"Зонт Святого Петра" - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

Зонт и святой Петр

Да, священник преклонил колени перед Иисусом. Он обратился к Иисусу, к господу нашему Иисусу.

Какое это все-таки счастье для людей — Иисус, бог, который сам был человеком. Каков бог, я не знаю, зато знаю, каков Иисус. Иисус мне знаком, как знаком он всем. Я знаю, что он делал, знаю, о чем он думал, я хорошо знаю его лик. Душу мою наполняет умиротворением вовсе не то, что он мой владыка, а то, что он мне знаком.

Мой знакомый, он жил на нашей земле две тысячи лет назад, как мысль, объединяющая мир! Люди, жившие в те далекие времена, и люди, жившие после них, давным-давно превратились в прах, прах стал травой, трава еще бог знает чем, а он, мой знакомый, жив по сей день — он был всегда и будет всегда.

Когда я скитаюсь по чужим и далеким краям, живу средь чужих, незнакомых людей, где лица иные и звери иные, где иная трава и иное небо — все, все иное, — мне, в моем однообразном и жутком одиночестве, в моей обособленности, кажется, что я на другой планете; но стоит мне за околицей какого-либо селения случайно увидеть крест с пригвожденным к нему жестяным человеком, из ран которого сочится, кровь, я сразу узнаю его — это он, мой знакомый.

Вот он, здесь! Даже здесь! И сразу одиночества, покинутости как не бывало. Я преклоняю пред ним колени и изливаю ему, как этот священник, все печали своей души.

— Помоги мне, господи Иисусе, — взывал к богу отец Янош. — Мать моя умерла, а ко мне привезли сестру-малютку, и я должен ее растить. Я беден, беспомощен, я никогда не умел обращаться с детьми. Господи, научи, подай спасительный совет! Ниспошли на меня неисповедимой, благостыни твоей, чтобы мог я ее прокормить, чтобы мог о ней позаботиться. Сотвори со мной чудо, господи Иисусе!

Сын божий, нарисованный на жести, казалось, внимал словам молитвы, а падавшие на него от окон и стен дрожащие тени и блики словно оживляли священный лик, и он, осененный страданием, как бы улыбнулся и даже кивнул головой:

— Хорошо, хорошо. Я все знаю. Придет время, и я вмешаюсь.

Долго, углубленный в молитву, стоял на коленях Янош, не раз начинал ее снова и снова и не заметил, что после отупляющего, почти неестественного зноя, как это часто бывает осенью, небо вдруг потемнело, надвинулась черная туча и разразилась гроза. Когда он вышел из церкви, дождь лил как из ведра. С гор, за околицей, стремительно, вскачь неслись потоки воды; и скот, мыча, бежал по улицам.

Яноша охватил ужас.

— Я оставил под навесом малютку. Дитя погибло!

Он как безумный пустился домой и вдруг остолбенел от открывшегося перед ним зрелища.

Лукошко стояло на прежнем месте. Девочка сидела в лукошке, гусь носился по двору, дождь лил и лил, не переставая, под навесом ручьями текла вода, а дитя оставалось сухим и невредимым— над лукошком раскрыт был огромный зонт, обтянутый выцветшей красной материей. Зонт был старый — заплата на заплате, — по краю с трудом лишь можно было разглядеть узкую цветастую каемку, обегавшую его кругом по мод» старых времен.

Молодой священник, возведя благодарный взор к небу, быстро выхватил из лукошка ребенка, расцеловал и, держа над ним зонт, внес в свое убогое жилище.

Девочка широко раскрыла синие глазенки и не сводила их с брата.

— Какое счастье, — бормотал Янош, — что она не промокла! Ведь простудилась бы и умерла — тем более что я не смог бы переодеть ее в сухое платьице.

Но откуда взялся зонт? Непостижимо! В Глогове зонтов вообще не водилось.

Крестьяне из соседних домов рыли у себя во дворах канавки, чтобы спустить дождевую воду. Его преподобие опросил по порядку всех:

— Вы не видели, подходил ли кто-нибудь к ребенку? Ребенка видели все, но, чтоб кто-нибудь к нему подходил, не видели.

Зато старуха Адамец, когда бежала с поля домой, накинув простыню на голову, видела, как что-то круглое и красное спустилось с неба на землю. «Не сойти мне живой с этого места, если я лгу, — божилась Адамец, — сама богородица спустила ту штуковину-, чтобы уберечь сиротку».

Конечно, вздор мелет эта Адамец! Она же в бутылочку не прочь заглянуть, ну, и не диво, коль видит больше того, что бывает на самом деле. Вот и прошлый год летом: будто бы в ночь на Петра и Павла разверзлась пред нею небесная твердь и услыхала она поначалу пение ангелов, а потом их самих увидала, как шли они целой процессией к вседержителю нашему, к господу богу, восседавшему на алмазном престоле. Там, в толпе ангелов, узнала она своего внука Янко Плахту, умершего еще в позапрошлом году; шел он в старых холщовых штанишках да в красном жилетике, который старуха сама ему сшила когда-то; и еще она нескольких глоговян заприметила, из тех, кто помер за последние десять лет; ступали все они медленно, чинно, в той самой одежде, в какой похоронены были, и пели райские песни.

Нетрудно вообразить, какую популярность приобрела святая вдова после дня Петра и Павла, когда разнеслась среди местных жителей весть о ее видении: один за другим повалили к ней люди, желавшие узнать, не узрела ли она на небесах их дорогих усопших. Не видала ли ты мою доченьку? А моего тятеньку? Муженька моего бедного? — наперебой справлялись сельчане.

Старухе верили, и даже не удивлялись тому, что силы небесные открывали ей больше тайн, чем другим смертным. Недаром же еще с покойным отцом старой Адамец, с Андрашем Флинта, слывшим в свое время отъявленным ворюгой, приключилось настоящее чудо. Когда от глоговского кладбища отрезали кусок земли под тракт, — а было это лет восемь назад, — раскопали его могилу, чтоб перенести останки в другое место, поглядели на труп, да так и обмерли: старик в могиле оброс бородой — а пять свидетелей божились, что пастух Тамаш Гундрош начисто выбрил его на смертном одре.

Словом, старый Флинта попал на небо — это было ясно, как дважды два; ну, а ежели он там, так неужто этакий плут да не оставит иной раз щелку в дверях, чтобы дочь его, Агниша, могла подглядеть, что и как там делается.

Однако пономарь Пал Квапка решительно утверждал противное. Пал Квапка рассказывал: началась гроза, стал он в колокол бить, тучи гнать, оглянулся чуток назад — и что же видит? По дороге в деревню плетется старый еврей, а в руках у него тарелка, большенная, из красной материи, та самая, которую его преподобие над лукошком увидел. Квапка, само собой, не обратил на то особого внимания, потому как спать хотел страшно, а тут еще ветер поднялся и залепил ему пылью оба глаза; помнит он это, конечно, не то чтобы очень ясно, но что уж помнит, в том поклясться готов, — а Пал Квапка, можно сказать, был человек надежный.

Личность эту, с евреем схожую, другие тоже видели. Был человек стар, с длинными седыми волосами, с согбенной спиной, в руках держал палку, ручка которой по форме напоминала свиной хвостик кренделем. Когда старец поравнялся с колодцем Прибилов, ветер сорвал с головы его шляпу и открыл на макушке белую лысину величиной с кольцо в удилах.

— Лопни мои глаза, — объявил церковный сторож (это он увидел старца в тот момент, когда тот оказался без шляпы), — лопни мои глаза, если он был не такой из себя, как святой Петр у нас на иконе. Тютелька в тютельку, только что ключей в руках не держал.

От колодца Прибилов старик прямиком пошел к полю Иштвана Штропова, засеянному люцерной, где паслась корова семейства Кратких; корова только было приладилась боднуть еврея, а тот возьми да ударь ее палкой — с того момента (спросите у самих Кратких, они вам скажут) корова стала давать каждый день по четырнадцать кварт молока. А прежде Краткие и четырем квартам бывали рады.

У околицы старец окликнул служанку мельника и спросил, как пройти на Лехоту. Девушка по имени Эржи растолковала ему дорогу, и он отправился в путь по тропе, протоптанной через гору. Впоследствии Эржи припоминала, будто, когда он шел, она видела нимб вокруг его головы.

Да что толковать — конечно, это был святой Петр! А почему бы ему, собственно, и не быть! Разве мало ходил он, мало перемерял земли вместе с господом нашим Иисусом Христом? Столько летописей осталось о великих его деяниях, что даже сотое поколение продолжает о них рассказывать. А что было возможно однажды, может произойти во второй раз. И вот по деревне от одного к другому побежала диковинная молва: маленькой сестреночке нового батюшки, господь бог во время грозы послал матерчатый шатер, чтобы прикрыть ее от ливня. Заступник сирых и страждущих послал ради этого на землю самого апостола Петра.

Ох, и добрую службу сослужил господь бог дитяти! Девочка тотчас вошла в моду. Деревенские стряпухи вмиг засучили рукава и пошли месить калачи, варить молочные каши, жарить маковые подковки, а потом всю эту снедь понесли маленькой пришелице. Его преподобие дверь не успевал открывать — прихожанки валом валили в дом, неся в руках миски с разными яствами, завязанные в снежно-белые платки на манер корзиночек. Отец Янош лишь глазами моргал от удивления.

— Ах, голубчик, святой отец наш! Я тут маленький гостинчик принесла. Прослышали мы, что сестреночка ваша приехали, ну, я и подумала: а не худо бы съесть ей кусочек-другой послаще. Могло бы, конечно, и лучше быть, да уж чем богаты… Сердцем-то мы вот как рады, разлюбезный вы наш святой батюшка, да мучица у нас неважная: мельник-разбойник что не стащил, то подпортил, провалиться бы ему в пекло, проклятому. Нельзя ли повидать ангелочка вашего? Ай, говорят, она раскрасавица!

Его преподобие, конечно, всех допускал — да и как иначе? — приласкать ее, приголубить. Некоторые даже ножки у девочки целовали.

А отец Янош нет-нет да и отвернется в сторонку: не хотелось ему, чтобы видели прихожане слезы, которые текли у него из глаз от избытка чувств.

«Как не ценил я этих людей! В целом свете нет лучше народа, чем глоговяне. И как они любят меня! Удивительно, как любят!» — то и дело упрекал он себя, мучимый совестью.

В полдень вломилась тетушка Адамец, которая, кстати сказать, не очень-то жаловала визитами нового батюшку, но полагала, что, поскольку у ее родителя после смерти отросла борода, — и потому он в какой-то мере приобщился к сонму святых, — она имеет полное право вмешиваться в дела церкви.

— Слушайте, святой отец, — приступила Адамец прямо к делу, — дитяти-то вашему какая-никакая, а нянька нужна.

— Конечно, няню бы иметь не мешало, — задумчиво проговорил отец Янош, — да беден приход мой.

— Черт беден, — так и подскочила Адамец, — потому души у него нет! А у нас душа есть. Да и с руки ли вашему преподобию девочку одеть, умыть да косички ей заплесть. Ведь она и днем есть запросит — у кантора же столоваться с дитей не годится. Ребенку, батюшка, дома готовить надо. Послушайте вы меня, старуху, верно я вам говорю. Что пономарь? Пономарь на то способен, чтоб маленько прибраться, а что он, разиня, сообразит с дитею!

— Вы правы, правы, но где же взять…

— Где взять? Так вот она я, пришла уже! Меня господь бог на то и сотворил, чтобы за батюшкиным хозяйством присматривать, — тут и сомневаться нечего.

— Да, да, — замялся священник, — но чем же я стану вам платить?

Тут Адамец как хлопнет себя руками по бедрам:

— Предоставьте это нам двоим, разлюбезный батюшка, — мне да богу. Господь воздаст мне потом за вас. А я нынче вечером приступаю к службе, уж и посуду свою принесу.

Священник только диву давался да поражался. Под вечер пришел к нему в гости Урсини; когда хозяин, излагая события дня, дошел до предложения Адамец, Урсини ушам своим не поверил.

— Адамец? Эта старая ведьма? Бесплатно? Бог ей потом воздаст за тебя? Ну, знаешь ли, Янош, такого чуда еще не бывало на свете, чтобы глоговский человек поверил в долг господу богу. Ты в самом деле околдовал своих прихожан.

Отец Янош тихо улыбался, а в душе его трепетало глубокое благоговение. Он сам понимал, что свершилось чудо — так необычно, так непостижимо было все это. И все-таки он догадывался об источнике удивительных превращений. В небесах была услышана молитва, которую он, преклонив колени на холодные церковные плиты, обратил к Иисусу Христу. Иисус очистил души глоговян от скверны себялюбия и каждому даровал от духа своего. Во всем облике, во всем поведении людей ощущался, промысел божий. В самом деле свершилось чудо!

Слухи, носившиеся о зонте, до отца Яноша частью не доходили, а те, что дошли, вызвали у него лишь улыбку. Правда, он тоже не мог понять, как попал к нему зонт, но, когда прошло первое удивление, он поставил зонт в угол на случай, если явится хозяин, и забыл о нем думать. Зонт ровным счетом не стоил и пяти грошей.

Однако этому дню не суждено было ограничиться уже упомянутыми событиями. Вечером, словно молния, разнеслась по деревне весть, что в реке Бела Вода, вышедшей из берегов после того анафемского ливня, утонула супруга глоговского набоба Михая Гонгоя. Злополучная женщина хотела пройти по мосткам, чтоб вернуть оставшихся на том берегу гусей. Она уже перетащила под мышкой гусака и чернушку, но когда пошла за другой парой, поскользнулась и — бултых в бушующую, пеной бурлящую реку. Господи помилуй, ведь утром в реке и воды-то не было, разве что козе на глоток, а в полдень она раздулась бурным потоком и, так как никого поблизости не было, навеки поглотила несчастную женщину. Хватились ее и искали весь день, вверх дном перевернули амбар, чердак и подвал, а вечером у Лехоты вода выбросила мертвое тело.

Там нашли его жители Лехоты, опознали, и один из них верхом поскакал в Глогову, чтобы сообщить Михаю Гонгою.

Ужасное событие взбудоражило деревню. Люди кучками собирались у ворот.

— Э-эх, господь, видать, и на богатеев управу находит.

Дёрдь Клинчок постучался к святому отцу:

— Большое погребение предстоит послезавтра.

А пономарь завернул к кантору, надеясь на рюмку палинки в награду за добрую весть.

— Ну, господин кантор, — сказал он, — будьте наготове. Покойничек жирный случился. Хорошие стихи понадобятся.

На третий день состоялись похороны. Давно не бывало таких в Глогове. Господин Гонгой доставил попа из Лехоты — пусть двое оплакивают покойницу. Гроб привезли из Бестерце на перекладных, крест возили в Капоницу — тамошний столяр окрасил его в черный цвет, а по черному белыми буквами вывел имя усопшей и дату гибели. Собралась на погребение уйма народу, — эх, не подкачала б сегодня погода! Но лишь только священник в полном облачении, сопровождаемый всем причтом, двинулся к дому покойницы, хлынул проливной дождь. Отец Янош велел Квапке мчаться обратно:

— Бегите быстрей да принесите зонт, он стоит у старого шкафа.

— Пал Квапка вытаращил глаза. Откуда ему было знать, что такое зонт!

— Послушайте, — нетерпеливо сказал отец Янош, — я про тот большой матерчатый круг говорю, который третьего дня мы нашли над лукошком моей сестренки.

— А-а, теперь понятно.

Его преподобие, чтобы не промокнуть, стал под навес Петера Майго; впрочем, быстроногий Квапка не заставил себя долго ждать, и отец Янош, взяв зонт, к вящему изумлению всей честной компании одним движением руки раскрыл его, отчего зонт сделался широким и круглым и стал похож на множество крыльев летучей мыши, соединенных одно с другим. Держа зонт за ручку, он поднял его над головой и спокойно, торжественно зашагал под дождем; капли неистово стучали по странному сооружению и медленно стекали по материи, так и не добравшись до тела его преподобия.

Люди так и впились в зонт глазами и не отрывались от него даже во время богослужения.

— Вот эту самую штуковину принес тогда святой Петр, — перешептывались друг с дружкой мужчины и женщины.

Лишь звучные стихи господина кантора отвлекли на минуту внимание собравшихся; тут и там раздались рыдания, когда кантор от имени покойницы обратился к односельчанам с чувствительными прощальными словами:

— «Я прощаюсь, прощаюсь с верхним и нижним моим соседом, с кумом Палом Лайко, со сватом Дёрдем Клинчоком».

Вся семья Пала Лайко моментально заголосила, а восхищенная тетушка Клинчок воскликнула:

— Боже ж мой, и как это сумели вы такую красоту придумать!

Восклицание это подбавило славному кантору пылу, и он, повысив голос, еще складнее и жалостней запричитал от имени усопшей, прощавшейся со всеми прочими родными и знакомыми. Вот когда у всех глоговян глаза оказались на мокром месте.

Только-только укрыли землей утопленницу, не успели еще местные кумушки досыта наговориться о пышных похоронах да о вдовом Гонгов, который — прости, господи, словоблудие их — тут же на погребении стал высматривать своим ястребиным оком пригожее личико Анны Тюрек, так что и слепой увидел бы недолго оставаться без хозяйки знаменитому ментику покойницы [Каждый зажиточный словак покупает жене своей меховой ментик; дорогой наряд сохраняется у четырех-пяти поколений; его набрасывают на одно плечо и носят только в церковь. (Прим. автора.)]; словом, не отрезвились еще могильщики после поминок, как пришлось им копать новую могилу. Вслед за Гонгой скончался Янош Шранко, тот самый Шранко, который долго увивался за ней, когда была она статной молодухой. И вот, словно бы сговорившись, отправились они вместе теперь на тот свет. А люди, по совести, ничего другого от них и не ждали. Раньше-то вон что про них судачили: метнется, бывало, Гонгопха в рожь, а немного погодя, откуда ни возьмись, выскакивает Шранко и — шасть туда же, в рожь. Ох, эта рожь, окаянная рожь! На такую высоту вырастает, что всякую дурь прикрывает! Так и сейчас унеслись друг за дружкой две тени в беспредельное ничто. Наутро после похорон Гонгоихи Шранко нашли в постели мертвым — знать, хватила его кондрашка.

Шранко тоже зажиточный был мужик, что называется «магнач» [Словаки называют «магнатами» двенадцать самых богатых крестьян; естественно, слово это происходит от «магнат», «вельможа». (Прим. автора.)], — триста овец паслись у него на выгонах, и земли он запахивал немало, — стало быть, и ему полагались богатые похороны. Впрочем, жена его не скупилась, она сама сходила к учителю да к священнику и наказала, чтобы все было как на похоронах у Гонтоев. Во что это обойдется, столько она заплатит, потому что фамилия Шранко ничуть не хуже, чем Гонгой.

Чтоб два попа были да четыре мальчика-помощника в черных юбочках, и чтоб звонили в колокола беспрерывно, и так далее и тому подобное.

— Будет, все будет, — кивал головой довольный отец Янош.

— И сколько ж это будет стоить? — спросила Шранко. Отец Янош с мелом в руке подсчитал расходы.

— Вот что, ваше преподобие, — заявила вдруг Шранко, — вы еще и тот красный добавьте. Да посчитайте, во сколько он мне обойдется.

— Какой красный?

— А тот, что вы на похоронах у Гонгоихи над собой держали. Уж так-то красиво было!

Отец Янош не выдержал и рассмеялся.

— Да нельзя его! Ха-ха-ха! Шранко так и взвилась от обиды.

— Почему это нельзя? — спесиво закинув голову, переспросила она. — Мои деньги не хуже, чем деньги Гонгоя. Как, по-вашему?

— Но послушайте, милая Шранко, ведь тогда шел дождь, а завтра, судя по всему, будет отличная погода.

Переубедить Шранко было довольно трудно. В диалектике она разбиралась лучше, чем его преподобие.

— Вот вы говорите: дождь. Так в ведро брать его больший резон, любезный вы наш святой отец, — не намокнет тогда дорогая вещь. Ну и заслужил его мой бедный покойник. Не меньше он достоин, чем эта Гонгоиха. Он и старостой в церкви был, и на храм божьей матери пожертвовал. Нынче в аккурат пять лет. будет, как привез он из Бестерце разноцветных свечей на алтарь, а большую белую скатерть родная сестра его расшила. За все это должен быть ему тот красный…

— Не могу же я сам себя сделать посмешищем — в ясный солнечный день идти под зонтом. Выбросьте этот вздор из. головы, Шранко.

Да не тут-то было — женщина заголосила-запричитала: за что, дескать, так срамит ее служитель божий, той чести лишает какая всякому покойнику полагается и от какой живому хорошо бывает? Что люди говорить станут? Скажут: «Эх, тетка Шранко! Хозяину своему хорошего погребения пожалела, ткнула в яму, словно побирушку какого».

— Сделайте, сделайте милость такую, святой батюшка, — молила она и, утирая слезы, долго-долго теребила узелок на: платке; узелок наконец развязался, и выпала из него десяти-форинтовая кредитка.

Шранко подняла ее и с приличествующей случаю скромностью положила священнику на стол.

— Вот вам еще в придачу, батюшка, только сделайте такое одолжение, чтобы полный парад на погребении был.

Тут, в фартуке и с половником в руках, ворвалась из кухни — Адамец и тоже принялась уговаривать:

— Верно говорит она, святой отец, миленький ты наш! Шранко — угодный богу человек был. Много плели про него тут всякого, а только напраслину возводили. А если что и было, так то больше покойницы Гонгой касается, царствие ей небесное. Раз одну хоронили с святым зонтом, смело берите его и к другому. Ведь ежели боженька тогда рассердился — ну, посердится чуток побольше, а ежели не рассердился, стало быть, и тут сердиться не станет.

— Полно, полно, Адамец! Как не стыдно такой вздор молоть. Оставьте меня в покое со всякими вашими суевериями! То, о чем вы просите, просто смешно.

Однако переубедить двух женщин оказалось невозможно.

— Мы что знаем, то знаем. Вы нас, ваше преподобие, не обманете, — подъезжали они и так и этак и под конец до того пристали, что вынудили священника сдаться — пообещал он хоронить Шранко под зонтом.

— Если до похорон не заберет его у меня хозяин; ведь кто-то его здесь оставил, и если придет за ним, я должен буду отдать, — добавил он.

— Ну, касательно этого будьте покойны, — многозначительно подмигнула вдова Адамец. — Тот, кто его принес, заглядывает на землю нашу один раз в тысячу лет, не чаще.

И в самом деле, за зонтом никто не пришел, и на другой день, хотя был он сухой и погожий, без единого облачка на небе молодой священник раскрыл зонт и, держа его над головой, провожал на кладбище освященный гроб.

Четверо дюжих мужиков — Славик, Лайко и рослые братья Магаты — несли на плечах подставку, на которой покоился гроб. Но господь вседержитель так распорядился, чтоб неподалеку от кузницы один из М агатов оступился о камень и упал; плетущийся позади него Пал Лайко вздрогнул с перепугу да растерялся, подставка качнулась вбок, и гроб полетел на землю. Грохнулся, треснул и раскололся, мелькнул на мгновенье расшитый саван, а затем показался и сам покойник — благодаря сильному сотрясению он очнулся от мнимой смерти, глубоко вздохнул, зашевелился и ахнул: — Боже ж мой, где я?

Народ изумился, народ поразился, побежали к кузнецу, притащили подушки да пуховые одеяла, на каком-то дворе нашли обитую железом телегу, смастерили в телеге постель, на постель положили покойника, воскрешенного особым чудотворством божьим, и, превратив погребальное шествие в процессию, славящую бога, под пенье псалмов проводили восвояси беднягу Шранко, который по дороге настолько оправился, что дома тотчас запросил есть.

Подали ему кувшин с молоком. Он недовольно затряс головой. Тогда протянул ему Лайко графин с палинкой, припасенной на случай поминок, — Шранко счастливо заулыбался.

Вот с этого-то знаменательного события и начинается, по сути дела, легенда о зонте, которая, проносясь над лесами и долами, над упирающимися в небо утесами, летела и летела вперед, обновляясь, расцвечиваясь, обрастая все новыми и новыми подробностями.

Находили в скале выбоину — то был след ноги святого Петра, распускался цветок не виданной доселе окраски — говорили, что именно этого места коснулась палка святого Петра. Все, абсолютно все возвещало о том, что в Глогове недавно побывал святой Петр. Что ни говори, а это, земляки, великое дело!

Сам зонт тоже был озарен мистическим таинственным светом. Собственно говоря, туманом таинственности было окутано лишь одно обстоятельство: как попал красный зонт к лукошку маленькой Веронки. Однако и этого было довольно: ведь туман и поверье одинаково любезны друг другу, вот они и поделили по-братски добычу — полинялый старенький зонт.

Слухи о зонте проникали все дальше и дальше — повсюду, куда устремлялась Бела Вода, и простые, доверчивые словаки, сидя у костра или в прядильной, рассказывали о нем разные небылицы, какие только подсказывала им безудержная фантазия, возбуждаемая интересом к необычному и чудесному. И чудилось им: вот идет он, такой знакомый привратник рая апостол Петр, и несет в руках зонт, чтобы укрыть от дождя маленькую сестренку священника. Но как спустился с небес святой старец? Уселся, должно быть, на пушистое облако, и оно легко понесло его вниз и опустило тихонько на гору.

Рассказывали о чудодейственной силе зонта — о том, как, увидев его, покойник вскочил моментально на ноги. Так летела легенда вдаль и вдаль, неся на крыльях своих образ глоговского священника и маленькой его сестрицы. (Эх, и удалец будет тот, кто однажды возьмет ее в жены!) Когда умирал богатый хозяин, отца Яноша со стихарем и святым зонтом, который к тому времени сделался реликвией, везли Даже в десятую деревню. Приглашали его не только на похороны, — везли, бывало, исповедовать безнадежно больного с уговором подержать над ним, пока он исповедуется, зонт святого Петра. Быть не может, чтоб не принес пользы святой зонт, — больной, ежели и не выздоровеет, то хоть вечное блаженство обретет.

Обрученные пары, когда хотелось им покрасоваться перед людьми, а до этого они всегда охочи, — после того, как дома их обвенчают собственные попы, шли на поклон в глоговской приход и там под зонтом еще рае соединяли руки. Так, конечно, было вернее. Пономарь Квапка держал над женихом и невестой святой матерчатый гриб, и за это перепадало в его мошну несколько серебряных монеток. А что касается глоговского священника, то деньги и другие подношения сыпались на него, словно из рога изобилия.

Сперва он сопротивлялся и отказывался, но постепенно и сам поверил, что красный зонт, который ветшал день ото дня, действительно божественною происхождения. Разве появление зонта над девочкой не было откликом на его молитву и разве не отсюда началось его благополучие? Ведь этот зонт — источник достатка, о котором Янош тогда столь пылко молился.

«Господи Иисусе, — взывал он в то печальное утро, — сотвори со мной чудо, чтобы мог я вырастить ребенка».

И вот чудо свершилось. Из самого обыкновенного старого зонта повалили деньги, благополучие, богатство, словно зонт был сказочным барашком, которому стоит лишь отряхнуться, как из шерсти его сыплются золотые монеты.

Слух о зонте достиг и весьма высоких кругов. Сам его преосвященство епископ из Бестерце проникся любопытством, призвал к себе священника вместе с зонтом и, выслушав историю появления оного, благоговейно перекрестился и возвестил:

— Deus est omnipotens [Господь всемогущ (лат.)].

А это означало, что и он поверил в зонт.

Спустя несколько недель епископ пошел еще дальше. Он повелел отцу Яношу впредь хранить сию реликвию не дома, а в ризнице, среди прочей церковной утвари.

На это отец Янош немедленно возразил, что означенный зонт принадлежит, собственно говоря, несовершеннолетней его сестрице Веронке Бейи и он не имеет права посягнуть на чужую собственность и передать ее церкви. Однако он не сомневается, что, как только девочка достигнет совершеннолетия, она не замедлит преподнести зонт храму божьему.

Надо сказать, что зонт принес благополучие не одному лишь глоговскому попу, который скоро обзавелся рабочим скотом, развел большое хозяйство, а два-три года спустя выстроил себе прехорошенький каменный домик и стал держать на конюшне упряжку; этот зонт поставил на ноги всю деревню. Каждое лето из окрестных курортов в Глогову стаями слетались разодетые дамы, — иной раз даже графини (чаще престарелые) — и, стоя под зонтом, читали молитвы; для них глоговяне выстроили гостиницу прямо напротив священникова дома и назвали ее «Чудесный зонт». Одним словом, Глогова расцветала на глазах; дошло до того, что местные жители стали конфузиться перед многочисленными гостями своей перекладины с колоколом и возвели над церковью нарядную колокольню с покрытым жестью куполом, выписав для нее из Бестерце два новых колокола. Янош Шранко в память о чудесном возвращении своем из царства теней заказал ваятелям роскошное изображение святой троицы и велел установить его перед церковью. Гувернантка — ибо отец Янош со временем приставил к Веронке гувернантку в шляпе — засадила двор священника георгинами и фуксиями — цветами, которых глоговяне до тех пор в глаза не видывали. Все вокруг расцветало и хорошело — кроме старой Адамец, которая с тех пор стала еще безобразнее, а глоговяне так загордились, что в воскресенье под вечер, когда людям только и дела, что сидеть на завалинке да чесать языки, стали всерьез поговаривать о том, что, мол, не плохо бы в Глогове основать лавру, вроде той, какая в Шелмецбане имеется, — пусть стекаются к ним толпой богомольцы, пусть приносят деньги и оживление.