"Зонт Святого Петра" - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

Нити ведут в Глогову

В солнечный весенний день легкая коляска остановилась перед лавкой вдовы Мюнц. Из нее выпрыгнул молодой человек, который был — это нам уже известно, — не кто иной, как Дёрдь Вибра.

Молодуха Розалия, беседовавшая в этот момент с бургомистром Мравучаном и сенатором Гальбой, с любопытством спросила у приближавшегося к ней пружинистым шагом господина:

— Что прикажете?

— Вы — вдова Мюнц?

— Я.

— Мне хотелось бы купить зонт.

Оба городских сенатора с удивлением взглянули на ясное, безоблачное небо.

«Черт побери, — пробормотал про себя дальновидный Мравучан, — к чему в этакую погоду зонт?» Вслух же он спросил:

— Из каких мест будете, милостивый государь?

— Из Бестерцебани.

Мравучан удивился еще больше, ему захотелось вдруг как-нибудь помолодцеватей выпятить грудь. Как ни говори, дело не шуточное, коли даже из Бестерце приезжают в Бабасек покупать зонты! Приятно об этом узнать, особенно ежели ты бургомистр. Он подтолкнул Гальбу локтем и тихонько шепнул:

— Слыхали?

— Это всего лишь бедная деревенская лавчонка, сударь. Я такого товара и не держу, — проговорила тетушка Розалия.

— И весьма напрасно, — пробормотал господин Мравучан покусывая большие холеные усы.

— Но я слышал, — вновь заговорил незнакомец, — будто у вас имеются подержанные зонты.

Подержанные зонты? Фу! Господин Мравучан, страдавший астмой, задышал тяжело и часто и хотел было уже кольнуть незнакомца пренебрежительным словом, как вдруг внимание его привлекли бешено мчавшиеся кони. Торговый люд, который кишмя кишел на базаре, испуганно разбегался с дороги, в кузне умолкли удары молота, кузнецы-подмастерья с громкими криками бросились к расположенной справа под шатром ярмарочной кухне, плиту которой вместе с шипящим жарким опрокинула несущаяся упряжка. Поджаристые, подрумяненные куски свинины валялись в пыли, а великолепный аромат приятно щекотал ноздри подмастерьев. Торговки вопили, визжали, а те, что посмелее, отвязав подсиненные передники, размахивали ими, пугая лошадей и очень удачно направляя их к палаткам сапожников. Поднялась невиданная кутерьма, весь базар переполошился, взволновался. Один подмастерье ухватил громадный кусок жаркого, торговки устремились за ним, другой кузнец, чтобы помочь преследуемому товарищу, выхватил из горна раскаленную железину и бросился наперерез бабам, бешено ударяя по металлу молотком, так что горящие искры разлетались на две сажени вокруг.

А два гнедых скакуна продолжали нестись дальше прямо по изделиям колпахских горшечников, увлекая за собой кузов легкой господской коляски. «Да, коляска свое отжила», — весьма флегматично заметил кузнец, наблюдавший эту сцену, спрятав руки под кожаный фартук. Коляска, вероятно, ударилась о стену какого-нибудь дома — ее задок с левой стороны был разбит вдребезги, ось раскололась надвое, одно колесо вместе с люшней и задней стенкой где-то потерялось, — еще немного, и оранжевый кузов развалится. Упавшие вожжи волочились меж коней, подметая землю. Любо-дорого было смотреть на взбесившихся животных с развевающимися гривами, взмыленными ртами, расширенными ноздрями, извергающими лиловый пар; запрокинув головы, наслаждаясь свободой, они мчались шальным галопом, и передние ноги их, казалось, парили в воздухе.

— Хороши, стервецы! — произнес господин сенатор Гальба.

— Это лошади глоговского священника, — заметил Мравучан. — Боюсь, не случилось ли какой беды. Пошли, Гальба!

Пока вдова Мюнц беседовала у дверей лавчонки с отцами города, покупателей, терпеливо ожидавших молодайку, все прибавлялось, их надо было обслужить, и она неохотно сказала незнакомцу:

— Старые зонты у меня есть, сыщется, пожалуй, парочка на чердаке, но вовсе не под стать они такому знатному господину.

— Черт побери! Хорошо бы все же на них взглянуть! Войдя в лавку и придерживая дверь, чтобы пропустить вперед покупателей, Мюнц с порога еще раз покачала головой.

— Уж поверьте, вы и в руки-то их не возьмете!

Однако от нашего героя не так легко было отделаться. Он зашел в лавчонку вслед за хозяйкой, подождал, пока она закончит дела с покупателями, а потом снова выразил желание взглянуть на старый хлам.

— Ах, сударь, оставьте меня в покое! Сказано ведь, не для вас это. Зонты еще с того времени остались, когда был жив мой муж, он умел их чинить. Все они либо с ручками отломанными, либо с верхом изодранным, — поди сыщи их средь всякого бесполезного тряпья да хлама! И утруждать-то себя не стоит. Да и нельзя. Мой сын пошел на ярмарку, у служанки на ноге рожа, она вовсе не встает, а я во время базара и на минутку не могу отлучиться из лавки.

Адвокат вынул из бумажника пять форинтов.

— Я ведь не прошу вас о бесплатной услуге, госпожа Мюнц! Но зонты посмотреть хочу во что бы то ни стало. Пустите меня самого на чердак! А пока держите-ка!

Мюнц не потянулась за деньгами, ее маленькие глазки, глубоко сидевшие на жирном лице, колюче, подозрительно прилипли к молодому человеку барского обличья.

— А теперь я и вовсе не могу показать вам зонты.

— Но почему?

— Покойный муж всегда учил меня: «Никогда, Розалия делай того, чего не понимаешь!» А мой бедный муж был очень мудрым человеком.

— Разумеется, разумеется. Вы правы, когда не понимаете почему я предлагаю вам пять форинтов за то, чтобы поглядеть на драные зонты.

— Да, за пять форинтов вы могли бы увидеть что-нибудь получше.

— Ну-с, а ведь дело очень просто. У моего отца был старый зонт, он очень его любил, никогда с ним не расставался. Случайно я узнал, что зонт попал к вашему мужу, госпожа Мюнц. И теперь я хотел бы его раздобыть и хранить как реликвию.

— А кто был отец вашей милости? Может, и мне что-нибудь известно?

Незнакомец слегка порозовел.

— Пал Грегорич, — сказал он.

— А, Грегорич! Постойте-ка! Да, да, помню странный такой человечек, еще после его смерти…

— Да, да, он оставил бестерецким дамам по две тысячи форинтов.

— Знаю, знаю! Но у него, коли не ошибаюсь, не было сына…

— Да, конечно, то есть… — Он пришел в замешательство и запнулся. — Я адвокат Дёрдь Вибра.

На этот раз смутилась старая Мюнц.

— Ну, конечно. О-о! Моя старая глупая голова! Ох-ох, теперь знаю! Как не знать! Я уж слыхала о вашей милости. И бедного вашего батюшку знавала. Господи, да как вы похожи на него и все ж какой красавчик! Я-то его хорошо знала, хотя, — добавила она, улыбнувшись, — мне он не оставил двух тысяч форинтов. Ох-ох, я и тогда была старухой, когда он еще молод был. Так, пожалуйста, взгляните на зонты. Я покажу вам, как пройти, и объясню, где их искать на чердаке. Пожалуйте за мной. Хоть бы уж вам найти зонт старого господина!

— Я бы вам за него полсотни выложил, госпожа Мюнц. При слове «полсотни» глазки старухи заблестели, словно светляки.

— Какой добрый сын! — вздохнула она, подняв глаза к небу. — Нет для господа ничего милее доброго сына, почитающего память родителей!

Она стала вдруг живой и проворной, словно веретено, и, захлопнув снаружи внутреннюю стеклянную дверь лавки, быстро засеменила по двору к лестнице, теперь уж сама желая подняться и помочь Дюри.

— Нет, нет, оставайтесь внизу, госпожа Мюнц. Что скажут люди, — шутливо добавил он, — если увидят, как мы вдвоем поднимаемся на чердак?

Мамаша Розалия, весело рассмеявшись, всплеснула руками.

— Ох, ваша милость, сердечко мое! Где уж мне об этом думать! Мне даже ваш папаша ничего не отписал. А ведь когда-то… — Она пригладила взъерошенные спереди седые волосы. — Ну, поднимайтесь, душа моя.

Добрые полчаса Дюри Вибра рылся наверху среди хлама вдовы Мюнц, а она дважды выбегала из лавки поинтересоваться, как идут дела. Это пятьдесят форинтов сделали ее такой нетерпеливой.

— Горячо или холодно? — спросила она, когда наконец увидела молодого человека, спускающегося спиной вперед по перекладинам лестницы. Вопрос был излишним: Дюри спустился без зонта.

— Я все пересмотрел, — сказал он расстроенно. — Того зонтика нет.

Еврейка состроила недовольную мину, ее двойной подбородок жалко задрожал, а глаза часто замигали. «Ай-вей, куда мог его подевать этот глупый Йонаш? — бормотала она. — Пятьдесят форинтов! Подумать только! У Йонаша никогда не было нюха!»

— Вероятно, ваш муж сам носил этот зонт. Господин Столарик, нынешний председатель суда, говорит, что видел зонт у него в руках, он точно помнит.

— Как зонт-то выглядел?

— Красного цвета, с бурой заплатой сверху, кругом но краю материи — узкая полоска зеленых цветочков; ручка черная, деревянная, на конце серый костяной набалдашник.

Молодуха Розалия вскричала:

— Чтоб мне в рай не попасть, коли не этот зонт унес с собой Йонаш в последний путь! Как сейчас перед глазами стоит! Этот зонт он унес, ей-богу, этот…

— И очень плохо сделал.

Мамаша Розалия принялась защищать мужа:

— Откуда ему было знать, какой зонт дома оставить? Не было у него нюха.

— Значит, конец! — вздохнул адвокат; в беспомощном оцепенении он стоял у лестницы, словно Мариус на развалинах Карфагена: только от его Карфагена даже руин не осталось — надежда рассеялась в воздухе как дым, из которого она была соткана.

Нехотя выйдя из калитки, он направился к коляске, старуха неуклюже топала вслед, переваливаясь слева направо словно откормленный гусь. Однако на улице она вдруг живо вцепилась в воротник Дюри Вибра.

— Эй, погодите-ка! Совсем было запамятовала. Ведь нынче у меня гостит сын Мориц — мясник из Ипойшага: приехал овец купить. Мой Мориц все знает, и чтоб мне никогда в рай не попасть (мамаше Розалии, как видно, гораздо больше хотелось остаться на грешной земле), коли ему не известно чего-либо толком о красном зонтике. Подите, душа моя, ваша милость, прямехонько на базарную площадь к овцам и окликните там самого что ни на есть красивого человека, это и будет мой сын Мориц. Очень уж он красив, ох и красив Мориц! Вы его только окликните да пообещайте полсотни… Чтоб мне в рай не попасть, коли Мориц не рассказывал мне как-то об этом зонтике. Когда пропал мой бедный Йонаш, Морицка пошел его разыскивать, а найдя след, шел из деревни в деревню, расспрашивал, вынюхивал, пока все, наконец, не выяснилось. — Мамаша Розалия, прослезившись, подняла глаза к небу. — Ой, Йонаш, Йонага! И что ты с нами сделал? Коли уж разум тебя покинул, зачем ты-то вслед за ним отправился? Разума и у твоих сыновей достаточно.

Дюри Вибра готов был уцепиться даже за соломинку. Не говоря ни слова, он обогнул церковь сзади и, минуя шатры, заваленные подошвами для бочкоров и валеным сукном, вышел на базарную площадь.

После недолгих расспросов он натолкнулся на Морица Мюнца — коренастого, жирного человечка с лицом веснушчатым, как индюшачье яйцо. Он был уродлив, словно фавн. На боку у него болталось стальное точило для ножей, напоминавшее лист осоки, на правой руке была вытатуирована бычья голова.

В этот момент он торговался из-за криворогой коровы. Продавец, лештский скорняк, божился небом и землей, что корову, подобную этой, еще не покупала ни одна живая душа в Бабасеке.

— Она жрет даже солому, — говорил он, — и все ж каждый день одиннадцать кварт молока дает.

— Чепуха все это! — пренебрежительно отвечал Мориц Мюнц. — Я не теленок, чтобы ее сосать. Зачем вы нахваливаете, как она доится? Ведь я мясник. Зарежу скотину, развешу ее да продам.

— Что ж, это верно, — согласился честный скорняк и по собственной инициативе уступил пять форинтов.

Но, вероятно, Морицу этого было мало, он все ощупывал корову, потом сильно ударил ее по лопаткам.

— Сколько костей! — вскричал он в отчаянии, а затем, раскрыв корове рот, принялся разглядывать ее зубы. — А-а, у нее и зубов-то уж нет!

— Что вы, сударь, о зубах беспокоитесь? — проворчал честный скорняк. — Неужто вы и зубы хотите развешивать?

— Да еще брыкается, подлая тварь!

— Это ничего! Помрет — не станет брыкаться! Вы, думаю, развешивать-то ее потом будете, как она подохнет…

Честный скорняк рассмеялся над собственным замечанием и, так как это привело его в хорошее настроение, уступил еще пять форинтов.

Но, очевидно, и этого было мало Морицу, он все еще продолжал разглядывать Бимбо, пытаясь найти в ней новые и новые изъяны, когда появился Дюри Вибра и окликнул его по-венгерски:

— Подите-ка на минутку, господин Мюнц! Испугавшись, что упустит покупателя, скорняк спустил цену еще на пять форинтов, и умный Мориц тотчас ударил по рукам: он всегда совершал сделки под вечер, когда хозяева уже теряли надежду отделаться от своей скотины.

— Что вам угодно, сударь?

— Я хотел бы купить у вас то, что не принадлежит ни мне, ни вам.

— Ну, такого товару на свете хоть отбавляй! — ухмыльнулся Мориц. — Поверьте, я по дешевке отдам.

— Отойдемте-ка немного в сторонку!

Дюри вывел его из толпы к городскому колодцу, под тень от раскидистого ясеня. Это дерево, которое благородный город обнес кругом загородкой, поставив под ним с двух сторон скамейки, тоже имело отношение к будущему величию Бабасека:

отдающие запахом мускуса, отливающие золотом и зеленью жучки, покрывавшие его узкие длинные листья и нужные для изготовления каких-то лекарств, эти вытяжные шпанки (как называют их ученые) были для начальства лишним поводом надеяться, что Бабасек когда-нибудь получит аптеку.

Раньше бабасекские молодушки часто носили в кружках жуков в Зойом, где аптекарь покупал их за гроши, но благородный город в своем последнем указе запретил эти махинации, заявив: «Дереву полагается аптека. Мы не позволим вывозить жуков…» Знал, видно, свое дело дальновидный Мравучан!

Дюри коротко сообщил, зачем он прибыл, сказал, что хочет раздобыть в качестве реликвии любимый зонт отца, который унес с собой старый Йонаш.

— Вам что-нибудь об этом известно?

— Известно, — недовольно ответил Мориц, и от разочарования, что речь идет о такой мелочи, у него отвалился подбородок.

— Я предлагаю вам пятьдесят форинтов, если вы укажете мне верный путь и поиски будут удачны.

Мориц испуганно стянул с себя шапку. Полсотни форинтов за ветхий зонт! Э-э! Уж не сам ли это князь Кобургский из Сентантала! Теперь он вдруг сразу разглядел, какой добротный костюм на незнакомце.

— Зонт найти можно, — сказал он с неприкрытой жадностью, но, призадумавшись, добавил сдержаннее: — Мне кажется…

— Говорите все, что знаете!

Некоторое время Мориц сосредоточенно молчал, смутные воспоминания об отце громоздились в голове, словно куча колючек.

— Да-да, зонт! Когда, бишь, это было? Четырнадцать, а то и пятнадцать лет, как исчез отец, многих подробностей я уж и не упомню… одно точно — когда мы с младшим братом отправились на поиски, то первый след обнаружили в Подграде, а там и весь его путь проследили. В Подграде папаша еще в полном рассудке был, продал там кое-какую мелочишку сельчанам, в корчме заночевал и за два форинта купил старую печать у одного мелкого дворянина по имени Ракшани. Тогда еще отец крепко соображал, потому что, когда его выловили из Гарама, печать ту мы нашли у него в кармане и за пятьдесят форинтов продали антиквару: оказалось, это была печать Вида Мохораи и относилась ко временам Арпадов.

— Все это прекрасно, но подробности меня не интересуют, господин Мориц, — нетерпеливо перебил его наш герой.

— Потом изволите увидеть, как это интересно.

— Может быть, но к зонту это не относится.

— Нет, и к зонту относится. Только, пожалуйста, внимательно слушайте. В Подграде я узнал, что оттуда отец направился в Абеллову. Ну, и я пошел в Абеллову. То, что я там услышал, навело меня на подозрение, что рассудок у моего старика помрачился — он ведь всегда был склонен к меланхолии. В самом деле — там люди рассказали, что он скупал у крестьян крейцеры с ангелами, давая по четыре крейцера за штуку. Однако потом выяснилось, что я ошибся в своем предположении.

— Как? Он все еще был в своем уме?

— Да. Дело в том, что через несколько дней после него в Абеллову пришли два еврейских парня, они принесли с собой по полной суме крейцеров с ангелами, которые абелловцы скупили у них по три крейцера за штуку, уже зная, что цена им четыре.

— И поэтому возможно…

— Не только возможно, точно! Эти два молодых плута поручили покупку крейцеров моему честному старику, и он, сам того не зная, стал соучастником преступления. И все-таки с головой у него было уже, видать, неладно, не то он не дал бы себя провести. Из Абелловы по березняку Высока Гора он прошел в Долинку, но здесь мы не смогли обнаружить в его поведении ничего особенного, хотя пробыл он там два дня. Однако в следующей деревне, в Стречньо, за ним уже бегали ребятишки, дразнили, как когда-то Илью-пророка, а он, развязав свой узелок (не Илья-пророк, а мой папаша), бросал в них товарами. В Стречньо и через пятьдесят лет не забудут тот день, когда кокосовое мыло, коралловые бусы, ножи да гармошки сыпались на народ, словно манна небесная. Я слыхал, с тех пор притчей стало: приходил мол, однажды в Стречньо юродивый еврей…

— Черт с ним, со Стречньо! Ближе к делу, наконец!

— А мы уже и добрались. В Кобольнике, там, где красная колокольня, моего бедного отца видали уже без узла. В одной руке он держал палку, в другой зонт и размахивал ими, отгоняя науськанных на него собак. Значит, в Кобольнике зонт у него еще был.

По веснушчатому лицу Морица потекли слезы; он совсем расчувствовался, воспоминания теснили ему сердце, даже голос у него стал глухим и необычайно нежным:

— Долго мы потом разыскивали следы по всей округе, но только в Лехоте кое-что узнали. Как-то в грозовую летнюю ночь отец постучал к жившему на краю деревни сторожу, но тот, увидев еврея, прогнал его. Тогда у отца уже не было ни шляпы, ни зонта, только большая крючковатая палка, которой он столько раз гонял нас в детстве.

— А, теперь начинаю понимать ваше многословие. Он потерял зонт где-то между Кобольником и Лехотой.

— Да.

— Верю, господин Мориц, но это все равно, что ничего. Ваш отец мог бросить зонт в лесу, между скал. И в лучшем случае его кто-нибудь нашел и унес на пшеничное поле, чтобы сделать птичье пугало пострашнее.

— Heт, было не так! Я знаю, как было.

— Неужто?

— Я узнал случайно, ведь я-то искал не зонт — очень мне нужен был этот зонт! — а отца. На горе Квет я повстречался с горшечником. Он брел пешком рядом со своей телегой и оказался очень разговорчивым. Как и у всех прочих встречных, я спросил у него, не видал ли он по дороге такого-то, мол, на вид еврея. «Как не видать, — ответил он, несколько недель назад в самый ливень я был в Глогове и видел, как этот еврей под навесом дома накрыл зонтом маленького промокшего ребятенка, а потом пошел дальше».

Адвокат живо вскочил.

— Ого! Ну, продолжайте, продолжайте!

— Нечего продолжать, сударь. Мне известно только это, но зато уж точно. Отца я узнал, горшечник его описал. К тому ж и Глогова как раз лежит между Кобольником и Лехотой.

— Это ценные сведения! — вскричал адвокат и вынул из бумажника пятьдесят форинтов. — Примите за услугу. Благослови вас бог!

И он бросился бежать, словно легавая, наконец учуявшая след. Вперед! В погоню! Дюри перепрыгнул через канаву, чтобы, минуя можжевельник, как можно скорее выбраться на дорогу, к коляске. Если бы он умел летать!

Он шел быстро, но на минуту остановился за палаткой торговца медовыми пряниками у рогожки, где переплетчик из Зойома продавал печатные издания туроцсентмартонской «Матицы», и начал было читать начальные строки стихотворения, сеющего зерна знания:

Словаки, слушайте, вот истина простая:

Тот вам но друг, кто вам же зла желает! — как вдруг перед ним снова предстал Мориц Мюнц.

— Уж вы простите, что бежал за вами, — сказал он, — но мне сдается, я могу вам дать дельный совет.

— Пожалуйста.

— Сейчас в городе много глоговцев, ваше высокоблагородие. Не знаю, так ли я вас титулую…

— Так, так, даже слишком, — ответил адвокат.

— Можно нанять глашатая и объявить, что тот, кто расскажет что-либо о случае с зонтом, который произошел много лет назад, получит награду. Я уверен, через час у вас уже будут точные сведения. В такой маленькой деревушке люди все знают.

— Это лишнее, — заметил стряпчий, — я сам сейчас же отправлюсь в Глогову. Но за любезность благодарю вас.

— Ах, сударь, это я вас благодарю. Вы по-княжески меня наградили за такую-то малость. Мне даже стыдно. Шутка ли, пятьдесят форинтов! Я б и за форинт вам все сказал.

Адвокат улыбнулся.

— А я бы и тысячу дал вам за это, господин Мориц.

И он торопливо зашагал мимо выкрашенных в синий цвет ворот дома Шрамека, возле которых нарядные зелевникские бабенки торговали длинными связками лесных орехов, сложенными в большие грудки венками лука и где все еще деньгам предпочитали товарообмен. А Мориц изумленно глядел вслед адвокату до тех пор, пока мог его видеть. «Тысячу форинтов дал бы!» — повторил он про себя и, покачивая головой, поплелся за купленной у лештского скорняка коровенкой.