"Зонт Святого Петра" - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

Три головни

Вы сидите в коляске, мадам, ничего не подозревая и испытывая лишь голод. Доверенная вашим заботам девушка выскочила из коляски, побежала, бросилась на шею какой-то долгополой личности и сейчас с сияющими глазами что-то рассказывает под деревом, оживленно жестикулируя. Затем девица весело, как барашек, подпрыгивая, покраснев, словно роза, возвращается обратно, под руку с молодым человеком, который вчера нашел ее серьги. Все это так неожиданно и удивительно. Пока укрепляют сломанную ось коляски, взнуздывают и запрягают лошадей, долгополый мужчина, который оказывается братом вашей подопечной, доверительно шепчет вам: «Ваша воспитанница стала невестой!» Господи боже мой, когда, где? Да вот сейчас, под деревом.

Ах, мадам Крисбай, я прекрасно понимаю, что теперь вам следовало бы упасть в обморок, ибо, во-первых, так и полагается хрупкой, изысканной даме, внезапно услышавшей о событии, а во-вторых, ведь вы попали к таким неосновательным людям! Но флакон с одеколоном спрятан очень глубоко в Barnes, чемодане, и поэтому лучше все же не падать в обморок, а ограничиться внутренним возмущением.

Дерево, конечно, весьма подходит для флирта и любовных излияний при лунном свете, но для предложения, для обручения (особенно в романах) желателен красиво меблированный салон. Девушка выбегает за дверь, если она стыдлива, а если она не очень стыдлива, падает на колени перед родителями или перед опекуном, прося благословения, — но как стать на колени под деревом?

Ужасно! Под деревом!! О незаконных сожителях обычно говорят: «Они под кустом венчались». Какой позор! Что станут об этом говорить? Ведь они если и не венчались, то обручились-то под деревом! Отрицать это будет невозможно!

Но все это занимало лишь мадам Крисбай, а никак не Веронку. Напротив, девушка думала о том, что как-нибудь днем в хорошую погоду она придет сюда с альбомом эскизов и увековечит старое дерево.

А между тем коляска тихонько катилась. Кучер в ней не поместился, и Дюри велел ему слезть и идти пешком. Он сам взял вожжи, и Веронке пришлось сесть рядом с ним на козлы, как обычно делают пренебрегающие условностями девицы. Господи, господи, что скажут в деревне, если их так увидят!

Выкарабкавшись из расколотой «маковой головки», где густо чередовались ущелья и рыхлые впадины, внизу, в долине, соскакивая с камня на камень, снова появилась Бела Вода, теперь она, не отклоняясь, бежала рядом с коляской, как цыганенок. По хорошей дороге бричка катилась скорее, весело бормотали колеса, и Дюри, ослабив вожжи, предался мечтам о случившемся… Не сон ли все это? Нет, нет, ведь рядом сидит Веронка, а сзади преподобный отец Янош Бейи беседует с мадам Крисбай, коверкая язык галлов. Да, все это — сама действительность. То, о чем он знает, — перед его глазами. Более невероятно, чем в романе, и все же действительность! Мог ли он еще вчера поверить, что не успеет дважды зайти солнце, как он найдет наследство, да в придачу и жену?.. Всего за одни сутки! Вчера в это же время он вообще не знал о существовании Веронки Бейи. Странно! Затем он стал припоминать, как выглядел мир без Веронки. Непостижимо, вчера в эти часы ему не казалось, будто чего-то не хватает. Как это возможно? Но дурацкие колеса так бешено гремели, что он был не в состоянии представить свое вчерашнее «я»… Чудеса! Одна легенда — в зонте — рассеялась, но другая заняла ее место. Небо и земля превратились в его адвокатов, чтобы помочь ему в деле с наследством. Небо послало сон, земная расселина — покровителя.

Сердце Дюри стучало, кипело, сладко замирало, переполненное великим счастьем: «Эх, знала б ты, девушка, какому богачу отдаешь свою руку!»

Эта мысль баюкала, поднимала, щекотала его, он тайком улыбался, словно король, одетый в маскарадный костюм: «Вот когда малютка узнает!..»

За горным отрогом Копаниц, словно ширма выдающимся в долину, вдруг, откуда ни возьмись, вынырнула Глогова со своими маленькими домишками.

— Вот мы и дома, — сказала Веронка.

— А где церковный дом?

— На другом конце села.

— Скажите, где надо повернуть — направо или налево.

— Хорошо, хорошо, господин кучер. А теперь правьте прямо.

Запах лаванды разнесся по дороге. Показались знакомые садики с оградами из лициний, долговязыми подсолнухами, крынками на кольях, развешанным на веревках бельем. Перед воротами, плетенными из лозы, ребятишки в рубашонках играли в лошадки отломанными ручками от горшков, а внутри во дворе, гарцевал жеребенок с колокольчиком на шее.

Село казалось безлюдным: все, кто мог шевелить руками работали на полях, а женщины варили еду и относили ее хозяевам. Только перед школой на лужайке кипела жизнь, во дети уже не выглядели такими одинаковыми, как в молодые годи учителя Майзика; блондины и шатены, рослые и коренастые они по-венгерски выкрикивали хвалу господу богу, повернувшись к бричке.

Из мужчин бездельничали дома лишь «магнаты». С крыльца красивого, крытого черепицей дома махал шляпой господин Гонгой: он страшно разжирел, отрастив такое брюхо, будто десять лет просидел в кандалах [Крестьянин обычно толстеет только в тюрьме. (Прим. автора.)].

У кузни сидел Клинчок, тихонько попыхивая трубочкой в ожидании, пока кузнец натянет ему на колесо обруч.

— Куда, куда? — весело воскликнул он, руками и ногами приветствуя преподобного. — А мы уж было другого священника подобрали! (Как видно, отсутствие Яноша Бейи возбудило в деревне много толков.)

Ах ты, скажи пожалуйста, как же расцвела эта Глогова! Наверху, на холме, за домом Крияшеков, белеет изображение Голгофы со всеми двенадцатью апостолами. А какую красивую да стройную колокольню с жестяной крышей построили на церкви! До самого Лошонца нет ей подобной. Только вот на лошонцкой еще петух имеется.[16]

Посреди села высится ресторанчик под названием «Святой зонт», а за ним, на старом фундаменте Михая Стрельника, — поразительно красивый домик с колоннами, обвитыми диким виноградом, весь белый, словно из сахара вырезан; позади него сад, перед оградой стройные молодые тополя стоят гордо, словно гренадеры на часах.

— Чей это дом? — спрашивает Дюри, обернувшись назад.

— А вот на козлах сидит его хозяйка.

— Ах так! Это ваш, Веронка?

Она молча, застенчиво кивает головой.

— Есть у нас еще и землицы немного, правда не очень хорошей, — добавляет священник с благородной хвастливостью.

Дюри скорчил пренебрежительную мину.

— Мы, конечно, ее не возьмем, пусть остается у брата. Правда, Веронка?

Затем он снова оборачивается назад и говорит священнику:

— Есть у Веронки большое приданое, да такое, что и графине впору, но об этом не сказал ни преподобный отец, ни она сама.

Над этой таинственной фразой священник и Веронка так задумались, что не заметили, как прибыли домой. Дюри погонял бы лошадей и дальше, если бы пес Висла не бросился к ним с радостным визгом и если бы старая Адамец, всхлипывавшая у ворот, не завопила во весь голос:

— Святая дева Мария, ты услыхала смиренную просьбу рабы твоей!

— Тпру-у! Стой! Мы дома! Открывайте ворота, Адамец. Старушка вытерла слезы, опустила на грудь четки и пошла открывать ворота.

— Готов обед, Адамец? — жадно спросил преподобный отец.

— Ай, нету, нету! Для кого мне было варить-то? Мы уж думали, совсем пропал преподобный отец. Ей-богу, даже плиты сегодня не разжигала. Да и к чему? Все равно залила бы огонь своими слезами!

— Хорошо, хорошо, добрая Адамец. Я знаю, что вы горевали из-за меня, знаю ваше доброе сердце, но теперь подите-ка поглядите, нет ли чего пообедать. Только быстро, моя старушка, ведь все мы умираем с голоду.

Слова старой служанки навеяли на Веронку подозрения, она подвергла брата допросу, а под конец расплакалась, разобидевшись уже и на Дюри за то, что от нее что-то скрывают. В конце концов пришлось ей все рассказать, и сердечко ее чуть не разорвалось, когда она представила себе, в какой опасности находился брат.

А между тем на кухне в великой суете варился обед: хватило дела двум прислугам да судомойке.

— Ну-ка, побыстрее, взбей белки, Ханка! Принеси-ка немного соли, Борбала! Что, гуся ощипали? Эй вы, лодыри короля Матяша! Шевелитесь, поворачивайтесь — раз-два-трн! Андраш, поскорее нарви в саду немного петрушки. Ох, господи, какую же тощую воспитательницу привезла барышня! Видали ее? (Ну, Адамец, — сказала она себе, — хватит тебе работенки, чтоб этакую жердь откормить!) Вынь-ка, противень, да не тот. а другой! А ты, Борбала, натри немножко сухарей. Интересно, где они подобрали этого молодого господина, красавчика, который с ними приехал? И для чего подобрали, ума не приложу. Ты что сказала? И ты не понимаешь? Ослица! Ну что можешь знать ты, цыпленок, коли даже я не знаю! Однако это, уж, как хотите, пусть останется между нами, только есть что-то странное в глазах барышни. Что-то там случилось! Пусть меня скрючит, коли нет! Только не могу я в ее глазах прочитать.

Много плела старая Адамец и хорошего и плохого, но готовила она всегда только превосходно и вскоре подала на стол такой обед, что даже влюбленные поели с аппетитом.

После обеда Дюри нанял человека, чтобы он верхом отвез письмо председателю суда Столарику в Бестерце. Он писал: «Дорогой опекун!

Вкратце сообщаю вам о великих событиях, все подробности — устно. Я нашел наследство отца, вернее, зонт, отчасти благодаря старой Мюнц, отчасти благодаря слепому случаю. В настоящее время я нахожусь в Глогове у пастора, сестре которого, Веронке, я сделал предложение. Она очень хорошенькая девушка, но, кроме того, я могу получить наследство лишь в том случае, если женюсь на ней. Имеются особые обстоятельства. Прошу вас, пошлите с этим человеком два золотых кольца из лавки золотых дел мастера Шамуэля Хусака и мое свидетельство о крещении, которое находится в ваших опекунских бумагах. Мне бы хотелось, чтобы первое оглашение, сделала, уже послезавтра. Остаюсь и т. д.». Дюри велел верховому спешить.

— Я б поспешил, да вот конь не желает!

— Так понукай его получше!

— Эх, не сотворил господь шпоры на лапти!

Скверный конь был у словацкого парня, но у времени рысак очень быстрый. День прошел как одна минута. И вот назавтра задребезжала коляска, и кто бы вы думали взошел на крыльцо? Да не кто иной, как председатель суда, господин Столарик!

Но каким ни был он большим барином и приятным человеком, разве только священник обрадовался ему. А Веронка так прямо испугалась. От него, казалось, веяло замораживающим холодом. И для чего-то он сюда прибыл?

А между тем председатель был с ней весьма сердечен, весьма любезен.

— Это и есть маленькая Веронка?

— Конечно, она! — с торжеством сказал Дюри.

В этом «конечно!» и выражалось его торжество! (О господи, до чего же ты сладостен, наш венгерский язык!)

Председатель хлопнул своей большой лапой по ее маленькой ладошке и по доброму стариковскому обычаю шутливо ущипнул за побледневшее личико, которое даже от этого не раскраснелось. Дурное предчувствие сжимало сердце Веронки: зачем этот человек приехал сюда?

Сам Дюри тоже был поражен. Прибытие тяжелого на подъем председателя выглядело по меньшей мере странным.

— Привезли? — спросил он испытующе.

— Привез.

Веронка с облегчением вздохнула. (Дюри уже днем сообщил ей, что ждет из Бестерце кольца.)

— Давайте сюда!

— Потом дам, — произнес протяжным голосом председатель. — Сначала мне надо с тобой поговорить.

Сначала надо поговорить! Значит, он хочет сказать что-то такое, чего нельзя будет говорить потом. (То есть после того, как кольцо будет отдано.) Веронке казалось, будто земля под нею заколебалась.

Дюри неохотно поднялся с места — он сидел рядом с Веронкой; в руках взволнованной девушки заметались туда-сюда вязальные спицы.

— Перейдемте в мою комнату, опекун!

Комната Дюри находилась в конце дома, выстроенного в форме буквы «Г». В прежние времена, до того как построили школу, здесь был класс. (Старая Адамец, например, научилась тут азбуке.) Но уже предшественник Бейи разделил надвое вполне приличной дощатой стеной напоминавшую сарай комнату: передней — большой половине — он устроил гостиную, в задней — кладовку.

Веронка чувствовала себя бесконечно несчастной и готова была отдать все в эту минуту, только бы услышать, о чем они говорят… Ведь от этого все, ну все-все зависит! Какой-то демон, который, по всей вероятности, никогда не ходил в институт к монахиням и не знал, что подслушивать неприлично, начал ее подбивать, подталкивать: «А ну, Веронка, беги скорее в кладовку! Оттуда и услышишь, о чем они говорят, — стоит только, тихонько и незаметно спрятавшись, приложить ушко к тонкой стене.

И Веронка не заставила себя упрашивать — пошла, побежала, помчалась. (Невероятно, сколько меда на языке у демонов, подбивающих на недозволенные дела!) И вот, пожалуйста, хорошо воспитанное благородное дитя оказалось способным скорчиться на бочонке с огурцами, между бидонами с жиром, мешками с продуктами и, напрягая все нервы, прислушиваться к каждому звуку!

Глубокую тишину нарушало лишь биение сердца да капанье жира со свисающего с балок бокового сала. От тепла сало начало желтеть, горкнуть и таять. Кап-кап-кап… Капали капли падали на красивое, цвета резеды, платье Веронки, — да что теперь об этом заботиться!..

— Denique, ты подобрался к зонту, как ты говоришь, — ясно слышался голос председателя. — А ты его уже видел?

— А зачем? — отвечал Дюри. — Ведь сокровище я могу получить только после свадьбы.

— А почему не до нее?

— Потому что я по очень многим причинам не хочу раскрывать историю зонта.

— А почему именно?

— Прежде всего потому, что священник стал бы всеобщим посмешищем.

— Какое тебе дело до священника?

— Во-вторых, потому, что это было бы неделикатно по отношению к Веронке: она подумала бы, что я хочу на ней жениться только из-за зонта.

— Но ведь она и так потом об этом узнает.

— Я ей никогда не скажу.

— Есть у тебя еще какие-нибудь причины?

— Есть. Быть может, они не отдадут банковские чеки, ведь чеки-то не именные, — чем я докажу, что они мои? Скорее они принадлежат тем, у кого в руках. А может, я и девушку не получу: если там лежит такое состояние, как мы думаем, она на каждый пальчик найдет по магнату.

У Веронки закружилась голова. Ей казалось, что именно так забивали гвозди в тело Иисуса Христа… именно так. Она мало что поняла из бестолковых речей о зонте, банковских чеках, состоянии. Какое состояние? Но одно ей стало ясно: она является лишь средством для достижения какой-то таинственной, непонятной цели.

— Хорошо, хорошо, — снова начал председатель после некоторой паузы, — дело и так было запутанным, но самые большие осложнения, быть может, еще впереди.

— Э, что там еще может случиться? — спросил неуверенным голосом Дюри.

— Не прерывай меня сейчас: дождись, когда гром загремит. Прежде всего выясним, любишь ли ты девушку?!;

Бедная Веронка затрепетала в своем убежище, как дрожащая от холода птичка. Она закрыла глаза, словно приговоренный на плахе, поверивший дурацкому инстинкту, который подсказывает ему, будто опускающийся топор менее ужасен, если его не видишь. Ай, что-то он ответит?

— Думаю, что люблю, — неуверенно ответил Дюри. — Она такая хорошенькая! Разве она вам не нравится?

— Почему же, ведь и я не из хлебного мякиша вылеплен. Но вопрос в том, сделал ли бы ты ей предложение, если б не эта история с зонтом. Отвечай откровенно!

— Мне и в голову бы не пришло!

Из соседнего помещения донесся стон и следом за ним грохот, словно упало что-то тяжелое.

Председатель внимательно прислушался и, указывая на стену, спросил:

— Ты не знаешь, что там?

— Кажется, кладовка.

— Как будто там кто-то застонал.

— Наверное, прислуга увидела мышь.

Вот именно, вот именно! Так обычно выглядит трагедия из соседней комнаты, если стены тонкие; а чуть стенки потолще, — люди не заметят и этого… Какая-то служанка увидела мышь, или сердце чье-то разбилось. Кто может знать? У отчаяния и веселого испуга голоса одинаковы. Веронка с вонзившимся в сердце шипом выбежала на вольный воздух, больше она ничего не хотела знать, — только скорее прочь отсюда, иначе она задохнется; прочь, прочь, безразлично куда, лишь бы подальше… А тем, в соседней комнате, казалось, будто старая Адамец или Ханка наступили на мышь! Да и казалось-то всего полминуты, а потом они об этом забыли, снова погрузившись в важную беседу.

— Ты говоришь, тебе и в голову не пришло бы просить ее руки… Вот в том-то и дело. Нельзя торопиться с обрученьем, а тем более с венчаньем. Поглядим сначала медведя, то есть зонт, или, вернее, его содержимое, а потом можно будет разговаривать.

Дюри равнодушно крутил сигаретку, думая про себя: «Стареет Столарик, сколько чуши несет!» Все же он постарался быть с ним ласковым.

— Я все обдумал, дорогой опекун. Здесь нельзя сделать ничего другого, только жениться.

Столарик поднялся со стула, остановился перед молодым человеком и пристально уставил на него хитрые, прищуренные глазки; казалось, он собирался привести какой-то важный довод.

— А если ты и без Веронки сможешь получить наследство?

Дюри не мог удержать пренебрежительной улыбки.

— Ведь я только сейчас объяснил, — нетерпеливо произнес он, — что нельзя. Но если б даже было можно, я не стал бы лишать ее наследства. Ведь она сама отчасти находка, провидение будто нарочно влекло меня к ней.

Теперь Столарик поставил вопрос иначе.

— А если, даже женившись на Веронке, ты не получишь наследства?

— Думаю, это почти исключено.

— Ах, вот как? Так слушай внимательней, племянничек Дюрка, потому что сейчас-то и загремит гром, о котором я упоминал раньше.

— Что ж, слушаю.

Но мысли его витали где-то в другом месте, и он рассеянно, нетерпеливо постукивал пальцами по столу.

— Так вот, сегодня утром я получил твое письмо и зашел к золотых дел мастеру Хусаку, чтобы купить обручальные кольца и послать их с тем человеком, что ты прислал, — мне и не снилось тогда, что я сам поеду!.. Самого господина Хусака в лавке не оказалось, был там только его помощник Ножеф Кланицаи — ну, тот, что с заячьей губой.

Дюри кивнул головой: он, мол, его знает.

— Я ему говорю, дайте-ка мне два золотых кольца. Он спрашивает: «А для кого это?» — «Далеко отсюда», — отвечаю. «Куда же?» — «В Глогову». — «Уж не сестрице ли священника?» — «Вот именно ей». — «Чудесное создание!» — говорит он. «А вы ее знаете?» — «Очень даже хорошо».

Дюри перестал стучать пальцами, его охватил ужас, он взволнованно вскочил.

— Он сказал что-нибудь о Веронке?

— Сейчас узнаешь. Пока Кланицаи заворачивал кольца, слово за слово — мы разговорились. «Откуда вы знаете барышню?» — «Да был, дескать, прошлый год в Глогове». — «А что вы там потеряли? — «Да вот, ездил к ним в деревню, делал серебряную ручку к старому зонту, который они хранят в церкви. Ненормальные, — сказал он, — даже не посмели сюда привезти зонт, боялись, что украдут, а ведь эта рухлядь и двух грошей не стоит. Вот и пришлось мне туда ехать, чтобы приделывать ручку».

— Но это ужасно! — побледнев, вскричал Дюри. Председатель суда высокомерно улыбнулся.

— Поэтому-то я и сказал тебе, братец: давай-ка сначала все выясним.

— Идемте скорее! Поищем священника!

Земля горела у Дюри под ногами. Казалось, он был уж так близок к наследству — и вот оно снова исчезает, словно блуждающий огонек, что, маня за собой, обманывает путника.

Найти священника было нетрудно — он кормил голубей у своей голубятни.

— Святой отец, — окликнул его Дюри, который во время вчерашнего ужина перешел на «ты» с будущим шурином. — Раз уж председатель тут, ему бы хотелось посмотреть на знаменитый зонт. Можно?

— О, конечно! — И священник тотчас же крикнул Адамец, ощипывавшей на крыльце цыпленка: — Принесите-ка, друг мой, ключ от церкви!

Старая Адамец засуетилась, завозилась с большим ключом, затем, идя впереди священника, провела гостей между потемневших от времени скамей под прохладные церковные своды.

Ох, до чего же красивы убогие деревенские церквушки и все, что с ними связано! И лужайка возле церкви, и воткнутые в ремешки на краях скамей красные, зеленые, разноцветные церковные хоругви с портретами красивых кротких женщин — святой Барбары, святой Розалии, or a pro nobis! [Да помолятся они за нас! (лат.)] Сколько священных легенд сразу! Обитатели небес собраны здесь на половине пути (ведь церковь — это полпути к небу), где они могут находиться вместе с жителями земли. Напротив стоит главный алтарь со святым Миклошем, раздающим детям орехи, — этот святой прежде считался покровителем глоговчан. (Прежде — потому что с некоторых пор святой Петр стал отбивать у него хлеб.) Слева у чаши со святой водой — изображение Христа с искусственными розами над терновым венцом. Тут молился молодой священник в тот день, когда привез ему Мате Биллеги сиротку Веронку. Все здесь тихо и величественно, сумрачные стены дышат миром и благодатью, и запах ладана, смешанный с ароматом резеды, что прикалывали к своим конопляным волосам глоговские Девицы, казалось, еще не испарился с воскресенья и витает, колыхаясь, в искрящемся снопе солнечных лучей, прокрадывающихся из верхнего окна.

Здесь все имеет свою историю: толстую, раскрашенную восковую свечу купила богу вдова Доманик, когда господь призвал к себе ее мужа Миклоша. Кое-кто может подумать: рука руку моет, но это не так. Вот ведь какое красивое покрывало вышила старая Гонгой на алтарь, а все же утонула в речке. Нет, нет, господа не подкупишь!..

— Туда, туда, господа, пожалуйста в ризницу!

Как только они вошли, в глаза им тотчас же бросился старый зонт, принадлежавший когда-то Палу Греговичу среди церковной утвари, фелоней и епитрахилей знакомо улыбалась выцветшая красная материя и только серебряная ручка — ох, уж эта серебряная ручка — чуждо поблескивала в полутьме.

Дюри, окаменев, пристально уставился на нее, не в силах вымолвить ни единого слова. Он чувствовал, что против него ополчилась сама судьба. Один дьявол шел за ним, все время понукая: «Ступай, ступай за своим наследством!» — другой шествовал впереди, поддразнивая: «Иди, иди, во-он оно где!» Но был и третий, самый бойкий дьявол: опередив второго черта, он слонялся у цели и, когда Дюри до нее добирался, с ехидной ухмылкой говорил: «А тут ничего-то и нет!»

Столарик хладнокровно, с величайшим вниманием осматривал ручку зонта, как будто наслаждаясь работой мастера.

— А что, ручка и раньше такая была? — спросил он.

— Ох, нет! Эта из чистого серебра, да и работа какая! Большой мастер делал ее, Хусак из Бестерце. Пожалуйста, посмотрите хорошенько! Вот это вкус, это стиль! Не правда ли; превосходная вещь? Представьте, в прошлом году, пока я ездил на скленойские ванны, мои прихожане приготовили мне сюрприз. От старой ручки отломался костяной набалдашник, ею уже едва можно было пользоваться. Собирать на ручку начал некий Иштван Клинчок, его эта заслуга. О, есть еще верующие христианские души!

Затем он повернулся к Дюри.

— Я познакомлю тебя с этим Клинчоком. Он и в самом деле достойный человек.

Дюри хотелось послать ко всем чертям достойного Клинчока, — и нашлось бы с кем, потому что за спиной его снова торчал первый дьявол, подстрекая: «Ступай за своим наследством!»

— Но вы, конечно, сохранили и старую ручку? — спросил он с ожившей надеждой.

— Вряд ли, — ответил священник, — это была обыкновенная деревянная палочка; кажется, старая Адамец выпросила ее тогда у Веронки.

(Вероятно, устами священника говорил средний дьявол: «Ручка зонтика у старой Адамец».)

Теперь и председатель заинтересовался:

— А кто такая эта Адамец?

— Моя старая повариха, вот которая ключи приносила. Господин Столарик громко рассмеялся, даже слезы из глаз покатились, так он смеялся. Каменные плиты и стены церкви вторили его смеху, и, казалось, вся церковь хохотала.

Когда они вышли из церкви и отец Янош пошел положить ключи, господин Столарик вытащил обернутые в папиросную бумагу кольца, сунул их Дюри в ладонь и с легким юмором сказал:

— Если придерживаться твоей прежней логики, теперь надо жениться на старухе Адамец. Вот кольца, ступай скорей, обручись с ней!

Дюри не ответил на едкую насмешку и, подстегиваемый сомнениями, нетерпеливо ворвался в кухню, где старая служанка в это время жарила блинчики на полыхающем через конфорку пламени очага.

— Послушайте, Адамец, куда вы дели старую ручку церковного зонта?

Повариха сначала дожарила блин, осторожно вывалила его на деревянное блюдо, где уже лежала большая горка блинчиков, и лишь потом подняла глаза: кто это к ней обращается?

— О старой ручке изволите спрашивать, голубок мой, ваша милость? А дело было так: заболел мой внучонок Матько — прошлый год то было, капуста только поспевала, да нет, пожалуй, еще раньше.

— Какое мне дело, когда это было!

Адамец спокойно вылила новую порцию теста на сковороду.

— Да… на чем это я остановилась? А, Матько! Сглазили его! Потому распрекрасное дите этот Матько…

Дюри нетерпеливо топнул ногой.

— Скажете вы, наконец, где сейчас…

— Да вон в углу кушает.

— Ручка зонта?

— Да нет, Матько!

И в самом дело, у лохани для мытья посуды сидел, скорчившись на перевернутой корзинке, синеглазый словацкий мальчонка с чумазым личиком. В руках у него пестрели бобы, а рожица казалась распухшей, так как он набил в рот сразу несколько блинов.

— Вот проклятье! Да вы, бабушка, глухая, что ли? — вскипел адвокат. — Я спрашиваю вас о ручке зонта.

Адамец негодующе покачала головой.

— Ведь я о том и говорю… сглазили, говорю, Матько, пропадал совсем мой ангелочек, крошка славная, а от этого только одно лекарство, душа моя, ваше благородие. Надо положить ребенку в воду для питья три горящих головешки и поить его этим три дня. Но, силы небесные, чего только ни делали, чем ни пользовали его, а только чахнул да тощал мальчонка со дня на день, прямо сердце разрывалось, как глянешь, бывало, на него… потому очень уж нежное у меня сердце, это и преподобный отец признает…

— Лучше уж и я признаю, только, ради бога, вернемся к делу!

— К тому и веду, прошу покорно… как раз тогда сделали серебряный набалдашник для святого зонта, и барышня, добрая душа, подарила мне старую ручку. Вот, говорю, подвезло Матько, — целых три головешки из святого дерева! Коли уж это не поможет, быть Матько божьим солдатом, призовет его к себе господь.

И она расплакалась при мысли, что маленький Матько мог стать солдатом господа, слезы полились градом, еще счастье, что в тесто для блинов не попали.

— Тетушка Адамец! — вскричал Дюри дрожащим от волнения голосом. — Уж не сожгли ли вы ручку зонта?

Старуха удивленно взглянула на него.

— А откуда ж мне было иначе взять три головешки, коли б не сожгла?

Дюри отшатнулся к стене, кухня закружилась вместе с ним, бешено вертелись тарелки, противни, горшки, а из печной конфорки показался огромный пылающий язык третьего дьявола, который всегда издевался над ним у самой цели: «А тут ничего-то и нет».

Но вдруг его встряхнула рука, тяжелая рука Столарика.

— Что ж! Было, да сплыло. Не горюй, браток! Так пожелала судьба — и точка. Теперь, по крайней мере, не будешь предаваться тщетным мечтам, снова будешь надеяться на собственные силы. Поверь, это тоже кое-чего стоит!