она не возвращается домой к ужину. Быть может, они с Тицианом празднуют завершение картины, или запах свиного жаркого оказался чересчур соблазнительным. А может быть, ей захотелось показать мне, что она мной недовольна. Какова бы ни была истинная причина, к полуночи ее все еще нет как нет, и я, устав от ожидания, ложусь спать.

Мне снится, будто драгоценные камни выпадают у меня из рук в мутную воду канала и исчезают в зловонном иле. Я внезапно пробуждаюсь. Еще темно, но через мгновенье различаю какие-то звуки — вскрик, чьи-то голоса, — а потом все стихает. Наш дом расположен довольно близко от Большого канала, и мимо него нередко проплывают гуляки, сокращая путь домой. Мое окно выходит на воду — на нашу пристань, и таким образом я могу следить за нашими посетителями. Я встаю на табуретку и откидываю щеколду. Но плавучая пристань пуста. Там не видно даже нашей лодки. Должно быть, моя госпожа осталась ночевать у Тициана.

Я уже иду обратно к постели, как вдруг шум слышится снова. Голос или, скорее, голоса, в этом нет сомнений. Причем ясно, что это внутри дома. В первые дни, когда наш дом еще не был так прочен, как ныне, я понял по хозяйственному реестру, что с кухни пропадают припасы. Крыса, которую мы с Мауро застигли среди ночи, оказалась одетой в наряд нашего лодочника, и за спиной у нее был мешок. Он покинул наш дом по воде — но без лодки.

Я отворяю дверь и выхожу на площадку, чтобы лучше понять, откуда доносится шум.

Некоторое время стоит полная тишина. А потом я снова слышу голоса — они звучат тише, чем раньше, почти шепчутся, словно те, кто разговаривает, помнят о том, что в доме спят. И теперь я точно устанавливаю источник звука — это спальня моей госпожи.

Но как? Если она привезла кого-то прямо от Тициана, тогда где же ее лодка? Или его? Я тихонько крадусь. Мне знакома каждая ступенька, каждая скрипучая половица на пути между моей спальней и ее. Хотя я никогда не шпионил за ней, бывают такие моменты, когда музыка страсти звучит с особо яростной силой, и если это случается с клиентами, которые у нее впервые, нужно быть начеку. Но сейчас в голосах любовников нет ничего такого, что могло бы меня насторожить. Так о чем я думаю, стоя у двери? О том, что я собираюсь спасти ее — от самой себя? Нет. Таких мыслей у меня нет.

Я осторожно кладу пальцы на ручку двери. Одно из правил нашего дома: на дверях не должно быть замков. Безопасность превыше секретов. Если я ошибусь, то сам отвечу за свою оплошность. Если буду вести себя тихо, то он — кто бы он ни был — ни о чем не узнает.

Я поворачиваю ручку медленно-медленно, пока не чувствую, что дверь поддается. Образуется узенькая щелка, затем чуть-чуть шире. Этого достаточно, чтобы я увидел то, что мне нужно, потому что кровать с большими резными колоннами орехового дерева стоит чуть левее двери. Для стыдливых есть еще полог, который можно задернуть со всех сторон. Ведь среди мужчин всегда находятся такие, кто стремится вернуться в безопасность женского лона. Но мужчине, который сегодня лежит здесь, это не нужно. Он слишком опьянен другим процессом — взрослением.

Комната освещена двумя свечами. Они мерцают медовым светом, и пламя танцует в темноте. Сам Тициан не сумел бы лучше осветить эту сцену. По постели беспорядочно разбросаны простыни и покрывала. Моя госпожа сидит на краю кровати. Он стоит на коленях у ее ног, обнаженный, и обнимает ее за талию. Свет, падающий от свечи, четко обрисовывает линию его бедер, ягодиц и поясницы; кожа блестит от пота, мышцы крепки и изогнуты — пылкий юный воин, запечатленный в своем совершенстве. Но моя госпожа не глядит на него: она уже вдоволь насмотрелась на его безупречную красоту. Вместо этого она склонилась к нему, опершись на его спину, опустив голову так, что широкая река ее волос струится по его плечам и спине, окутывая их словно плащ. Они прильнули друг к другу — тело к телу, красота к красоте — и застыли в полной неподвижности. Это поражает гораздо больше, чем то, что изобразила похотливая кисть Джулио Романо. Ибо здесь нет грубого возбуждения соития. Скорее, это отдых после любовных трудов, это счастливое изнеможение, которое наступает после того, как тело исчерпало свои силы, когда голод вожделения утолен и ты чувствуешь, что достиг безопасной гавани, ощущаешь одновременно целостность и пустоту. Это то мгновенье, когда любовникам кажется, что им почти удалось остановить время. И всякий, кому незнакомо это чувство, оказывается выброшенным в холодную пустыню неутоленного желания.

Я молча закрываю дверь и возвращаюсь к себе в комнату. Я жду, переворачиваю песочные часы один раз, потом другой. Короткая боль, пронзившая меня, разжигает медленный огонь гнева. Сцена, очевидцем которой я только что стал, быть может, и напоминает о сошествии Бога на землю, но так не поступают честные куртизанки. Самая суть нашего дела заключается вот в чем: куртизанкам платят за то, чтобы они доставляли наслаждение другим и притворялись, что получают его сами. Но если притворство заканчивается, то рушится все здание, ибо тогда грехом становится не прелюбодеяние, а деньги.

За несколько последних лет мы наверстали все, что потеряли в Риме. Мы живем здесь в безопасности. Можно сказать, мы всем довольны… А это, если вдуматься, весьма опасное состояние, ведь именно в безупречный сад всегда проскальзывает змий, устремляясь к ветвям яблони.

И вот, похоже, в нашем саду завелась змея.